Книга: Бита за Рим (Венец из трав)
Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

– Я сам поеду в Смирну, чтобы вернуть свое состояние, – сказал Квинт Сервилий Цепион своему шурину Марку Ливию Друзу, когда они брели домой из Римского Форума.
Друз остановился, одна его тонкая бровь взлетела вверх.
– О! Ты думаешь, что это будет мудрый поступок? – спросил он и тотчас спохватился, готовый откусить свой несдержанный язык.
– В каком смысле – «мудрый»? – сварливо осведомился Цепион.
Друз поспешил дружески взять Цепиона за правую руку.
– Я имел в виду только то, что сказал, Квинт. Я вовсе не хочу допускать, что твои сокровища в Смирне – это золото Толозы, якобы украденное твоим отцом. Однако факт остается фактом: весь Рим верит в виновность твоего отца, а также в то, что принадлежащие тебе смирнинские сокровища – это золото Толозы. В былые времена, попытавшись вернуть его, ты не заслужил бы ничего, кроме завистливых взглядов и ненависти, способной повредить твоей дальнейшей карьере. Однако сегодня действует lex Servilia Glaucia de repetundis, вот о чем тебе не следовало бы забывать! Прошли времена, когда наместник мог изымать все, что ему вздумается, не опасаясь за судьбу своего достояния, поскольку оно записано на чужое имя. Закон Главции оговаривает, что деньги, полученные незаконным путем, подлежат изъятию также и у нового владельца, а не только у виновного в злоупотреблении. Дядюшка Луций Блохастик теперь тебе не подлога.
– Вспомни-ка, что закон Главции не имеет обратной силы, – процедил сквозь зубы Цепион.
– С этой загвоздкой вполне справится трибуна, заполненная плебсом в мстительном расположении духа, скороспелый призыв к плебейскому собранию исправить конкретное несовершенство закона – и ты станешь жертвой обратной силы lex Servilia Glaucia, да еще какой! – твердо проговорил Друз. – Тебе бы стоило, братец Квинт, хорошенько об этом поразмыслить. Мне бы очень не хотелось, чтобы моя сестра и ее дети оказались лишены и pater families, и состояния, а ты провел долгие годы в изгнании в Смирне.
– И почему они прицепились именно к моему отцу? – сердито засопел Цепион. – Взгляни лучше на Метелла Нумидийского! Вернулся, покрытый славой, тогда как мой бедный отец умер в бессрочной ссылке.
– Мы оба знаем, почему так произошло, – терпеливо ответил Друз, наверное, в тысячный раз пожелав, чтобы Цепион был посообразительнее. – Люди, заправляющие на плебейских собраниях, способны простить знатному лицу все, что угодно, особенно по прошествии времени. Беда в том, что золото Толозы было уникальным кладом. И исчезло оно именно тогда, когда за ним надзирал твой отец. А ведь золота там было больше, чем когда-либо хранилось в римской казне! Решив, что его прихватил именно твой отец, люди воспылали к нему иррациональной ненавистью, не имеющей ни малейшего отношения ни к праву, ни к справедливости, ни к патриотизму. – Он снова зашагал вперед; Цепион последовал за ним. – Подумай хорошенько, прошу тебя, Квинт! Если ты вернешься с суммой, составляющей процентов десять от стоимости золота Толозы, то весь Рим взвоет: значит, твой отец действительно его присвоил, а ты – наследник.
– А вот и нет! – засмеялся Цепион. – Я все тщательно продумал, Марк. У меня ушли годы на решение этой задачи, и я решил ее, это уж точно!
– Каким же образом? – скептически осведомился Друз.
– Прежде всего, никто, кроме тебя, не будет знать, куда я подевался и чем занимаюсь. Риму – а также Ливии Друзе и Сервилии – будет известно одно: я в Италийской Галлии за Падом, где инспектирую свои владения. Я уже много месяцев твержу, что вынужден этим заняться; никто не удивится и не станет меня выслеживать. С какой стати волноваться, раз я столько разглагольствовал о своих планах основать городки, где в кузницах будут изготовлять все, что угодно, от плугов до кольчуг? Поскольку меня будет интересовать исключительно правовая сторона проекта, никто не подумает подвергнуть критике злоупотребление сенаторской должностью. Заправлять мастерскими будут другие – с меня достаточно владения городами!
Речь Цепиона была настолько пылкой, что Друз (который многое пропустил мимо ушей, потому что почти не слушал шурина) уставился на него в изумлении.
– Можно подумать, что твое решение серьезно, – молвил он.
– Еще как! Города с плавильнями – только часть проектов, в которые я хочу вложить свои деньги из Смирны. Причем капиталовложения я собираюсь делать на римских территориях, а не в самом Риме, чтобы мои деньги не шли на обогащение финансовых учреждений города. Не думаю, чтобы казначейство проявило достаточную расторопность, чтобы выяснить, во что и как я вкладываю средства вдали от города Рима, – сказал Цепион.
Друз удивлялся все больше и больше:
– Квинт Сервилий, я попросту сражен! Я и подумать не мог, что ты настолько коварен!
– Я подозревал, каким будет твое впечатление, – ответил Цепион и все испортил, добавив: – Должен признаться, что незадолго до смерти мой отец прислал мне письмо с наставлениями, как следует поступить. В Смирне меня ждут громадные деньги.
– Могу себе представить, – сухо бросил Друз.
– Но это – не золото Толозы! – вскричал Цепион. – Это достояние отца и матери. Отец был достаточно предусмотрителен и успел перевести деньги прежде, чем его осудили, несмотря на козни этого чванливого cunnus Норбана, который пытался ему в этом воспрепятствовать, бросив отца в тюрьму сразу после суда – еще до того, как его отправили в ссылку. Часть денег постепенно вернулась в Рим, однако не так много, чтобы вызвать лишнее любопытство. Вот почему я, как тебе известно, по сей день живу вполне скромно.
– Да уж, кому, как не мне, знать об этом! – откликнулся Друз. Он давал приют шурину со всем его семейством с тех самых пор, как Цепиону-старшему был оглашен приговор. – Кое-что меня, правда, озадачивает. Почему бы тебе не оставить состояние в Смирне?
– Нельзя, – поспешно ответил Цепион. – Отец предупреждал, что оно не останется навечно неприкосновенным ни в Смирне, ни в любом другом городе провинции Азия, где банкирское дело ведется по правилам. По его словам, нам не годится ни Кос, ни даже Родос. Из-за сборщиков налогов там все питают к Риму лютую ненависть. Отец считал, что рано или поздно против нас восстанет вся провинция.
– Пусть восстает, мы быстро овладеем ею снова, – отмахнулся Друз.
– Знаю, знаю! Но неужели ты считаешь, что во время восстания все золото, серебро, монеты и сокровища, хранящиеся в провинции Азия, останутся в неприкосновенности? Отец полагал, что восставшие первым делом обчистят банкирские конторы и храмы.
– Видимо, он был прав, – кивнул Друз. – Понятно, почему ты собираешься переместить капитал. Но почему непременно в Италийскую Галлию?
– Не весь, только часть. Другая часть пойдет в Кампанию, еще кое-что – в Умбрию и Этрурию. Есть еще такие местечки, как Массилия, Утика и Гадес… Я дойду до западной оконечности Внутреннего моря!
– Почему ты не сознаешься, Квинт, хотя бы мне, приходящемуся тебе дважды шурином? – устало спросил Друз. – Твоя сестра – моя жена, моя сестра – твоя жена. Мы так тесно связаны, что никогда не сможем друг от друга освободиться. Сознайся хотя бы мне, что речь идет именно о золоте Толозы!
– Нет, не о нем! – упрямо ответил Квинт Сервилий Цепион.
«Непробиваем, – подумал Марк Ливий Друз, пропуская родственника в садик своего дома, чудеснейшего особняка во всем Риме. – Непробиваем как скала. Гляди-ка, сидит себе на пятнадцати тысячах талантов золота, перевезенных его папашей из Испании в Смирну восемь лет назад. Папаша поднял крик, что золото украдено, мол, по пути из Толозы в Нарбон. Караван с золотом охраняли лучшие римские воины, но все они погибли. Впрочем, какое ему до этого дело? И было ли дело до погибших его отцу, наверняка организовавшему бойню? Какое там! Все, о чем они пекутся, – это их драгоценное золото. Ведь они – Сервилии Цепионы, римские Мидасы, которых можно вывести из состояния умственной спячки только одним способом – прошептав слово "золото"!»
Стоял январь года консульства Гнея Корнелия Лентула и Публия Лициния Красса; деревья в саду Ливия Друза еще не оделись листвой, однако в чудесном фонтане, окруженном статуями – творениями греческого скульптора Мирона, журчала подаваемая по трубам подогретая вода. Полотна Апеллеса, Тиманта и других греческих мастеров были убраны со стен колоннады в запасник после того, как две дочери Цепиона попытались вымазать их краской, украденной у художников, восстанавливавших фрески в атрии. Обеих примерно выпороли, однако Друз счел за благо убрать с глаз долой источник соблазна. Свежую мазню удалось соскрести, но кто поручится, не повторит ли попытку его сынишка, когда вступит в более злокозненный возраст? Бесценные коллекции произведений искусства лучше держать подальше от детей. Конечно, Сервилия и Сервилилла (домашние звали ее просто Лилла) ничего подобного больше не повторят, однако ими юное население дома наверняка не ограничится.
Его собственный род наконец-то получил продолжение, хотя не тем способом, на который он возлагал надежды; оказалось, что у них с Сервилией не может быть детей. Поэтому два года назад они усыновили младшего сына Тиберия Клавдия Нерона, вконец обедневшего, как все Клавдии, и осчастливленного возможностью увидеть своего новорожденного сына наследником богатств Ливиев Друзов. Усыновлять было принято старшего мальчика в семье, чтобы приемные родители не сомневались в его умственных способностях, крепком здоровье и добродушии. Однако Сервилия, изголодавшаяся по материнству, настояла, чтобы они больше не медлили с усыновлением. Марк Ливий Друз, беззаветно любящий жену – хотя, беря ее в жены, он не питал к ней никаких чувств, – уступил. Для того чтобы победить дурные предчувствия, он принес обильное подношение Великой Матери, надеясь, что ее благосклонность обеспечит младенцу умственное и физическое здоровье.
Женщины сидели в гостиной Сервилии, примыкающей к детской; заслышав шаги мужчин, они вышли поприветствовать их. Не состоя в кровном родстве, тем не менее они были очень схожи внешностью: обе невысоки ростом, темноволосы и темноглазы, с мелкими, правильными чертами. Ливия Друза, жена Цепиона, была более миловидной, к тому же избежала наследственного свойства – толстых ног и неуклюжей фигуры. Она отличалась большими, широко расставленными глазами, а ее ротик напоминал очертанием цветок. Нос ее был слишком мал, чтобы заслужить наивысшую оценку знатока, зато не был излишне прям, что тоже считалось изъяном, а производил впечатление некоторой курносости. Кожа ее была здоровой, талия – тонкой, грудь и бедра – достаточно пышными. Сервилия, жена Друза, казалась ее уменьшенной копией; правда, на подбородке и вокруг носа у нее имелись прыщики, ноги были коротковаты, шея – тоже.
При этом Марк Ливий Друз в своей не слишком красивой жене души не чаял, а Квинт Сервилий Цепион не любил свою красавицу. Восемь лет назад, когда образовались оба супружеских союза, дело обстояло наоборот. Мужьям было невдомек, что разгадка заключается в их женах: Ливия Друза ненавидела Цепиона и вышла за него по принуждению, тогда как Сервилия была влюблена в Друза с самого детства. Будучи представительницами римских патрицианских семей, обе женщины стали образцовыми женами в старинном духе: послушными, услужливыми, ровными и неизменно почтительными. С годами супруги разобрались друг в друге, и былое безразличие Марка Ливия Друза было побеждено вниманием, проявляемым к нему женой, ее пылкостью в любви и разделенным горем бездетности. Тем временем невысказанное обожание Квинта Сервилия Цепиона задохнулось, не выжив в атмосфере затаенной неприязни к нему жены, ее растущей холодности в постели и огорчения из-за того, что оба их ребенка оказались девочками, а новых рождений не предвиделось.
Обязательной частью программы стал визит в детскую. Друз обожал пухлощекого смуглого мальчугана, именуемого Друзом Нероном, которому вот-вот должно было исполниться два года. Цепион же едва заметно кивнул своим дочерям, те в страхе прижались к стене и встретили отца молчанием. Обе были миниатюрными копиями матери – столь же темноволосые, большеглазые и большеротые – и не могли не очаровывать, как всякие невинные дети, однако папаша не проявил к ним никакого интереса. Сервилию (ей на днях должно было исполниться семь лет) многому научила порка, которой завершилась ее попытка усовершенствовать лошадь и гроздь винограда на картине Апеллеса. Раньше на нее никогда не поднимали руку, поэтому она испытала не столько боль, сколько унижение, и научилась скорее изворотливости, нежели послушанию. Лилла была совсем другой: шаловливой, неунывающей, волевой и прямодушной. Порка была ею немедленно забыта, но не осталась без последствий: теперь отец вызывал у нее должное уважение.
Все четверо взрослых направились в триклиний, чтобы приступить к трапезе.
– Разве к нам не присоединится Квинт Поппедий? – спросил Друз у своего слуги Кратиппа.
– Я не слыхал, чтобы у него были иные намерения, господин.
– В таком случае давайте подождем его, – предложил Друз, предпочитая не замечать враждебного взгляда, брошенного на него Цепионом.
Цепион, однако, не желал, чтобы его обходили вниманием.
– Чем тебя так пленил этот страшный человек, Марк Ливий? – спросил он.
Друз окинул шурина каменным взором.
– Некоторые люди задают мне тот же вопрос, имея в виду тебя, Квинт Сервилий, – произнес он ровным голосом.
Ливия Друза ахнула и подавила нервный смешок; однако укол, как Друз и предполагал, не задел Цепиона.
– И все-таки, чем он тебе дорог?
– Тем, что он мне друг.
– Скорее он – присосавшаяся к тебе пиявка! – фыркнул Цепион. – Действительно, Марк Ливий, он ведь наживается за твой счет! Вечно заявляется без уведомления, вечно просит об услугах, вечно жалуется на нас, римлян. За кого он себя принимает?
– За италика из племени марсов, – раздался жизнерадостный голос. – Прости за опоздание, Марк Ливий, надо было тебе начать трапезу без меня, ведь я предупреждал. Впрочем, у моего опоздания есть уважительнейшая причина: я стоял по стойке смирно, выслушивая нескончаемую лекцию Катула Цезаря о вероломстве италиков.
Силон присел на ложе Друза и позволил рабу снять с него обувь и, обмыв ему ноги, натянуть на них носки. Потом он легко переместился на почетное место слева от Друза, именуемое locus consularis – «консульским»; Цепион расположился на ложе, стоявшем под прямым углом к ложу Друза, что было менее почетным, но объяснялось просто: он был не гостем, а членом семьи Друза.
– Снова клеймишь меня, Квинт Сервилий? – беззаботно осведомился Силон, приподнимая тонкую бровь и подмигивая Друзу.
Друз усмехнулся, не сводя глаз с Квинта Поппедия и чувствуя к нему куда больше привязанности, чем к Цепиону.
– Мой шурин вечно чем-нибудь недоволен, Квинт Поппедий. Не обращай на него внимания.
– Я и не обращаю, – сказал Силон, приветливо кивая обеим дамам, сидящим на стульях напротив возлежащих мужчин.

 

* * *

 

Друз и Силон встретились на поле сражения под Аравсионом после того, как битва была завершена, и землю устлали тела восьмидесяти тысяч римлян и их союзников – во многом по вине отца Цепиона. Дружба эта, зародившаяся при незабываемых обстоятельствах, с годами лишь окрепла; дополнительным ее связующим звеном стала озабоченность судьбой италийских союзников, в защиту которых оба выступали. Силон с Друзом являли собой странную пару, однако, сколько ни причитал по сему поводу Цепион, какими нотациями ни разражались уважаемые сенаторы, этого союза не удалось подорвать пока никому.
Италик Силон больше походил на римлянина, римлянин Друз – на италика. У Силона были правильной формы нос, надлежащие цвет лица и волос, правильная осанка; высокий, хорошо сложенный мужчина, он всем был бы хорош, если бы не его желтовато-зеленые глаза, смахивавшие на змеиные тем, что почти никогда не мигали. Впрочем, для выходца из племени марсов это было неудивительно, так как марсы поклонялись змеям и с детства приучали себя не мигать. Отец Силона был у марсов вождем; его сменил сын, которому на этом поприще отнюдь не помешала молодость. Состоятельный и высокообразованный, Силон имел все основания ожидать от римлян уважения, но те если не прерывали его на полуслове, то все равно взирали на него сверху вниз и относились снисходительно: ведь Квинт Поппедий не был римлянином и даже не подпадал под действие латинского права; Квинт Поппедий Силон был италиком, то есть существом низшего ранга.
Он родился на плодородных холмах в центре Апеннинского полуострова, достаточно близко от Рима – там, где разлилось Фуцинское озеро, подъем и убывание вод которого подчиняется каким-то неведомым законам, не имеющим никакого отношения к питающим его рекам и дождям; естественной преградой для врагов марсов были Апеннинские горы. Из всех италийских племен марсы были самым процветающим и многочисленным народом. Кроме того, на протяжении веков они оставались преданными союзниками Рима; марсы гордились и похвалялись тем, что ни один римский полководец, когда-либо праздновавший триумф, не обошелся без марсов и не побеждал самих марсов. И все же даже по прошествии веков марсы, подобно остальным италийским народам, не считались достойными полного римского гражданства. Соответственно они не могли претендовать на заключение контрактов с римским государством, не имели права вступать в браки с гражданами и гражданками Рима и искать защиты у римской юстиции при обвинении в тяжком преступлении. Римлянин мог запороть марса едва ли не до смерти, лишить воровским путем урожая, имущества, жены, не опасаясь преследования по закону.
Если бы Рим оставил марсов в покое хотя бы в их собственном благодатном крае, все эти несправедливости можно было бы простить. Однако и тут, как повсюду на полуострове на землях, не принадлежащих собственно Риму, сидела, как заноза, колония под названием Альба Фуценция, подчиняющаяся латинскому праву. Естественно, поселение Альба Фуценция превратилось сначала просто в городок, а потом и в крупнейший город в округе, ибо ядро его составляли полноправные римские граждане, имеющие возможность свободно вступать в деловые отношения с Римом; остальное его население пользовалось преимуществами латинского права, то есть как бы имело римское гражданство, хоть и второго сорта: на него распространялись все привилегии, отличающие полновесное гражданство, за исключением одной-единственной, так и не дарованной обладателям ius Latii, латинского права, – права голоса на римских выборах. Зато местные городские магистраты автоматически получали римское гражданство, переходившее к их прямым потомкам. Альба Фуценция выросла в ущерб древней столице марсов, Маррувию, и являлась постоянным напоминанием о различии между римлянами и италиками.
В былые времена вся Италия могла претендовать на переход под действие латинского права, а затем и на приобретение полного римского гражданства, поскольку Рим сознавал необходимость перемен и преимущества превращения всей Италии в единое римское государство. Но потом некоторые италийские племена присоединились к Ганнибалу – это произошло в те бурные годы, когда пуниец со своей армией свободно передвигался взад-вперед по Апеннинскому полуострову, – и позиция Рима стала более непреклонной, а предоставлению римского гражданства был положен конец.
Одна из причин такой перемены заключалась в растущей миграции италиков в римские и латинские поселения, а также в собственно Рим. Проживание там несло с собой присоединение к латинскому праву и даже получение полного римского гражданства. К примеру, пелигны жаловались, что лишились четырех тысяч соплеменников, переселившихся в латинский город Фрегеллы, и использовали это как предлог, чтобы не поставлять Риму солдат.
Время от времени Рим пытался что-то предпринять, чтобы покончить с проблемой массовой миграции; кульминацией этих усилий стал закон народного трибуна Марка Юния Пенна, принятый за год до восстания во Фрегеллах. Все люди, не являвшиеся гражданами Рима, были по этому закону выселены из города и его колоний; вызванный этим скандал потряс римский нобилитет до самого основания. Выяснилось, что избранный за четыре года до этого консулом Марк Перперна был на самом деле италиком, никогда не обладавшим римским гражданством!
Это вызвало немедленную реакцию среди римских заправил. Одним из главных противников наступления италиков был отец Друза, цензор Марк Ливий Друз, потворствовавший свержению Гая Гракха и отказу от его законов.
Никто не сумел бы предсказать, что сын цензора, принявший на себя роль pater familias в ранней молодости ввиду смерти отца, не успевшего отбыть своего цензорского срока, отвергнет взгляды и наставления цензора Друза. Имея за спиной безупречное происхождение, будучи членом коллегии понтификов, обладая несметным богатством, связанный кровными и семейными узами с патрицианскими родами Сервилиев Цепионов, Корнелиев Сципионов и Эмилиев Лепидов, Марк Ливий Друз-младший должен был бы стать одним из столпов ультраконсервативной фракции, преобладавшей в Сенате и, следовательно, вершившей делами Рима. То, что все произошло как раз наоборот, объяснялось чистой случайностью: в качестве солдатского трибуна Друз участвовал в битве при Аравсионе, где консуляр-патриций Квинт Сервилий Цепион отказался от совместных действий с «новым человеком» Гаем Маллием Максимом, в результате чего легионы Рима и его италийских союзников потерпели поражение от германцев в Заальпийской Галлии.
После возвращения Друза из Заальпийской Галлии в его жизни появились два новых обстоятельства: дружба с мерсийским аристократом Квинтом Поппедием Силоном и новый, более мудрый взгляд на людей одного с ним класса и происхождения, особенно на папашу Цепиона. Те не проявили ни капли уважения к воинам, сложившим головы под Аравсионом, будь то благородные римляне, союзники-италики или римские capite censi – неимущие граждане.
Это не означало, впрочем, что Марк Ливий Друз-младший тотчас проникся целями и чаяниями истинного реформатора, ибо он всегда оставался настоящим сыном своего класса. Однако он – подобно другим своим предшественникам из рядов римской аристократии – приобрел опыт, который научил его думать. Говорят, что судьба братьев Гракхов решилась тогда, когда старший, Тиберий Семпроний Гракх, выходец из высочайшего римского нобилитета, совершил в юные годы путешествие по Этрурии и убедился, что общественные земли Рима находятся в безраздельном распоряжении немногочисленных римских богатеев, которые выгоняют на поля полчища закованных в цепи рабов, а на ночь запирают их в гнусные бараки. Тогда-то Тиберий Гракх и задался вопросом: а где же мелкие римские землевладельцы, которым как будто надлежит зарабатывать здесь на жизнь и растить для армии сыновей? Тиберий Гракх всерьез задумался над этим; он был наделен острым чувством справедливости и огромной любовью к Риму.

 

* * *

 

После битвы при Аравсионе минуло семь лет. За это время Друз успел избраться в Сенат, послужить квестором в провинции Азия; поступившись собственным комфортом, взять – после постигшего папашу Цепиона позора – к себе в дом шурина с семейством; стать жрецом государственной религии; умножить свое состояние; присутствовать при прискорбных событиях, приведших к убийству Сатурнина и его соратников, и выступить вместе с Сенатом против Сатурнина, который пытался стать римским царем. За эти семь лет Друз множество раз принимал у себя в гостях Квинта Поппедия Силона, слушал его речи – и продолжал размышлять. Его сокровенным желанием было решить проклятый италийский вопрос чисто римским, сугубо мирным путем, удовлетворив обе стороны. Именно этому он и отдавал всю свою энергию, не предавая свои действия гласности до тех пор, пока не будет найдено идеальное решение.
Марс Силон оставался единственным, кому было ведомо направление мыслей Друза. Будучи весьма проницательным и осторожным человеком, Силон все же слишком откровенно высказывал собственную точку зрения – при том, что она существенно отличалась от взглядов Друза. Шесть тысяч легионеров, которыми командовал Силон под Аравсионом, погибли все, до последнего обозника, и все они были марсами, а не римлянами. Марсы дали этим людям жизнь, вооружили их, оплатили путь к полю сражения, вложили деньги, потратили время; марсы сложили головы на иоле битвы – и за все это Рим не выказал ни малейшей признательности и не подумал ничего возместить.
Друз грезил о распространении римского гражданства на всю Италию, мечтой же Силона было отделение от Рима полностью независимой, объединившей нации Италии. Когда же такая Италия возникнет – а именно на это Силон и уповал, – сплотившиеся италийские народы пойдут на Рим войной, одержат победу и вберут Рим вместе с римлянами и всеми римскими владениями в лоно новой нации.
Силон был не одинок и прекрасно знал это. За истекшие семь лет он объездил всю Италию и даже Италийскую Галлию, повсюду вынюхивая, существуют ли люди, мыслящие сходным образом, и повсюду обнаруживая, что таковым несть числа. Все они были вождями, но двух различных типов: одни, подобные Марию Игнацию, Гаю Папию Мутилу, Понтию Телезину, происходили из родовой аристократии, другие – Марк Лампоний, Публий Веттий Скатон, Гай Видацилий, Тит Лафрений – были аналогами римских «новых людей». В италийских гостиных и кабинетах велись серьезные разговоры, и то обстоятельство, что здесь звучал только латинский язык, вовсе не значило, что Риму прощены его преступления.
Концепция объединенной италийской нации, возможно, не отличалась новизной, однако никогда прежде она не обсуждалась столькими знатными италиками как нечто осуществимое. В прошлом все надежды возлагались на завоевание римского гражданства, на то, чтобы сделаться частицами Рима, который раскинулся бы по всей Италии. В партнерстве с италийскими союзниками Риму принадлежало прежде безусловное первенство. Италики мечтали перенять римские установления, мечтали, чтобы их кровь, их богатство, их земли навечно стали неотъемлемой принадлежностью Рима.
Некоторые из участников этих бесед проклинали Аравсион, однако нашлись и такие, кто видел причину бед в том, что латиняне не оказывают италикам должной поддержки, ибо возомнили себя куда более достойными людьми, нежели простые италики. Осуждающие латинян справедливо указывали на их растущее зазнайство и желание подчеркнуть приниженное положение другой части населения полуострова.
Аравсион стал, конечно же, кульминацией долгих десятилетий бесславной гибели воинов, из-за которой на полуострове все больше ощущалась нехватка мужчин; это приводило к запустению и продаже собственности в счет долгов, к тому, что все меньше людей могли усердно трудиться. Впрочем, столь же катастрофически сказывалась гибель солдат и на римлянах с латинянами, так что их нельзя было огульно обвинять во всех грехах. Самую лютую ненависть вызывали римские землевладельцы – богачи, проживавшие в Риме и имевшие обширные угодья, называемые латифундиями, где использовался исключительно рабский труд. Слишком часто римские граждане бессовестно измывались над италиками: подвергали неугодных телесным наказаниям, забирали себе чужих женщин, конфисковывали чужие земли для расширения своих.
Что конкретно привело большинство обсуждающих сей насущный вопрос к отказу от мысли вынудить Рим предоставить италикам полноценное гражданство в пользу идеи создания независимого италийского государства, было Силону не вполне ясно. Его собственная убежденность в том, что отделение от Рима является единственным верным путем, родилась после Аравсиона, однако никто из его собеседников под Аравсионом не побывал. Возможно, размышлял он, растущее желание порвать с Римом проистекает из усталости и укоренившегося ощущения, что дни, когда Рим раздавал свое бесценное гражданство, остались в прошлом и что так, как дело обстоит сейчас, оно будет идти и впредь. Оскорбления накапливались до тех пор, пока жизнь под римским владычеством не стала казаться италикам совершенно невыносимой.
Единомышленника, страстно приверженного идее отделения, Силон нашел в вожде самнитов Гае Папие Мутиле. Сам Силон питал ненависть не к римлянам и Риму, а к невзгодам своего народа; зато Гай Папий Мутил принадлежал к народу, который зарекомендовал себя самым непреклонным противником Рима еще с той незапамятной поры, когда на Соляной дороге, идущей вдоль Тибра, возникло это, тогда еще крохотное, поселение и впервые начало показывать зубы. Мутил ненавидел Рим всеми фибрами души. Ненависть эта присутствовала во всех его помыслах. То был истинный самнит, обуреваемый мечтой навечно изъять из истории всякое упоминание о римлянах. Силон был противником Рима, Мутил – его яростным врагом.
Подобно всем собраниям, участники которых разделяют общее стремление, помогающее им преодолеть все возражения и препятствия практического свойства, собрание единомышленников-италиков, сперва хотевших просто проверить, можно ли сделать что-либо и как быстро, пришло к заключению, что остается одно: начать и выиграть. Однако все до одного слишком хорошо знали Рим, чтобы воображать, будто их новая Италия может родиться на свет без войны; по этой причине никто не помышлял об объявлении независимости, полагая это делом не одного года. Вместо этого вожди италийских союзников сосредоточились на подготовке к войне с Римом. Такая война требовала огромных усилий, невероятных денежных вложений и гораздо большего войска, чем намеревались собрать вскоре после Аравсиона. Поэтому точная дата выступления не только не назначалась, но даже и не упоминалась. Пока подрастают италийские мальчики, вся без остатка энергия и наличность должны были пойти на обзаведение оружием и доспехами, чтобы впоследствии можно было помыслить об успешном исходе предстоящей войны с Римом.
Пока мало что было готово. Почти все потери италики понесли за пределами Италии, и их оружие и доспехи так и не попали домой – потому главным образом, что Рим сам собирал оружие на поле брани и, разумеется, забывал вешать на него этикетки «имущество союзников». Кое-какое оружие можно было приобрести законным путем, однако его ни в коем случае не хватило бы, чтобы вооружить сотню тысяч бойцов, которые, по мнению Силона и Мутила, потребуются новой Италии для победы над Римом. Оружие надлежало собирать тайно и без торопливости. На достижение поставленной цели уйдут годы подготовки.
В довершение трудностей все это происходило под самым носом у людей, которые, узнай они, что именно зреет, немедленно побежали бы к римлянам с доносом. Колониям, живущим по законам латинского права, доверять можно было ничуть не больше, чем настоящим римлянам. В связи с этим основная деятельность разворачивалась в бедных, заброшенных углах, вдали от римских и латинских колоний; там же пряталось оружие. Италийских предводителей повсюду подстерегали трудности и опасности. И все же оружие понемногу накапливалось; со временем началась и подготовка солдат из подрастающих италийских юношей.

 

* * *

 

Обладая всеми этими тайными знаниями, Квинт Поппедий Силон без труда включился в легкую застольную беседу, не чувствуя ни тревоги, ни вины, ибо неведающих нельзя считать обманутыми. Кто знает? Возможно, в конце концов именно Марк Ливий Друз сможет предложить окончательное решение, мирное и действенное. Случались вещи и подиковиннее!
– Квинт Сервилий покидает нас на несколько месяцев, – молвил Друз, обращаясь сразу ко всем; то была удачная возможность сменить тему.
«Неужели в глазах Ливии Друзы блеснула радость?» – подумал Силон. Он считал ее привлекательной особой, но еще не решил, к какой категории женщин ее отнести. По душе ли Ливии ее существование, любит ли она Цепиона, нравится ли ей жить в доме у брата? Инстинкт подсказывал ему отрицательный ответ на эти вопросы, однако уверенности у него не было. Потом Ливия Друза вылетела у него из головы, поскольку Цепион заговорил о своих намерениях.
– …Патавий, особенно Аквилея. Железо из Норика – я попытаюсь приобрести железные концессии в Норике – пойдет в плавильные цеха Патавия и Аквилеи. Самое главное то, что эти области на востоке Италийской Галлии лежат неподалеку от густых смешанных лесов – отличного сырья для получения угля. Агенты докладывают, что тамошние леса из берез и вязов так и просятся под топор.
– Понятно, что на расположение плавилен влияет наличие железа, – с интересом присоединился к разговору Силон. – Поэтому Пизы и Популоний и стали городами, где выплавляют железо. Ведь железо доставляется туда прямиком из Ильвы, не так ли?
– Заблуждение, – убежденно произнес Цепион. – Наоборот, Пизы и Популоний сделали центрами по выплавке стали хорошие леса. То же верно и в отношении востока Италийской Галлии. Производство древесного угля – это целая промышленность, а в плавильном деле его потребляется в десять раз больше, чем самого железа. Поэтому мой проект по развитию восточной части Италийской Галлии состоит в создании не только плавильного, но и угольного производства и соответствующих поселений. Я куплю землю, на которой можно строить жилища и мастерские, а потом уговорю кузнецов и угольщиков переселиться в мои городки. Работать гораздо легче, когда вокруг трудятся коллеги.
– Но не слишком ли сильна будет конкуренция между одинаковыми мастерскими, не убьет ли она все дело? Легко ли им будет находить сбыт? – спросил Силон, скрывая растущее возбуждение.
– Не вижу, чем бы это могло быть вызвано, – ответил Цепион, серьезно подготовившийся к поездке и набравшийся удивительно много премудрости. – Предположим, praefectus fabrum, вооружающий армию, ищет десять тысяч кольчуг, десять тысяч шлемов, десять тысяч мечей и кинжалов, десять тысяч копий. Уж наверное, он отправится туда, где можно, выйдя из двери одной кузницы, тут же зайти в другую, а не рыскать по задворкам в поисках одной-единственной на весь город. Владельцу плавильни, у которого трудятся, скажем, десять свободных подмастерьев и десять рабов, тоже будет проще сбывать свои изделия: ему не придется кричать о себе на весь город.
– Ты прав, Квинт Сервилий, – задумчиво произнес Друз. – Современной армии и впрямь требуется то, другое и третье в количестве десяти тысяч штук, причем неотложно. В былые времена, когда армия состояла из состоятельных людей, все было проще. На семнадцатилетие отец дарил сыну кольчугу, шлем, меч, кинжал, щит и шпоры; мать одаривала его солдатскими сапогами, чехлом для щита, вещевым мешком, пером из конского волоса и сагумом; сестры вязали для него теплые чулки и шесть-семь туник. Все это имущество оставалось при нем всю его боевую жизнь, а в большинстве случаев по прошествии ратных лет он передавал его по наследству сыну или внуку. Однако с той поры, как Марий стал набирать в наши армии нищее отребье, девять из десяти новобранцев не имеют денег даже на платок, которым повязывают шею, чтобы не поцарапаться о кольчугу; матери, отцы и сестры и подавно не в состоянии собрать своих воинов должным образом. Внезапно оказалось, что наши армии так же лишены всего необходимого для войны, как мирные жители в былые времена. Спрос превысил предложение – однако надо же где-то добывать все необходимое! Не можем же мы отправлять наших легионеров в бой голыми и безоружными!
– Вот и ответ на один давно занимавший меня вопрос, – сказал Силон. – Я все недоумевал, почему столько отставных ветеранов осаждают меня с просьбами о займе для постройки кузницы! Ты совершенно прав, Квинт Сервилий. Успеет вырасти целое поколение, прежде чем твои железоделательные центры смогут заняться не военной амуницией, а чем-то иным. Скажем, я, вождь племени, в замешательстве чешу в затылке, пытаясь придумать, где бы раздобыть оружия и доспехов для легионов, которые Рим неминуемо потребует у нас в ближайшем будущем. То же относится и к самнитам, а также ко всем остальным италийским народам.
– Добавь еще Испанию, – подсказал Цепион, довольно жмурясь: ведь он превратился в центр почтительного внимания – новое для него ощущение. – Старые карфагенские шахты вблизи Ороспеды давно исчерпали запасы древесины, зато новые шахты закладывают в покрытых лесами краях.
– Сколько пройдет времени, прежде чем твои железные городки начнут производство? – спросил Силон как бы между прочим.
– В Италийской Галлии – годика два. Разумеется, – поспешил Цепион с оговоркой, – я не буду иметь ничего общего ни с самим производством, ни с его продукцией. Я не стану вызывать на себя гнев цензоров. Лично я намерен построить городки, а потом собирать ренту – вполне достойное дело для сенатора.
– Весьма похвально, – иронически отозвался Силон. – Надеюсь, твои городки будут стоять на полноводных реках, а не только вблизи лесов.
– Только на судоходных реках, – пообещал Цепион.
– Галлы – умелые кузнецы, – сказал Друз.
– Однако недостаточно организованные, чтобы благоденствовать, как могли бы. – Сказав это, Цепион самодовольно ухмыльнулся; подобное выражение появлялось на его физиономии все чаще. – Вот когда я их организую, дело пойдет на лад.
– Коммерция – твое сильное место, Квинт Сервилий, теперь я это ясно вижу, – польстил ему Силон. – Тебе бы надо бросить Сенат и стать всадником. Вот тогда ты мог бы быть хозяином и плавилен, и угледелательных цехов.
– Чтобы иметь дело с простонародьем? – в ужасе вскричал Цепион. – Нет уж, пускай этим занимаются другие.
– Но рентную плату ты станешь взимать лично? – лукаво спросил Силон, не отрывая глаз от пола.
– Нет, разумеется! – взревел Цепион, заглатывая наживку. – Я собираюсь открыть в Плаценции небольшую контору, которая как раз этим и займется. Твоей двоюродной сестре Аврелии, Марк Ливий, прощают то, что она самостоятельно взимает со своих жильцов квартирную плату, однако я нахожу это занятие не соответствующим хорошему тону.
Когда-то одного упоминания об Аврелии хватило бы, чтобы у Друза отчаянно забилось сердце, ибо он был среди самых настойчивых претендентов на ее руку. Однако теперь, когда он по-настоящему полюбил жену, он нашел в себе силы улыбнуться шурину и небрежно бросить в ответ:
– К Аврелии бессмысленно подходить с общими мерками. Она сама знает себе цену. Что до ее тона, то я нахожу его безупречным.
Все время разговора женщины сидели молча, не порываясь вставить даже словечко, – не потому, что им нечего было сказать, а скорее по той причине, что их вмешательство не было принято поощрять. Впрочем, они привыкли сидеть безмолвно.

 

* * *

 

После трапезы Ливия Друза извинилась, сославшись на неотложные дела, и оставила Сервилию сидеть в детской с маленьким Друзом Нероном. Было очень темно и холодно, поэтому Ливия велела слуге принести плед; завернувшись в него, она прошла через атрий и устроилась в лоджии, где никому не придет в голову искать ее и где она могла насладиться хотя бы часом одиночества, которого ей сейчас так недоставало.

 

[Иллюстрация "Дом Марка Ливия Друза на Палатине"]

 

Значит, уезжает! Наконец-то! Даже став квестором, он избрал себе должность, не требовавшую отъезда из Рима; за все три года, что его отец прожил в Смирне в изгнании, пока не умер, Цепион ни разу не отправился туда навестить родителя. Если не считать короткого перерыва в первый год их брака, когда он, будучи военным трибуном, побывал в битве при Аравсионе, из которой вышел живым-невредимым (что вызвало кое у кого подозрения), Квинт Сервилий Цепион ни разу не оставлял жену одну.
Что за мысли обуревают мужа в данный момент, Ливия Друза не знала и не хотела знать; главное, что это были мысли, связанные с отъездом. По всей видимости, его финансовое благополучие наконец оказалось под угрозой, поэтому он просто вынужден что-то предпринять, чтобы улучшить его. Впрочем, за прошедшие годы Ливия Друза неоднократно задавала себе вопрос, так ли в действительности беден ее супруг, как следует из его жалоб. Она недоумевала, как ее брат мирится с их присутствием. Ведь теперь он не только перестал быть хозяином в собственном доме, но и был вынужден снять с видного места свою гордость – бесценную коллекцию живописи! Какой ужас это нагнало бы на их отца! Он-то возвел этот огромный дом только для того, чтобы получше развесить свои картины! «О Марк Ливий, зачем ты заставил меня выйти за него?»
Восемь лет супружества и двое детей не примирили Ливию Друзу с ее участью. Правда, худшим временем были первые годы, когда ей казалось, что она проваливается в бездну; потом, достигнув самого дна, она научилась сносить свое несчастье. В ее голове по-прежнему звучали слова брата, произнесенные тогда, когда ему наконец удалось сломить ее сопротивление:
«Надеюсь, что ты станешь вести себя по отношению к Квинту Сервилию так, как вела бы себя любая молодая женщина, для которой брак желанен. Ты дашь ему понять, что всем довольна, и будешь относиться к нему с неизменным почтением, уважением, пониманием, заботой. Ни разу – даже оставшись с ним с глазу на глаз в спальне, когда станешь его женой, – ты не намекнешь, что он не является твоим избранником».
Друз подвел ее тогда к священному углу в атрии, где проживали семейные боги – хранительница очага Веста, боги кладовой Пенаты, семейные Лары – и вынудил дать страшную клятву, что она исполнит его волю. Ненависть, которой она тогда воспылала к брату, давно прошла. Этому способствовало повзросление и открытие в Друзе ранее неведомых ей черт.
Друз, запомнившийся ей по детству и отрочеству, был жестким, отчужденным, совершенно к ней равнодушным – о, как она его боялась! Лишь после краха и изгнания свекра она поняла, что представляет собой Друз на самом деле. Правильнее было сказать, что Друза изменила битва при Аравсионе, а также родившееся в его душе чувство к жене. Он смягчился, стал куда более доступен, хотя никогда не заговаривал о том, как заставил сестру выйти за Цепиона, и не освобождал ее от клятвы. Более всего ее восхищала в нем его преданность ей, сестре, и шурину Цепиону: ни по его речам, ни по виду нельзя было сказать, что он тяготится их присутствием у себя в доме. Именно поэтому такой неожиданностью стал для нее выпад брата против Цепиона, когда тот пренебрежительно отозвался о Квинте Поппедии Силоне.
Как красноречив был нынче Цепион! Оказалось, что в разговоре на интересующую его тему он способен проявлять энтузиазм и логику; как выяснилось, он может быть деловым человеком. Возможно, Силон и прав: Цепион по природе – всадник, истинный коммерсант. Планы его выглядели заманчиво. Их прибыльность не вызывала сомнений. О, как чудесно было бы зажить в собственном доме! Ливия Друза уже давно только об этом и мечтала.
С лестницы, связывающей лоджию с тесными помещениями для слуг в нижней части дома, раздался громкий смех. Ливия Друза вздрогнула, съежилась и втянула голову в плечи на тот случай, если слуги пробегут через лоджию, направляясь к атрию. И действительно, в дверях появилась кучка слуг. Они хохотали и болтали по-гречески, да так бойко, что Ливия Друза не смогла понять, в чем смысл шутки. Надо же, сколько счастья! Откуда оно? Что такое есть у них, чего лишена она? Ответ прост: свобода, римское гражданство, право самостоятельно строить жизнь. Они получают за свой труд плату, в отличие от нее; они богаты друзьями – не то что она; они могут общаться друг с дружкой, как им вздумается, не опасаясь критики и чужого вмешательства, – ей этого не видать как своих ушей. Ответ был не вполне верен, однако это Ливию Друзу нисколько не занимало; с ее точки зрения, дело обстояло именно так.
Слуги не заметили ее, и Ливия Друза удовлетворенно вздохнула. Уже отмеченная щербинкой луна взошла достаточно высоко, чтобы осветить город Рим. Ливия выпрямилась на мраморной скамье, оперлась руками о балюстраду и окинула взглядом Римский Форум. Дом Друза на Палатине находился как раз на углу кливуса Победы, поэтому отсюда открывался великолепный вид на Форум. Прежде город просматривался далеко и при взгляде влево, где долго пустовала земля Флакков, однако теперь Квинт Лутаций Катул Цезарь возвел там огромный портик, чьи колонны заслоняли вид. В остальном же все оставалось по-прежнему. Чуть ниже дома Друза высилось жилище великого понтифика Гнея Домиция Агенобарба с его великолепными лоджиями.
Ночной Рим был свободен от дневной суеты, его сочные краски сейчас померкли, канули в тень. Город, однако, не спал; повсюду в темных проулках потрескивали факелы, громыхали по мостовой повозки, мычали волы: владельцы римских лавок, пользуясь отсутствием толп, именно по ночам пополняли запасы товаров. Кучка подвыпивших мужчин брела по открытому пространству Нижнего Форума, распевая песенку – естественно, о любви. Внушительная группа рабов с великой осторожностью тащила на плечах носилки с тщательно задернутыми занавесками, преодолевая расстояние между базиликой Семпрония и храмом Кастора и Поллукса: по-видимому, какая-то знатная дама возвращалась домой после затянувшегося пребывания в гостях. Где-то пронзительно мяукнул влюбленный кот, ему ответила лаем дюжина собак; шум развеселил пьяных, один из которых потерял от воодушевления равновесие и шлепнулся наземь; падение было встречено шуточками его приятелей.
Взор Ливии Друзы вернулся к лоджиям, опоясывающим дом Домиция Агенобарба. В этом взоре присутствовала неизбывная тоска. Очень давно – теперь ей казалось, что это случилось и вовсе в незапамятные времена, по крайней мере еще до замужества, – ее отлучили от любых компаний, даже от подруг ее возраста, и ей пришлось заполнять опустевшую жизнь книгами и мечтать о любви некоего незнакомца. В те дни она сиживала здесь же, греясь на солнце, и следила за балконом чужого дома, дожидаясь, когда на нем появится высокий рыжеволосый юноша, к которому ее влекло так сильно, что она насочиняла про него кучу небылиц, одна причудливее другой; ей грезилось, что он – царь Одиссей из Итаки, а она – верная царица Пенелопа, ждущая его возвращения. За долгие годы ей удалось взглянуть на него всего несколько раз – он был редким визитером в дом Агенобарба, однако и этого оказалось достаточно, чтобы поддерживать в ее душе любовное пламя, которое не потухло и после замужества, сделав ее существование еще более невыносимым. Она не знала, кто он такой – во всяком случае, не один из Домициев Агенобарбов, ибо та семейка отличалась низким ростом. Каждая патрицианская семья имела присущие только ей внешние черты, поэтому Ливия могла не сомневаться, что перед ней не Агенобарб.
Ей не дано было забыть и того дня, когда рассеялись ее иллюзии. Это произошло как раз тогда, когда ее свекор был обвинен народным собранием в измене; управляющий в доме ее брата Кратипп увел ее вместе с маленькой Сервилией на другую сторону Палатина, подальше от дома Сервилия Цепиона.
Какой это был ужасный день! Именно тогда, глядя на Сервилию и Друза, Ливия впервые поняла, что жена может быть мужу соратницей. Ей открылось, что женщин порой приглашают к участию в семейных дискуссиях. Первый раз в жизни она попробовала неразбавленное вино. А чуть погодя, когда улеглось волнение, Сервилия назвала рыжеволосого Одиссея из дома у подножия холма по имени: Марк Порций Катон Салониан. Не царь, даже не патриций, а просто внук крестьянина из Тосканы и правнук раба-кельтибера…
– Вот ты где! – неожиданно раздался голос Цепиона. – Что ты делаешь тут, на таком холоде, женщина? Иди в дом!
Ливия Друза встала и послушно направилась в ненавистную постель.

 

* * *

 

В конце февраля Квинт Сервилий Цепион наконец-то отбыл, сказав Ливии Друзе, что возвратится не раньше чем через год, а то и позже. Сперва это удивило ее, но потом он разъяснил, что столь долгое отсутствие совершенно необходимо, так как, вложив все деньги в проект в Италийской Галлии, он просто вынужден будет лично надзирать за ходом его реализации. Перед этим он проявил к жене усиленное внимание в постели, говоря, что мечтает о сыне; забеременев, она получит занятие на время его отсутствия. В первые годы замужества близость с мужем была для нее источником огорчений, однако с тех пор, как ей было открыто имя ее обожаемого рыжеволосого Одиссея, любовные упражнения Цепиона превратились для нее просто в утомительное неудобство, в котором хотя бы не было места жгучему отвращению. Ничего не сказав мужу о том, чем собирается заняться в его отсутствие, Ливия Друза простилась с ним; лишь выждав неделю, она вызвала брата на серьезный разговор.
– Марк Ливий, я хочу попросить тебя о большой услуге, – начала она, усевшись в кресло для клиентов. Ей было странно сидеть в нем, и она усмехнулась. – О боги! Знаешь ли ты, что я впервые сижу на этом месте с тех пор, как ты уговорил меня выйти замуж за Квинта Сервилия?
Оливковое лицо Друза потемнело. Он опустил глаза и уставился на свои пальцы.
– Это было восемь лет назад, – молвил он невыразительным тоном.
– Да, именно так, – подтвердила она и снова усмехнулась. – Однако я сижу здесь не для того, чтобы обсуждать события восьмилетней давности, брат мой. Я прошу тебя об услуге.
– Если оказать ее тебе в моих силах, Ливия Друза, я буду только польщен, – ответил он, благодарный ей за то, что она не собирается упрекать его за старые грехи.
Он бесчисленное число раз порывался просить у нее прощения за допущенную им страшную ошибку. То, что она непоправимо несчастна, не ускользало от его внимания, и он вынужден был сознаться самому себе, что она-то сразу по достоинству оценила несносный характер Цепиона. Однако гордыня сковывала его язык; кроме того, его не оставляла мысль, что, выйдя за Цепиона, она по крайней мере не пошла по стопам своей матери. Та была страшной женщиной, о которой постоянно судачили, что ее бросил очередной любовник.
– Итак? – поторопил Друз сестру, видя, что она медлит.
Ливия нахмурилась и, облизав губы, подняла на брата свои прекрасные очи.
– Марк Ливий, – заговорила она, – я давно уже чувствую, что мы с мужем злоупотребляем твоим гостеприимством.
– Ты ошибаешься, – поспешно ответил он. – Если я помимо воли сделал нечто, что могло создать у тебя такое впечатление, то прими мои извинения. Поверь мне, сестра, ты всегда была – и будешь – дорогой гостьей в моем доме.
– Благодарю. Однако то, что я сказала, – непреложный факт. Вы с Сервилией никогда не имели возможности пожить просто вдвоем, чем, возможно, и объясняется то обстоятельство, что она никак не может зачать.
– Очень сомневаюсь, – смущенно отозвался Друз.
– А я в этом уверена. – Ливия наклонилась вперед, решив говорить начистоту. – Сейчас спокойные времена, Марк Ливий. На тебе не лежит бремя государственных обязанностей, а маленький Друз Нерон живет у тебя достаточно долго, чтобы возможность появления у вас собственного ребенка стала куда реальнее. Так говорят старухи, и я верю им.
Выслушивать все это было для него тягостно.
– Пожалуйста, переходи к сути! – взмолился Друз.
– Суть заключается в том, что на время отсутствия Квинта Сервилия я хотела бы перебраться вместе с детьми за город. У тебя вблизи Тускула есть вилла, путь до которой отнимает от силы полдня. Там никто не живет уже много лет. Пожалуйста, Марк Ливий, отдай ее пока мне! Позволь пожить самостоятельно!
Он пристально вглядывался в ее лицо, пытаясь найти признаки того, что она замыслила нечто неблаговидное, однако так ничего и не обнаружил.
– Ты советовалась с Квинтом Сервилием?
Не отводя от него пристального взгляда, Ливия Друза твердо ответила:
– Конечно.
– Но он мне об этом ничего не говорил.
– Невероятно! – Она улыбнулась. – Но вполне в его духе.
Ее ответ вызвал у него смех.
– Что ж, сестра, не вижу, почему я должен возражать, раз Квинт Сервилий дал свое согласие. Ты права, Тускул находится совсем недалеко от Рима. Я вполне могу приглядывать за тобой и там.
Просиявшая Ливия Друза рассыпалась в благодарностях.
– Когда ты хочешь уехать?
Она встала.
– Немедленно. Могу я поручить Кратиппу организовать сборы?
– Конечно! – Он откашлялся. – Если честно, Ливия Друза, нам будет тебя недоставать. И твоих дочерей – тоже.
– Это после того, как они пририсовали лошадке лишний хвост и заменили виноградную гроздь аляповатыми яблоками?
– То же самое мог бы учинить и Друз Нерон, только годом-другим позже. Если разобраться, то нам еще повезло: краска не успела засохнуть, так что картины остались неповрежденными. Отцовская коллекция гораздо лучше сохранится на чердаке; пусть там и лежит, пока все дети не вырастут.
Он тоже встал; они вместе проследовали вдоль колоннады к гостиной хозяйки дома, где Сервилия хлопотала над прялкой, с которой должно было сойти одеяльце для новой кроватки Друза Нерона.
– Наша сестра собралась нас покинуть, – сообщил Друз, входя. Он увидел, какое смятение – и какую радость, смешанную с чувством вины, – испытала при этой новости его жена.
– Как это печально, Марк Ливий! Почему же?
Однако Друз поспешил ретироваться, предоставив сестре самой объяснять свои резоны.
– Я отвезу девочек на виллу в Тускуле. Мы поживем там до возвращения Квинта Сервилия.
– Вилла в Тускуле? – переспросила Сервилия Цепиона. – Но, милая моя Ливия Друза, это же полуразрушенная лачуга! Кажется, она принадлежала еще первому Ливию. Там нет ни ванны, ни туалета, ни пристойной кухни, да и тесно там!
– Все это неважно, – ответила Ливия Друза. Взяв Сервилию за руку, она приложила ее ладонь к своей щеке. – Дорогая хозяйка дома, я готова жить среди руин, лишь бы тоже где-то чувствовать себя хозяйкой! Говорю это не для упрека и не для того, чтобы тебя обидеть. С первого дня, когда твой брат и я переехали к вам, ты вела себя безупречно. Но пойми и меня! Мне хочется иметь собственный дом. Я не хочу больше, чтобы слуги обращались ко мне «dominilla»; мне хочется, чтобы они слушались меня, – а это невозможно здесь, где вся прислуга знает меня с самого детства. Мне необходим клочок земли, по которому можно свободно гулять, я жажду глотнуть немного свободы от этого проклятого города. О, пойми же меня, Сервилия!
По щекам хозяйки дома скатились две слезинки, губы ее дрогнули.
– Я понимаю, – выдавила она.
– Не горюй, наоборот, порадуйся за меня!
Они обнялись.
– Сейчас же схожу за Марком Ливием и Кратиппом, – скороговоркой произнесла Сервилия, откладывая работу и закрывая прялку от пыли. – На одном я настаиваю: надо нанять строителей, которые превратят эту древнюю виллу в подходящее для тебя жилье.

 

* * *

 

Однако Ливия Друза не пожелала ждать. Уже через три дня она собрала дочерей, связки книг, прихватила немногочисленных слуг Цепиона и отправилась в Тускул.
Она не заглядывала туда с детства. Там мало что изменилось: все тот же оштукатуренный домик, желтый, как желчь, почти без сада и надворных построек, душный и темный, лишенный перистиля. Однако оказалось, что брат не теряет времени даром: вокруг уже расхаживали люди, привезенные местным подрядчиком; сам он тоже оказался тут как тут и, почтительно поприветствовав новую хозяйку, пообещал, что уже через два месяца дом превратится в уютное гнездышко.
Самостоятельная жизнь Ливии Друзы началась в хаосе, хоть и не бесцельном: она задыхалась от пыли штукатурки, глохла от стука молотков, визга пил, постоянно выкрикиваемых команд и перебранок на сочной латыни тускуланцев, которые, живя в каких-то пятнадцати милях от Рима, редко туда наведывались. Дочери отреагировали на перемену обстановки в полном соответствии со своими характерами: Лилла, которой было четыре с половиной года, была зачарована кипящей в доме работой, а сдержанная и замкнутая Сервилия жила здесь в страхе – перед новым домом, звуками, собственной матерью. Однако настроение Сервилии не передавалось окружающим, а вдохновенное участие Лиллы в происходящем усугубляло хаос.
Доверив дочерей старой няньке, одновременно бывшей наставницей Сервилии, Ливия Друза следующим же утром отправилась на прогулку, чтобы полюбоваться красотой зимнего пейзажа и насладиться сельским покоем, сама не веря, что ей удалось сбросить оковы длительной неволи. На календаре была весна, однако зима еще не думала отступать. Великий понтифик Гней Домиций Агенобарб не настоял на том, чтобы коллегия понтификов, исполняя свой долг, следила за тем, чтобы календарный сезон соответствовал природному. В этом году в Риме и его окрестностях зима выдалась мягкой, снег почти не выпадал, Тибр не замерз. В то утро мороза не было, ветер напоминал дыхание спящего, под ногами шелестела свежая трава.
Ливия Друза чувствовала себя счастливее, чем когда-либо в жизни. Она прошла по заросшему саду, перелезла через низкую каменную стену, обошла поле, по которому уже успел пройтись плуг, преодолела еще одну стену и оказалась на овечьем выгоне. Косматые безмозглые создания шарахнулись от нее, когда она попыталась их подманить; улыбаясь, Ливия Друза продолжила путь.
За выгоном она нашла выкрашенный белой краской межевой камень, а неподалеку – маленькое святилище, обагренное еще не просохшей кровью жертвенного животного. С нижних веток стоящего тут же дерева свисали и деревянные куколки, и шары, и головки чеснока; все это, судя по виду, находилось здесь уже давно. Ливия Друза с любопытством взялась за перевернутый вверх дном глиняный кувшин, но тут же поспешно выронила его: под кувшином разлагались останки козла.
Будучи горожанкой, она не поняла, что двигаться дальше – значит вторгнуться на чужую территорию, чей хозяин усердно ублажает богов своей земли. Она продолжила путь. При виде первого же желтого крокуса Ливия Друза опустилась на колени, любуясь цветком, а потом, выпрямившись, посмотрела на окружающие деревья новым взглядом: ей казалось сейчас, что и деревья, и все живое создано для нее одной.
На ее пути встал яблонево-грушевый сад; груши были собраны не полностью, и Ливия Друза не избежала соблазна сорвать одну. Груша оказалась настолько сладкой и сочной, что она мигом перепачкала руки. До ее слуха донеслось журчание воды, и она пошла на звук, раздвигая ветви, пока не наткнулась на ручей. Вода в нем была обжигающе-ледяной, однако она отважно сполоснула в ней руки, а потом со счастливым смехом подставила их солнцу. Сняв с себя накидку, Ливия Друза, стоя у ручья на коленях, сложила ее треугольником и перекинула через руку. И тогда, поднявшись на ноги, она увидела его.
Перед этим он читал. Свиток он держал в левой руке, но пергамент успел снова завернуться, поскольку он совершенно забыл о нем, всматриваясь в женщину, вторгнувшуюся в его сад. Царь Одиссей из Итаки! Встретившись с ним глазами, Ливия Друза затаила дыхание, ибо это были настоящие одиссеевы глаза – огромные, серые, прекрасные.
– Здравствуй, – произнесла она, улыбаясь ему без тени смущения. Она так много лет наблюдала за ним с балкона, что сейчас он и впрямь показался ей возвратившимся из скитаний странником, мужчиной, знакомым ей ничуть не хуже, чем Одиссей – Пенелопе. Прижимая к груди сложенную шаль, она зашагала к нему, продолжая улыбаться. – Я украла грушу, – сказала Ливия Друза. – Какая вкусная! Я и не знала, что груши висят на ветках так долго. Если я и покидаю Рим, то летом, и сижу на берегу моря, а это совсем другое дело.
Он ничего не ответил, а лишь наблюдал за ее приближением своими сверкающими серыми глазами.
«Я по-прежнему люблю тебя! – кричала ее душа. – Люблю по-прежнему! Для меня не важно, что ты – потомок раба и крестьянки. Я тебя люблю! Подобно Пенелопе, я уже давно забыла, что такое любовь. Но вот ты снова передо мной через столько лет, и любовь проснулась!»
Остановилась она уже слишком близко от него, чтобы их встречу можно было назвать случайной встречей незнакомых людей; его обдало жаром, охватившим ее тело, огромные черные глаза, смотревшие на него в упор, горели любовью. Он сделал то, чего при таких обстоятельствах уже не мог не сделать: преодолел то небольшое расстояние, которое все еще разделяло их, и обнял ее. Ливия подняла лицо, закинула руки ему на шею, и они поцеловались с не сходящими с уст улыбками. Они были давними друзьями, давними возлюбленными, мужем и женой, не видевшимися два десятка лет, разделенные чужими кознями, божественные и бесконечно земные. Их встреча была долгожданным триумфом любви.
Его сильное, уверенное прикосновение сказало ей все; ей не было нужды подсказывать ему, как обнимать и ласкать ее; он был – всегда был! – властелином ее сердца. Торжественно, подобно ребенку, демонстрирующему свое бесценное сокровище, она обнажила для него свою грудь, а потом стала снимать одежду с него; он расстелил на земле ее шаль, и она улеглась рядом с ним. Дрожа от наслаждения, она целовала его шею и мочки ушей, сжимала ладонями его щеки, тянулась губами к его губам, осыпала его порывистыми ласками, шептала из уст в уста слова любви.
Сладкий и сочный плод, тонкие веточки, тянувшиеся к ней на фоне голубого неба, острая боль от ненароком зацепившихся за ветку волос, крохотная пташка с прижатыми к тельцу крылышками, приклеившаяся к щупальцу облачка, наполняющий душу восторг, рвущийся наружу и наконец-то находящий себе дорогу, – о, какой это был экстаз!
Они лежали на шали много часов подряд, согревая друг друга, улыбаясь друг другу глупыми улыбками, удивляясь счастью взаимного обретения, невиновные в грехопадении, упивающиеся сотнями маленьких открытий.
Любовные утехи сменялись разговорами. Ливия узнала, что ее «незнакомец» женат – на некоей Куспии, дочери публикана; сестра его выдана замуж за Луция Домиция Агенобарба, младшего брата великого понтифика. Для того чтобы собрать денег на приданое для сестры, пришлось пойти на такие огромные расходы, что единственным выходом стала женитьба на этой Куспии, дочери сказочно богатого человека. У них еще не было детей – потому, должно быть, что он не находил в жене ничего способного вызвать любовь или восхищение; та уже жаловалась отцу, что он избегает ее.
Ливия Друза рассказала ему о себе, и Марк Порций Катон Салониан примолк.
– Ты сердишься? – спросила она его, приподнимаясь и тревожно глядя на него.
Он улыбнулся и покачал головой:
– Как я могу сердиться, когда боги ответили на мои молитвы? Ведь они прислали тебя сюда, на землю моих предков, специально для меня. Я понял это, как только увидел тебя у ручья. Если ты связана с таким множеством могущественных семей, то это просто еще один знак милости свыше, которой я оделен.
– Ты действительно не знал, кто я такая?
– Совершенно! – расстроенно ответил он. – Никогда в жизни тебя не видел.
– Ни разу? Неужели ты никогда не замечал меня на балконе дома моего брата, что стоит выше дома Гнея Домиция?
– Никогда!
– А я столько раз видела тебя за много лет!
– Польщен, если увиденное пришлось тебе по сердцу.
Она прижалась к его плечу.
– Я влюбилась в тебя, когда мне было шестнадцать лет.
– Как привередливы боги! – воскликнул он. – Если бы я хоть раз поднял глаза и увидел тебя, то не покладал бы усилий, пока ты не стала бы моей женой. У нас народилась бы куча детей, и мы не оказались бы в таком ужасном положении.
Они инстинктивно стиснули друг друга в объятиях, чувствуя одновременно наслаждение и горечь.
– Какой ужас! Вдруг они узнают? – прошептала она.
– Согласен.
– Это несправедливо.
– Тоже согласен.
– Они не должны узнать о нас, никогда, слышишь, Марк Порций?
Он поморщился:
– Мы должны гордиться нашей любовью, а не стыдиться ее.
– Мы и так гордимся, – серьезно ответила Ливия Друза. – Пусть сложившиеся обстоятельства корежат все на свой лад, я все равно горда.
Он сел и обхватил руками колени.
– Я тоже горд.
После этого он снова обнял ее и не выпускал, пока она не оттолкнула его, потому что ей хотелось рассмотреть его чудесное сложение, его длинные руки и ноги, гладкую безволосую кожу; редкие волоски на его теле были так же рыжи, как его голова. Тело было мускулистым, лицо костлявым. Настоящий Одиссей! Во всяком случае, ее Одиссей должен был быть именно таким.

 

* * *

 

Они расстались под вечер, договорившись, что встретятся на том же месте и в то же время на другой день. Прощание настолько растянулось, что, вернувшись, Ливия уже не застала строителей – те разошлись, сделав намеченное за день. Ее слуга Мопс уже подумывал, не отрядить ли людей на поиски госпожи. Но Ливию Друзу обуревало такое счастье, она ощущала такой подъем, что подобные мелочи не коснулись ее внимания. Стоя перед Мопсом в предзакатном свете и растерянно моргая, она даже не подумала объясниться или попросить извинения.
Вид ее был ужасен: испачканные землей и собравшие немало травы волосы свисали на спину, одежда тоже была обильно испачкана, разодранные сандалии она несла за ремешки, грязны были также ее руки и лицо, ноги покрывала корка грязи.
– Госпожа, госпожа, что случилось? – причитал слуга. – Ты оступилась?
К Ливии Друзе вернулась способность соображать.
– Да, Мопс, я упала, – беззаботно ответила она. – На страшную глубину, и все-таки осталась жива.
Завидя сбегающихся слуг, она шмыгнула в дом. В ее комнату был внесен старый медный таз с теплой водой. Лилла, рыдавшая из-за отсутствия матери, ушла, подгоняемая нянькой, чтобы съесть остывший обед, однако Сервилия, никем не замеченная, не отставала от матери ни на шаг. Она стояла в тени, когда служанка, расстегнувшая на Ливии Друзе все застежки, зацокала языком, удивляясь, как грязно тело хозяйки: оно оказалось еще в более плачевном состоянии, нежели одежда.
Стоило служанке отвернуться, чтобы проверить, достаточно ли согрелась вода, обнаженная Ливия Друза, отбросив смущение, так медленно и сладострастно заложила руки за голову, что девочка, подглядывавшая из-за двери, поняла значение этого жеста – пусть пока что на подсознательном уровне, ибо для осознания подобных вещей она еще была слишком мала. Руки Ливии Друзы скользнули вниз вдоль бедер, а затем подперли снизу большие груди. Она с блаженной улыбкой провела по соскам большими пальцами, потом шагнула в таз и повернулась к служанке спиной, чтобы та могла лить воду ей на спину. Никем не замеченная, ее дочь выскользнула из комнаты.
За обедом – Сервилии было позволено обедать с матерью – Ливия Друза с восторгом расписывала, что за чудесную грушу она съела, какой прекрасный крокус нашла в траве, какие чудные куколки висели на ветвях межевого святилища, какой быстрый ручей попался ей на пути и какое страшное падение со скользкого берега ее поджидало. Сервилия ела с изяществом, ничем не выдавая своих чувств. Чужой человек, заглянувший к ним, принял бы скорее мать за беззаботное дитя, а дочь – за обеспокоенную взрослую.
– Мое счастливое настроение тебя удивляет, Сервилия? – спросила мать наконец.
– Да, это очень странно, – сдержанно ответила дочь.
Ливия Друза наклонилась к ней над маленьким столиком, за которым они сидели вдвоем, и убрала прядь черных волос с лица дочери, впервые в жизни проявив неподдельный интерес к этой миниатюрной копии ее самой.
– Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, – проговорила Ливия Друза, – моя мать никогда не обращала на меня внимания. А все Рим! Лишь недавно я поняла, что он оказывает такое же влияние на меня. Вот почему я оставила город. Мы будем жить сами по себе до возвращения отца. Я счастлива, потому что свободна, Сервилия! Я способна забыть Рим.
– А мне Рим нравится, – сказала Сервилия, облизываясь при виде разнообразных блюд. – У дяди Марка повар лучше.
– Мы найдем повара тебе по вкусу, если это твоя главная беда. Это – твоя главная беда?
– Нет. Строители – они еще хуже.
– Ну, они через месяц-другой нас покинут, и тогда здесь воцарится покой. Завтра, – она вспомнила о предстоящем свидании и тряхнула головой, пряча улыбку, – нет, послезавтра мы пойдем прогуляться вместе.
– Почему не завтра? – спросила Сервилия.
– Потому что я должна посвятить своим делам еще один день.
Сервилия слезла со стула.
– Я устала, мама. Можно я пойду прилягу?

 

* * *

 

Так начался счастливейший год в жизни Ливии Друзы, время, когда для нее померкло все, кроме любви, имя которой было Марк Порций Катон Салониан; о дочерях она вспоминала лишь изредка.
У влюбленных быстро появились особые уловки, поскольку Катон не мог проводить в Тускуле слишком много времени – во всяком случае, у него не водилось такой привычки, пока он не встретил Ливию Друзу. Им требовалось более надежное место встречи, где они не попались бы на глаза садовникам или пастухам и откуда Ливия Друза могла бы уйти, оставшись чистой и непомятой. Катон решил эту проблему: он выселил из домика, стоявшего в его имении на отшибе, проживавшую там семью под предлогом, что собрался написать книгу – и притом именно там. Книгой объяснялись также его участившиеся отлучки из Рима и от жены: следуя по стопам деда, он собрался произвести на свет подробнейшее исследование о римской деревне, не упустив ни единой тонкости из области говоров, обычаев, молитв, суеверий и традиций религиозного свойства; далее в его намерения входило описать современные способы земледелия и хозяйствования на земле. Этот проект никто в Риме не нашел странным, ибо все знали, какая у Катона семья и какие предки.
Всякий раз, когда Катону удавалось попасть в Тускул, любовники встречались в один и тот же утренний час, назначенный Ливией Друзой, – по той причине, что в это время дети занимались учебой; расставание – самый тяжелый момент – происходило в полдень. Даже в присутствии Марка Ливия Друза, заехавшего как-то раз проведать сестру и взглянуть, как продвигаются строительные дела, Ливия Друза не отказалась от своих прогулок. Она так и светилась от счастья, но счастье это было до того простым и безыскусным, что Друз не мог не восхититься благоразумием сестры, решившейся на переезд; прояви она признаки беспокойства или вины, у него обязательно возникли бы подозрения. Однако этого не произошло, поскольку она считала свою связь с Катоном правильным и вполне достойным делом, желая его и будучи желанной.
Естественно, кое-что их все-таки смущало, особенно в самом начале их связи. Для Ливии Друзы некоторой помехой было сомнительное происхождение возлюбленного. Теперь это, разумеется, не огорчало ее в той степени, как давным-давно, когда Сервилия открыла ей глаза, однако кое-какое значение все-таки сохранило. На счастье, она была слишком умна, чтобы открыто над ним подтрунивать. Вместо этого она искала случая, чтобы лишний раз продемонстрировать, что у нее нет ни малейшей причины взирать на него сверху вниз – хотя на самом деле именно так она на него и взирала. Это было не пренебрежение, а просто сожаление, основанное на непоколебимой уверенности в благородстве собственного происхождения. Как бы ей хотелось, чтобы эта наивысшая гарантия благоденствия, о какой только может мечтать римлянин, распространялась и на него!
Его дедом был знаменитый Марк Порций Катон Цензор – Катон-старший. Порции Приски, ведущие род от состоятельного латинского корня, принадлежали к римскому всадничеству на протяжении нескольких поколений; потом на свет появился Катон Цензор. Обладая всеми правами гражданства и статусом всадников, они тем не менее обретались не в Риме, а в Тускуле и совершенно не рвались к государственным должностям.
Ливия быстро удостоверилась, что сам ее возлюбленный весьма далек от того, чтобы считать свою родословную предосудительной. Вот как все это выглядело в его интерпретации:
– Миф восходит к моему деду с его чудным характером: он стал прикидываться крестьянином после того, как на него шикнул какой-то изнеженный патриций, когда деду было семнадцать лет, в начале войны с Ганнибалом. Роль крестьянина пришлась ему настолько по душе, что он играл ее до самой смерти. У нас в семье считается, что он поступил правильно: «новые люди» приходят и уходят, их предают забвению – но кто забудет Катона-старшего?
– То же самое справедливо и в отношении Гая Мария, – неуверенно произнесла Ливия Друза.
Ее возлюбленный отпрянул, словно она укусила его.
– Он? Вот уж кто настоящий «новый человек» – отъявленный деревенщина! У моего деда были предки! «Новым человеком» его можно назвать лишь с той точки зрения, что он первым в нашем роду заседал в Сенате.
– Откуда ты знаешь, что твой дед всего лишь прикидывался крестьянином?
– Из его писем. Они хранятся в нашей семье до сих пор.
– А другая ветвь вашей семьи располагает его бумагами? Ведь та ветвь старше.
– Луцинианы? Даже не упоминай их! – В голосе Катона прозвучало отвращение. – Наоборот, наша ветвь, Салонианы, засверкает как алмаз, когда историки будущего станут описывать Рим наших времен. Мы – подлинные наследники Катона Цензора. Мы не напускаем на себя напыщенности, мы чтим такого Катона Цензора, каким он был в действительности, – великого человека.
– Только выдававшего себя за крестьянина.
– Вот именно! Обманщика, грубияна, прямую душу, приверженца былого – одним словом, истинного римлянина. – Глаза Катона сверкали. – Знаешь ли ты, что он пил то же вино, что и его рабы? Никогда не штукатурил своих вилл, не имел ковров и пурпурных одежд и ни разу не заплатил за раба больше шести тысяч сестерциев. Мы, Салонианы, продолжили его традиции, мы живем так же, как он.
– О боги! – вскричала Ливия Друза.
Однако Салониан не заметил смятения Ливии, ибо был слишком увлечен вставшей перед ним задачей: объяснить возлюбленной, каким замечательным человеком был Катон Цензор.
– Ну как он мог быть крестьянином, если стал первым другом Валериев Флакков, а переехав в Рим, прослыл лучшим адвокатом всех времен? Даже сегодня такие незаслуженно восхваляемые знатоки этой премудрости, как Красс Оратор и старый Муций Сцевола Авгур, признают, что в риторике ему не было равных и что никому не дано пользоваться афоризмами и гиперболами лучше, чем это делал он. А взгляни на написанное им! Великолепно! Мой дед был образованнейшим человеком, а латынь, на которой он изъяснялся и писал, была столь безупречна, что он всегда обходился без черновиков.
– Я обязательно почитаю Катона-старшего, – с легкой досадой сказала Ливия Друза: ее домашний учитель считал Катона Цензора недостойным ее внимания.
– Сделай милость! – Катон обнял ее и привлек к себе. – Начни с «Carmen de Moribus», чтобы понять, каким высоконравственным человеком был этот римлянин с большой буквы. Конечно, он первым среди Порциев назвался Катоном: раньше они именовались Присками; уже одно это указывает на древность рода. Представляешь, деду моего деда было уплачено за пять коней, павших под ним, когда он сражался, отстаивая Рим!
– Меня волнуют не Салонианы, не Приски и не Катоны. Салоний – вот кто не выходит у меня из головы. Ведь он был рабом-кельтибером, верно? Зато старшая ветвь претендует на происхождение от благородной Лицинии и от третьей дочери великого Эмилия Павла и Корнелии, старшей дочери Сципиона.
Салониан нахмурился: в словах возлюбленной слишком отчетливо зазвучал прирожденный снобизм Ливиев. Однако она взирала на него широко распахнутыми, полными любви глазами; он тоже сгорал от любви к ней. Разве можно обвинять ее за неосведомленность по поводу Порциев Катонов? От него требовалось немного – раскрыть ей глаза.
– Знаешь ли ты историю Катона Цензора и Салонии? – спросил он, пристроив подбородок у нее на плече.
– Не знаю, сердце мое. Расскажи!
– Одним словом, дед мой не женился до сорока двух лет. К тому времени он побывал консулом, одержал славную победу в Дальней Испании и отпраздновал триумф – он-то не отличался жадностью! Он никогда не прикарманивал трофеев и не торговал пленниками. Он все отдавал своим солдатам, и их потомки до сих пор боготворят его за это. – Катон настолько обожал своего дедушку, что сейчас забыл, о чем собирался рассказать.
– Итак, ему было сорок два года, когда он женился на благородной Лицинии, – подсказала Ливия Друза.
– Да. У них родился всего один ребенок, Марк Лициниан, хотя дед, судя по всему, был очень привязан к Лицинии. Не знаю, почему у них не было больше детей. Так или иначе, Лициния умерла, когда моему деду было семьдесят семь лет. После смерти жены он заменил ее в своей постели девушкой-рабыней. Его сын Лициниан и невестка, благородная дама, которую ты упоминала, жили в доме деда. Рабыня в постели деда взбесила их. Сам он не делал тайны из этой своей слабости и позволял ей разгуливать по дому, словно она была его хозяйкой. Вскоре об этом прознал весь Рим – Марк Лициниан и Эмилия Терция не стали держать язык за зубами. Единственным человеком, остававшимся в счастливом неведении, был сам Катон Цензор. Но в конце концов и он узнал об этих сплетнях и, вместо того чтобы спросить сына и невестку, почему они не сказали ему о своем недовольстве, как-то утром просто-напросто отправил рабыню восвояси, а сам ушел на Форум, так и не сказав родне, что рабыни больше нет.
– Весьма странный поступок, – молвила Ливия Друза.
Воздержавшись от замечаний по поводу ее комментария, Катон продолжал:
– Среди клиентов Катона Цензора был вольноотпущенник по имени Салоний, кельтибер из Салона, прежде, в неволе, служивший у деда писцом. «Эй, Салоний! – окликнул его дед на Форуме. – Нашел ли ты мужа для своей красотки-дочери?» Салоний ответил: «Пока нет, господин, но можешь не сомневаться, что, когда я найду для нее подходящего человека, я обязательно приведу его к тебе и спрошу твоего мнения и совета». Дед сказал ему: «Прекрати поиски. У меня есть для нее на примете достойный муж благороднейших кровей. Состоятельный, с безупречной репутацией, примерный семьянин – чего еще желать? Одним подкачал: боюсь, он несколько староват. Но, заметь, не жалуется на здоровье! И все же даже самый пылкий доброжелатель был бы вынужден признать, что он – старик». Салоний ответил: «Господин, если на него пал твой выбор, то как же я могу ослушаться? Я сделаю все, чтобы выказать тебе почтение. Дочь моя родилась, когда я был твоим рабом, мать ее тоже была твоей рабыней. Освобождая меня, ты сделал еще большую милость и освободил всю мою семью. Моя дочь в долгу перед тобой – в той же мере, что и я, и моя жена, и мой сын. Не тревожься, Салония – славная девочка. Она выйдет за любого, кого бы ты ни предложил ей в мужья, невзирая на его возраст». – «Чудесно, Салоний! – вскричал дед, хлопая его по спине. – Он – это я!»
– Тут что-то неладно с грамматикой, – поморщилась Ливия Друза. – Я-то думала, что латынь Катона Цензора и впрямь была безупречна.
– Жизнь моя, где твое чувство юмора? – вытаращил глаза Катон. – Ведь он пошутил! Ему просто хотелось, чтобы все было воспринято легко. Салоний был совершенно ошеломлен. Он не мог поверить, что ему предлагают породниться с семьей, в багаже которой уже имеется консульство и триумф.
– Неудивительно, что он был ошеломлен, – сказала Ливия Друза.
– Дед заверил Салония в серьезности своих намерений, – заторопился Катон. – Девушка по имени Салония была доставлена незамедлительно, и состоялась свадьба, благо что день был подходящий. Стоило Марку Лициниану прослышать об этом спустя час-другой – вести облетали Рим быстро, – как он собрал друзей и направился к Катону Цензору. «Вознегодовав на нас за то, что мы осуждаем тебя за любовницу-рабыню, ты решил опозорить наш дом и того пуще, вводя в него подобную мачеху?» – гневно спросил Лициниан. «Какой же это позор для тебя, сын мой, если я собрался доказать, что я мужчина, став в преклонном возрасте отцом еще нескольких сыновей? – величественно осведомился дед. – Разве я мог бы найти жену-патрицианку в моем преклонном возрасте? Подобный брак был бы неподобающим. Напротив, женясь на дочери своего вольноотпущенника, я вступаю в брак, соответствующий моим годам и потребностям».
– Невероятно! – ахнула Ливия Друза. – Он, естественно, хотел посильнее оскорбить Лициниана и Эмилию Терцию.
– Да, так принято считать среди нас, Салонианов.
– Неужели все они продолжали жить под одной крышей?
– Разумеется. Правда, Марк Лициниан вскоре после этого умер – многие полагают, что его сердце не выдержало такого бесчестия. Эмилия Терция осталась в доме нос к носу со свекром и его новой супругой Салонией. По-моему, она вполне достойна такой участи. Видишь ли, ее собственный папаша скончался, и она не могла вернуться в отчий дом.
– Насколько я понимаю, Салония подарила жизнь твоему отцу, – молвила Ливия Друза.
– Совершенно верно, – сказал Катон Салониан.
– Разве тебя не угнетает, что ты – внук женщины, рожденной в рабстве?
– Почему это должно меня угнетать? – удивился Катон. – Все мы к кому-то восходим. Кажется, цензоры согласились с моим дедом Катоном Цензором, заявлявшим, что его кровь столь благородна, что очищает собой кровь любого раба. Салонианов никогда не пытались выкинуть из Сената. Салоний происходил от галлов – вполне достойное происхождение. Вот если бы он был греком… Но дед никогда не пошел бы на брачный союз с гречанкой. Греков он терпеть не мог.
– А ты оштукатурил свою усадьбу? – Задавая свой вопрос, Ливия Друза выразительно терлась о бедро Катона.
– Нет, разумеется, – ответил он сквозь участившееся дыхание.
– Теперь я знаю, почему нам приходится пить такое отвратительное вино.
– Молчи, Ливия Друза! – приказал Катон, переворачивая ее на спину.

 

* * *

 

Великая любовь неизменно приводит к неосмотрительности, опрометчивым словам и разоблачению; однако Ливия Друза и Катон Салониан умудрялись сохранять свою связь в полной тайне. Если бы дело происходило в Риме, все наверняка сложилось бы иначе; но, на их счастье, в сонном Тускуле никто не обращал внимания на скандал, назревающий под самым носом у добропорядочных обывателей.
Не прошло и месяца, как Ливия Друза убедилась, что беременна. У нее не было ни малейших сомнений, что отцом ребенка не является Цепион: в тот самый день, когда Цепион уехал из Рима, у нее начались месячные. Две недели спустя она попала в объятия Марка Порция Катона Салониана; в должный срок очередные месячные не наступили. Две предыдущие беременности научили ее кое-каким другим признакам, которые давали о себе знать и сейчас. Она была беременна – от возлюбленного, Катона, а не от мужа, Цепиона.
Находясь в философическом расположении ума, Ливия Друза решила ни от кого не утаивать своего состояния. Ее успокаивало то, что любовь Катона последовала вскоре за любовью Цепиона, так что разоблачение им не грозило. Было бы куда хуже, если бы она забеременела позднее. Нет, об этом лучше даже не думать!
Друз обрадовался новости, его жена Сервилия – тоже; Лилла заявила, что братик очень ее позабавит, а Сервилия восприняла новость с еще более каменным видом, чем обычно.
Естественно, новость нельзя было скрывать и от Катона. Но насколько ему можно приоткрыть правду? Все Ливии Друзы отличались способностью холодно взвешивать «за» и «против»; Ливия Друза решила обстоятельно обдумать предстоящий разговор. Было бы ужасно лишать Катона ребенка, тем более сына, однако… Ребенок непременно родится еще до возвращения Цепиона; никто не усомнится, кто его отец. Если ребенок Катона окажется мальчиком, он станет – при условии, что и он назовется Квинтом Сервилием Цепионом, – наследником золота Толозы, всех пятнадцати тысяч талантов! Тогда он будет богатейшим человеком в Риме, обладая при этом славным именем. Куда более славным, чем имя «Катон Салониан».
– У меня будет ребенок, Марк Порций, – объявила она Катону при следующей их встрече в двухкомнатном домике, который она считала теперь своим истинным домом.
Он был скорее встревожен, нежели обрадован. Взгляд его стал испытующим.
– От меня или от мужа? – спросил он.
– Не знаю, – ответила Ливия Друза. – Правда, не знаю. Сомневаюсь, что у меня появится больше уверенности, даже когда он родится.
– Он?
– Это мальчик.
Катон откинулся на подушку, закрыл глаза и поджал свои чудесные губы.
– Мой, – уверенно произнес он.
– Не знаю, – повторила она.
– И ты дашь всем понять, что это – ребенок твоего мужа.
– Вряд ли у меня есть выбор.
Открыв глаза, он печально взглянул на нее.
– Знаю, что нет. Я не могу на тебе жениться, даже если бы у тебя появилась возможность развестись. А ты не разведешься – разве что твой муж нагрянет раньше, чем ты рассчитываешь, но это весьма сомнительно. Все это не случайно: боги веселятся вовсю.
– Пускай! В конце концов выигрываем мы, мужчины и женщины, а не боги, – сказала Ливия Друза, прильнув к нему. – Я люблю тебя, Марк Порций! Надеюсь, что это твой ребенок.
– А я надеюсь, что не мой, – сказал Катон.

 

* * *

 

Беременность Ливии Друзы не внесла изменений в ее привычки. Она по-прежнему совершала свои утренние прогулки, а Катон Салониан проводил в старом дедовском имении вблизи Тускула больше времени, чем прежде. Они занимались любовью яростно, не боясь за новую жизнь, вызревающую в ее утробе. На предостережения Катона Ливия Друза ответила, что любовь ее младенцу не помеха.
– Ты по-прежнему предпочитаешь Тускулу Рим? – спросила она свою дочь Сервилию как-то раз чудесным днем в конце октября.
– О да! – с жаром ответила Сервилия, которая за долгие месяцы проявила себя крепким орешком: необщительная, она никогда первой не заводила разговора, а на материнские вопросы отвечала так лаконично, что за обедом Ливия Друза скорее произносила монологи.
– Отчего же, Сервилия?
Та бросила взгляд на изрядно выросший живот матери.
– Во-первых, там хорошие врачи и акушерки, – молвила девочка.
– О, за ребенка не беспокойся! – засмеялась Ливия Друза. – Он вполне доволен жизнью. Когда настанет его срок, он не доставит больших хлопот. У меня впереди еще целый месяц.
– Почему ты все время называешь его «он», мама?
– Потому что я знаю, что это мальчик.
– Это невозможно знать, пока ребенок не родится.
– Какая ты у меня циничная! Я знала, что ты родишься девочкой, знала, что девочкой родится Лилла. С чего бы мне ошибиться на сей раз? Я по-другому себя чувствую, а он по-другому разговаривает со мной.
– Разговаривает с тобой?
– Вы обе тоже разговаривали со мной, пока находились у меня в утробе.
Взгляд девочки стал насмешливым.
– Странная ты какая-то, мама. И становишься все страннее. Как может ребенок говорить, пока он в утробе? Ведь дети не говорят даже после того, как родятся, по крайней мере сперва.
– Вся в отца, – бросила Ливия Друза, скорчив гримасу.
– Значит, ты не любишь папочку! Так я и думала! – воскликнула Сервилия скорее с облегчением, чем осуждающе.
Ей уже исполнилось семь лет; мать сочла, что с кое-какими жизненными реалиями ее можно ознакомить. Не то что настраивать против отца, но… Разве не чудесно было бы превратить старшую дочь в преданную подругу?
– Нет, – неумолимо произнесла Ливия Друза, – я не люблю твоего отца. Хочешь знать почему?
Сервилия пожала плечами:
– Наверное, ты все равно скажешь.
– А ты сама его любишь?
– Да, да! Он – самый лучший человек в целом свете.
– О!.. Тогда мне действительно придется объяснить тебе, в чем тут дело. Иначе ты станешь меня осуждать. А у меня есть основания его не любить.
– Конечно, иначе ты не скажешь.
– Понимаешь, миленькая, мне не хотелось выходить замуж за твоего папочку. Меня заставил согласиться твой дядя Марк. А это – дурное начало.
– У тебя была возможность выбирать.
– В том-то и дело, что никакой! Чаще всего так и происходит.
– А по-моему, тебе следовало признать, что дядя Марк лучше тебя разбирается в таких делах. А также во всех остальных. В том, как он подобрал для тебя мужа, я не вижу ошибки, – молвила семилетняя судия.
– Ничего себе! – Ливия Друза уставилась на дочь полными отчаяния глазами. – Сервилия, разве людям можно диктовать, кого им любить, а кого нет? Так получилось, что твоей отец не пришелся мне по сердцу. Он мне никогда не нравился – еще с тех самых пор, когда я была в твоем возрасте. Но наши отцы загодя договорились, что мы поженимся, и дядя Марк не усмотрел в этом ничего дурного. Я так и не сумела его убедить в том, что отсутствие любви – помеха браку довольно малая, а вот неприязнь с самого начала неминуемо обречет его на неудачу.
– По-моему, ты просто глупа, – надменно ответствовала Сервилия.
Упрямый ослик! Но Ливия Друза не сдавалась:
– Супружество – дело сугубо личное, дитя мое. Неприязнь к мужу или жене – бремя, которое очень нелегко нести. В супружестве люди беспрерывно соприкасаются. А когда человек вызывает у тебя неприязнь, то тебе очень не хочется, чтобы он тебя касался. Это-то тебе понятно?
– Мне не нравятся ничьи прикосновения, – отчеканила Сервилия.
– Будем надеяться, что так будет не всегда, – с улыбкой ответила мать. – Меня, к примеру, вынудили выйти за человека, прикосновения которого были мне неприятны. Человека, который сам был мне неприятен. Так оно осталось по сию пору. Однако результатом этого брака стало появление иных чувств: я люблю тебя, люблю Лиллу. Как же мне не любить твоего папу хотя бы чуть-чуть, если он способствовал появлению на свет тебя и Лиллы?
На лице Сервилии появилось выражение неприкрытого отвращения.
– Как же ты глупа, мама! Сперва ты говоришь, что папочка тебе неприятен, а потом выясняется, что ты его любишь. Чепуха какая-то!
– Нет, это очень по-человечески, Сервилия. Любовь и приязнь – очень разные чувства.
– Ну а я намерена чувствовать любовь и приязнь к мужу, которого подберет для меня папочка, – с ощущением превосходства объявила Сервилия.
– Надеюсь, время подтвердит твою правоту, – сказала Ливия Друза и попробовала сменить тему этого тяжелого разговора. – Сейчас я, к примеру, очень счастлива. Сказать почему?
Черная головка склонилась на бок; поразмыслив, Сервилия покачала головой, умудрившись одновременно согласно кивнуть.
– Я знаю причину, не знаю только, подходящая ли она для счастья. Ты счастлива, потому что живешь в этой отвратительной дыре и собираешься родить. – Черные глаза блеснули. – И потом, у тебя, кажется, завелся дружок.
На лице Ливии Друзы отразился ужас. Выражение это было настолько ярким в своей затравленности, что ребенок вздрогнул от удивления и предвкушения забавы; удар был нанесен наугад и объяснялся всего лишь страданием самой девочки, не имеющей друзей.
– Конечно, у меня есть дружок! – вскричала мать, стараясь не выглядеть напуганной. Она через силу улыбнулась. – Он беседует со мной изнутри.
– Моим другом ему не бывать, – сказала Сервилия.
– О, Сервилия, не говори таких вещей! Он будет самым лучшим твоим другом – так всегда бывает с братьями, уж поверь мне!
– Дядя Марк – твой брат, однако именно он заставил тебя выйти замуж за моего папочку, который был тебе так неприятен.
– И все же это не ослабило нашей дружбы. Братья и сестры вместе растут. Они знают друг друга лучше, чем кого-либо из посторонних, и учатся симпатии друг к другу, – с теплотой в голосе объяснила Ливия Друза.
– Разве можно научиться симпатии к человеку, который тебе неприятен?
– Тут ты ошибаешься. Можно, если постараться.
Сервилия фыркнула:
– В таком случае почему ты не научилась симпатизировать папочке?
– Потому что он мне не брат! – вскричала Ливия Друза, теряясь в догадках, куда их заведет этот разговор.
Почему дочь не хочет сделать шаг ей навстречу? Почему она так черства, так бестолкова? А потому, сообразила мать, что она – дочь своего отца. О, как она на него похожа! Только куда умнее. То есть хитрее.
– Сервилия, – проговорила она, – единственное, чего я для тебя хочу, – это счастья. Обещаю, что никогда не позволю твоему отцу заставлять тебя выходить замуж за неприятного тебе человека.
– А вдруг тебя не окажется рядом при моем замужестве?
– Это по какой же причине?
– Ну, ведь твоей матери не было рядом с тобой, когда тебя выдавали замуж?
– Моя мать – это совсем другое дело, – печально промолвила Ливия Друза. – Как тебе известно, она еще жива.
– Известно, известно! Она живет с дядей Мамерком, но мы с ней не разговариваем. Она распутная женщина, – сказала девочка.
– От кого ты слышала об этом?
– От папочки.
– Ты даже не знаешь, что значит «распутная женщина».
– Знаю: женщина, забывшая, что она патрицианка.
Ливия Друза заставила себя сохранить серьезность.
– Интересное определение, Сервилия. Как ты думаешь, ты сама никогда не забудешь, что ты патрицианка?
– Никогда! – выкрикнула дочь. – Когда я вырасту, то буду такой, как хочет мой папа.
– Я и не знала, что ты так много беседуешь с ним.
– Мы все время беседовали.
Ложь Сервилии оказалась столь искусной, что мать не заподозрила неправды. Оба родителя не обращали на девочку внимания, и она с раннего детства стала солидаризироваться с отцом, который казался ей более важной, более необходимой для нее персоной, нежели Ливия Друза. Все ее детские мечты сводились к тому, что она вздыхала по отцовской любви, которой, как ей подсказывал здравый смысл, она никогда не дождется: отец не принимал дочерей всерьез, потому что хотел сына. Как она пронюхала об этом? Да очень просто: она носилась, подобно призраку, по всему дому дяди Марка, подслушивала разговоры, забиваясь в темные углы, и знала многое такое, что вовсе не предназначалось для ее ушей. Сервилии казалось, что именно отец, а не дядя Марк и уж конечно не никчемный италик Силон говорит так, как подобает истинному римлянину. Сейчас, отчаянно скучая по отцу, девочка страшилась неизбежного: когда мать произведет на свет сына, все мечты о том, чтобы стать отцовской любимицей, ей придется забыть навсегда.
– Что ж, Сервилия, – поспешила с ответом Ливия Друза, – я только рада, что ты любишь своего отца. Но тебе придется повести себя по-взрослому, когда он вернется домой, и вы снова будете с ним разговаривать. То, что я рассказала тебе о моей неприязни к нему, – это тайна, не подлежащая разглашению. Это наш секрет.
– Почему? Разве он этого не знает?
Ливия Друза нахмурилась, не зная, что ответить.
– Если ты так много беседуешь с отцом, Сервилия, то ты должна знать, что он понятия не имеет о моей неприязни. Твой папа не принадлежит к числу проницательных мужчин. В противном случае и я относилась бы к нему иначе.
– Мы с ним никогда не тратим время на то, чтобы обсуждать тебя, – пренебрежительно бросила Сервилия. – Нас занимают более важные вещи.
– Для семилетней девочки ты неплохо умеешь наносить обиды.
– Папочку я никогда не обижала, – отчеканила семилетняя девчонка.
– Твое счастье. Но на всякий случай запомни мои слова. То, что я сказала – или попыталась сказать тебе сегодня, – должно остаться между нами. Я раскрыла тебе душу и рассчитываю, что ты поступишь с моей исповедью так, как подобает римской патрицианке, – бережно.

 

* * *

 

Когда в апреле Луций Валерий Флакк и Марк Антоний Оратор были выбраны цензорами, Квинт Поппедий Силон явился к Друзу в состоянии необычайного воодушевления.
– О, как чудесно поболтать без Квинта Сервилия! – с усмешкой бросил Силон; он никогда не скрывал своей неприязни к Цепиону, как и тот – своего презрения к нему.
Хорошо понимая друга и втайне соглашаясь с ним, хотя семейные узы не позволяли ему выражать свое согласие вслух, Друз пропустил сие замечание мимо ушей.
– Что довело тебя до кипения? – спросил он Силона.
– Наши цензоры! Они замыслили самую дотошную перепись, какая предпринималась когда-либо прежде, и вот теперь собираются изменить процедуру! – Силон выразительно воздел руки к небу. – О, Марк Ливий, ты и представить себе не можешь, как глубок теперь мой пессимизм по поводу событий в Италии! Теперь я уже не вижу иного выхода из положения, нежели отделение и война с Римом.
Друз впервые услышал от Силона о его подлинных опасениях. Он выпрямился и с тревогой взглянул на него.
– Отделение? Война? Квинт Поппедий, как ты можешь даже произносить такие слова? Положение в Италии будет спасено мирными средствами – я, по крайней мере, всеми силами буду способствовать этому.
– Знаю-знаю, друг мой. Можешь мне поверить, отделение и война – вовсе не то, чего бы мне хотелось. Италии они нужны ничуть не больше, чем Риму. Это потребует такой затраты денежных и людских ресурсов, что они не восполнятся и спустя десятилетия, независимо от того, кто одержит победу. В гражданской войне не бывает трофеев.
– Даже не думай об этом.
Силон беспокойно заерзал, оперся о стол Друза и подался вперед.
– В том-то и дело, что я об этом не думаю! Наоборот, я неожиданно придумал, как предоставить италикам все права, не ущемляя интересов Рима.
– Массовое предоставление прав римского гражданства?
– Не полностью, конечно, – полностью все равно не получится. Но в достаточном объеме, чтобы далее последовало предоставление всех прав без изъятия.
– Как же? – спросил слегка обескураженный Друз: он всегда воображал, что является ведущим в их совместных с Силоном планах предоставления италикам римского гражданства, а Силон – ведомым; теперь же выяснялось, что его самодовольство не имело под собой оснований.
– Как тебе известно, цензорам всегда было гораздо важнее узнать, кто и что живет в самом Риме, а не за его пределами. Переписи в сельской местности и в провинциях вечно запаздывали и подразумевали сугубо добровольное участие. Сельский житель, желающий зарегистрироваться, должен был обратиться к своему дуумвиру в населенном пункте, имеющем муниципальный статус. В провинциях ему и подавно приходилось отправляться к наместнику, а до него путь неблизкий. Те, кому это было нужно, отправлялись в дорогу, а прочие клялись сами себе, что уж в следующий раз сделают это обязательно, а пока доверяли чиновникам, переносившим их имена из старых списков в новые, – чаще всего именно так все и происходило.
– Все это мне прекрасно известно, – терпеливо произнес Друз.
– Ничего, выслушать то же самое еще разок тебе не повредит. Как ты знаешь, Марк Ливий, наши новые цензоры – забавная парочка. Никогда не думал, что из Антония Оратора может получиться хороший работник, однако если вспомнить его кампанию против пиратов, то приходится признать, что у него есть кое-какие способности. Что касается Луция Валерия, фламина Марса и консуляра, то я помню лишь, какую неразбериху он устроил в последний год консульства Сатурнина, когда Гай Марий был слишком болен, чтобы управлять. Однако справедливо говорят, что любой человек рождается с каким-нибудь талантом. Теперь выясняется, что у Луция Валерия тоже имеется талант – так сказать, по части тылового обеспечения. Иду я сегодня по Нижнему Форуму, как вдруг появляется Луций Валерий. – Силон широко распахнул свои диковинные глаза и театрально разинул рот. – Представь себе мое изумление, когда он подзывает меня и спрашивает меня, италика, найдется ли у меня время с ним потолковать! Естественно, я ответил, что он может полностью распоряжаться мной и моим временем. Оказывается, ему понадобилось, чтобы я порекомендовал ему римских граждан-марсов, которые согласились бы заняться переписью граждан и латинян на марсийской территории. Прикинувшись дурачком, я к концу разговора вытянул из него все, что требовалось. Они – то есть он и Антоний Оратор – собираются прибегнуть к помощи особых людей – переписчиков, которых они разошлют по всей Италии и Италийской Галлии под конец этого года и в начале следующего, чтобы покрыть переписью сельскую местность. По словам Луция Валерия, вашим новым цензорам не дает покоя мысль, что прежняя система не учитывала большого количества сельских жителей и латинян, не желающих регистрироваться. Что ты на это скажешь?
– Чего ты от меня ждешь? – недоуменно спросил Марк Ливий.
– Чтобы ты признал, что мыслят они здраво.
– Что верно, то верно. И по-деловому. Но я пока не понял, отчего ты так высоко задрал хвост?
– Дружище Друз, если мы, италики, сможем повлиять на этих переписчиков, то добьемся, чтобы они зарегистрировали италиков, желающих этого, в качестве римских граждан! Не всякий сброд, а людей, давно уже приобретших право именоваться римлянами, – доходчиво растолковал Силон.
– Ничего не выйдет, – отозвался Друз, смуглое лицо которого не выражало сейчас никаких чувств. – Это неэтично и незаконно.
– Зато оправданно с моральной точки зрения.
– Мораль здесь ничто, Квинт Поппедий. А закон – все. Любой гражданин, попавший в список римлян подложным путем, не может считаться таковым законно. Я не могу с этим смириться, и ты тоже не должен уповать на это. И больше ничего не говори! Лучше подумай – и ты поймешь, что я прав, – твердо сказал Друз.
Силон долго изучал невозмутимую физиономию друга, а потом в отчаянии всплеснул руками:
– Будь ты проклят, Марк Ливий! Ведь это было бы так просто!..
– И так же просто все вскроется. Зарегистрировав этих лжеграждан, ты сталкиваешь их с римским законом во всей его красе: порка, внесение в черные списки, огромные штрафы.
Силон вздохнул.
– Что ж, вижу, куда ты клонишь, – проворчал он. – Но все равно идея хороша!
– Нет, плоха! – непоколебимо стоял на своем Марк Ливий Друз.
Силон не стал продолжать разговор. Когда дом, сильно опустевший в последнее время, угомонился на ночь, он, не ведая, что следует примеру отсутствующей Ливии Друзы, вышел в лоджию.
Ему прежде и в голову не приходило, что Друз может отнестись к проблеме иначе, нежели он сам; в противном случае он не стал бы делиться с ним своей идеей. «Возможно, – печально размышлял Силон, – именно по этой причине столь многие римляне твердят, что мы, италики, никогда не сможем стать римлянами. Я и то до сих пор не понимал Друза».
Положение Силона было незавидным: он обозначил свои намерения и убедился, что не может полагаться на молчание Друза. Неужели Друз побежит с утра пораньше к Луцию Валерию Флакку и Марку Антонию Оратору, чтобы пересказать им этот дружеский разговор?
Силону оставалось только дожидаться развития событий. Ему придется употребить всю свою изворотливость, чтобы убедить Друза, будто вечернее предложение было всего-навсего фантазией, родившейся у него по дороге с Форума на Палатин, глупостью и нелепицей, недостойной дальнейшего упоминания.
При этом он не собирался отказываться от столь блестящего плана. Напротив, простота и законченность делали его все более привлекательным. Цензоры в любом случае ожидают регистрации тысяч новых граждан. Разве у них есть основания не доверять резко возросшим цифрам по сельской местности? Надо немедленно лететь в Бовиан, к самниту Гаю Папию Мутилу, а потом, с ним на пару, – к остальным вождям италийских союзников. К тому времени, когда цензоры всерьез возьмутся за рекрутирование своей армии переписчиков, предводители италиков должны быть готовы действовать: подкупать переписчиков, продвигать кандидатуры людей, готовых втайне работать на италиков, колдуя над своими списками. Силона не интересовал сам город Рим: неграждане-италики, проживающие в Риме, не заслуживали обретения римского гражданства, ибо покинули землю предков ради соблазна более зажиточного существования на городских свалках.
Силон долго сидел в лоджии, напряженно размышляя над тем, как добиться священной цели – равенства для всех людей, живущих в Италии. Утром же он принялся за исправление допущенной накануне оплошности, без нажима, с легкой усмешкой доказывая Друзу, что теперь понимает нелепость своего предложения.
– Я впал в заблуждение, – подытожил он. – Утро вечера мудренее: теперь я вижу, что правда на твоей стороне.
– Вот и отлично, – с улыбкой ответил Друз.

 

* * *

 

Квинт Сервилий Цепион не появлялся дома до следующей осени. Из Смирны, что в провинции Азия, он отправился в Италийскую Галлию, оттуда в Утику в провинции Африка, в Гадес, что в Дальней Испании, и назад в Италийскую Галлию. Повсюду, где ступала его нога, жизнь делалась более зажиточной; в еще большей степени возрастало при этом его собственное богатство. Постепенно золото Толозы превращалось в нечто совсем иное: тучные поля вдоль реки Бетис в Дальней Испании, дома с множеством жителей в Гадесе, Утике, Кордубе, Гиспале, Старом и Новом Карфагене, Цирте, Немаузе, Арелате и во всех крупных городах Италийской Галлии и Апеннинского полуострова; к железо- и угледелательным городкам, основанным им в Италийской Галлии, примкнули поселения ткачей; повсюду, где выставлялись на продажу пахотные земли, Квинт Сервилий Цепион был среди активных покупателей. Он отдавал предпочтение италийским, а не римским банкам и компаниям. В римской Малой Азии он не оставил ни крохи своего состояния.
Он объявился в Риме у Марка Ливия Друза без предупреждения и, естественно, не застал жены и дочерей.
– Где они? – спросил он сестру.
– Там, где ты позволил им быть, – недоуменно ответила ему Сервилия.
– Что значит – «позволил»?
– Они по-прежнему живут в Тускуле, в имении Марка Ливия. – Сестра очень жалела, что дома не оказалось Друза.
– Чего ради они туда забрались?
– Ради мира и покоя. – Сервилия схватилась за голову. – Ах я, неразумная! Мне казалось, что я слышала из уст Марка Ливия, будто они поступили так с твоего согласия.
– Не давал я никакого согласия! – гневно бросил Цепион. – Я отсутствовал более полутора лет и, возвращаясь, надеялся, что меня встретят жена и дети, но их и след простыл! Невероятно! Что они делают в Тускуле?
Из всех мужских достоинств Сервилии Цепионы всегда ставили на первое место половую сдержанность в сочетании с супружеской верностью; за все время путешествия Цепион ни разу не переспал с женщиной. Не удивительно, что чем ближе он подъезжал к Риму, тем с большим нетерпением ждал встречи с женой.
– Ливия устала от Рима и переехала на старую виллу Друзов в Тускул, – молвила Сервилия, пытаясь унять сердцебиение. – Я и впрямь полагала, что ты одобрил их переезд. Так или иначе, он явно не пошел Ливии во вред. Я никогда еще не видела ее такой цветущей. И счастливой. – Она улыбнулась своему единственному брату. – В декабре, на календы, у тебя родился сын.
Новость действительно оказалась радостной, но не настолько, чтобы унять гнев Цепиона, не обнаружившего жену там, где он надеялся ее найти, и не получившего любовного удовлетворения.
– Немедленно пошли за ними, – распорядился он.
Пришедший немного погодя Друз застал шурина сидящим неподвижно в кабинете, без книги в руках; все мысли его были заняты выходкой Ливии Друзы.
– Что за история произошла у вас тут с Ливией? – спросил он Друза, не обращая внимания на приветливо протянутую ему руку и не желая обмениваться с шурином поцелуями, как того требовали приличия.
Друз, предупрежденный женой, отнесся к этой непочтительности снисходительно. Он начал с того, что уселся за стол.
– В твое отсутствие Ливия Друза переехала в мое имение в Тускуле, – объяснил он. – Не стоит видеть в этом какой-то подвох, Квинт Сервилий. Она устала от города, только и всего. Переезд определенно пошел ей на пользу: она прекрасно себя чувствует. К тому же у вас родился сын.
– Моя сестра говорит, что у нее создалось впечатление, будто я позволил им этот переезд, – засопел Цепион, – что совершенно не соответствует действительности.
– Ливия Друза действительно упомянула о твоем дозволении. – Друз сохранял невозмутимость. – Однако это мелочи. По-моему, она и не помышляла об этом до твоего отъезда, а потом избрала самый легкий путь, сказав нам, что ты согласился. Думаю, что, увидевшись с нею, ты поймешь, что она действовала себе во благо. Ее здоровье и настроение теперь гораздо лучше, чем когда-либо прежде. А все жизнь вне города!
– Придется призвать ее к порядку.
Друз приподнял бровь:
– Меня это не касается, Квинт Сервилий. Не хочу об этом знать. Другое мне интересно: твое путешествие.

 

Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ