Глава 5

ИЗАБЕЛЬ

Вчера я отдал одно из моих колец семье нищих — они явились в монастырь во время празднества в честь святых мучеников. Когда я шел к часовне, к утренней мессе, ко мне приблизился отец семейства. В лохмотьях, вонючий, этот человек назвал бы господином любого, кто не ходил босиком.

Он упал на колени, преградив мне путь к лестнице и оторвав меня от мучительных внутренних споров с самим с собой — споров о Франциско. Человек этот рассказал мне о своих умирающих с голоду двух малютках и просил, чтобы Господь сжалился над ним и его семьей. Меня тронули его слова, и я знал, что Бог одобрит мое решение отдать кольцо — оно наверняка сможет прокормить семью в течение целого года. Когда я даровал ему кольцо, нищий обвил руками мои ноги и принялся целовать ступни. Остальные члены семьи вели себя почти безучастно: мать прижимала к себе детей, и все трое смотрели на меня недоверчиво, не в силах уразуметь всего значения моей щедрости.

Мой поступок наделал шуму в монастыре. Я видел, что молодые монахи смотрят на меня с почтением, которое было вполне уместно при сложившихся обстоятельствах. Если Франциско и заметил исчезновение кольца, он ничего не сказал.

Наши дискуссии продолжались. В первые месяцы своего пребывания в монастыре Франциско казался совершенно безразличным к моему присутствию — теперь же он с нетерпением ожидал моего прихода, чтобы продолжить свой рассказ с того места, на котором остановился накануне. Во время своих излияний Франциско часто мерил келью шагами, и иногда казалось, будто он вновь переживает те события, о которых говорил. Обычно он рассказывал по нескольку часов, не останавливаясь, словно кто-то пришпоривал его. Зачастую он начинал говорить еще до того, как я садился на стул и клал на колени деревянную доску, вырезанную специально для меня одним из послушников: на этом миниатюрном письменном столе я держал Библию, чернильницу, перо и пергамент, чтобы делать на нем заметки. По этим заметкам я записывал вечером исповедь Франциско.

Иногда по пути в его келью после заутрени я поддавался дурным предчувствиям. Возможно, я боялся услышать от Франциско то, что изменит мою жизнь. Боялся встретиться лицом к лицу с непреодолимым ужасом, который толкнул Франциско в объятия дьявола. Я молился, чтобы у меня хватило мужества не дрогнуть перед подобным искушением.

«Вера, Лукас. Вера и храбрость».

— Не прошло и недели после сна, в котором мне явился Серхио, как пришло письмо от Андре. Он писал, что в будущем году король Хайме отправляется в крестовый поход, и предлагал мне присоединиться к рыцарям Калатравы — те должны были сопровождать короля. У меня появилось ощущение, что истинным автором этого письма был мой брат Серхио: оно звучало скорее как приказ, чем как предложение.

На следующий день я встретился с матерью в нашей резиденции в Барселоне. Я нашел ее в тускло освещенной приемной: она молилась, стоя на коленях перед деревянной статуей Девы Марии, на которой было вырезано «Mater Dei» — Богоматерь. В правой руке Мария держала яблоко, как Ева, а в левой — золотую чашу причастия, символ торжества церкви на земле, церкви, воплотившей в себе тело и кровь Спасителя.

Когда я взял руки матери в свои, они показались мне очень маленькими и хрупкими. Три тяжелых года, прошедшие со смерти Серхио, давали о себе знать. Она все еще носила траур. Мне пришлось помочь ей подняться с колен и дойти до стула — ее спина была сгорблена, глаза устремлены в пол.

Я рассказал ей, что мне приснился Серхио, рассказал все об этом сне и о своем намерении отправиться в крестовый поход. Она слушала, не произнося ни слова, будто знала заранее, что я скажу. Когда я замолчал, она коснулась сухими губами моего лба и вышла из комнаты.

Обмениваясь письмами, мы с Андре решили, что поедем в Калатраву — военный центр ордена — из семейного поместья Андре в Жироне. Я никогда не бывал в замке кузена, хотя несколько раз встречался с его отцом, братом моей матери; отправляясь в Барселону для участия в заседаниях королевского совета, дядя часто останавливался у нас в Монкаде. Когда я был ребенком, он сажал меня на плечи и бегал по саду. Одной рукой я крепко держался за его белокурые волосы, а другой отгонял палкой воображаемых врагов, срубая головы неверным. Мама всегда прекращала эти наши игры, отчитывая брата за то, что тот истоптал цветы. Дядя называл меня «сэр Франциско, странствующий рыцарь».

Однако барон Корреа не бывал в Монкаде уже очень давно, он со все большей неохотой оставлял детей и даже ко двору короля вместо себя отправлял сенешаля.

Дядя послал одного из своих вассалов, Пере де Жирона, чтобы тот проводил меня в поместье Корреа.

Путешествие до Жироны заняло два дня, и в последнюю ночь перед прибытием, когда до поместья осталось всего полдня пути, мы с Пере сделали привал в сосновой роще. Мы сидели и грелись у потрескивающего костра. Мы так устали после дневного переезда, что у нас не было даже сил отвязать котомки, где лежало взятое в дорогу копченое мясо. Так мы и улеглись спать, голодные и замерзшие, завернувшись в шерстяные одеяла и мечтая о теплом приеме, ожидающем нас в поместье.

Помню, как захрустел снег под мягкими шагами, когда олениха с двумя оленятами подошла и посмотрела на нас и на костер. Наверное, мы с Пере были похожи на странных пилигримов, дрожащих, брошенных в этом белом лесу. Одним выстрелом я мог бы оставить оленят сиротами, но у меня не было на это ни сил, ни желания. Я натянул одеяло на голову, а когда через некоторое время высунулся из-под него, наши гости уже ушли, растворились в темноте леса. Я лежал, глядя на огонь, и слушал скрип замерзших ветвей. Если пламя и предсказывало мою судьбу в Сирии, я не сумел разгадать предсказание. То было путешествие в неведомое, Лукас, в неведомое и непознанное.

К рассвету свежевыпавший снег скрыл остывшие угли. Мы сели на лошадей и двинулись к Жироне; скакали мы без отдыха и уже к полудню добрались до поместья Корреа.

Когда мы подъезжали к замку, ветер наконец-то стих. Мы остановились перед рвом, окружавшим поместье, — он больше походил на канаву, и я верхом на Панчо вполне мог бы через него перепрыгнуть. У моего дяди не было ни такого богатства, ни таких врагов, какие были у нас, Монкада.

Пере поднялся в стременах и кричал до тех пор, пока шаркающими шагами не появился седовласый слуга, задремавший на конюшне, и не опустил подъемный мост.

К поместью примыкал небольшой внутренний двор, а сам замок представлял собой потемневшее от времени бревенчатое строение с двумя рядами окон с цветными стеклами. На крыше, на одинаковом расстоянии друг от друга, высились четыре каменные башенки; одна из них наклонилась вперед, будто вглядываясь в прибывших.

Старый слуга придержал Панчо и помог мне слезть.

— Добро пожаловать, дон Франциско, — сказал он. — Мы ожидали вас только к вечеру. Барон Корреа и Андре еще охотятся, но скоро вернутся. Молодой хозяин с нетерпением ожидал вашего приезда.

Пере повел мою лошадь на конюшню, а слуга помог мне стряхнуть снег с одежды и пригласил в замок. Я забрал у старика свой дорожный сундук и не без усилий взвалил на правое плечо. Старый слуга проводил меня по лестнице на второй этаж, потом повернул направо и прошел по коридору к открытой двери, где посторонился, пропуская меня внутрь.

Несколько секунд я стоял на пороге. Комната была большой и светлой, с двойными окнами, выходившими в сад; справа от двери стояла большая деревянная кровать с двумя зелеными одеялами, сложенными в ногах.

Я приблизился к тлеющему камину, вдыхая сладкий дым, и стоял так, пока лицо мое не защипало от жара.

Дуя на сложенные руки, чтобы согреть замерзшие пальцы, я стал осматривать вторую половину комнаты. В углу, над маленькой молитвенной скамеечкой, висел белый мраморный крест, на котором в агонии застыл Иисус. Лицо Христа была горестно запрокинуто, глаза широко раскрыты, словно Он удивлялся, что Его приколотили к кресту. Возможно, человеческий сын думал, что в последний момент Отец сжалится над ним, что роковое пророчество не сбудется. «Боже мой, Боже, почему ты покинул меня?»

Я подошел к окну. Сквозь затуманенное стекло ничего не было видно, поэтому я открыл одну створку и выглянул наружу.

Землю запорошил ровный белый снег. В нескольких милях от поместья виднелась горная гряда, а прямо под окном раскинулся ухоженный сад — кусты, которые, должно быть, доходили мне до пояса, росли в несколько рядов вокруг фонтана со статуей Девы Марии. Глаза Богоматери были закрыты, руки покорно сложены.

Я подошел к висящему в углу комнаты зеркалу и стал изучать свое отражение. Я не очень-то изменился, однако меня насторожили строгое выражение лица, резко выдающиеся скулы, нечеткие вертикальные линии обветренных губ, темные круги под глазами и плещущая в глазах океанская зелень. Я завесил зеркало зимним плащом.

Дверь медленно отворилась: на пороге стоял Андре с широкой озорной улыбкой. Во время охоты его плащ испачкался в грязи, волосы спутались на ветру.

В последний раз мы виделись всего три месяца назад, но я заметил в нем кое-какие перемены. Его стать, его широкие плечи и сильные руки уже не казались слегка неуместными для юнца-переростка — они стали сложением истинного воина. Подобно тому как прекрасная девушка перестает смущаться своего расцвета и учится с радостью принимать знаки внимания взрослых, так и Андре в девятнадцать лет наслаждался своей грубой силой.

Он уверенно зашагал ко мне, как бы демонстрируя свою власть над собственными конечностями. Я не заметил, как он взрослел, — и это говорило о нашей близости, о том, что нам было хорошо друг с другом. Андре закинул руку мне на шею и принялся внимательно рассматривать мое лицо.

— Франциско, друг мой, тебя опять посещали призраки. В доме Корреа это непозволительно! — Андре с упреком покачал головой. — Отец, — продолжал он, — иди поздоровайся с племянником, доном Франциско де Монкада.

Стоявший в дверях барон Корреа был очень похож на сына: такого же крепкого сложения, с такими же светлыми волосами, правда немного подернутыми сединой. Я узнал его добрую искреннюю улыбку, оставившую глубокие морщины на его щеках.

— Добро пожаловать, Франциско, — сказал барон Корреа. — Мы так давно не виделись, очень давно! Тебе должно быть стыдно, что ты так долго не приезжал навестить дядю и кузенов.

Тут я увидел, что в дверном проеме появилась молодая женщина в темно-зеленом бархатном платье с закрытым воротом, рукава и подол которого украшала цветастая парча. Однако, несмотря на тяжелое одеяние, я заметил очертания ее фигуры — высокую линию груди, тонкую талию, хрупкие плечи, нежный контур ключиц, вырисовывающийся сквозь ткань, гибкую шею… Ее соломенные волосы были сплетены на затылке.

— Франциско, — произнес Андре, — познакомься с моей сестрой Изабель.

Лицо ее не было изысканным: слишком острый нос, покрытая веснушками кожа, слишком тонкие губы. Но все же ее черты были весьма приятными и даже приводили в смущение.

Может, все дело было в ее глазах — синевато-серых, как могила моего брата. Один слой камня на другом. В глубине глаз Изабель, которой было всего шестнадцать, скрывалось нечто, не свойственное остальным членам семьи Корреа, — понимание другой, темной стороны человеческой жизни. Когда я встретился с девушкой взглядом, мне почудилось, будто я смотрюсь в зеркало, прямо в сумеречные тени, затаившиеся в глубине моей собственной души.

Полагаю, подобное утверждение может показаться смешным. Так или иначе, теперь это больше не имеет значения, верно? Однако в то время некая часть моего сознания приняла цвет глаз сестры Андреа за некий обнадеживающий знак.

Возможно, Изабель тоже была знакома чернота, поселившаяся в моей душе.

— Франциско, — ворвался в мои мысли голос Андреа, — это моя младшая сестра.

Барон Корреа и кузен в недоумении смотрели на меня, ожидая ответа.

— Простите, кузина, — сказал я наконец. — Андре не говорил мне, как вы изящны.

Губы ее приоткрылись, щеки вспыхнули румянцем, серые глаза блеснули: она улыбнулась.

— Зато, Франциско, мой брат только о тебе и говорит! — ответила она. — Теперь, когда ты здесь, возможно, Андре сумеет сосредоточиться на каком-нибудь другом предмете.

Барон Корреа взял дочь за руку.

— Изабель, предоставим нашим воинам возможность обсудить военную стратегию и переодеться к обеду.

И барон с дочерью вышли из комнаты, причем старший Корреа изобразил низкий театральный поклон.

Я старательно избегал пристального взгляда Андре, нырнув в недра дорожного сундука и занявшись выкладыванием своих вещей на кровать.

— Франциско, у меня новости, — сказал кузен. — Два дня назад мы получили письма из Калатравы. Король Хайме собирается отправить орден Калатравы в Левант вместе со своей свитой. Двое незаконнорожденных сыновей короля тоже последуют с войском. Королевские ублюдки.

— Лучшие из своего рода, — ответил я.

— К осени мы точно выступим.

— Слава богу, — отозвался я.

Я вряд ли выдержал бы еще одну зиму в Монкаде. Мне не терпелось откликнуться на печальный зов Серхио, который чудился мне почти каждую ночь.

Андре засмеялся и бросился ко мне с распростертыми объятиями. Он подхватил меня и поднял вверх как перышко.

Задыхаясь, я увидел миниатюру Христа, глядящего на меня в упор: казалось, он звал меня навстречу неизвестной, непознанной судьбе.

— Ну что ж, подождем ублюдков, — сказал Андре.

Зазвучал горн, призывая к обеду. Мы с Андре спустились на первый этаж и вошли в гостиную, где нас ждали слуги с чашами свежей воды и полотенцами, чтобы мы могли вымыть руки. За два дня пути грязь прочно въелась в мою кожу и отмывалась весьма неохотно.

Наша компания устроилась за дальним концом длинного дубового стола: во главе сидел барон, по одну сторону от него — мы с Андре, по другую, прямо напротив нас, — Изабель. Два камина, высеченные в стенах, прекрасно обогревали комнату.

Две противоположные стены были задрапированы гигантскими гобеленами. Передо мной развернулись страдания Иоанна Крестителя в восьми частях: начиная с пленения и кончая смертью. На первом гобелене был изображен связанный Иоанн, брошенный в тюрьму Иродом. На втором племянница Ирода — красавица Саломея — танцевала перед своим дядей; царь с наслаждением следил за ее грациозными движениями. В результате он поклялся, что даст ей все, чего она ни пожелает, даже если это будет половина его царства. На пятом гобелене Саломея просила у него голову Иоанна Крестителя. На шестом можно было увидеть опечаленного царя Ирода: он выглядел так, словно Иоанн был его другом. Но клятва есть клятва, и он приказал исполнить просьбу Саломеи. На последнем, восьмом гобелене Саломея улыбалась, подняв вверх блюдо с головой святого.

Мы ждали, склонив головы, пока барон Корреа прочтет молитву, и только после этого слуги вынесли из примыкавшей к залу кухни хлеб и масло, за которыми вскоре последовало теплое пряное вино. Затем подали два мясных блюда. На большой деревянной тарелке лежал крупный кабан — Андре подстрелил его накануне на охоте, в мою честь. Пасть кабана была набита апельсинами, глаза презрительно смотрели на обедающих. Старший слуга придерживал голову дичи, пока барон Корреа разрезал сочное мясо. Еще было особое блюдо из тушеной баранины с рисом, приготовленное в миндальном молоке. В пути я ужасно проголодался, и мне приходилось сдерживать аппетит, чтобы не показаться невежливым. После мяса принесли более легкую пищу — горох и бобы с репчатым луком и шафраном, но это блюдо я никогда особенно не любил.

Мы с бароном Корреа обсуждали общих знакомых в Барселоне. Он знал Гарсиа, моих соседей. Барон Корреа и дон Гарсиа заседали вместе в королевском совете, когда там решалось, сколько будет взиматься ежегодной подати с мусульман на новых территориях Каталонии. Несколькими годами раньше один из сыновей Гарсиа отправился в крестовый поход, и барон Корреа спросил меня, получала ли семья от него какие-нибудь весточки. Я сказал, что не получала, но объяснил, что они продолжают надеяться на возвращение сына.

— А ты в это веришь, Франциско? — спросила Изабель.

«Конечно верю», — должен был ответить я. Именно такого ответа от меня и ожидали.

— Нет, Изабель, — сказал я. — Время от времени я бываю в их доме, и там пахнет смертью.

Разговор резко оборвался.

Это было весьма неосторожное замечание с моей стороны. Я высказал свои мрачные размышления на первом же обеде в Жироне. Идиот! Но я просто не смог удержаться.

Однако Изабель не испугалась.

— А как пахнет смерть? — спросила она.

Ужасный вопрос, однако я сам спровоцировал его.

— Изабель, дай нашему гостю спокойно поесть, — вмешался барон Корреа.

Он улыбнулся мне настороженной отеческой полуулыбкой, призывая хранить молчание.

Однако мне задали вопрос, и я собирался на него ответить. Я вспомнил запах, наполнивший нашу с Серхио спальню после его смерти.

— Так пахнет в комнате, заполненной фимиамом и цветами, — сказал я, — сладко.

— Какими именно цветами? — спросила Изабель.

— Белыми розами, — ответил я. — Так они пахнут перед самым увяданием.

Наши глаза на мгновение встретились; казалось, Изабель серьезно размышляла над моими словами. Андре нервно играл ножом, барон Корреа подливал вина в полные стаканы.

Неловкое молчание прервал неожиданный взрыв смеха Изабель. Неудержимый, необузданный, неуемный. Никогда раньше я не слышал, чтобы кто-нибудь так смеялся. Она пыталась приглушить смех, закрыв рот рукой, но напрасно.

Я в недоумении уставился на нее. Неужели это та самая девушка, в чьих серых глазах читалось невыразимое страдание? Как она могла, видя эту темноту, зная ее, смеяться на ее пороге?

Только смех Изабель нарушал теперь тишину комнаты: казалось, все остальные перестали дышать. Барон Корреа настороженно смотрел на меня, ожидая моей реакции. Андре нахмурился.

А я все еще смотрел на Изабель, пытаясь разобраться в ее противоречивом характере. Она тоже смотрела на меня, пока ее смех безудержно переливался через стол, выплескивался в открытые окна и двери. Я уверен, что крепостные, отдыхавшие в своих домишках после тяжелого дня, слышали отзвуки этого смеха.

А потом я вдруг услышал отдаленный, забытый звук, как будто вырвавшийся из глубин прошлого: то был мой собственный смех, неверный и тихий. Он исходил откуда-то из подреберья и волна за волной поднимался вверх.

Андре и барон были совершенно сбиты с толку. Они переводили взгляды с меня на Изабель и обратно, но постепенно тоже присоединились к нам: сперва с опаской, а затем все смелее. Слуги последовали примеру хозяев, и вскоре все в обеденном зале смеялись вместе с Изабель, словно она была дирижером оркестра, исполнявшего музыкальное произведение… Которое наконец достигло высшей точки и постепенно смолкало.

— В следующий раз, когда запахнет розами, я обязательно подумаю о тебе, Франциско, — с трудом выговорила она между всхлипываниями.

Изабель протянула руку через стол и положила ее ладонью вверх между блюдом с кровавым мясом и графином красного вина. Я понял, что она хочет взять меня за руку в знак своего расположения и чтобы я не обижался на ее шутку, но не сразу откликнулся на жест, боясь, что неправильно его истолковал. Можете себе представить, как неловко бы было, если бы я попытался схватить девушку за руку, а она бы вовсе этого не желала. Но Изабель кивнула мне, и ее открытая улыбка придала мне храбрости. Я осторожно поднял руку и протянул ее через стол. Прикосновение было недолгим — едва дотронувшись друг до друга, мы отдернули руки.

Андре никогда не любил говорить о смерти, возможно остерегаясь этой темы из страха, что я впаду в тоску. Он смеялся вместе со всеми, но я чувствовал, что ему не по себе, и как только все успокоились, поспешил перевести разговор в другое русло и заговорил о будущем.

— Отец, расскажите Франциско об известии, которое пришло от дядюшки Рамона из Калатравы. Боюсь, мне он не поверил.

Дядюшка Рамон не состоял в кровном родстве с Корреа, он был просто близким другом семьи, поскольку воевал вместе с бароном Корреа против мусульман в королевском войске. После участия в кампании в южных территориях Каталонии барон Корреа вернулся в свое поместье в Жироне и женился, Рамон же остался на службе и, в конце концов, стал великим магистром ордена Калатравы.

Барон Корреа не услышал слов сына, и Андре пришлось их повторить.

— Да, боюсь, Андре прав, — отозвался барон Корреа. — Два дня назад мы получили послание от Рамона — орден Калатравы будет сопровождать сыновей короля в военной экспедиции.

Андре взял меня за руку.

— Видишь, друг мой, скоро мы встретимся с сарацинами на поле боя.

При упоминании о крестовом походе смех Изабель тут же стих, улыбка угасла, на лице ее появилось чуть ли не презрительное выражение. Она бросила сердитый взгляд на Андре, но тот, казалось, этого не заметил. Затем девушка повернулась ко мне.

— Франциско, почему ты хочешь присоединиться к моему брату в этом безумном путешествии?

Андре громко вздохнул и ответил прежде, чем я успел открыть рот:

— Изабель, замолчи. Ты ничего не смыслишь в таких делах.

Усталые нотки в голосе Андре говорили о том, что брат и сестра далеко не в первый раз спорят на эту тему.

— Может, твой друг сам за себя ответит, брат мой? — возразила Изабель.

— Да, Изабель, — отозвался я, — я отвечу. И я действительно отправляюсь с твоим братом в это безумное путешествие. Мы собираемся стать сердцем армии Христа. Сердцем и душой.

Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь разгадать мои намерения, а может, и чистоту моих помыслов. Потом, не отрывая от меня взгляда, Изабель обратилась к Андре:

— Брат, думаю, твой друг принимает мою молодость за наивность.

— Я вовсе не собирался тебя обидеть, — поспешил заверить я, — но если сказал что-то не так, извини.

Возможно, в моем тоне действительно прозвучал некий сарказм, но я вовсе не хотел оскорбить сестру друга. Изабель же явно не приняла моих извинений и молча продолжала рассматривать меня, как будто ждала, что я что-то объясню. От ее пристального взгляда мне стало не по себе.

— Отец, Изабель снова забывается, — пришел мне на выручку Андре. — Разве у нее есть право одобрять или не одобрять мои решения и решения нашего кузена? Или сомневаться в правильности моих поступков? Изабель, ты моя сестра. Младшая сестра. А не мать.

Изабель сидела прямо, не обращая внимания на упреки брата, но стоило ему упомянуть их мать, как она сникла и откинулась на спинку стула, словно ее ударили.

Баронесса Корреа умерла вскоре после рождения Изабель: после родов у баронессы началось кровотечение, и врач ничего не смог поделать. Она истекла кровью. В ту пору Андре было три года, и он никогда не рассказывал о своей матери. Я узнал о том, как она умерла, от одного из товарищей по семинарии, чья семья тоже была родом из Жироны. Андре словно стер из своей души эти болезненные воспоминания — чего нельзя было сказать об Изабель. Трагическая утрата оставила черный погребальный след в ее серых глазах.

Именно из-за этого несчастья Изабель и знала о темной стороне человеческого бытия, неразрывно связанной с днем ее рождения и с материнской кровью. Именно эту боль я увидел в глазах Изабель, когда впервые встретился с ней.

Барон Корреа заметил состояние дочери и тут же стал ее защищать:

— Андре, следи за своим языком. За этим столом Изабель всегда позволялось высказывать свое мнение — и будет позволяться впредь.

Затем он обратился ко мне:

— Понимаешь, Франциско, моя дочь считает, что Христос был человеком действия.

— В таком случае, барон, она должна была бы поддержать стремление брата присоединиться к крестовому походу. Что может быть более действенно, чем сражаться под знаменем Христа?

Изабель не стала дожидаться, пока отец ответит за нее; она уже оправилась от замечания брата и хотела объясниться. Она обращалась к отцу, но ее слова явно предназначались Андре, который качал головой, словно возражая против отцовской снисходительности к остроумию Изабель.

— Да, отец, — говорила она, — Христос — человек действия. Но существуют разные виды действия и разные мотивы. И уж конечно, не всякое действие, даже замаскированное под служение христианству, является выражением воли Спасителя. Боюсь, отец, что стремление моего брата отправиться в крестовый поход больше похоже на стремление к военной славе, чем на желание откликнуться на зов Господа.

Андре с такой силой ударил кулаком по деревянному столу, что подпрыгнула посуда. От неожиданности один из мальчиков-слуг выронил глиняную миску с тушеной бараниной, и посудина разлетелась на тысячу мелких осколков, заплясавших на каменном полу. Мальчик отступил в сторону и склонил голову, словно признавая свою неловкость и неумение, как следует обслужить хозяина. Мимо мальчишки пробежали собаки и накинулись на тушеное мясо.

Все, кроме Андре, с интересом наблюдали за этой сценой.

Перекрывая шум собачьей возни, Андре резко обратился к Изабель:

— Мы с Франциско не пытаемся подражать Христу, но собираемся проявить себя в Леванте людьми действия. С твоим благословением или без него.

— Иногда, Франциско, когда моему брату не хватает слов, чтобы выразить свои мысли, он пускает в ход кулаки.

Мне это было уже известно.

— А ты согласен с Андре, Франциско? — спросила Изабель.

Я попал в сложное положение. Конечно, я был на стороне Андре, но, с другой стороны, мне не хотелось второй раз за вечер обижать кузину, а тем более становиться объектом ее расспросов. Я постарался перевести разговор в другое русло, и мне с трудом удалось выпутаться:

— Я никогда не считал себя человеком действия. Лишь в детстве, когда мне приходилось сражаться с драконами или редкими породами циклопов, населяющих, как известно, предместья Барселоны.

Андре захохотал и хлопнул меня по спине.

— Моя дочь никогда не стеснялась выражать свое мнение, Франциско, — сказал барон Корреа.

— А зачем ей стесняться, — согласился я, — особенно если у нее так много интересных мыслей?

Барон улыбнулся, услышав комплимент в адрес дочери, а Изабель одарила меня скептическим взглядом.

— Ты слишком веришь моей сестре, друг мой, — сказал Андре.

Когда утром Андре постучал в дверь моей комнаты, я лежал, завернувшись в зеленое шерстяное одеяло, и наблюдал за алым рассветом, озаряющим горизонт. От снежной бури не осталось и следа. Небо обещало быть чистым, в самый раз для охоты.

Мы отправились на конюшню, где слуги уже подготовили для нас лошадей и припасы на день; мой лук и стрелы висели на боку Панчо.

Мы с Андре пришли первыми — барон и Изабель появились только через несколько минут. На Изабель было пурпурное платье и плащ с серебряной застежкой на воротнике, из-под подола виднелись маленькие туфли с вышивкой. Капюшон был немного опущен, и я увидел выбившиеся пряди ее волос, которые она тщательно заправляла за уши. Однако один завиток никак не поддавался ее усилиям, он так и повис у щеки.

Андре оглядел сестру с головы до ног и нахмурился.

— Отец, — сказал он. — Мы едем охотиться на оленя, а не танцевать. В таком наряде Изабель распугает дичь прежде, чем мы доберемся до леса. Не понимаю, почему ты потакаешь ей во всех нелепых прихотях. Женщины должны оставить охоту мужчинам.

— Изабель, дорогая, — мягко ответил барон Корреа, — твоя одежда действительно не совсем соответствует цели нашей поездки. В следующий раз тебе следует надеть нечто более подходящее. Андре, ты сам виноват, что твоя сестра так оделась. У нее совсем нет опыта в подобных делах, она не знает, как нужно одеваться на охоту. Как старшему брату, тебе следовало бы дать ей совет.

— Спасибо, отец, — сказала Изабель, искоса взглянув на брата.

Мы двинулись гуськом; впереди ехал Андре — он вел нас к горной гряде, которую я видел из окна своей комнаты. Мы держали путь на восток, к солнцу — свет его отражался от снега и слепил глаза. Поэтому я большую часть поездки проехал, зажмурясь, сосредоточившись на тяжелом мерном Дыхании лошадей и предоставив Панчо следовать за остальными. В начале пути наш маленький отряд замыкала Изабель, но я несколько раз менялся с ней местами: мы как будто разделили обязанности по охране тылов. Несмотря на то, что мы держали довольно резвый темп, Изабель ни разу не отстала и не дрогнула.

Поскольку я ехал довольно близко от кузины, я слышал, как она разговаривает со своим конем. То была странная привычка. Нет, она разговаривала с лошадью не так, как делали многие рыцари, бросая отдельные реплики, — она была занята со своим конем, Фласито, оживленной философской беседой. Они обсудили множество разных вопросов, но больше всего их занимала бессмысленность крестовых походов. Судя по ответам Изабель, Фласито был даже более убежден в этой бессмысленности, чем она сама.

— Фласито, — сказала Изабель, — ты действительно считаешь, что в крестовые походы отправляются люди, не имеющие цели в жизни?

Несколько раз я сдерживался, чтобы не вступить в спор с Фласито, напоминая себе, что лошади не наделены даром речи.

Через полчаса мы встретились с другим охотничьим отрядом. То были соседи Корреа, отец с сыном — Гийом и Мигель Клименте, в сопровождении двух пеших слуг. Полагаю, барон Корреа пригласил соседей, чтобы поддержать хорошие отношения с семьей, чьи владения в Жироне были самыми обширными, если не считать его собственных. Отцы семейств тепло поздоровались друг с другом, но, хотя барон Корреа меня представил, Клементе не обратил никакого внимания на мою персону.

Сыну Мигелю было двадцать девять, на десять лет больше, чем мне. Этот молодой человек носил плотное черное одеяние с меховым воротником и черную шляпу, из-под которой выбивались иссиня-черные, щедро намасленные кудри.

Нельзя было не заметить, как он рад видеть Изабель. Большую часть пути он проехал с ней рядом, и я невольно слышал отрывки их беседы. Вернее, монолога — Мигель рассказывал о важных связях своей семьи и о ее обширных владениях. Складывалось впечатление, что Мигель провел полную инвентаризацию поместья, которое должен был унаследовать, вплоть до последней свиньи. Что касается Изабель, ее ответы неизменно сводились к двум словам: «да» или «понимаю». Однако, судя по интонациям девушки, она слушала с интересом, значит, хорошо относилась к Мигелю.

Я подумал, что она надела неподходящий для охоты наряд не в силу своей неопытности, а в надежде на встречу с Мигелем Клементе. Весьма вероятно, барон Корреа и Изабель охотились за куда более серьезной добычей, чем та, которая предназначалась нам на обед.

Я не сомневался, что у Мигеля есть качества, делающие его заманчивым женихом, подходящим союзом для семьи Корреа. Учитывая молодость Изабель, я подозревал, что ее должны привлекать внешние достоинства этого брака.

Я даже представил себе такую картину: осенняя свадьба в саду поместья Корреа, под пристальным оком статуи Девы Марии; свадебная терраса, усыпанная золотыми листьями; волосы Изабель стянуты назад и спрятаны под модным головным убором… Мы с Андре к тому времени будем уже сражаться в Леванте.

Путь к горам оказался долгим. Поступь Панчо была на редкость неровной, а Мигель все говорил и говорил. Однако вскоре ему пришлось закончить беседу: мы достигли подножия гор.

Началась охота, и все разговоры смолкли. Мы поехали медленней, чтобы изучить лес, который был здесь очень густым — прекрасное укрытие для оленей. Наши лошади с трудом пробирались сквозь лабиринт тонких берез. Мы ехали бок о бок, плотной шеренгой, словно наступающее войско: справа — Мигель и Изабель, в середине — барон Корреа и сеньор Клементе, слева — Андре и я.

Сперва нам не попадалось никакой стоящей дичи. Слева метнулся крошечный заяц, но, ни я, ни Андре не сочли его достойным выстрела. Я вдруг почувствовал сильное и странное желание первым поразить цель — странное, потому что обычно я не стремился вступать в соревнование с другими охотниками.

Однако первым оленя заметил Мигель. Он буквально столкнулся с ним нос к носу, когда мы перебирались через горный хребет, и олень, казалось, был так же удивлен, как и все мы. Широко раскрыв глаза, животное, напуганное видом чужаков в своих владениях, метнулось вверх по склону. Не успели мы спохватиться, как Мигель уже натянул лук, стрела засвистела и вонзилась в заднюю ногу оленя. Однако раненое животное не упало, и хромая направилось в сторону кустов.

К моему удивлению, оба Клементе остались очень довольны выстрелом и не спешили добивать добычу, сеньор Клементе даже поздравил сына.

Брат Серхио начал учить меня искусству охоты, едва я подрос настолько, чтобы сидеть в седле и стрелять. У меня оказалась врожденная склонность к владению луком, и вскоре мои навыки в стрельбе намного превзошли умение Серхио: я мог пристрелить оленя на полном скаку с расстояния в сто футов.

Серхио всегда придавал особое значение «мгновенной смерти». То есть требовалось убить животное с первого выстрела, чтобы избавить от лишних мучений, — именно такая охота и считалась особенно удачной.

Помня об этом, я поднял лук и прицелился. Но сеньор Клементе тут же крикнул мне, чтобы я опустил лук: что выстрел, дескать, надлежит сделать Мигелю. То были первые слова этого человека, обращенные ко мне, и я не обратил на них никакого внимания. Моя стрела пронзила шею оленя и унесла его жизнь прежде, чем тело его ударилось о заснеженную землю.

Сеньор Клементе подъехал ко мне рысью, подняв вверх правую руку, крепко сжатую в кулак.

— Это была добыча Мигеля, — заявил он. — Мигель первым ранил его.

Он потряс кулаком и еще раз повторил свои слова.

Я не возражал. Я вообще ничего не ответил.

Мигель подскакал ко мне легким галопом и приставил свой лук к седлу Панчо так, что он коснулся моей спины.

— Если бы ты не был гостем Корреа, — сказал Мигель, — я бы не потерпел подобной неучтивости.

— А если бы ты не был гостем Корреа, — ответил я, — я бы разломал твой лук на куски.

Мигель медленно убрал оружие.

После этого все еще целеустремленней пустились на поиски дичи. Я завалил издалека второго оленя. Попасть в него было нелегко, так как животное еле можно было разглядеть из-за дерева. Стрела вошла в его шею спереди на всю длину древка, и когда несколькими секундами спустя мы подскакали к оленю, он уже испустил дух.

Барон Корреа, свесившись с лошади и глядя на подстреленного зверя, заявил, что во всей Жироне вряд ли найдется равный мне по меткости охотник. Сеньор Клементе выразил мнение, что по двум точным выстрелам нельзя судить о способностях лучника — верное замечание, однако, учитывая обстоятельства, довольно злое. Я привязал добычу к седлу, взвалив оленя на широкую спину Панчо, и наш отряд двинулся дальше.

Мигель подстрелил еще одного оленя, на этот раз с первой попытки, и велел одному из слуг поднять трофей с земли. Когда слуга подошел к оленю, Мигель бросил веревку, как лассо, и она обвилась вокруг туловища слуги, прижав его руки к бокам. Тогда Мигель с силой затянул веревку и пустил лошадь галопом, волоча беднягу за собой.

На мгновение меня настолько это поразило, что я не знал, что и подумать. Может, Мигель показывает нам заранее отрепетированный трюк, в котором слуга участвует по доброй воле? Слуга со свистом скользил по снегу, и этот звук напомнил мне о том, как мы с Серхио катались зимой с холмов в моем родном поместье. Я тогда обхватывал его за шею руками и вопил от ужаса, когда мы перемахивали через ухабы и наклонялись то в одну, то в другую сторону, чтобы не налететь на камни или деревья.

Крики сеньора Клементе вырвали меня из этих воспоминаний: отец Мигеля смеялся, показывая на слугу, беспомощно волочившегося по земле.

Не успел я собраться с мыслями, как Андре ринулся за Мигелем. Я услышал стук копыт по ледяной земле и увидел внушительную фигуру моего друга, быстро настигавшего Мигеля. Андре выхватил из ножен кинжал и привстал в стременах. В эту минуту он походил на льва, готового броситься на добычу, на воина, занесшего руку для смертельного удара. Он поднял кинжал, и сеньор Клементе перестал смеяться.

Однако последний час Мигеля еще не настал. Андре поравнялся с ним и одним ловким движением перерезал веревку. Слуга, проскользив еще немного, врезался в сугроб, а Андре убрал кинжал и подъехал к несчастному, чтобы наклониться и помочь ему встать. Слуге явно сильно досталось.

Мигель обернулся и направился к нашему отряду, держа обрезанную веревку и смеясь.

— Барон Корреа, жаль, что я не знал, как Андре любит бедняков, — проговорил он, — не то подарил бы ему парочку крепостных.

Барон Корреа с раскрытым ртом в недоумении смотрел на своего соседа.

Изабель, до сих пор державшаяся в стороне, рысью направилась к Мигелю, и хотя она двигалась весьма непринужденно, было видно, что она что-то замышляет. Все посмотрели на нее.

Подъехав к соседу, Изабель неловко привстала в стременах. Казалось, девушка хочет что-то ему сказать — но голос изменил ей, и без всякого предупреждения она просто яростно ударила Мигеля по щеке. Звук пощечины эхом разнесся по долине и отразился от склонов гор.

У Мигеля был ошеломленный и обескураженный вид. Его шляпа упала в снег, и он походил на ребенка, которого неожиданно наказали у всех на глазах, причем наказала женщина почти вдвое младше его самого. Он схватился рукой за горящую щеку, пытаясь унять боль.

Изабель не шелохнулась. Я видел, как Андре положил руку на кинжал, на тот случай, если Мигель попытается ответить ударом на удар. Это был напряженный миг, и даже моя лошадь, Панчо, казалось, затаила дыхание.

Наконец Мигель невесело улыбнулся.

— Истеричные женщины, — сказал он, — должны оставаться дома, когда мужчины охотятся.

Он спешился, поднял шляпу и стряхнул снег с ее шелковых складок. Затем снова взобрался на лошадь и поехал к отцу.

За ужином мы ни словом не упомянули ни об этом происшествии, ни о семье Клементе — в этом не было нужды. Барон Корреа похвалил мое умение стрелять из лука, но я почувствовал не гордость, а стыд. Как бы мне хотелось вернуть тот миг, когда Мигель бросил лассо! Возможно, я смог бы прострелить веревку и положить конец этому фарсу еще до того, как слуга вытерпел такое унижение.

Несмотря на длинный и трудный день, я ничего не ел, посматривая на Андре и изредка — на Изабель. Их достойные поступки только усиливали мое ощущение собственной беспомощности.

Барон Корреа заявил, что Изабель показала себя хорошим наездником и что ей пора учиться стрелять из лука. Изабель возликовала, а Андре, набивший полный рот оленины, замычал в знак протеста. Барон Корреа спросил, готов ли я давать его дочери уроки стрельбы.

— Отец, — страстно возразил Андре, — женщина не должна носить оружие. Это неслыханно.

— А разве ты не слыхал, — вмешалась Изабель, — что Элеонора Аквитанская сто лет назад надела доспехи и отправилась на битву с сарацинами в Сирии?

— Я думал, Изабель, ты не одобряешь крестовые походы, — ответил Андре.

— Ты ошибаешься, братец. На самом деле я не одобряю повода, который заставляет тебя встать под знамена Христа.

— Отец, Изабель рассуждает как софистка. Она порицает то, что сама же приводит как пример добродетели.

— Франциско, — обратился ко мне барон, не обращая внимания на спорщиков, — я сражался бок о бок с дядюшкой Рамоном в течение трех лет. Иногда силы неверных намного превосходили наши. Однако никакие военные испытания не сравнятся с теми трудными задачами, которые ставят передо мной собственные дети.

Затем он повернулся к Андре.

— Элеонора была королевой Франции и Англии, не так ли, Андре?

— Да, отец, — ответил кузен, — и она была королевской крови.

— Если Элеонора могла сражаться с неверными, — продолжал барон, — значит, Изабель может учиться стрелять из лука. А ты что скажешь, Франциско? Научишь Изабель стрелять?

— Да, дядя, — ответил я. — Буду рад помочь.

Изабель поблагодарила отца и поцеловала его.

Я чувствовал себя так, словно мне выпала незаслуженная награда; лишь Андре молча качал головой в знак протеста.

Роландо Эстебан, оруженосец барона Корреа, был верным, добродушным и трудолюбивым, но он плохо ездил верхом. Однако последнее качество делало его отличным компаньоном для нас с Изабель. На рассвете мы втроем выезжали в горы, чтобы Изабель могла потренироваться в стрельбе из лука, и Роландо выбивался из сил, отчаянно пытаясь не потерять нас из виду. Мы никогда не удирали от него, так как это могло бы принести неприятности и ему, и Изабель, но все равно частенько получалось так, что мы с Изабель скакали бок о бок совсем одни.

Утреннее солнце вставало быстро. Обменявшись обычными приветствиями, мы не разговаривали друг с другом, пока ехали к горам. Прелесть рассвета, окрашивающего горы в рыжеватые тона, делала любой разговор неуместным, как будто болтовня могла нарушить гармонию окружающей нас природы. Даже с Фласито Изабель беседовала очень тихо.

Когда мы добирались до леса, я показывал Изабель, как нужно правильно стрелять. Демонстрировал ей каждое движение очень медленно, одно за другим: держал стрелу строго перпендикулярно луку, натягивал тетиву, прицеливался и стрелял. Эти уроки действовали как бальзам для моей души: солнце, светившее мне в лицо, растворяло мглу дней и ночей Монкады.

Мы с Изабель почти не разговаривали — только если обсуждали правильность движений или выбирали цель. Я не был знаком с женским нравом и привычками, поэтому не знал, насколько неловким казалось подобное молчание Изабель. К концу первой недели я попытался завести беседу. Мы были уже в часе езды от поместья, почти у самых гор, когда я заговорил:

— Мигель Клементе заслужил пощечину, которую ты ему дала.

Изабель не ответила, и я решил, что мои слова унес ветер. Тогда я повторил сказанное.

Она смотрела вперед, на горы.

— Да, — ответила она, — я и в первый раз тебя слышала.

И снова наступила тишина, слышались только фырканье лошадей и хруст снега под их копытами.

Когда человек учится стрелять, очень важно сразу уяснить верную позу. Избавиться от неправильных навыков сложно, а порой и невозможно. А чтобы показать нужное положение, необходимо притрагиваться к ученику — именно так учил меня Серхио, и именно так наш отец учил его.

Первую неделю мы с Изабель в основном занимались тем, что учили ее правильно накладывать стрелу и рассчитывать, когда лучше сделать выстрел. Чтобы исправить ее позу, я вставал напротив нее и поправлял ее бедро. Чтобы не дать ей выстрелить раньше времени, я вставал сзади, прижимаясь грудью к ее спине, и брал ее руки в свои. В таком положении наши щеки почти соприкасались, я ощущал ее частое дыхание, когда она целилась, иногда дыхание наше смешивалось.

За несколько недель Изабель научилась стрелять довольно метко. Я учил ее стрелять на скаку, пуская лошадь сначала рысью, затем галопом. Я рассказал ей обо всех тонкостях охоты: как определить, чьи следы видны на снегу, как двигаться бесшумно, выслеживая добычу, как важно убить с первого выстрела. Она всегда слушала меня очень терпеливо, но у меня создавалось впечатление, будто на самом деле она знает больше, чем показывает. Я говорю так потому, что мне никогда не приходилось повторять дважды. Изабель все схватывала мгновенно, достаточно было объяснить что-нибудь один раз. Она была даже слишком любезна, словно не хотела меня обидеть и продемонстрировать свои истинные знания — ведь тогда пропала бы необходимость в наших уроках.

Спустя две недели после того, как мы начали с ней заниматься, барон Корреа разрешил Изабель взять лук и отправиться на охоту. По дороге в горы он подробно расспрашивал меня об успехах дочери.

— Терпение, дядя, — ответил я. — Очень скоро она продемонстрирует вам, чему научилась.

Изабель неторопливо ехала сзади с самым равнодушным видом. Однако я знал, что ей не терпится показать свое умение — пусть даже ради того только, чтобы досадить брату, мрачно скакавшему рядом со мной.

Добравшись до леса, мы спешились. Барон Корреа указывал Изабель на разные мишени: деревья, ветки, кусты, и она выпускала стрелу в каждую указанную цель. Видя ловкость дочери, барон ставил перед ней все более сложные задачи, и Изабель доблестно принимала каждый вызов. Правда, несколько раз она промахнулась, но в целом ее стрельбу можно было назвать хорошей.

Закончив проверку, барон положил руку мне на плечо и сказал:

— Отлично, Франциско. Прекрасная работа.

Андре перепрыгивал через камни на заснеженном поле, делая вид, что ему безразличны успехи сестры.

Мы сели на лошадей и снова поехали вперед. Барон Корреа говорил о погоде, но никто его толком не слушал. Я заставил себя коротко отвечать, но все мое внимание было сосредоточено на окрестностях. Я зорко следил — не появится ли наконец дичь.

Вскоре мы увидели несколько пасущихся в долине оленей. Животные тоже заметили нас и бросились к ближайшим деревьям.

Все мы взглянули на Изабель, но ее не нужно было понукать — она уже скакала галопом за добычей. Заметив одного отставшего оленя, она натянула тетиву и выпустила стрелу. Олень покатился по снегу, потом замер.

Но он был только ранен: стрела пронзила его плечо, и, лежа на боку, он истошно жалобно кричал. Андре галопом подскакал к нему и слез с лошади с кинжалом в руке. Взяв животное за длинные уши, мой друг оттянул его голову назад и быстрым движением перерезал горло. Олень затих, уронив голову на рыхлый снег.

Андре вернулся к лошади, глядя на сестру, и медленно вытер окровавленное лезвие с обеих сторон о рукав своего плаща. Но Изабель не замечала брата. Крепко зажав рот руками, она в ужасе смотрела на алую лужу крови на белом снегу.

Наконец барон Корреа отвел ее лошадь в сторону.

Каждое утро Изабель собирала оставшуюся после ужина еду и складывала в кожаный мешок, а на обратном пути после наших уроков стрельбы заезжала в селения и раздавала еду крепостным, неспособным работать из-за болезни или увечья.

Барон Корреа, знавший о благотворительности своей дочери, питал по этому поводу противоречивые чувства.

— Изабель, — сказал он как-то раз за ужином, — я рад, что ты объезжаешь наши земли. Мы должны демонстрировать подданным свое благосклонное к ним отношение.

— Спасибо, отец, — ответила она, — я со многими из них подружилась.

— Да, Изабель. — Барон поднял указательный палец. — Именно об этом я и хотел поговорить. Мне сообщили, что ты посещаешь крепостных. Дорогая, дружба существует между людьми, равными по положению. Например, твой брат и Франциско — друзья. Их дружба основана не только на взаимной привязанности, но и на том, что они имеют равные жизненные условия, равные возможности, схожие знакомства. Если бы два человека симпатизировали друг другу, но жили в разных мирах, они не смогли бы стать друзьями. Это было бы неестественно. Сочувствие — да. Милосердие — да. Но не дружба. Тебе, молодой девушке, возможно, трудно понять эти сложности. Но если ты попадешь в неловкую ситуацию, ты должна обращаться ко мне или к брату. Ты понимаешь, что говорит тебе отец, Изабель?

— Кажется, понимаю, папа, — ответила Изабель. — Андре вполне может быть другом Мигеля Клементе, но не может подружиться с нашим конюхом Эрнесто, так как конюх ниже его по положению.

— Именно, дорогая, — радостно объявил барон Корреа.

— Андре, — сказала Изабель, — могу я время от времени обращаться к тебе за советом?

Андре был занят едой, и вопрос сестры застал его врасплох. На мгновение он замялся, потом ответил:

— Конечно.

Барон Корреа широко улыбался, очень довольный беседой.

— Брат мой, — продолжала Изабель, — можно задать тебе один вопрос?

— Да, Изабель, — ответил Андре, не поднимая глаз от тарелки. — В чем дело?

— С кем бы ты предпочел дружить: с Эрнесто или с Мигелем Клементе?

— Андре ел и не слушал нас, дорогая, — вмешался барон Корреа. — Я думаю, нужно пояснить ему, о чем речь. Такие вопросы бывают весьма сложны.

— Нет, отец, — возразила Изабель, — по-моему, мой брат в свои девятнадцать лет способен интуитивно разобраться в таких вещах.

Андре замялся лишь ненадолго, прежде чем ответить. Он внимательно взглянул на отца, словно надеясь прочесть ответ в его сдержанной улыбке, и сказал:

— Конечно с Эрнесто. Мигель Клементе — негодяй.

С этими словами Андре вернулся к еде, искоса подозрительно поглядывая на сестру.

— Да, отец, — произнесла Изабель, — эти вопросы и вправду очень сложны.

Больше за все время моего пребывания в Жироне барон Корреа не затрагивал тему дружбы Изабель с крепостными. Однако его беспокоило, не опасно ли ей одной разъезжать по деревням, и попросил Андре сопровождать сестру. Я ездил вместе с ними. Изабель, воспользовавшись тем, что у нее двое сопровождающих, начала брать с собой еще и вещи: одежду, инструменты, свечи, обувь. Мы с Андре возили все это за ней, словно бродячие торговцы.

Крепостные семьи Корреа хорошо знали Изабель и всегда радовались ее визитам. Она же знала по именам всех до единого и расхаживала под руку с крестьянскими девушками и их матерями, оживленно беседуя о больном ребенке, о скудном урожае, о ссоре между детьми и даже о возможных брачных союзах между подрастающей молодежью. Поскольку я никогда не общался с крестьянами, меня очень занимали эти разговоры, и я частенько пытался их подслушать.

Изабель и ее собеседники обычно шли по главной улице, лавируя между телегами, запряженными лошадьми, стайками шипящих гусей и крестьянами, возвращавшимися с полей. По обеим сторонам дороги стояли домишки с соломенными крышами, из труб валил черный дым. Двери были распахнуты, и с улицы в дом и обратно шныряли дети и животные. Свиньи, курицы, кошки жили под одним кровом со своими хозяевами. Рядом с более крупными домами лежали кучи навоза, их запах разносился по всей улице. Звон кузнечных молотов смешивался с собачьим лаем и детским плачем. Несмотря на всю эту суматоху, Изабель, казалось, чувствовала себя здесь как дома.

Но через три недели после нашего первого урока стрельбы, в понедельник, произошел неприятный случай. Пока Изабель разговаривала с деревенскими жителями, мы с Андре на краю поселка упражнялись в том, что на полном скаку менялись лошадьми. Это занятие привлекло немало зевак, особенно детей, и мы с Андре изо всех сил старались их развлечь. Мы скакали галопом бок о бок, а потом Андре приподнимался в стременах, хватался за седло Панчо и запрыгивал позади меня. Тогда я дотягивался до жесткой гривы его лошади и прыгал в его седло. При хорошем исполнении этот трюк выглядел весьма забавно, и зрители хлопали и одобрительно кричали. Похоже, даже лошадям нравилось это занятие: после каждой удачной попытки Панчо трясла головой и тихо ржала.

После одной из попыток, занявшей чуть больше времени, чем обычно, один из деревенских мальчишек сказал, что «сеньорита» ушла в соседнюю деревню. Мы поскакали за Изабель, надеясь догнать ее раньше, чем она доберется до следующего селения.

Мы увидели ее, одолев едва ли не полпути: она сидела на лошади, не шевелясь, посреди замерзшего озера. По словам Андре, они купались здесь летом.

— А, моя нетерпеливая сестра решила хоть разок нас подождать, — сказал Андре.

Но Изабель не ждала. Спустившись к озеру, мы поняли, в чем дело. Под лучами утреннего солнца лед стал тоньше и от веса лошади и наездницы по нему поползли трещины. Изабель боялась, что, если она двинется с места, лед расколется.

Подъехав к озеру, Андре спрыгнул с лошади и бросился к сестре, но не успел ступить на лед, как я пришпорил Панчо и схватил кузена за плечо.

— Лед не выдержит твоего веса, — сказал я. — Ты провалишься, не успев до нее добраться. Я пойду сам.

Андре остановился в нерешительности и закрыл лицо стиснутыми кулаками. Затем отступил на берег. Я спешился, продолжая держать его за плечо, из страха, что он передумает.

— Сестра! — крикнул Андре. — Не двигайся! Франциско идет к тебе.

Я отдал Андре свой плащ, осторожно спустился вниз и на коленях пополз к Изабель. Поверх льда собралась холодная вода, и я мигом промочил перчатки и штаны на коленях и голенях. Подбираясь к Изабель, я разговаривал с ней, уверяя, что все будет хорошо и что лед выдержит. Когда нас разделяло шагов десять, я велел ей медленно спуститься с лошади и лечь на живот. Она перекинула обе ноги на бок Фласито, но боялась отпустить поводья и ступить на лед.

— Он выдержит, — убеждал я, пока она сползала по боку лошади и неуверенно вставала на лед.

И тут с дальнего конца озера раздался жуткий звук. Поначалу я услышал лишь едва различимый рокот, но постепенно он перерос в тяжкое громыхание, доносившееся из темной пучины, — звук был похож на скрип открывающейся двери каменной церкви, в которую очень долго никто не входил.

Затем лед раскололся. Огромная трещина с дальней стороны озера бежала прямо к Изабель. Девушка стояла неподвижно на прочном льду, который вскоре должен был исчезнуть. Ее лицо побелело от страха, она умоляюще взглянула на меня, словно я мог что-то изменить.

Лед раскалывался все быстрей, и вот трещина очутилась уже почти у ног Изабель. На мгновение все стихло, словно лед не решался расколоться, потом трещина двинулась к другой стороне озера. Наступило кратковременное затишье.

Андре, радуясь мимолетной передышке, закричал с берега:

— Мы спасены, спасены!

Тут-то все и случилось. Лед под Изабель провалился, и черное озеро в мгновение ока поглотило ее вместе с Фласито. Я быстро подобрался к краю пролома — тонкий лед все еще выдерживал мой вес, пока я глядел в черноту воды, высматривая Изабель, и звал ее, будто она могла мне ответить. Холодная вода переливалась через край полыньи и обжигала мне руки. Андре что-то кричал — я слышал, что голос его приближается, но его отчаянные вопросы не доходили до моего сознания.

Меня манила леденящая чернота озера. Или то была сама смерть? Я подполз к краю и скользнул в черную дыру. Вода обожгла меня так, что я едва мог дышать. Я забил ногами, чтобы удержаться на плаву, и взглянул на голубое небо и скользящие по нему бескровные, равнодушные, безмятежные облака. Подтянув колени к животу, я сложил руки и нырнул в мрачные воды.

Едва нырнув, я открыл глаза, но вокруг было черным-черно. Я оставался под водой столько, на сколько хватило воздуха в легких, потом, не найдя Изабель, вынырнул на поверхность. Лошадь Изабель вынырнула рядом со мной: она молотила передними копытами по кромке льда, и полынья становилась все больше. Андре каким-то образом сумел добраться до края этой полыньи и выкрикивал что-то дикое и невразумительное.

Я сделал глубокий вдох и снова нырнул. Сильно взмахивая руками, я все глубже уходил под воду — а озеро оказалось на удивление глубоким. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы достичь дна. Я плавал под водой кругами, пытаясь обыскать как можно больше, и по-прежнему ничего не видел.

Я водил руками, как слепой, но ничего не мог нащупать. Изабель нигде не было.

Я медленно выдохнул остатки воздуха. Пронзительная боль сдавила мне грудь и спину, словно меня зажали в тиски. Но, несмотря на это, я не хотел всплывать. Как я вернусь, как посмотрю в глаза барону Корреа и скажу ему, что дочь его мертва? Разве могу я принести эту страшную весть в дом Корреа?

Боль понемногу отступила, словно кто-то ослабил тиски, и, несмотря на мрачные мысли, меня охватило странное ощущение покоя. Я так устал. Эта ледяная могила казалась хорошим местом упокоения.

Я подумал: «Интересно, где нас с Изабель найдут, когда весной растает лед?» Возможно, мы окажемся рядом, почти прикасаясь друг к другу. Я слышал биение собственного сердца в тихой пустоте черной дыры, видел себя, покачивающегося в ледяной воде, которая все сильнее высасывала тепло из моего тела. Испытывал ли мой брат нечто подобное, когда тонул в океане? И что, интересно, у Корреа сегодня на ужин?

Я вытянул руки вверх и тихо вздохнул, словно собирался лечь спать, совершенно добровольно отдаваясь на волю пучины. И тут моя правая рука наткнулась на что-то твердое. Я решил, что это кусок льда, опускавшийся под воду, но, когда поднял вторую руку, коснулся нежной лодыжки. Я нашел Изабель.

Видимо, солнце светило прямо над озером, потому что когда я подтянул Изабель к себе, то отчетливо увидел ее лицо. Глаза ее были закрыты, светлые волосы обрамляли лицо, кожа напоминала фарфор — гладкая, как у фигуры Христа, висевшей на стене моей комнаты в поместье Корреа. Она была прекрасна.

Отчаянные крики Андре ворвались в подводную тишину и вывели меня из забытья. Я поднял голову вверх, туда, откуда доносился голос, где светило солнце. Я был еще жив. Андре звал меня обратно в мир живых.

Я взял Изабель под мышки и замолотил ногами.

Мы начали медленно подниматься к свету, и мне показалось, что наш подъем длился несколько минут. А может, дней?

«Спаси меня, Боже; ибо воды дошли до души моей…»

Наконец мы вынырнули на поверхность, лед и пламя слились воедино. Изабель была тяжелой как камень. Мне понадобились все силы, чтобы подтащить ее к краю проруби. Андре неистово махал мне, и я подтолкнул Изабель к нему. Он схватил ее за руки и вытащил на лед, а я последовал за ней, выбираясь из черной могильной тьмы.

Несколько минут я лежал на льду и наблюдал за тем, как мой друг пытается воскресить свою сестру из мертвых. Он тряс ее как сумасшедший и выкрикивал ее имя. У меня было ощущение, будто его крики вырываются из моей собственной груди и отзываются в моем теле болью, которая пронзает меня подобно зазубренной стреле.

Я закрыл глаза, жалея о том, что вытащил мертвую Изабель из воды. Лучше бы я остался в Барселоне и никогда не приезжал в поместье Корреа.

Она очнулась совершенно неожиданно. Широко распахнула серые глаза — смущенные, испуганные, — словно впервые увидела этот мир во всей его печальной, жалкой красоте. И начала хватать ртом воздух и отчаянно кашлять, извергая потоки воды. Андре держал ее за руки, чтобы успокоить. Чистая вода все текла и текла из ее рта, будто она проглотила половину озера.

Я взглянул на ее бледное, посиневшее лицо, и в груди у меня все сжалось; я почувствовал странное жжение под веками, словно там скапливались слезы, которым некая сила не желала позволить пролиться. Я вытянул вперед руку и коснулся воды, которую выплюнула Изабель. Вода была теплой.

Кашель кузины постепенно прошел, она обмякла, и Андре опустил ее на лед. Он расстегнул свой плащ, сорвал его и закутал в него сестру. Велев мне присматривать за Изабель, он отправился за веревкой, привязанной к седлу Панчо, чтобы обмотать ее вокруг пояса девушки и вытянуть ее на берег. Когда Андре пополз к берегу, Изабель начала дрожать, и я прижал ее к себе, пытаясь согреть, унять ее дрожь — но напрасно, ведь я сам до нитки промок.

Я смотрел, как мой друг пробирается по льду, стараясь не провалиться: то ползком, то перекатываясь, то карабкаясь. Наконец он добрался до берега и, оказавшись на твердой земле, подскочил к Панчо, чтобы схватить веревку. Но не успел он этого сделать, как по льду поползла еще одна трещина. Я следил за тем, как новый разлом, извиваясь, в мгновение ока раскалывает озеро пополам, отрезая нам путь к спасению. Лед подо мной и Изабель сдвинулся и наклонился в сторону пересечения двух трещин. Было похоже, что лед по всему озеру вот-вот провалится.

Я снова взглянул на берег и увидел, что Андре уже нашел веревку и обернулся. Он бросился на лед, но тут же провалился. Ругаясь, Андре бил по воде рукой в перчатке.

— Франциско, от меня нет никакого толку! — крикнул он. — Лед меня не выдержит. Слушай, вы с Изабель должны сами добраться до берега. Ползите вместе. Быстрее! Сможете?

Я ничего не ответил, потому что не знал, что сказать. Возможно, я смогу добраться до берега. Возможно. А вот что касается Изабель — дело другое. Она лежала на боку совершенно без сил и, казалось, не могла даже поднять головы.

— Изабель, — позвал я, — мы должны немедленно выбираться отсюда. Лед может расколоться в любую минуту.

Она посмотрела на меня невидящим взором и пробормотала что-то непонятное. Я дал ей пощечину.

— Изабель, время играет против нас. Нам нужно ползти к берегу.

Я видел, что она пытается понять, что я говорю, будто я обратился к ней на иноземном наречии.

— Растянись на льду, — велел я, — так, чтобы равномерно налегать на его поверхность.

Я погладил ее по волосам, несколько раз повторил свои слова — и наконец она кивнула… Но так и не двинулась с места. Я встряхнул ее, подтолкнул вперед, и тогда она начала ползти. Я двинулся прямо за ней.

Она ползла очень медленно, с трудом, часто останавливаясь. Тем не менее, хоть не быстро, берег приближался. Добравшись до недавно образовавшейся щели, Изабель остановилась.

То была самая опасная часть пути. Ей очень не хотелось перебираться через трещину, но у нас не было выбора. Я велел ей продолжать ползти и, вложив в свои слова как можно больше убежденности, добавил, что мы вскоре выберемся на берег.

Изабель осторожно двинулась с места, но, когда она приблизилась к трещине, я услышал треск раскалывающегося под ней льда — один слой подавался за другим.

Изабель ожидала своей участи совершенно спокойно, сжав губы и крепко зажмурившись. Она слишком устала, чтобы бороться. Я следил за ней, не отрывая глаз, сосредоточив все свое внимание на ее нахмуренном лице, как будто мог удержать ее на льду одним усилием воли.

Треск стал оглушительным, все вокруг заполнил пронзительный скрежет. Но внезапно шум начал стихать, пока не смолк окончательно и не воцарилась полная тишина. Изабель устало открыла глаза и, не поворачивая головы, уставилась на лед под собой. Лед выдержал.

— Вперед, Изабель, — сказал я. — Давай.

Она послушалась и перелезла через трещину.

Оказавшись на той стороне, она оглянулась. Я махнул ей, чтобы она продолжала ползти. Сам я пока не двигался. Если бы я провалился, трещина могла бы поглотить и Изабель. Но она не хотела оставлять меня, и я заскользил по озеру к расщелине.

Снова поднялся грохот; он все усиливался, пока не загудело все озеро. Я пополз быстрей, в спешке слишком сильно нажал на лед правой рукой, и она провалилась в ледяную воду. К счастью, эта дыра не превратилась в большую полынью, и, поспешно вытащив руку, я двинулся дальше.

Наконец я поравнялся с Изабель, мы кивнули друг другу, и я легонько сжал ее руку.

Андре подбадривал нас с берега:

— Еще тридцать футов, вы сможете!

На этот раз мы поползли рядом.

— Еще пятнадцать футов! — кричал Андре. — Осталось совсем чуть-чуть!

Я опустил глаза и вдруг ощутил под руками снег. Мы все-таки добрались до берега.

Несмотря на то, что я недавно чуть не утонул, во рту у меня все пересохло. Опустив голову, я принялся жадно глотать снег.

Потом я поднял глаза и увидел мертвенно-бледное лицо Изабель. Ее зубы стучали, ее била сильная дрожь; коричневый плащ Андре вымок на ней до нитки.

Изабель не могла продержаться долго, и мы с Андре, тревожно переглянувшись, принялись готовить лошадей к дороге домой. Лошадь Изабель канула в предательском озере.

Мы решили, что доберемся быстрее всего, если Изабель поедет вместе со мной на Панчо. Вес Андре сам по себе был нелегким испытанием для большинства лошадей, так что не стоило и говорить о том, чтобы его конь вез второго всадника. Андре помог мне взобраться на Панчо и усадил сестру позади меня. Изабель обхватила меня за пояс и положила голову мне на плечо — так мы и отправились в поместье Корреа.

Спустя час, уже в сумерках, мы прибыли наконец в поместье. Мы с Изабель буквально примерзли друг к другу, застыли в ледяных объятиях. Андре с помощью нескольких слуг сняли с Панчо меня и Изабель, словно хрупкую хрустальную статую. Затем нас посадили у камина в гостиной. Мы застыли все в том же положении, в котором находились во время поездки, — Изабель обхватила меня сзади, прижимаясь грудью к моей спине. У нас в волосах звенели сосульки, похожие на украшения по случаю праздника солнцестояния. Позади нас барон Корреа расхаживал взад-вперед, а языки пламени исполняли свою неистовую пляску. Когда тепло растопило лед, приковавший нас друг к другу, Изабель соскользнула на пол: она была совершенно обессилена и разбита. Барон поднял ее на руки и понес вверх по лестнице, а Андре помог подняться мне.

Первые три дня в доме Корреа царил переполох. Слуги носились взад и вперед с одеялами и холодной водой в безуспешных попытках справиться с лихорадкой, терзавшей Изабель. Она то теряла сознание, то приходила в себя и кричала в бреду так, что ее было слышно по всему замку, даже в моей комнате за запертой дверью. Почти невозможно было понять, что она кричит, слова сплетались в бессвязные фразы; казалось, она вновь и вновь переживает те ужасные мгновения на ледяном озере. Несколько раз она выкрикивала мое имя и звала меня так, будто я шел ко дну, а не она.

Мы сумели спасти ее тело, но дух ее остался в плену кошмаров. Андре сидел в коридоре под дверью ее комнаты с мечом на коленях, словно охраняя сестру от ангела смерти. Он не ел и не спал. Барон Корреа послал за доктором из Тортосы, но тот должен был прибыть только через несколько дней, к тому времени, как ее судьба уже решится.

Я узнавал медленное наступление той же тьмы, что поглотила мой дом в Барселоне. Поместье Корреа постепенно погружалось в разъедающий душу траур. Я видел его признаки — и в себе, и в членах семьи Корреа, и в слугах: тихие слезы, отчаянные расспросы, недоверчивые взгляды, бормотание молитв. У меня было такое чувство, словно вернулось прошлое. Четыре года назад я лежал в кровати с открытыми глазами и прислушивался к шепоту в коридоре: вокруг готовились к похоронной службе в честь Серхио. Я ощущал невыразимую печаль, словно крест, навечно выжженный у меня на лбу.

Мелькнувший было луч света исчез, темнота возвращалась, будто и не уходила, будто всегда ждала возможности вновь заявить о себе. Смерть Изабель казалась неизбежной. Сперва Серхио, потом она — две ледяные могилы.

На четвертый день ее лихорадка отступила.

Меня тогда не было рядом, но один из слуг позже передал мне ее первые слова: «Снег идет?» Она сказала это так, будто ничего и не произошло, будто мир не подступил вплотную к бездне и не отпрянул потом.

Андре тут же сообщил мне радостную новость. Я и не заметил, как он вошел: изможденный и осунувшийся после трех бессонных ночей, проведенных на посту. Он положил руки мне на плечи и произнес:

— Изабель будет жить.

Когда он ушел, я перестал мерить шагами комнату и остановился у окна. Солнце только что показалось из-за горного хребта, деревья как будто потягивались после долгой ночи. Белый снег сверкал в фиолетовом рассветном сиянии.

Я подошел к скамье, встал на колени, сцепил пальцы и произнес благодарственную молитву. Затем поднял глаза на фигуру Христа: он смотрел поверх моей головы, погрузившись в свои страдания.

Днем я впервые вошел к больной.

Кровать Изабель стояла посреди комнаты. Голые беленые стены, на маленьком деревянном столике — кувшин воды и пустая чашка. Еще там было два стула: один — рядом с кроватью, другой — в ногах, на нем крепко спал Андре.

Я медленно подошел и встал у постели.

Изабель сидела, обложенная подушками, и смотрела в окно, и, когда я опустился на стул у кровати, повернула ко мне голову, мягко улыбнулась, но ничего не сказала. Она все еще была очень слаба. Бледная кожа до сих пор пылала после жестокой борьбы с лихорадкой, на лбу выступили капельки пота, грудь неровно вздымалась. Я взял ее левую руку и прижал ее ладонь к своей щеке. Потом потянулся и склонил голову ей на грудь. Ее соломенные волосы упали мне на лицо — светлые пряди до сих пор отдавали горечью озера. Она положила руку мне на голову, и я тихо заплакал, уткнувшись в складки жесткого шерстяного одеяла, которым она была укрыта.

Всю следующую неделю Изабель оставалась в постели. Она почти все время спала, просыпаясь ненадолго только тогда, когда ей приносили еду, приготовленную согласно предписаниям доктора дона Экзимена де Тортоса.

Врач прибыл спустя два дня после того, как лихорадка пошла на спад. Изабель крепко спала. Дон Экзимен принял задумчивую позу и стал рассматривать пациентку, положив правую руку на бедро, а левой поглаживая длинную непокорную бороду.

— Еда, — наконец вынес он свой вердикт.

— Простите? — не понял барон Корреа.

— Еда, — повторил доктор. — Девушке нужно есть.

Назначив такое лечение, перечислив несколько своих любимых блюд и взяв приличное вознаграждение, доктор покинул поместье. Он сказал, что ему нужно вернуться в Тортосу для лечения «известного, очень известного члена королевской семьи». Его помощник, брат Тэгл, остался, чтобы обеспечить Изабель «духовной поддержкой».

Неделя прошла спокойно.

К Изабель постепенно возвращалась бодрость, она уже могла совершать небольшие прогулки по саду. Мы с Андре выполняли роль провожатых, поддерживая ее под руки с двух сторон. Поначалу Изабель молчала, все ее силы уходили на то, чтобы переставлять ноги, а мы с Андре, как правило, обсуждали достоинства того или иного оружия. Например, сможет ли человек, вооруженный мечом и щитом, противостоять столь же умелому бойцу, вооруженному арбалетом и булавой. Или сможет ли всадник с копьем, но без щита победить пешего с луком и стрелами, если тот очень метко стреляет. Несколько раз мне приходилось перебивать Андре, чтобы избежать упоминания о крестовых походах или сарацинах, особенно когда он начинал приводить в пример оружие, пользующееся любовью неверных. Мы не хотели огорчать Изабель, к которой все еще не вернулось здоровье. Однако, по мере того как ее прогулки становились с каждым днем все длиннее, она все больше интересовалась нашими беседами.

Во время одной из таких вылазок за каменной стеной сада поднялась суматоха: бык вырвался из загона. Мы слышали, как слуги пытаются поймать его на лугу, крича друг на друга и на быка. В тот момент Изабель обсуждала с нами свои планы перестройки часовни замка — она хотела приурочить это событие к сорокапятилетию отца. Андре совершенно не интересовался ее рассказом, ему не терпелось принять участие в поимке зверя, и он попросил разрешения удалиться. То, что Андре вообще попросил у кого-то разрешения, тем более у сестры, было довольно неожиданно. Видимо, после того, как Изабель едва не погибла, брат стал по-другому на нее смотреть.

Услышав просьбу Андре, Изабель взглянула на меня, удивленно приподняв брови.

— Мой брат попросил разрешения удалиться или у меня снова начался бред?

— Видимо, последнее, — ответил я.

Андре нахмурился, уставился вдаль и притворился, что ничего не слышал. Изабель мучила его еще минуту, а потом поцеловала в щеку.

— Дорогой братец, — сказала она, — для поддержки мне хватит одной преданной руки. Ступай туда, куда зовет тебя сердце.

Андре бросился прочь, и мы, смеясь, наблюдали, как он пробирается сквозь спутанные ветви кустарника и перелезает через каменную стену.

Мы же с Изабель продолжили прогулку и попытались возобновить беседу, но почему-то все затронутые нами темы казались неуместными, а мой голос звучал резко и глухо. Вскоре мы уже шли по вымощенной дорожке в полном молчании.

Я отчаянно старался найти новую тему для разговора, но в голове моей было пусто. Отсутствие Андре давило на нас все тяжелее, приводя в смущение и замешательство. Наша с Изабель скованность становилась все заметнее и все больше нас тяготила. Мы ускорили шаг, и вот я споткнулся о клумбу с травой и замерзшими коричневыми листьями и едва не нырнул носом в снег. Хотя я продолжал идти, руки и ноги плохо слушались меня, а поскрипывание снега лишь подчеркивало невыносимую нелепость ситуации. Я подумал, что даже тяготы войны, должно быть, легче переносить, чем это мучительное молчание.

— По-моему, вечером пойдет снег, — сказала Изабель и тем самым ненадолго спасла положение.

— Да, похоже на то, Изабель.

— Облака уже сгущаются, — продолжала она.

Я поднял голову и увидел голубое небо.

— Наверное, стоит предупредить твоего отца, чтобы он велел слугам запасти больше дров, — пробормотал я.

— Прекрасная мысль, — сказала Изабель. — Я ему скажу.

Я попытался придумать достойный ответ, чтобы поддержать беседу, но, как ни ломал голову, сюжет был явно исчерпан. Мы опять вернулись к тому, с чего начали. Я кусал губу до тех пор, пока не ощутил вкус крови.

— Моему брату нравится охота, — наконец произнесла Изабель.

— Да, — ухватился я за спасительную идею. — Мы с Андре почти каждый день скакали наперегонки, когда он гостил в Монкаде.

Однако Изабель будто не услышала меня. Она продолжала говорить, ее голос звучал все более доверительно, а тон становился все более глубоким.

— Мой брат — первооткрыватель. Из него вышел бы великий пират, родись он при других обстоятельствах. Он отправляется в крестовый поход по той же причине, по какой сейчас убежал ловить быка. Ради приключений.

Изабель внимательно смотрела на меня. Я тоже взглянул на нее, затем снова уставился вперед.

— Ты, Франциско, другое дело. У тебя совершенно другой характер. Ты не бросился ловить быка, а остался со мной. И в Левант ты едешь вовсе не ради приключений. Наверное, ты отправляешься туда ради Христа, — продолжала Изабель. — Ты идешь в поход, чтобы прославить имя Его. Но тебе не хватает суровых строгих манер, присущих воинам Христовым. И если ты действительно отправляешься в крестовый поход по причине, которую я сейчас назвала, вы вряд ля сможете остаться с моим братом близкими друзьями. Нет, вряд ли ты отправляешься в поход из-за приключений или из-за Христа. И все-таки, когда ты окажешься там, ты пойдешь на все.

— Думаю, ты ошибаешься, Изабель, — ответил я. — Мы с твоим братом не так уж сильно отличаемся, как тебе кажется. Я тоже отправляюсь в поход в поисках приключений. Не могу даже вообразить, что я буду жить, как живет мой отец, когда у меня есть возможность повидать мир.

Она задумчиво кивнула, сделала еще несколько шагов, а потом произнесла:

— Я тебе не верю.

Она говорила совершенно обычным тоном — настолько не сомневалась в своей правоте. Изабель мне не верила. Эта шестнадцатилетняя девушка мне не верила. Какое право она имела расспрашивать меня о подобных вещах?

— Ну, Изабель, так угодно Богу.

Я сказал это покровительственным, язвительным тоном. Таково было логическое обоснование поступков наших предков, первых крестоносцев. Оно стало прикрытием для идиотов и фанатиков.

Как только эти слова сорвались с моего языка, я пожалел о них, а моя злость на Изабель улетучилась. Во рту остался привкус собственного сарказма.

Я не видел, как среагировала девушка на мой ответ, только почувствовал, как напряглась ее рука. Она остановилась как вкопанная, словно обдумывая мое заявление, медленно вникая в его смысл. Потом высвободила свою руку из моей и побежала к дому.

Несколько секунд я стоял неподвижно, ругая себя, потом бросился вдогонку.

Я настиг Изабель у закрытой двери, когда она боролась со щеколдой, и схватил ее за руку. Она попыталась отвернуться, но я крепко держал ее. Она плакала.

— Изабель, — позвал я, и мой голос предательски дрогнул.

Нежные звуки, складывающиеся в ее имя. Я говорил непривычно тепло, даже благоговейно.

Изабель недовольно надула губы, но глаза ее были теперь сухими. Она перестала вырываться.

Я ожидал получить пощечину. Нет, вернее, не ожидал, а надеялся, думая, что, если девушка прикоснется ко мне, пусть даже для того, чтобы ударить, это принесет мне облегчение. Но она не доставила мне такого удовольствия; в ее обиженных глазах читался все тот же молчаливый вопрос.

Я застонал и затаил дыхание. В мою душу хлынули воспоминания о погибшем брате, и я попытался объяснить:

— Я иду в крестовый поход ради призрака, Изабель, ради умершего.

Я замолчал. Никогда еще я не говорил о Серхио после его смерти ни с кем, даже с Андре. Это было слишком личное. Но Изабель взяла меня за плащ, будто подбадривая, и я продолжил:

— Я отправляюсь под знамена Господа ради моего брата. Серхио находится между раем и адом. Он ждет, чтобы я… он ждет меня. Только я могу склонить чашу весов в его пользу. Я должен завершить его злосчастную миссию.

Она взяла меня за руку и крепко сжала.

— Может, твой брат уже на небесах, — сказала она, — и твоя жертва будет бессмысленной.

Я помолчал, глядя поверх верхушек деревьев на горизонт. Затем снова взглянул на Изабель.

— Демоны, не дающие мне покоя, рассказывают по ночам о страданиях Серхио. Они шепчут о тайнах океана, которые приведут меня в Святую землю. Они зовут меня навстречу моей судьбе.

— Ты мог бы остаться с нами в Жироне, Франциско, — возразила Изабель. — Здесь ты в безопасности. Демонам запрещено появляться в поместье Корреа.

Она слегка улыбнулась.

— Да, я видел знак, когда впервые сюда приехал, — ответил я. — К сожалению, демоны не умеют читать. Это сборище невоспитанных, грубых мучителей, которые не соблюдают правила вежливости.

Она хихикнула, но безрадостно. Я дал ей носовой платок, и Изабель вернула мне его после того, как вытерла лицо. Сладкие слезы навечно впитались в ткань, и я хранил платок как святую реликвию, пряча его под кольчугой, пока не потерял в битве при Тороне.

Тыльной стороной ладони я стал вытирать ее слезы. Она перевернула мою руку и прижалась к ней губами.

Два следующих дня над поместьем бушевала снежная буря, и брат Тагл, помощник врача, запретил Изабель выходить из дома. Я хотел увидеться с ней, но только наедине. Напрасно я надеялся, что Изабель покинет свое укрытие ради встречи в саду.

Я сидел в комнате, глядел на бесцветную траву и ждал, пока девушка выйдет в сад. Я отклонил предложение Андре покататься на санях и сделал вид, что нездоров, чтобы не выходить к столу. Я был одновременно и узником, и часовым, который не может покинуть свой пост и караулит пленника в саду — каменную Деву Марию. Я пытался вспомнить слово в слово наш разговор с Изабель, но ярче всего мне приходили на ум как раз минуты молчания, и этими воспоминаниями я жил на протяжении двух дней… Паузы в промежутках между нашими словами, неловкие жесты, прогонявшие старые призрачные тени, подобно порывам ветра, сдувавшим снег с моего подоконника.

Спустя два дня буря стихла. На улице было темно, когда я покинул комнату и беззвучно зашагал по коридору к комнате Изабель. Я стоял у ее двери, слушая баритон брата Тагла — брат говорил о любви Господа ко всем живым существам.

— Иисус Христос, — сказал он, — спас твою жизнь. Только его любовь поможет тебе полностью оправиться.

И он начал читать из Священного Писания:

— «Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел».

Хотя читал это брат Тагл, у меня было такое чувство, что слова эти произносила Изабель. Они прозвучали как горькое осуждение. Я прикоснулся ладонью к шероховатой поверхности закрытой двери. Я слышал дыхание девушки.

— «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви».