Он знал: первое, что следует сделать, еще не открывая глаз, — это проверить свои раны. На поле боя он научился производить такую проверку вслепую, потому что если пошевелиться, не зная, кто находится рядом, то можно только ухудшить свое положение.

Начинаем с груди — более глубокий вздох. Сохрани меня Христос: больно. Одно ребро, возможно, сломано, другие ушиблены. Привкус металла. Осторожно пощупаем языком. А, дерьмо! Еще двух нет. Это — похуже ребер. Ребра заживают, а вот оставленные на полях сражений по всей Европе зубы… после такого трудно становится жевать мясо. Одна нога подвернута: ушиб или перелом? Среди множества ударов помнится один по лодыжке. И сильный.

Голова? Болит от ударов, но цела. Кишки? Когда они прорваны, всегда ощущаешь особый запах. Пах? Кажется, не опух. И он запомнил бы, если бы металл входил в тело. Это чувство ни с чем не перепутаешь.

В целом, если принять во внимание соотношение сил, дела обстоят не так уж плохо. Теперь пора прислушаться. Кто-нибудь дышит поблизости? Кто-нибудь высматривает признаки жизни, чтобы ее оборвать? Нет? Тогда откроем глаза.

Нет. Закроем их снова, не веря в то, что они увидели. Должно быть какое-то другое объяснение. Пошевелим руками, передвинем ноги, проверим пространство. Нет. Не может быть.

— Иисусе!

Жан Ромбо беспрерывно богохульствовал целую минуту. Он в клетке. И что хуже, гораздо хуже, он в виселичной клетке. Его повесили, как простого вора, оставили гнить и умирать. Не может этого быть — он все еще без сознания, ему привиделось…

В панике он сильно раскачал клетку, и теперь она скрипела и визжала. Этим он себе не поможет. Сейчас ему меньше всего нужно привлекать к себе внимание. Он за пределами деревни, но неизвестно, насколько она близко. И неизвестно, как обойдутся с ним жители деревни, когда его обнаружат. В лучшем случае будут насмехаться, забросают грязью, побьются об заклад насчет того, сколько он продержится. В худшем… Ну, зима была нынче суровая, и соленая баранина у них, должно быть, уже заканчивается.

— Нет! — снова повторил он решительно и сумел остановить раскачивающуюся клетку.

Его бесшумно посадили в нее люди, которым не нужны свидетели. У него есть время подумать в эти часы, оставшиеся до рассвета. Не может быть, чтобы ему суждено было умереть от пыток и голода или от ножа людоеда в клетке посреди Франции.

Хорошо, что он чуть меньше, чем большинство мужчин, но даже ему довольно тесно: невозможно поднять руки над головой, дотянуться до того места, где на двери клетки висит замок. Но даже если бы он смог изогнуться и просунуть руку между прутьями, ржавый замок кажется прочным.

Он постарался подавить отчаяние. Это невозможно. Он не из тех, кто много думает о смерти: когда она придет, тогда и придет. Но ведь она будет более скорой? Не так, не теперь — не теперь, когда…

И тут он вспомнил то, что привело его сюда, и, снова разразившись проклятьями, начал тискать прутья клетки, пытаясь найти слабину, пролезть между ними. Эти люди украли у него — и, значит, у Анны Болейн! — самую драгоценную ее часть, которую Жан Ромбо поклялся свято хранить. Клятва королеве должна придать ему довольно сил, чтобы сломать жалкий металл!

Соленый пот слепил глаза, и он не заметил, как куча отбросов зашевелилась и что-то начало подниматься к поверхности, выпрастываясь из глубоких залежей грязи, гниющей одежды и обглоданных дочиста костей. Какой-то червь пробился на поверхность, а следом еще один, еще… и вот их стало пять. Это оказались пальцы, и они соединялись с кистью, рукой, плечом. Потом из земли вынырнула голова, и голос громко выкрикнул:

— Демон!

Жан снова раскачал клетку, отвернувшись от этого виденья, порожденного адом. Он давно отошел от веры своего детства; ему претило то, что делалось именем Бога на полях сражений и во дворцах князей Церкви. Он называл их рассказы, их правила и епитимьи сказками для запугивания детишек. Ну так вот, он не был ребенком — и ему было страшно.

Демон выпростал плечи, а потом на секунду успокоился, посмотрел на Жана, запрокинул голову и завопил:

— У него мои ноги! Я застрял! Мерзкая тварь кусает меня за ляжки. Помогите! Помогите! Вытащите меня, ну что вам стоит? А-а-й! — Чудище жалобно взвыло и снова крикнуло: — Демон!

Словно в ответ на этот призыв откуда-то прилетел огромный иссиня-черный ворон и закружил у виселицы, хрипло каркая и хлопая крыльями у головы закопавшегося в мусор демона. Они объединили свои голоса в отвратительном дуэте, и Жан вдруг ясно осознал, что все истории, которые он отвергал, все видения, которые лишь изредка нарушали покой его снов с тех пор, как он отринул благочестие своего детства, — все они были правдой. Ад действительно существует — и Жан погружается в него.

А потом демон вдруг прекратил вопить. Ворон замолчал и сел ему на плечо. Оба наклонили головы набок, и четыре глаза устремились на Жана. Отвратительная фигура вырвалась из земли, словно пробка из бутылки, и встала на отбросах, широко расставив ноги. Череп прошлого обитателя виселицы, лежавший на верху кучи, покатился вниз и остановился между ног существа, так что пленнику показалось, будто теперь на него смотрят три пары глаз.

— Так-так-так, — проговорил демон уже совершенно нормальным тоном. — И кто сегодня у нас в гостях, Демон?

Создание, казалось слепленное из грязи, стояло под виселицей, вымазанное дочерна, и только его глаза поблескивали, отражая лунный свет. Оно было облачено в невероятные лохмотья, в какой-то бесформенный мешок, свисавший с плеч до ступней. Одна рука в рукаве, вторая — голая. Взлохмаченные спутанные пряди волос свисали с покрытой корками головы и падали на плечи, смешиваясь с всклокоченной бородой. Зато птица у него на плече была абсолютно чистой.

Под их молчаливыми взглядами к Жану вернулась решимость.

— Уходите и не мучьте меня. Я еще не ваш.

Две головы обменялись взглядами, а потом снова повернулись к нему. Ворон крикнул и взлетел, а грязевое животное наклонилось вперед и плюнуло.

— Ты это слышал, Демон? Орфей говорит Харону, когда ему желательно переплыть Стикс! — Он закинул голову и расхохотался, отвратительно хрипя. А потом потянулся к клетке и добавил тем же рассудительным тоном: — Это мне решать, знаешь ли. Мы с Демоном, — тут он нагнулся и поднял череп, — и этот мой друг Феликс, нас трое. Что нам с ним сделать?

Пальцы заставили оголенную челюсть двигаться вверх-вниз, словно череп отвечал.

Наклонившись к черепу, создание начало странно шаркать и раскачиваться. Жан понял, что оно исполняет нечто вроде танца. Мурлыкая какую-то мелодию, оно перемещалось по куче взад и вперед, время от времени разражаясь словами и хохотом.

— Он хочет, чтобы его оставили в покое. Но этого не будет. У нас так давно не было гостей! Последним был ты, милый Феликс, но какой же ты был скучный! Тебя прикончили еще до твоего прибытия. Всего несколько вздохов — и никаких историй в конце твоей истории. А я люблю послушать за ужином истории, а если уж нет историй, то я хотя бы могу… Но этот выглядит здоровым, этот живет — без моего разрешения он не уйдет. Рифма. Рифма! У меня остался дар, о да. Папа гордился бы.

Жан слушал и соображал. Это создание безумно, в этом сомнений не было, но в его бреду прослеживались обрывки смысла, и его речь даже казалась не слишком зверской.

— Ты хорошо танцуешь, — крикнул он вниз, — но твоему партнеру ноги отказали. — Создание перестало раскачиваться и стало слушать. — Почему бы тебе не выпустить меня? Я могу сплясать получше твоего Феликса!

Существо швырнуло череп на землю, выпрямилось во весь рост у самой виселицы и злобно зашипело:

— Тебя ждет только смерть. Время выбирает Бог. Я — его помощник. Я веду минутам счет. Тик-так. Тик-так. Тик… так. Вот.

Существо бесшумно опустилось на кучу и принялось собирать лежащие там кости.

Теперь Жан понял: это не демон заполучил его в свою власть, а существо, которое пало так низко, как только может пасть человек. Быть смотрителем виселицы значило питаться отбросами, какими побрезгует даже пес, — да еще пробавляться редкими монетами, которые бросят ему представители правосудия или родственники повешенного, желающие поскорее прекратить страдания своего любимого. Это трудно было назвать жизнью, и Жан понимал, что лучшее, на что он может надеяться, — это скорое убийство.

И в то же время — как он может смириться с такой смертью? Неужели это — подобающий конец его карьеры, последняя жестокая шутка жизни, которая и без того изобиловала ими? Нет. Пока у него остаются дыхание и дар речи, остается и надежда.

— Что ты делаешь с этими костями?

Смотритель вздрогнул, словно успел позабыть о присутствии висельника.

— Суп, — промямлил он, не поворачиваясь. — Ты мне веришь?

— Нет. — Жан повернулся внутри клетки. — Зачем тебе суп из старых костей, когда рядом висит такое свежее мясо?

Смотритель как-то странно зафыркал, и Жан понял, что это — смех.

— А, так вот чего ты хочешь? Быстрого освобождения, которое мог бы тебе подарить мой верный дружок? — Тут он похлопал по небольшим ножнам у себя на поясе. — Но это было бы грехом — разве не так сказал бы твой друг архиепископ? Какие у тебя были знатные провожатые! Обычно нас не балуют таким обществом. Интересно, почему его высокопреосвященство тобой заинтересовался?

Жан с напускным спокойствием ответил:

— Почему они мной заинтересовались? Ну, это такая история…

— История?

— Да. Я слышал, как ты говорил, что любишь за ужином истории. Так вот, у меня имеется одна — если ты пожелаешь ее выслушать.

— О да, мы любим истории, мы с Демоном. Ты говоришь на вороньем? Ну, не важно — он немного знает французский. И конечно, немецкий. Правда, любимый мой?

Ворон слетел с перекладины виселицы, открыл клюв и произнес:

— Оставь глаза! Оставь глаза!

— Вот видишь! А остальное я могу перевести. Нам бы хотелось услышать твой рассказ.

Жан с трудом улыбнулся.

— И какую цену ты предложишь за вечернее развлечение?

— Немного еды, немного вина — и быстрое прощание, коли захочешь. Но только в том случае, если твой рассказ нам понравится.

— Я не ем бульон из костей.

— И мы тоже! — воскликнул смотритель. — Неужели ты думаешь, что Фуггер растерял все свои превосходные манеры? Некогда я кушал с серебряной посуды. А теперь у меня есть холодное рагу из овощей. И вино. Может, у меня даже найдется черствый-пречерствый хлеб.

— Ужин, а потом быстрый переход из одного ада в другой? Несправедливая плата за мою историю!

— А чего пожелает юный Орфей? Полагаю, чтобы твоя возлюбленная вышла из Аида?

— О нет, ничуть. — Жан прижался щекой к прутьям. — Только возможность продолжить мою историю.

В темноте блеснули белки глаз.

— Ты хочешь сказать, что у этой истории еще нет завершения? Фуггер ненавидит истории без конца! Ненавидит! Все истории должны иметь конец, и конец всегда должен быть печальный.

— Ну, это тебе судить. Ты можешь сделать конец таким, каким пожелаешь. Потому что в этой истории будете и вы с Демоном.

— Ты слышал, Демон? История, в которой окажемся мы с тобой! Такое мы должны услышать!

— Тогда давай договоримся. Если моя история вам понравится, ты отпустишь меня продолжать ее. Нельзя допустить, чтобы она умерла здесь, со мной. Если же нет… Ну, может, я выпью немного твоего вина и приму помощь дружка, которого ты держишь при себе. Договорились?

Фуггер подпрыгнул, ухватился за клетку и просунул руку между прутьями, чтобы не упасть. Он повис так, раскачиваясь, и железный крюк заскрежетал в петле. Лицо у него было заляпано грязью, но глаза в лунном свете сверкали. Он устремил их на Жана и прошептал:

— Договорились! Но знай, юный Орфей: мы с Демоном слышали все трагедии, да-да, слышали. Сотни людей запихивали туда, где сейчас сидишь ты. Каждый рассказывал свою историю — о потерянной любви, неотомщенном убийстве, похищенной девственности, — и никто не вышел на свободу. Ни один! Демон считает, что я способен выслушать рассказ из уст самого Господа — и умыть руки, словно Пилат. — Веки опустились, и Фуггер тихо добавил: — Может, он прав. Так я погряз в грехе, так опустился.

Тут он свалился вниз и скрючился над кучей отбросов, невнятно бормоча и копаясь в грязи, покуда не извлек оттуда измазанную бутылку и мешок. Он откупорил бутылку зубами, сделал глоток, что-то выплюнул и снова приложился к горлышку.

— Так что пой нам свою песню, юный Орфей, тронь наши сердца. Но берегись! Мы любим истории с началом, серединой и концом. Настоящие истории. А потом… кто знает? Ты понимаешь, какая у тебя задача?

— Да, — ответил Жан. — И если ключ не окажется в замке, когда я закончу мою историю, пусть Бог смилостивится над нашими душами.

— Аминь! — вздохнул Фуггер.

Он вытянулся на куче, устроился поудобнее и приготовился слушать.

Но как все это рассказать? С наползающим рассветом в Жане поднималось чувство безнадежности. История, поведанная безумцу и его птице сквозь прутья железного гроба, — невероятная история об убийстве королевы и ее просьбе к своему убийце — просьбе сделать невозможное! Люди в здравом рассудке сочли бы его сумасшедшим, а сумасшедший слушатель… Ну что ж, возможно, он единственный сочтет его нормальным.

Жан попытался решить, с чего начать. Со своего жилища в Сен-Омере, где он безнадежно оставался трезвым, хотя постоянно пил вино? С объяснений, почему избрали именно его? Со своего умения владеть мечом палача?

Он не умел говорить: его профессия редко требовала слов. Но тут они внезапно пришли к нему. Давным-давно, в счастливые дни, он убаюкивал свою дорогую дочурку Ариэль: она засыпала под его коротенькие истории. Больше всего ей нравились те, которые были простыми и правдивыми. И он глубоко вздохнул и начал.