Звук удара заставил женщин, находившихся в доме, замереть и затаить дыхание. Бросив все дела, они в молчании ждали, когда закончится вдох и начнется плач. Каждая надеялась на то, что рыдания положат этому конец. Все же в последнее время у хозяина дома сил стало гораздо меньше.

Плач раздался — пронзительные, захлебывающиеся рыдания Алисы. Поскольку Алиса всегда была любимицей, ей доставалось меньше остальных. Но не этим утром. Ее мать и старая нянька, Марлена, вздрагивали при звуке ударов. А потом раздался гневный крик:

— Убирайся! Убирайся! Потаскуха! Ты хочешь свести меня с ума?

Дверь главной спальни распахнулась, и оттуда вышвырнули визжащую Алису. Она упала к ногам матери — сплошные острые кости и прерывистые вздохи. Та наклонилась, чтобы утешить и обнять дочь. Ее истощенное тело пыталось укрыть младшее, последнее оставшееся ей дитя.

Подняв голову и стараясь не встречаться взглядом с мужем, Герта взмолилась:

— Корнелиус, дражайший, какую глупость сделала на этот раз Алиса? Ах ты, дурная, дурная девочка!

Ее голос звучал укоризненно, но она продолжала бережно укачивать дочь. К счастью, ее муж был очень близорук.

Он стоял в дверном проеме, который прежде заполнил бы своим телом. Пусть во время лишений осады он и потерял треть своего веса, но вспыльчивости не утратил. Скорее, наоборот.

— Эта потаскуха, которую мы вырастили, — крикнул он, — снова заговорила со мной о свадьбе. О том, чтобы стать третьей шлюхой на содержании у этого шута Таддеуса. Чтобы кто-то из Фуггеров вступил в брак с дубильщиком — само по себе нелепо! Но чтобы стать проституткой — это уже совсем другой разговор.

Алиса, балованный ребенок, чаще всего проявляла унаследованную от Корнелиуса вспыльчивость. Сквозь слезы она сердито проговорила:

— Но ведь он — один из двенадцати! К нему прислушивается сам царь! Если он не защитит меня, царь может выдать меня за любого старого мясника!

Объятия ее матери не смогли послужить хорошей защитой от ударов Корнелиуса.

— Иезавель! Как ты смеешь упоминать при мне царя? Этого… этого портняжку! Я буду сам тебя защищать — я, Корнелиус Альбрехт Фуггер! Я имею полное право тобой распоряжаться. Полное право, слышишь? И когда это безумие закончится и порядок будет восстановлен, я выдам тебя замуж за самого уродливого, самого старого мясника, какого пожелаю! Если только у него найдется немного золота, чтобы за тебя заплатить!

Гнев утомил его. Отец отступил назад и согнулся, упираясь руками в колени.

— А теперь убирайся с глаз моих! Уведите ее!

Мать и дочь поспешно спаслись бегством на кухню, где Марлена встретила их прохладными компрессами и ласковыми словами. Однако это далеко не сразу осушило их слезы.

— Ох, почему он не понимает? — рыдала Алиса. — Посмотри на меня! Я становлюсь старой и уродливой. У меня гниют зубы, выпадают волосы. Никто не захочет на мне жениться. Мне все равно, что Таддеус берет меня третьей женой. Пусть бы даже пятой, по крайней мере, у меня будет муж. Пока не поздно. О-ох!

Корнелиус захлопнул дверь к себе в комнату, но, поскольку большую часть деревянных панелей со стен сорвали, чтобы топить камины и строить укрепления, он по-прежнему слышал рыдания. У него чесались руки от желания залезть за балку, вытащить оттуда ореховый прут, который он держал там, — и пороть, пороть, пока единственным звуком в доме не станет свист ударов. Но Корнелиус понимал, что на это у него не хватит сил. Он стареет; катастрофы последних лет заставили его стремительно сдавать. А тут еще голод и необходимость дежурить на стенах. Они ведь действительно считали, что он будет сражаться! Он, Корнелиус Фуггер, самый мирный человек в городе!

Его семья — он только о них и печется, а они так с ним обращаются! Сначала его сын сбегает с двухлетней прибылью, а теперь дочь хочет выскочить замуж за дубильщика! Что ж, он заботится о них лучше, чем они о нем. И все это со временем станет очевидным — когда этих безумцев прогонят и восстановится порядок. О, он очень хорошо о них позаботился!

Корнелиус подошел к камину, где лежала давно остывшая зола, и осторожно вынул из стены один камень, положив его на пол рядом с собой. Подняв свечу, даже своими близорукими глазами он различил блеск золотых монет, сложенных в нише. Три года торговли — до того, как началось это безумие. Все готово, чтобы вернуть славному имени Фуггеров в Мюнстере подобающее место.

У двери тихо поскреблись. Корнелиус поспешно поставил камень на место. Повернувшись к двери, он рявкнул:

— Убирайся!

Его жена робко отозвалась:

— Но, Корнелиус, дорогой мой супруг, собрание!

Он совсем о нем забыл. Очередная встреча «Избранных», так называемых «Племен Израилевых», на площади. Новая порция апокалиптического сумасшествия. Его презрение ко всему этому не знало границ. Но никто не смел пропускать собрания. Никто из тех, кто хотел остаться в живых.

— Хорошо, иду, — сказал он. — И вели, чтобы эта распустеха, моя дочь, надела свое самое плохое платье. Она не будет кокетничать с распутниками и сводниками, которые правят нашим городом!

У этих сборищ был только один плюс: наказания. В последнее время преступлением считалось практически все. Смертью или хотя бы членовредительством наказывались распущенность, богохульство, накопительство. И даже непочтительный тон в разговоре с родителями.

Корнелиус тихо засмеялся.

«Может быть, так мне и следует поступить. Объявить сегодня утром о постыдном поведении Алисы, о проявленном ею неуважении. Посмотрим, захочет ли ее в жены дубильщик Таддеус, если ей отрубят нос!»

От этих собраний на площади была еще одна польза. Если наказания будут проводиться с прежней интенсивностью, то скоро на стенах не останется ни одного здорового воина и принц и епископ принесут наконец освобождение.

На главной площади Мюнстера, под сенью храма святого Ламберта, под слепыми взглядами дюжины последних предателей Слова, чьими головами были украшены зубцы стен, двенадцать колен Возрожденного Израиля собрались, чтобы приветствовать своего царя.

Жан и Фуггер ожидали вместе со всеми. Их окружали те, кто их поймал, — две дюжины нищих, обитавших под крышей здания, где больше никому не пришло бы в голову поселиться. Они схватили обоих пришельцев и быстро их связали. Они отняли у них оружие и обыскали их сумки. И в то же время никто даже не притронулся к продуктам.

— Все принадлежит всем, и все смогут вкусить от всего, — сказал им вожак с покрытым болячками лицом, когда Фуггер попытался купить их свободу обещанием продуктов. — Мы принесем это на собрание.

И пока все ждали, их поимщики с гордостью демонстрировали своих пленников, рассказывая любопытным о том, как они, пусть и нищие, сыграли столь важную роль в обороне города.

— Они пробрались сюда прошлой ночью, во время штурма, брат, — объяснил один из нищих любопытствующему. — Они — шпионы и явились, чтобы нас погубить. Но Господь поставил нас наблюдать в нужном месте и предал наших врагов нам в руки!

— Я все пытаюсь тебе объяснить, брат, — снова подал голос Фуггер. — Мы пришли, чтобы предложить свою помощь. Этот человек — великий воин… А!

Вожак занес руку, чтобы снова ударить его.

— Я же велел тебе молчать! Наш царь все решит сам. Он хорошо умеет отличать правду от лжи!

Фуггер не успел навлечь на себя новых ударов: у дверей храма затрубили трубы, и толпа рванулась вперед, к высокому помосту, увлекая с собой обоих пленников. Как только стихли пронзительные ноты сигнала, из храма появились двенадцать фигур. Они двигались под мерные удары барабана. На каждом были одеяния, которые любой мог видеть на фресках, украшающих стены церквей и соборов по всей стране. То были одеяния старейшин Израиля. Длинные одежды ярких пурпурных и золотых тонов ниспадали на землю. Голову каждого окутывало покрывало из белоснежного льна, каждый сжимал в одной руке пастушеский посох, а в другой — цеп. Они разошлись по шестеро налево и направо и встали перед помостом.

Когда последние двое заняли свои места, позади них обнаружилась фигура, при виде которой все ахнули и начали перешептываться. Ее длинные волосы были свернуты на макушке в узел, глаза были опущены и, казалось, не видели ничего, кроме связанных впереди рук.

«Она прекрасна». Перед Жаном возникло видение: Анна Болейн так же медленно ступает по лужайке у Тауэра. «И она тоже связана для казни».

Голоса возбужденно зажужжали: «Царица, царица!»

Но это жужжание потонуло в реве, который начался, как только на помост вышел еще один человек. Он медленно двинулся навстречу толпе, даже не посмотрев на связанную женщину, которая протянула к нему руки, когда он проходил мимо. Рев заполнил площадь, эхом разнесся по городским улицам — и даже достиг позиций осаждающих.

— Давид! Давид! Давид! Давид! ДАВИД!!!

Жан обратил внимание на богатые одеяния Двенадцати. А одежды этого человека были поистине роскошными, усыпанными драгоценными камнями, блестевшими на ярком солнце. Корона у него на голове была из простого золота, но в самом центре красовался изумруд размером с яйцо чайки. Лицо, увенчанное короной, было лет на десять моложе самого молодого из старейшин. Чистый, гладкий лоб, прямой нос, темные глаза, опушенные густыми ресницами. Когда он поднял руки, на них засверкали серебряные браслеты.

Это движение моментально заставило толпу замолчать. А потом голос, который, казалось, испускал не звуки, а какие-то экзотические благовония, густой как сандаловый дым и сладкий как мед, разнесся над толпой, лаская каждое ухо.

— Народ мой! — Голос говорил мягко, но очень внятно, словно его переполняла печаль, такая великая, что у нее даже не было названия. — О, народ мой!

Руки опустились, и крик: «Давид!» снова пронесся под арками собора. Руки были воздеты снова, блеснув золотом и серебром. И опять зазвучал голос, постепенно набирающий твердости:

— Так рек Иеремия, глава тридцать третья, стих пятнадцатый: «Вот, наступят дни, говорит Господь, когда возращу Давиду Отрасль праведную, и будет царствовать мудро, и будет производить суд и правду на земле».

Тут он сделал паузу и, казалось, остановил свой взгляд по очереди на каждом, кто стоял в толпе, а потом продолжил:

— Не ваш ли я Давид?

— Да, Господин!

— Не ваш ли я Давид?

— Да, Господин, да! — хрипло взревели присутствующие.

— И что станет с Иезавелью, которая предала меня, с Иезавелью, которую изобличил мой Илия?

Старейшина, стоявший с левого края, поднял свой посох и указал им на связанную женщину. При этом движении у нее подогнулись ноги, и она упала на помост.

Толпа единодушно произнесла всего два слова:

— Повесить ее!

Унизанные украшениями руки снова взметнулись вверх, требуя молчания.

— Нет, народ мой. Петля не годится. Ибо разве не сказано в книге пророка Амоса, главе девятой, стихе десятом: «От меча умрут все грешники из народа Моего»? Разве не рассказывают, что именно так погибла Анна, королева Английская, мученица Реформации?

Жану показалось, будто его ударили. Он ахнул. Ему показалось, что рука у его спины сжалась в кулак.

Толпа взревела. Их царь снова поднял руки, возвысил голос и вскричал:

— Я, Ян Мюнстерский, буду к моей царице так же великодушен, как мой царственный брат Генрих Английский. Да свершится суд Божий быстро и милосердно.

Он шагнул в сторону, уступая место человеку в маске палача. У него в руках был меч — почти такой же, какой держал один из нищих, захвативших Жана. Плачущую женщину подняли на колени. Жан заметил, что палач обладает немалым опытом, поскольку прибег к старинному приему: ткнул одним углом тупого клинка в основание шеи своей жертвы. От внезапной боли голова дернулась вверх — и в следующую секунду была отрублена, скатившись к ногам бывшего супруга несчастной.

И тут Царь-Бог сделал нечто необычайное. Он поднял голову, крепко поцеловал в губы, а потом широко размахнулся и швырнул ее в толпу, обезумевшую от восторга. А потом «Давид» приблизился к обезглавленному телу, обмякшему в луже крови, и начал на нем подпрыгивать.

За свою жизнь солдата Жану Ромбо приходилось быть свидетелем всякого варварства. Кое в чем он участвовал и сам. Но в эту минуту он отвернулся. Отвернулся и закрыл глаза, ища в своей душе что-то такое, что могло бы прогнать увиденное. И в это самое мгновение он понял, что его карьера палача закончена.

Нищий в болячках радостно кричал вместе со всеми.

— Кто… кто была эта несчастная? — выспрашивал Фуггер.

Тот хрипло захохотал:

— Несчастная? Это была одна из цариц, вторая жена царя Яна. Говорят, слишком сварливая. Эй, кидайте голову сюда!

— Фуггер, — прошептал Жан, воспользовавшись тем, что напор толпы придвинул их друг к другу, — даже под твоей виселицей было больше здравого смысла.

Фуггер открыто плакал:

— Где-то здесь мои родные! Мы должны их спасти!

Звуки труб снова утихомирили толпу. Истоптанное тело унесли, скорее всего чтобы украсить им какую-нибудь стену в назидание другим. Руки в браслетах взметнулись над толпой, и Ян Бокельзон, царь Мюнстера, чуть охрипшим голосом воззвал:

— И теперь, дети мои, у вашего отца осталось всего три жены. Но написано, что число прислужниц Давидовых должно составлять четыре. Кто займет место этой Иезавели, чтобы сочетаться со мной завтра вечером? Кто желает для себя этой высочайшей чести?

Если Жан решил, что пример покойной царицы остановит других, то он ошибся. Его потащила за собой толпа женщин, которые бросились к помосту с криками: «Меня! Выбери меня!» Давка позволила Жану снова заняться своими веревками, поскольку его охранники увлеклись происходящим не меньше остальных. Посреди неистовства ему удалось избавиться от последних пут. Вожак нищих заметил, что руки пленника освободились, и собрался было поднять тревогу, но удар локтем по горлу заставил его замолчать. Пока нищий падал, Жан подхватил свой меч и быстро разрезал узлы, связавшие Фуггера. Не меньше дюжины человек стояли между ним и их сумками, так что Жан с сожалением оставил их и повернулся, чтобы проложить себе путь сквозь толпу.

Однако Фуггер не пошел следом за ним: он позволил толпе увлечь его за собой, потрясенный увиденным. Выбор пал на какую-то женщину — почти девочку. И когда Жан повернулся, чтобы потянуть Фуггера за собой, избранницу подняли над толпой и поставили на помост. Ее рука легла в ладонь Царя.

— Пошли, Фуггер. Быстрее, парень! Разве ты не хочешь поискать своих родных?

— Нет нужды. — Однорукий махнул культяпкой в сторону помоста. — Я их нашел.

Это было семь лет назад, и тогда она была еще только расцветающим подростком: румяные щечки, светлые косы короной. Теперь она похудела, но изменилась не так уж сильно. Девушка, которую приветствовали как новую царицу Мюнстера, несомненно, была его сестрой Алисой.

— Фуггер! — крикнул Жан.

Бесполезно: тот, словно завороженный, шагал к помосту. Жану оставалось только позволить толпе увлечь его следом за Фуггером.

Ближе к помосту толпа начала редеть: разочарованные кандидатки пробирались обратно. Некоторые остались, чтобы понаблюдать и посмеяться. Разыгралась забавная сценка: отец девушки вскарабкался на помост и умолял тех, кто держал его дочь:

— Господин! Царь царей! Она — наше единственное дитя! Последняя надежда старости ее родителей — это ее удачный брак!

Прекрасное лицо Бокельзона улыбалось распростертому Корнелиусу.

— О, милейший брат и в скором времени дорогой наш отец, — его голос был сладким нектаром, который заставил Алису вздохнуть, — можешь ли ты представить себе лучшее будущее, нежели у одной из жен помазанника Божия? Ведь в день суда она будет стоять по правую его руку! И потом, — тут он нагнулся, так что его лицо оказалось совсем близко от Корнелиуса, а тон немного потерял сладость, — ты говоришь так, словно остался в старых временах, предшествовавших явлению Слова. Не бывает удачных и неудачных браков. Существуют только союзы по Закону Божию.

— Моего единственного любимого сына взяли из этого мира. — Герта встала на колени рядом с мужем, заливаясь слезами. — Не отнимайте у меня и дочери! Оставьте ее мне! Она не готова.

— Молчать! — взревел Ян Бокельзон, поднимая руки над двумя распростертыми перед ним фигурами. — Молчите и внимайте слову вашего Давида!

И в эту секунду Фуггер наконец добрался до помоста. Два стражника с алебардами преградили ему путь, но он оказался всего в паре шагов от того места, где стояли на коленях его родители, и слышал их последние слова. И тишину, ожидавшую слов Царя, разорвал голос Фуггера.

— Мама! — воскликнул он. — Отец! Это я, Альбрехт! Ваш сын не погиб. Он вернулся!

Было слышно, как все хором выдохнули и затаили дыхание. Никто не смел говорить в тот момент, когда царь готовился высказаться. Всем доводилось бывать свидетелями страшных мучений, которые ждали каждого, кто решался на подобное святотатство.

Родители Альбрехта Фуггера, обернувшись на крик, увидели, как стражники пытаются задержать кого-то чужого… и в то же время знакомого. Его мать посмотрела на него, отвела взгляд, закрыла глаза, снова их открыла… Его отец взирал на него — и не верил увиденному. И только маленькая Алиса, уцепившаяся за воздетую руку царя Яна, снова нарушила тишину:

— Альбрехт? Ох, сир, Лазарь воскрес! Пропавший нашелся!

— Пустите его сюда! — прокричал царь. — Блудный сын! Блудный сын вернулся! Хвалите Господа, ибо сие есть Чудо Его!

Алебардщики расступились, и Фуггер упал на помост. Мать обняла его за плечи, и оба разрыдались. А Корнелиус смотрел на них, прищурив глаза, и руки у него дергались. Но он не успел ничего сказать, как перед помостом снова начался переполох: трое нищих набросились на Жана и снова отлетели назад, хватаясь за лица и бока.

— Сир! — крикнул предводитель нищих, показывая кровоточащие десны. — Мы поймали этих двоих прошлой ночью, когда они тайком пробирались в город. Они — шпионы, наши пленники, и мы привели их для того, чтобы ты совершил над ними суд свой!

— Хватайте его! — приказал Бокельзон, и алебардщики и несколько старейшин набросились на Жана.

У него снова отняли меч — и на этот раз вручили его оружие царю.

— Так-так. — Ян покрутил оружие в руках. — Мне такой уже приходилось видеть. Это правда? Вы — шпионы, убийцы-филистимляне, пришедшие, чтобы лишить меня жизни?

Фуггер, который до этого мгновения был поглощен радостью от встречи с родными, внезапно осознал, какую опасность навлек на себя и на Жана.

— Могущественнейший! — воскликнул он, распростершись перед царем. — Мы слышали о твоей славе. Один из посланных тобой пророков пришел в место нашего отдыха и провозгласил Благую Весть. И тогда я понял, что должен вернуться в ту землю, где я родился и которую ты очистил от скверны. А этот мой друг — могучий воин, который понял, что твои враги — это и его враги. И он явился сюда, чтобы положить к твоим ногам свое достояние — этот меч.

Ян, который сам пользовался языком Апокалипсиса, любил, чтобы и другие изъяснялись так же.

— Это правда, воин? Ты явился, чтобы принести мне клятву верности?

Жан, который знал меньше слов и не столь умело с ними обращался, просто посмотрел на царя и сказал:

— Так.

— И я могу засвидетельствовать его умение владеть этим мечом! — Голос, говоривший на ломаном немецком, раздался с дальнего конца помоста. — Потому что я не раз видел, как он им действовал.

— Урия Мейкпис! — изумленно проговорил Жан, когда палач шагнул вперед и снял с себя маску.

— Он самый. — Под маской оказалось бородатое лицо со сломанным и неудачно сросшимся носом и совершенно лысой головой. Он добавил по-английски: — Не удивляйся, что я показываю лицо: они все знают, кто я. Просто Его Безумию нравятся маскарадные костюмы. О, — с улыбкой добавил он, — и никто из них не говорит по-английски. Это довольно удобно.

Царь Ян нетерпеливо прервал его, говоря по-немецки:

— Он англичанин, этот человек?

— Француз, ваша святость, — ответил Мейкпис тоже по-немецки, — и знаменитый палач. Это он отрубил голову вашей драгоценной английской мученице, которую вы недавно тут вспоминали. — А потом он добавил по-английски: — Кстати, туда должны были пригласить меня, ты, бесстыдная гнилая гиена! О, и он довольно-таки одержим ее «мученичеством» — так он это называет, Его Дуралейство.

— Ты! Ты будешь прославлен среди всех людей! Ты придешь сегодня ко мне и расскажешь мне о ее красоте, о ее жертве.

Красивое лицо царя было полно изумления. Совершенно сбитый с толку Жан мог только молча кивнуть.

— Хватит! — крикнул царь Ян, перекрывая шум, который создавали окровавленные нищие, переживающие встречу Фуггеры и беспокойная толпа. Он распростер над ними руки — и мгновенно наступила тишина. — Зрите: разлученные встретились снова. Зрите: вот новые воины, собравшиеся со всего света, чтобы сражаться за Его истину. И вот, как написано в книге пророка Иеремии, главе тридцать первой, стихе четвертом: «Я снова устрою тебя, и ты будешь устроена, дева Израилева, снова будешь украшаться тимпанами твоими и выходить в хороводе веселящихся».

И, произнеся эти слова, царь Мюнстера закружил свою будущую супругу по помосту. Трубы заиграли снова, и старейшины и горожане присоединились к танцу, подпрыгивая под музыку.

Мейкпис наклонился к Жану:

— Ну, что я тебе говорил? Они все свихнулись. Почему бы тебе не пойти со мной, Ромбо? Или тебе хочется потанцевать?

Глядя мимо неподвижно застывшего и растерянного Фуггера-отца, Жан сказал Фуггеру, который плакал и обнимал свою мать:

— Оставь мне весточку, где тебя искать.

Получив в ответ кивок, Жан следом за английским палачом сошел с помоста, который уже заполнили кружащиеся фигуры в библейских одеяниях. Они скакали по кругу, поскальзываясь в лужах свежей крови, покрывавшей деревянный настил. Похоже, это никого из них не смущало.