18 июня 1356 года второй сын Эдуарда III, Генрих, герцог Ланкастерский, высадился во главе армии в Сен-Ваас-Ла-Уге, в том самом месте, где десять лет назад начал кампанию его отец. Вместе с Черным Принцем, вернувшимся в Бордо после своего ужасного набега на Лангедок, их стало уже двое — сыновей английского короля на земле Франции.

Войско герцога Ланкастерского было немногочисленным: тысяча рыцарей и четырнадцать сотен конных лучников. Но оно было хорошо обучено и необычайно подвижно. Ланкастер немедля предпринял опустошительный рейд по долине Сены. Иоанн Добрый затеял его преследовать, но английский принц оказался слишком хитер, чтобы дать себя поймать. Ему удалось ускользнуть, и он продолжил свои стремительные налеты.

Так длилось больше месяца. А в начале августа ушей французского государя достигла весьма важная новость: Черный Принц отправился маршем на север, опустошая все на своем пути. Его намерением было, без сомнения, соединиться с братом. Настал критический момент, и Иоанн Добрый назначил сбор всех своих вассалов 1 сентября в Шартре.

Франсуа де Вивре пустился в путь 24 августа, в день святого Бартельми. Он ликовал. Война представлялась ему даром Божьим. То обстоятельство, что она разразилась так быстро после его посвящения и позволяла немедленно испытать свои силы и храбрость, мог быть лишь божественным вознаграждением.

Франсуа был не один. Туссен и дядя скакали с ним бок о бок. Туссен вез черно-красный флажок — цвета де Вивре; Ангерран ехал во всей своей красе. Его доспехи вышли из рук того же мастера, что и доспехи Франсуа: сияющая сталь, на груди два золотых волка. Богатого куссонского сеньора сопровождали не один, а целых четыре оруженосца, выбранных из числа замковых солдат: первый вез копье, второй — палатку и оружие, третий — припасы в дорогу, а четвертый — бело-зеленый флажок.

Маленький отряд проезжал деревню за деревней. При их появлении крестьяне трогательно выражали свою признательность, а священники благословляли воинов. Франсуа вновь открывал для себя ту Францию, которую видел только во время чумы; он также начинал постигать, что значит быть рыцарем. Он вдруг почувствовал, какая ответственность легла на него: ведь он оставался единственной надеждой, единственной защитой всех этих бедняков, и теперь его долг — победить ради них… Все чаще Франсуа погружался в созерцание перстня со львом.

Что касается Туссена, то этот пребывал в не столь возвышенном настроении. К нему вернулась вся его беззаботность, словно опять настали времена Броонского леса. Уж он-то заставит своих старых врагов англичан сполна заплатить за котел! Каждая капля того кипятка будет отомщена! Особенно Бедхэм — вот кто ощутит на себе его гнев. Ведь не будет же Бог настолько несправедлив, чтобы не поместить англичанина на его пути. И Туссен без конца молитвенно складывал руки, повторяя с комическим усердием:

— Господи Иисусе, Мария, Иосиф, дайте мне повстречать Бедхэма!.. Господи Иисусе, Мария, Иосиф, дайте мне повстречать Бедхэма!..

Ангерран не был расположен смеяться. Как бы ни обернулось дело, он знал, что выступил в свой последний поход. В сорок шесть лет это уже само по себе чудо — быть способным скакать на коне и биться. Потом (если для него еще настанет какое-нибудь «потом») он вернется в Куссон. Возьмет ли он жену, чтобы иметь наследника? Ангерран наверняка знал, что нет. Есть вещи, которые можно совершить лишь однажды. К тому же его наследник здесь; вот он, его сын, скачет с ним плечом к плечу… Впрочем, сеньор де Куссон всегда знал, что у Флоры не будет преемницы.

Ангерран гордился своим крестником. Не только потому, что тот стал исключительным бойцом, но потому, что у него были открытая душа и чистое сердце. А это главное. Теперь его труд завершен, и род Куссонов угаснет с ним вместе… Ангеррану больно было оторвать взор от серебряного щита с двумя муравлеными волками, противостоящими друг другу, с которым он, возможно, в последний раз шел навстречу врагу. Был бы его предок Юг доволен им? Ангерран на это надеялся. Всю свою жизнь он старался вести себя, как подобает рыцарю. Теперь ему оставалось последнее — покрыть славой свой герб.

Прибытие в Шартр стало для Франсуа настоящим помрачением очей. Все несметное французское рыцарство собралось здесь, под сенью собора в ответ на призыв короля. Франсуа почувствовал себя совсем маленьким, а их было так много — тысяч десять, быть может, и некоторые из них столь богаты! Каждый миг приходилось сторониться, чтобы дать дорогу чьей-нибудь неслыханно великолепной свите, поскольку многие сеньоры прибыли чуть ли не со всей своей челядью: оруженосцами, слугами, поварами, герольдами, трубачами, музыкантами для увеселения, труверами, танцорами, куртизанками.

С большим трудом прокладывая себе путь в этом столпотворении, Ангерран и Франсуа направились, как и положено, представиться коннетаблю — Готье де Бриенду, герцогу Афинскому, и двум маршалам Франции, Жану де Клермону и Арнулю д'Одрему. Потом они объехали толпу, стараясь увидеть главных военачальников. Один из них особенно поразил Франсуа. Это был человек с профилем хищной птицы, окруженный крикливой ордой. Франсуа спросил его имя. То оказался Арно де Серволь, которого все назвали Протоиереем, потому что был он, как говорили, монах-расстрига. Под его началом имелся небольшой отряд, и он решил послужить королю на время сражения.

Королевский шатер, усеянный лилиями, виднелся издалека: он был самый высокий из всех. Вокруг Иоанна Доброго толпилось очень много народа, но Франсуа все же смог его разглядеть: квадратная голова с выдающимся подбородком, узкий лоб, каштановые волосы, бородка и усы. Рядом с ним держались четверо его сыновей: дофин Карл восемнадцати лет, Людовик — семнадцати, Иоанн — шестнадцати и самый младший, Филипп, который, несмотря на свои четырнадцать лет, следовал за отцом в бой. Находился здесь также брат короля, Филипп Орлеанский. Возрастом он лишь ненамного превосходил королевских сыновей. На всех красовались туники цвета лазури, расшитые золотыми лилиями. Рядом с ними возвышалась воткнутая в землю орифламма — хоругвь святого Дени, которую ангел, сошедший с небес, принес некогда на место будущей базилики.

Перед глазами Франсуа предстала сама Франция — самая большая и самая богатая страна христианского мира. Его страна. Франсуа вздрогнул от восторга.

Ангерран вовсе не разделял воодушевления своего крестника. Это сборище ему не нравилось. Каждый тут шел, куда ему заблагорассудилось, все натыкались друг на друга и переругивались. А показное великолепие раздражало еще больше. Ну какая была нужда тащить с собой золотую посуду, меха, шелка, бочки с вином и повозки, набитые шлюхами? Идти со всем этим в бой? Ангерран опять обнаружил здесь тот ненавидимый им презренный дух тщеславия, из-за которого сгинул орден Звезды. Имелось, правда, одно утешение: среди простолюдинов-ополченцев, также откликнувшихся на призыв короля, оказалось много лучников — таких же самых лучников, как те, которые нанесли рыцарству столь жестокое поражение при Креси.

Но в самый последний момент Иоанн Добрый от них отказался. Ведь он собирался вести войну силами рыцарей и профессиональных солдат! Поэтому король велел отослать по домам «это мужичье, притащившееся сюда, как на ярмарку». После чего он дал сигнал выступать. Ангерран и Франсуа пустились в путь вместе с остальными, затерявшись среди огромной вооруженной толпы; племянник — исполненный надежд, дядя — встревоженный.

И впрямь, действовать требовалось быстро. Армия Черного Принца, выйдя из Бордо, уже добралась до Луары. Если она переправится через реку, то уже трудно будет помешать ее соединению с силами герцога Ланкастерского.

Черный Принц набрал гораздо больше людей, чем его брат: примерно три тысячи рыцарей, две тысячи лучников и две тысячи «подрезчиков». Надо заметить, что с ним было изрядное количество французов. Сеньоры из Борделе, Гиени, Ландов, Гаскони, вассалы его Аквитанских владений с готовностью откликнулись на призыв. Собравшись под командой Жана де Гральи, сеньора д'Аркюшона, которого все звали капталь де Бюш, все эти спесивые дворянчики, совсем недавно залившие кровью Лангедок, с тем же задором отправились опустошать Берри, Пуату, Орлеан и сражаться против короля Франции. Не было у них ни жалости, ни стыда, ни угрызений совести. В войске Черного Принца, наследника английского трона, самые ревностные и свирепые воины звались по-французски: сир д'Альбре, сир де Поммье, де Муссидан, де Кюртон, де Лангуаран, де Рузан, де Лавридан, де Прессак…

Узнав, что французская армия начала преследование, Черный Принц со своими людьми стал отступать к Бордо. Было очевидно, что соотношение сил не оставляло ему другого выбора: у него было семь тысяч, у французов — около двадцати.

Однако не все в войске захватчика разделяли это мнение. Если сам Черный Принц и его правая рука Джон Чандос благоразумно стояли за отступление, то гасконцы рвались в бой. Численное превосходство? При Креси было такое же, что не помешало одержать победу. Как можно дать ускользнуть всему этому богатству, всем этим сеньорам-толстосумам? Никогда больше не подвернется такой случай заработать жирный выкуп!

Капталь де Бюш и его гасконцы сделали все, чтобы затянуть движение своей армии, и так в этом преуспели, что в субботу 17 сентября Черный Принц обнаружил себя обойденным, так как противник воспользовался другой дорогой. Уже виднелись стены Пуатье… Не имея больше возможности уклоняться от боя, Черный Принц, подобно своему отцу, предпочел отыскать благоприятную позицию и стать там лагерем. Его выбор пал на лес Нуайе, располагавшийся на небольшой возвышенности. Колючие заросли представляли собой естественное укрепление для лагеря. Затем ему оставалось только ждать…

В тот же день к вечеру войско Иоанна Доброго прибыло на плато, примыкавшее к лесу Нуайе, на так называемое поле Бовуар. Между обоими лагерями протекал Миоссон, небольшой ручей, приток Клэна, реки, извивающейся по заболоченной местности. Чтобы перейти ее, имелся брод. Было уже слишком поздно, чтобы предпринимать что бы то ни было, и король решил ждать…

На следующий день на рассвете король, прослушав мессу, разослал разведчиков. Потом, дождавшись их возвращения, приказал войску построиться в «боевые порядки», иначе говоря, по полкам. Иоанн Добрый решил составить три полка: самый главный он собирался доверить дофину Карлу, придав ему в помощь братьев — Людовика Анжуйского и Иоанна Беррийского; вторым должен был командовать его брат Филипп Орлеанский; а третий полк, резервный, он оставлял за собой.

Таким было представление Иоанна Доброго о командовании войсками. Все определяло наличие королевской крови, и ничего более. Ему и в голову не пришло, что опасно доверять армию молодым людям восемнадцати-двадцати лет без малейшего военного опыта. Согласно рыцарским правилам король и принцы должны первыми повернуться лицом к врагу: это единственное, что имело для них значение.

Впрочем, все это в любом случае было уже неважно, поскольку боевые порядки, которые выстраивались всего за несколько часов до схватки, не обладали никаким единством, составленные наспех коннетаблем и двумя маршалами, а кое-где и самими сеньорами, которые помещались там, где им больше нравилось. Словом, это было чем угодно, но только не боевым построением. А то, что три эти беспорядочные кучи с понатыканными то там, то сям знаменами гордо назывались полками, было не более чем пустым звуком.

Ангерран и Франсуа долго разыскивали знамя Бретани — чистое горностаевое полотнище. Утренний туман еще не совсем рассеялся, и рыцари разъезжали туда-сюда, наобум, лязгая железом; можно было подумать, что бой уже начался, и они попали в самую свалку. Со всех сторон неслись кличи крупных сеньоров, чьи люди собирали вассалов: «Монморанси в первом замке!», «Шатильон, герцог благородный!», «Бурбон, Божья Матерь!», а для тех, кто имел привилегию биться рядом с королем, звучало: «Монжуа, святой Дени!»

Дядя и племянник нашли, наконец, себе место в полку дофина. Франсуа был этим счастлив. Дофину Карлу исполнилось столько же лет, сколько и ему самому, с разницей в пару месяцев, ибо его высочество родился 21 января 1338 года. Это показалось Франсуа добрым предзнаменованием. Он попытался разглядеть дофина в этом столпотворении, но не успел. Войско всколыхнулось: где-то впереди король Иоанн держал речь перед своими людьми. Туман, в конце концов, рассеялся, и Франсуа заметил вдалеке голубое пятнышко на белом коне. Он расслышал только самый конец, когда король возвысил голос:

— Мои прекрасные рыцари, дайте же доказательство вашей доблести и отомстите за беды и разорение, причиненные врагом! Победа нам нужна любой ценой!

В войске раздались крики одобрения, а голос Иоанна сделался еще пронзительнее:

— Никакой пощады! Разите, не зная жалости! Перед вами — всего лишь отребье! Нынче вечером мне нужен только один пленник — английский принц!

Нескончаемый крик стал ответом королю. Франсуа кричал вместе с остальными — изо всех сил. И в то же время он улыбался своему дяде и Туссену. Настал, наконец, великий миг! Он жил теперь полнее, чем когда бы то ни было. Нынче вечером, если Бог того захочет, он будет победителем, а если Бог рассудит иначе, падет среди героев, как его отец при Креси. Какая разница! Оба эти жребия казались юноше равно завидными. Что бы с ним ни случилось, он покроет себя славой!

Франсуа был готов броситься на врага немедленно, но в войсках, напротив того, установилось длительное ожидание. А потом пришел этот невероятный приказ:

— Всем рыцарям спешиться!

Такое решение было следствием плана, принятого Иоанном Добрым. Чуть раньше вернулись разведчики и доложили обстановку: англичане выстроились в боевой порядок и как следует укрепились позади колючих зарослей. Чтобы добраться до них, оставался один лишь узкий проход, где ехать можно только по четыре в ряд.

Поэтому разведчики предложили королю, чтобы триста отборных рыцарей ринулись в атаку, дабы прорвать оборону англичан, а остальная часть рыцарской конницы, спешившись, довершила дело. Вот этот-то план и принял Иоанн Добрый.

Слезшие с коней рыцари были вынуждены обрубить заостренные носы своих железных башмаков — солеретов. Эти башмаки, невероятно длинные и загнутые, не позволяли передвигаться пешком. Равным же образом пришлось снять шпоры и укоротить копья на пять футов.

Тем временем оруженосцы отводили лошадей в лагерь. Что касается коннетабля, герцога Афинского, и маршалов де Клермона и д'Одрема, то они ездили по рядам, отбирая три сотни рыцарей, предназначенных для прорыва.

Вынужденный расстаться с Востоком, Франсуа был в отчаянии. До этого момента они оставались неразлучны, поэтому юный рыцарь надеялся, что и в дальнейшем они будут делить опасности и победы. Но таков уж был приказ короля. Ступив ногой на землю, Франсуа попрощался с конем, как с братом. Конь также нервничал. Когда Туссен взял его за узду, он прямо взбесился. И, несмотря на их доброе знакомство, Туссену пришлось применить всю свою силу, чтобы увести его с поля.

Превратив себя в пехотинца, обкорнав башмаки и копье, сняв шпоры, Франсуа ждал… Проходили часы, а ожидание все не кончалось. Уже солнце поднялось высоко, а он по-прежнему ждал вместе с остальными.

А все потому, что тем временем случилось событие, о котором воины знать не могли: неожиданно вмешалась Церковь. Из своего Авиньонского дворца папа Иннокентий VI спешно отправил легата — кардинала Эли де Талейран-Перигора, чтобы помешать битве. Дипломатия Иннокентия VI, равно как и дипломатия его предшественников, была незамысловатой, если не сказать наивной и упрощенческой: христиане должны не сражаться друг с другом, а вместе ходить в крестовые походы против мусульман. Имелись ли у англичан права захватывать чужие земли — это меньше всего заботило понтификов. Им важно было одно: мир среди христиан, война против неверных.

Кардинал де Талейран завернул сначала к Иоанну Доброму и без особого труда добился от него перемирия на воскресенье 18 сентября, день Господень. Такое решение, впрочем, вовсе не было само собой разумеющимся. В воскресенье происходило достаточно битв, ведь Церковь запрещает в этот день работать, а не сражаться… Затем прелат переправился через Миоссон, миновал колючие заросли леса Нуайе и встретился с английским полководцем. Черный Принц, в отличие от гасконцев, не имел ни малейшего желания ввязываться в ненадежную битву. По просьбе Эли де Талейрана он сделал своему противнику весьма выгодное предложение: за свободный проход своего войска он предлагал вернуть захваченную добычу, всех пленников и заплатить сверх того двести тысяч золотых экю. Извещенный об этом Иоанн Добрый хотел было согласиться, но, в конце концов, отверг сделку. И потом, несмотря на бесчисленные разъезды кардинала туда и обратно, соглашение так и не было достигнуто. Единственное, что осталось в силе, это воскресное перемирие.

Перемирие редко бывает нейтральным. Оно принесло выгоду англичанам. Узнав, что битва состоится только на следующий день, они воспользовались оставшимся временем, чтобы еще лучше усилить свои позиции. Вооружившись кирками и лопатами, они весь день копали ямы и траншеи. К вечеру лес Нуайе превратился в неприступную крепость.

Французы тоже не упустили часы перемирия даром. Они употребили их на то, чтобы напиться допьяна! Как только разнеслась весть о перемирии, каждый удалился в свою палатку, и началось повальное пьянство. Пока их противники трудились до седьмого пота, напрягая дух и укрепляя сердце, французы откупорили свои бочки с тонкими винами и принялись опустошать кубок за кубком. Часы напролет вояки горланили боевые кличи, перемежая их пьяными песнями и иканием. Время от времени поднимался неистовый гам — верный знак того, что повздорили два сеньора, поддержанные своими людьми. В воздухе разливался сильнейший запах перегара и винной гущи. Плато Бовуар превращалось в какой-то гигантский притон.

Сидя перед своими шатрами, Ангерран и Франсуа не пили. Как и десять лет назад, суровый щит «пасти и песок» и изящные муравленые волки были рядом. Но для Ангеррана нынешний день ничем не напоминал день Святого Людовика в 1346 году. В тот вечер он поднимал кубок с Гильомом и верил в победу. Теперь же он был в отчаянии…

Спустилась ночь. То тут, то там загорались факелы. Языки ворочались все тяжелее, пение становилось все более фальшивым. Ангерран покачал головой с сокрушенным видом:

— Бог никогда не даст победы этим людям!

Какой-то рыцарь прошел мимо. Он качался. Его поножи лязгали друг о друга. В руке он держал пехотную каску, которую превратил в чашу. При каждом неверном шаге оттуда выплескивалась золотистая жидкость. Он остановился перед дядей и племянником, некоторое время пытался удержать равновесие, потом обратился к Ангеррану со словами:

— К чему этот грустный вид, рыцарь? Выпьем! Это же мальвазия! Я ее…

Пьяница не закончил фразу. Ангерран вскочил одним махом и вышиб у него из рук каску.

— Завтра будешь пить в аду!

Рыцарь взревел по-звериному и попытался выхватить меч, но тут поднялся Франсуа и ударил его в покрытую латами грудь. Человек отлетел назад и с чудовищным грохотом рухнул на спину, задрав ноги кверху, словно какое-то огромное насекомое. Он попытался встать, изрыгая проклятия, но не смог. Тогда он уронил голову и прочие члены на землю и мгновение спустя уже храпел.

Впрочем, со всех сторон пение и крики сменялись храпом. Хваленое французское рыцарство, надежда великой страны, которая вот уже десять лет ждала освобождения и победы, выветривало хмель накануне решающей схватки!

Сказав несколько слов своему крестнику, Ангерран удалился в палатку. Франсуа последовал примеру дяди. Он был ужасно разочарован. Эти тягостные события отравили ему всю радость. Она была так чиста, и вдруг все разом помутнело и обесцветилось. Внутренне он не разделял пессимизма Ангеррана. Хоть он и признал, что рыцарство повело себя недостойно, но все-таки не мог поверить, что из-за этого оно лишится победы. Уж он-то в любом случае будет биться храбро. Более того — как лев!

Франсуа де Вивре опустился на колени, сложил руки и помолился от всей души о том, чтобы ему проявить себя не хуже, чем его отец при Креси. Перстень со львом блестел в свете единственной свечи, которую он вскоре задул. Франсуа лег и почти сразу же уснул, увидев, к своей великой радости, красный сон.

Он поднялся, как и другие, в приму. В этот сентябрьский понедельник 1356 года погода обещала быть чудесной. Дождь, моросивший в предыдущие дни, перестал. Франсуа нашел свое место в полку дофина, выстроившемся на плато Бовуар, и, как и накануне, ожидание возобновилось.

Ведь надо же было, чтобы сначала триста отборных всадников прорвали неприятельские ряды. Но их атаку задержало новое известие: англичане отходят! Это было заметно даже с плато Бовуар, несмотря на костры, которые они оставили, чтобы сбить противника с толку. Авангард уже переходил вброд Миоссон, основной корпус находился на марше, спускаясь с холма, а арьергард еще оставался в лесу Нуайе. Что происходит? Почему враги покидают столь благоприятную позицию? Это бегство? Или западня?..

В окружении Иоанна Доброго разгорелся спор. Маршалы не могли прийти к согласию. Арнуль д'Одрем придерживался того мнения, что надлежит немедленно нанести удар по броду, а Жан де Клермон считал, что следует выждать. Коннетабль де Бриенн был склонен поддерживать де Клермона. Король колебался. Спор между двумя вельможами грозил перерасти в кулачный бой. Но тут вдруг маршал д'Одрем удалился и, возглавив сто пятьдесят всадников, бывших под его началом, бросил их к броду через Миоссон, на английский авангард. Таким образом, он по собственной инициативе начал битву при Пуатье.

Маршалу де Клермону и коннетаблю, поставленным перед свершившимся фактом, ничего другого не оставалось, как тоже атаковать. Но, желая выразить свое несогласие, ударили они совсем в другом направлении — в сторону леса Нуайе и английского арьергарда.

Вот тогда-то и стало очевидно, что отступление было западней. На берегу Миоссона д'Одрем и его полтораста рыцарей были встречены дождем стрел. Место для обороны англичанами было выбрано удачно, и лучники выгодно размещены. Ни один из всадников не смог достичь цели. Маршал д'Одрем был тяжело ранен и в числе прочих взят в плен.

На другом конце дела обстояли еще хуже. Атака на лес Нуайе стала подобна самоубийству. Она и на самом деле вылилась в избиение. Как следует укрепившись в зарослях, лучники стреляли по рыцарям, словно по мишеням. Они с такой скоростью выпускали стрелы, что скоро растратили весь запас, и было видно, как они выскакивают из леса в своей бело-зеленой форме, чтобы собрать стрелы с мертвецов. В опьянении убийством они даже забывали брать пленных. Перед ними находился цвет французского дворянства, где выкуп за каждого равнялся бы чуть не целому состоянию, но они думали лишь об одном — стрелять. Так пали, пронзенные стрелами, и коннетабль Готье де Бриенн, герцог Афинский, и маршал Жан де Клермон. Оставшиеся в живых умчались прочь.

Со своего наблюдательного пункта на отроге плато Бовуар, по-прежнему сидя на белом коне, Иоанн Добрый видел все. Битва началась плохо, но пока еще ничто не было потеряно. Французской коннице не удалось прорвать оборону англичан, значит, это сделает пехота. Он отдал приказ полку дофина идти в наступление.

Франсуа почувствовал, что его сердце вот-вот вырвется из груди. По рядам прокатился крик:

— Вперед! На англичан!

Франсуа опустил забрало, Ангерран сделал то же самое. На несколько мгновений они обнялись. Затем Франсуа взялся с Туссеном за руки, и они пошли вперед. Повсюду вокруг них всколыхнулись тесные ряды. Словно бескрайний лес знамен и многоцветных флажков пришел в движение — это тронулось на врага пешее французское рыцарство.

Далеко они не ушли. Через несколько сот метров движение прекратилось. Послышалось конское ржанье. И в то же самое время разнесся невероятный слух: коннетабль и маршал де Клермон погибли, а маршал д'Одрем в плену. Войско заколебалось, а потом начало отступать.

Это длилось несколько минут. Откат ускорился. Франсуа и Туссен, Ангерран и его оруженосцы, не имея возможности противостоять общему движению назад, были вынуждены отступать вместе со всеми. Франсуа почувствовал, как железная перчатка его дяди легла ему на плечо. Ангерран указал на группу рыцарей, видневшихся впереди них, и крикнул:

— Трусы!

Действительно, эти не отступали к задним рядам, но, ломая строй, рвались прочь, к лагерю, где оставались их кони и поклажа. Они покидали поле боя! И эти были не одиночки. Теперь почти повсеместно по одному или сразу помногу рыцари устремлялись вон с места сражения.

Франсуа еще не оправился от своего первого удивления, когда вскрикнул, увидев попятный ход французского знамени: дофин, их военачальник, тоже покидал поле боя!

И тут отступление превратилось в беспорядочное бегство. Даже не увидев противника, каждый стремился теперь к лагерю, к своему коню и спасению. Полк дофина рассеивался, распадался, разбегался, даже не вступив в сражение. Лишь несколько храбрецов, которые хотели драться, сопротивлялись общему движению, но и они вынуждены были отходить.

Ангерран и Франсуа оказались в их числе. Франсуа бежал до потери дыхания. Кто бы мог сказать ему, что первый его бой превратится в паническое бегство? Как такое стало возможно? Что случилось?

За катастрофу делили ответственность рыцарство и король Иоанн Добрый.

Первые всадники, налетевшие на полк дофина, были вовсе не англичане, а оставшиеся в живых рыцари из отряда маршала де Клермона, которые возвращались на своих запаленных конях. Они-то и спровоцировали начало паники, столкнувшись с передними рядами дофинова полка; первые толкнули следующих, и так далее. Но это было еще не все: они принесли весть о гибели двоих полководцев и о пленении третьего, которое им довелось наблюдать во время бегства.

Воспользовавшись всеобщим смятением, английский авангард под командованием графа Уорвика покинул позиции у Миоссона и немедленно атаковал. Фланговая атака, стремительная, неудержимая, — поскольку англичане-то были верхом на своих конях, — и вызвала первые дезертирства.

Может показаться невероятным, что рыцари бросились бежать при появлении неприятеля. Но еще более невероятным является то, что они имели на это право и что не кто иной, как сам король, им это право даровал! Действительно, в своем указе от 1351 года Иоанн Добрый признавал за сеньорами право «покинуть строй» при условии, что они получат на то разрешение коннетабля и одного из маршалов. Однако только что стало известно, что коннетабль и оба маршала погибли или попали в плен. В таких обстоятельствах разрешения просить было попросту не у кого. Бежать дозволялось по собственному усмотрению. Многие сеньоры, не расположенные подставлять под удар свои особы и свои богатства, так и поступили. Зачем продолжать дело, которое, похоже, оборачивается не слишком хорошо? Они прибыли сюда по зову короля и уходят согласно правилам, им же самим установленным. В чем их можно упрекнуть?..

Перед лицом этого повального дезертирства Иоанн Добрый пошел на совершенно убийственную меру: чтобы спасти своих сыновей, которые, по его мнению, оказались в слишком большой опасности, король решил удалить их с поля битвы. То есть, сначала поставив их во главе войск, теперь заставлял их бежать в самый ответственный момент. Тем самым он вынуждал принцев всем подать пример трусости. Можно представить себе, какое впечатление это произвело! Причем случилось это как раз в то самое мгновение нерешительности, когда на карту была брошена судьба полков. За исключением нескольких храбрецов, все восприняли это как приказ: «Спасайся, кто может».

Королевские сыновья были препровождены под крепкой охраной не в Пуатье, который находился совсем рядом и чьи стены были видны с поля боя, но в Шовиньи. Оказывается, город Пуатье дал знать, что откажется открыть ворота французам. Обыватели Пуатье, укрывшиеся за стенами, мало были расположены рисковать своей шкурой и своим добром. В конце концов, они вовсе не просили, чтобы кто-то дрался у них под самым носом! Так что пусть все эти вояки сами разбираются между собой!

Однако один из принцев некоторое время спустя вернулся со своей свитой, отказавшись покинуть битву в минуту опасности. И был это отнюдь не старший, дофин, как легко было бы предположить, но, наоборот, самый младший — Филипп, которому исполнилось всего четырнадцать лет. Страстно привязанный к отцу, он так и не смог решиться покинуть его. Люди видели, как этот мальчик в почти игрушечных доспехах, которые были выкованы нарочно по его мерке, поместился у стремени короля, единственного, кто еще оставался верхом на белом коне, рядом с развевающейся орифламмой, знаменем Франции, потому что вместе они были ориентиром, знаком сбора для войска.

Франсуа де Вивре заметил вдалеке белого коня, разглядел орифламму и прекратил бег. Окружавшие его пешие рыцари тоже никуда больше не бежали — они добрались до королевского полка, стремиться дальше незачем. В первый раз с начала отступления Франсуа огляделся. Туссена он заметил сразу же, а вот Ангеррана нигде не было видно. Франсуа кричал, звал, но все напрасно. Отсутствие дяди причинило ему острую боль. Без сомнения, с ним что-то случилось… В какой-то миг он чуть было не отправился назад, к англичанам, на поиски.

Но — не сдвинулся с места. Ведь так ему приказал это сам Ангерран. Он вспомнил один из уроков дяди, преподанных во время Битвы Тридцати. На войне нет места чувствительности. Перед лицом врага любая душевная слабость смертельна. Не должно более иметь ни друга, ни отца, ни брата, ни дяди. О них следует забыть и заботиться только о самом себе, чтобы разить и убивать. Франсуа сжал зубы и мысленно повторил: «Разить. Убивать!»

Глядя с высоты своего коня, король Иоанн Добрый имел довольно точное представление о положении дел. Несмотря на неудачи, которые следовали одна за другой, французские силы все еще бесконечно превосходили англо-гасконские — больше чем в два раза, это несомненно. Если дать доказательство хладнокровия, то все еще можно спасти.

Король Иоанн решил показать пример. Он спешился, велел увести своего коня и взял в руки секиру. Он как бы говорил тем самым, что об отступлении не может быть и речи. Потом разослал вестовых, чтобы передали полку герцога Орлеанского приказ атаковать. Без сомнения, его вступление в игру решит все дело, ибо он один многочисленнее, чем объединенные силы врагов.

Произошло же нечто совершенно противоположное ожиданиям короля. Прибытие полка герцога Орлеанского стало началом катастрофы. Даже еще не встретив противника, без всякой причины — точнее, без всякой другой причины, кроме чрезвычайно низкого боевого духа армии, — полк побежал. У этих рыцарей, которые шли в бой пешими, с укороченными копьями, имелось что угодно, кроме духа победителей. Слишком много отступлений видели они сегодня. Призрак бегства буквально витал в воздухе. Почему это другие бегут спасать свое золото, своих жен и детей, а они — нет? И вот все сразу, одновременно, словно получив приказ, они бросились врассыпную: одни — к лагерю и к своим лошадям, другие — как можно дальше от поля боя, назад, за королевский полк. В какие-то несколько минут полк герцога Орлеанского испарился, а королевский полк, который предполагалось держать в резерве, оказался в первых рядах.

Франсуа, конечно, ничего не мог знать об этом. Единственное, что он увидел со своего места, было то, что англичане показались, наконец, перед ним. То тут, то там появлялись рыцари, и гремел клич:

— Англия, святой Георгий!

Все произошло так быстро, что Франсуа даже не успел прокричать собственный боевой клич: он увидел, как трое вражеских рыцарей мчатся во весь опор прямо на него. Их кони держались бок о бок, копья были опущены наперевес, и все вместе представляло собой грозную сплоченную массу — неодолимую, неотвратимую. У Франсуа мелькнула мысль о Боге, но голос Туссена отвлек его от поспешной молитвы:

— Делайте, как я!

В самое последнее мгновение, когда копья уже едва не касались их, Туссен нырнул вперед, и Франсуа сделал то же самое. Трое всадников пронеслись над ними… Туссен поднялся, за ним — Франсуа. Оба остались невредимы.

— Я этому научился в Броонском лесу: лошади избегают наступать на тело, лежащее на земле.

Франсуа взял своего оруженосца за руку.

— Идем!

— Куда?

Франсуа не ответил. Вслед за другими беглецами он двинулся к лагерю. Туссен вспылил:

— Я дал клятву повиноваться вам. Так вот, сейчас я ее проклинаю!

Франсуа улыбнулся и прибавил шагу.

— Ты видел Битву Тридцати?

Туссен ответил тоном глубокого презрения:

— Нет! Я тогда был в Броонском лесу, и сам сражался, а не смотрел, как дерутся другие.

— Туссен, мы поступим так же, как Гильом де Монтобан.

— Пока что мы поступаем, как пара трусов!

— На этот раз ты судишь слишком поспешно, Туссен!

Они добрались до французского лагеря. Там царила суета, как в пчелином улье. Да и беглые сеньоры напоминали перепуганных насекомых. Одни орали на своих слуг, чтобы те быстрее грузили золото и ценности, которые привезли с собой, другие, рассудив, что дороже жизни сокровища нет, вскакивали на первую попавшуюся лошадь, нимало не беспокоясь о ее владельце, и мчались прочь, как можно дальше отсюда.

Восток по-прежнему оставался там, где его привязал Туссен. Завидев своего хозяина, он даже подскочил и исполнил от радости несколько безумных кульбитов. Франсуа сел в седло и направил коня туда, откуда они только что прибыли. Туссен, тоже оседлавший лошадь, спросил с широкой ухмылкой:

— Значит, возвращаемся в бой?

— Да, как это сделал Гильом де Монтобан в Битве Тридцати, и это принесло тогда победу! Без коней мы бы все равно оставались беспомощными. Зато теперь англичане увидят, кто мы такие!..

Франсуа, бросивший во время бегства свое укороченное копье, обнажил меч. Но, заметив, что Туссен безоружен, он протянул меч своему оруженосцу. Тот хотел было отказаться:

— Он же благословленный, а я не рыцарь!

— Бери! Ты достоин его больше, чем все те, кого я сегодня видел.

Франсуа пустил Востока тройным галопом и взмахнул своим боевым цепом. Он раскрутил его над головой и в первый раз с начала битвы прокричал клич рода де Вивре:

— Мой лев!

За время его мнимого отступления положение дел сильно изменилось. Когда Франсуа покидал поле боя, ситуация была следующей: на плато Бовуар оставался лишь королевский полк, пополненный беглецами из полков дофина и герцога Орлеанского. В тот момент с ними схватился, атаковав их в лоб, только английский авангард под командованием графа Уорвика.

Но из леса Нуайе Черный Принц увидел, какой нежданный оборот приняло дело. Французские знамена отходили одно за другим, избегая боя. Каким бы невероятным это ни показалось, стала возможной победа. И тогда Черный Принц велел бросить в сражение остаток английского войска, атаковав фронт королевского полка рядом с графом Уорвиком.

Капталь де Бюш и его гасконцы весь день оставались у брода через Миоссон. Они ждали своего часа. И когда они увидели, что англичане атакуют с фронта, то предприняли обходной маневр и зашли французам в тыл. Это был последний удар: попав в тиски между капталем и Черным Принцем, французы были обречены…

Иоанн Добрый находился в самой гуще своих войск. Хоть и пеший, король все равно был заметен издалека благодаря орифламме, которую держал знатный сеньор Жоффруа де Шарни. Рядом с ним находился также его сын Филипп, маленький принц четырнадцати лет, похожий в своих миниатюрных доспехах на игрушку. Несмотря на все приказы и уговоры отца, он упрямо отказался покинуть его.

Королевская свита была хорошо видна на этом открытом плато. Ее присутствие еще больше раззадорило противника. Король по-прежнему здесь! Король решил биться до последнего! Такой пленник — можно неслыханно поживиться! Англичане с одной стороны, гасконцы — с другой яростно устремились к нему, презрев все опасности, словно бабочки, ослепленные пламенем. Вскоре наиболее отчаянные уже добрались до короля.

Велев увести своего коня, Иоанн тем самым лишил себя надежды спастись бегством. Ухватив свою секиру обеими руками, он бросился в самую гущу схватки.

Именно в этот момент Франсуа де Вивре и прибыл на поле боя. Он сразу заметил, как переменилась обстановка: англичане теперь были повсюду, а французы таяли, словно снег на солнце. Стало быть, его ждала не победа, а судьба павших героев, судьба его отца при Креси… Это была единственная мысль, промелькнувшая в его мозгу. Он бросился вперед.

К нему сразу же устремился какой-то английский рыцарь с копьем наперевес. Франсуа поскакал навстречу, раскручивая цеп над головой. Никогда прежде он не чувствовал такой уверенности в себе. Все произошло на скаку, на бешеной скорости, однако он до мельчайшего своего жеста знал, что ему делать. Когда копье противника оказалось в пределах досягаемости, Франсуа отбил его шаром цепа. Рыцарь, увлекаемый навстречу разгоном коня, приблизился, и тут Франсуа изо всех сил ударил его по голове. Сила удара в сочетании с удвоенной скоростью обоих коней оказалась так велика, что шлем англичанина разлетелся на куски вместе с половиной черепа.

Франсуа прокричал:

— Мой лев!

И поскакал на поиски нового противника.

Тогда-то он и услышал этот клич:

— Солсбери!.. Солсбери!..

Впереди скакал отряд рыцарей и латников попроще. Они окружали и защищали графа Солсбери, важного английского вельможу и одного из лучших военачальников Черного Принца. Вот он, долгожданный случай покрыть себя славой! Франсуа пустил коня во весь опор им навстречу. К нему присоединился Туссен, куда-то потерявшийся во время схватки с англичанином. Они поскакали бок о бок. Оруженосец показал ему меч с золотым навершием, красный от крови.

— А котел-то начинает окупаться, господин мой!

Сказать больше им не хватило времени. От отряда Солсбери отделилось несколько всадников, желая, без сомнения, обезопасить своего господина от нежелательной встречи. Из их числа Туссен привлек к себе сразу троих. К Франсуа направился только один. Зато это был настоящий великан, вооруженный, как и он сам, боевым цепом.

Цеп против цепа: Франсуа тысячу раз повторял это упражнение во время тренировок. И он ринулся в новое единоборство без малейшего страха. Англичанин, гигант с буйволовой шеей, уже отвесил несколько ударов, способных свалить быка, но Франсуа избежал их играючи, простым отклонением торса или головы. И тоже ударил в свою очередь. Он думал победить противника этим единственным ударом, но, к его великому сожалению, тот также избежал выпада с поразительной легкостью: у колосса гибкости оказалось не меньше, чем у него самого! Стычка становилась смертельно опасной!

В течение долгих минут оба рыцаря кружились в гибельном танце, яростно нанося друг другу удары и с легкостью их избегая. До тех пор, пока цепи не перекрутились между собой. Теперь оставалось одно: тянуть сильнее, чем противник, и завладеть сразу обоими цепами. Это был вопрос исключительно физической силы, и если ты не уверен, что сильнее своего соперника, лучше уж тебе сразу спастись бегством.

Как когда-то с Большим Кола, Франсуа превратил эту борьбу в простое и незамысловатое испытание силы. Несмотря на разницу в весе он должен, он обязан оказаться сильнее!

Англичанин пыхтел, как бык, и сыпал проклятьями на своем языке. Франсуа упорно думал об Эде де Вивре, грозе сарацин. Он не имеет права показать себя недостойным памяти своего предка, ведь у него перстень со львом!.. Франсуа собрал остатки своих сил и крикнул:

— Мой лев!

И в тот самый миг оба цепа оказались в его руке, а упрямый английский рыцарь — на земле. Франсуа нанес ему несколько ударов подряд по навершию шлема. И всякий раз железный шар вырывал своими шипами частицы мозга… Франсуа вновь направился к отряду графа Солсбери.

Туссен закончил свою схватку раньше. Он оказался в отчаянном положении, теснимый со всех сторон всадниками и «подрезчиками». Вскрикнув, он упал. Но Франсуа даже не попытался прийти ему на помощь. Больше, чем когда-либо, он был расположен следовать уроку своего дяди: ничто не должно отвлекать рыцаря от собственного боя и собственной судьбы. Он должен добраться до графа Солсбери, от которого его отделяли теперь лишь несколько всадников.

Устремив глаза к цели, которой надлежало достичь, Франсуа не заметил человека, вдруг выросшего перед ним. Точнее, он заметил его слишком поздно. Это был конный лучник, и он уже натянул свою тетиву. Через долю секунды вылетит стрела, и сеньор де Вивре будет мертв…

Но стрелу получил не Франсуа, а его конь. В последний миг Восток взвился на дыбы, закрывая своим телом хозяина, и стрела вонзилась ему в шею. Франсуа вылетел из седла, а Восток опустился на подогнувшиеся передние ноги и медленно склонил голову. Франсуа поднялся, оглушенный. Он вовсе не тянул за поводья, чтобы заставить коня вздыбиться, в этом он был уверен. Конь сделал это сам, пожертвовав своей жизнью ради него. Забыв про сутолоку и грохот сражения, Франсуа склонился над этим огромным влажным глазом, который уже подернула туманом смерть, но который, однако, не отрываясь смотрел на него. Юноша прошептал:

— Восток…

И тут его сбило на землю лицом вниз. Удары дождем посыпались на его кирасу. Как это странно! Он не смягчился ни ради своего дяди, ни ради своего оруженосца, но из-за коня у него дрогнуло сердце, и сейчас он заплатит за это жизнью!

Раздался крик:

— Оставьте его! Он мой пленник!

Удары сразу же прекратились. Франсуа де Вивре обнаружил себя перед графом Солсбери.

— Я видел вас в бою, любезный мой рыцарь. Вы заслуживаете спасения. Я Солсбери.

— Я Франсуа де Вивре.

— А я Туссен, его оруженосец!

Туссен вскочил на ноги подле своего господина, с лицом, залитым кровью, но в отменном здравии. Он обратился к Франсуа, понизив голос:

— Меня ранили слегка в руку, так что, падая, я вымазал себе кровью голову и притворился мертвым. Они ничего, кроме покойника, и не увидели.

Франсуа поклонился своему победителю с угрюмым видом.

— Не изводите себя, любезный рыцарь, сегодня будут и другие пленники, кроме вас. Да еще какие!..

Поскольку бежать Иоанн Добрый не захотел, ему сейчас не оставалось другого выбора, кроме плена или смерти. Поступая так, он был верен уставу своего мертворожденного ордена Звезды, от которого при Пуатье оставался он один. Никогда не отступать, даже вопреки элементарному здравому смыслу, — таково было правило, которое он изобрел для других, таково было правило, которому он собирался последовать и сам. Ему и в голову не приходило, что он — не просто рыцарь, что он, прежде всего король, а у короля есть долг — спасать свою особу пусть даже ценой мнимой трусости. Но Иоанн Добрый чувствовал себя рыцарем в гораздо большей степени, нежели королем.

Вокруг него началась настоящая грызня. Но не как вокруг беззащитного оленя; больше всего это напоминало свору, выгнавшую из логова матерого и свирепого кабана и теперь опасливо подступающуюся к нему.

Ибо король всех привел в замешательство своей силой и храбростью. Широкими взмахами секиры он разбивал доспехи, отрубал пальцы и ломал руки тем, кто подходил слишком близко. Он и сам был неоднократно ранен, причем несколько раз в голову. Кровь заливала глаза и делала его почти слепым. Иоанн уже не понимал, откуда сыплются на него удары, и не видел, куда бьет сам. Тут-то он и услыхал голос маленького Филиппа, который с высоты своих четырнадцати лет взялся направлять его:

— Отец, берегитесь — справа!.. Отец, берегитесь — слева!..

Несмотря на заботу нападавших взять короля живым ради баснословного выкупа, давка и толкотня были такими, что каждый миг жизни Иоанна Доброго угрожала опасность. Удары сыпались со всех сторон. Каждый надсаживал глотку, стараясь переорать соседей:

— Сдавайтесь мне, государь!

— Нет! Мне, государь, мне!

Но Иоанн Добрый не хотел сдаваться. И вовсе не из принципа. Он достаточно сражался; знаменосец Франции, Жоффруа де Шарни, пал у самых его ног, прижимая к груди священную хоругвь. Честь его была спасена. Нет, король не хотел сдаваться потому лишь, что все те, кто его окружали, были гасконцы. Это они кричали ему со своим каркающим юго-западным выговором, а ему не хотелось попасть в руки этих людей.

Но тут дорогу в этой свалке проложил себе какой-то великан и обратился к королю на чистейшем языке ойль:

— Государь, сдавайтесь мне!

В первый раз Иоанн Добрый заговорил:

— Где мой кузен, принц Уэльский? Я хочу сдаться ему.

— Государь, его здесь нет, но если вы сдадитесь мне, я немедленно вас к нему препровожу.

— Кто вы?

— Государь, я Дени де Морбек, рыцарь из Артуа, пять лет состою на службе английского короля, потому что из вашего королевства был вынужден уйти в изгнание.

Действительно, Дени де Морбек был изгнан из Франции за убийство и после этого переметнулся к англичанам.

— Я сдаюсь вам, мессир Дени, — решил король Иоанн. — И в залог моего слова вот вам моя правая перчатка.

Эта речь прозвучала в благоговейном молчании, но мгновение спустя поднялся оглушительный гвалт. Гасконские сеньоры, разочарованные тем, что от них ускользнула верная добыча, сделали вид, будто ничего не видели и не слышали, и опять налетели на пленника, как стервятники. Каждый кричал:

— Король мой! Мой!

Короля хватали, толкали и тянули во все стороны, едва не раздирая на части. Иоанн Добрый заорал что было силы:

— Господа! Перестаньте спорить из-за моей особы. Я достаточно велик, чтобы сделать богатыми всех вас. Лучше проводите нас с сыном к моему кузену, принцу Уэльскому. Да повежливей!

Но свалка стала еще более дикой. Короля опрокинули и чуть не затоптали. Он бы наверняка погиб, если бы в этот миг не подоспели графы Уорвик и Суффолк.

Их послал на поле боя сам Черный Принц, обеспокоенный судьбой короля. Английские военачальники немедленно положили конец потасовке:

— Назад! Чтобы ни один не посмел коснуться короля, если дорожит своей жизнью!

Вскоре Иоанн Добрый и его сын были доставлены под надежной охраной в шатер Черного Принца. Принц глубоко поклонился королю. Это была их первая встреча.

Вопреки опасениям Франсуа Ангерран не погиб. Как это часто случается в давке, его против воли затянуло в группу беглецов, которые ринулись к лагерю. Пытаясь вернуться в битву, он заблудился и обнаружил себя под стенами Пуатье.

Когда он туда добрался, день был уже в самом разгаре. Оруженосцы не последовали за ним. Ангерран не знал, куда они подевались, равно как не ведал о судьбе племянника.

Сражение продолжалось и под стенами города. Французские рыцари и солдаты, бежавшие с поля боя, устремлялись к городу, думая найти там спасение, но, покуда они колотили в наглухо запертые ворота, их настигал неприятель и предавал смерти либо, если речь шла о сеньорах поважнее, брал в плен.

Ангерран де Куссон был в отчаянии. Его последняя битва обернулась стыдом и бесчестьем. Зачем только Бог даровал ему столько лет, чтобы дожить до такого позора? Почему только он не погиб в числе первых, подобно коннетаблю де Бриенну и маршалу де Клермону, героически и глупо атакуя английских лучников, засевших в непроходимых зарослях? Зачем дано ему было увидеть продолжение — знамена и флажки самого цвета французского рыцарства, оборотившего свой тыл неприятелю в разгар сражения?

Французское рыцарство явило полную свою несостоятельность! Этот день стал днем траура. Никогда с тех пор, как умерла Флора, Ангерран де Куссон не испытывал подобного отчаяния.

Ангеррану казалось, что он видел уже достаточно, но здесь, под стенами Пуатье, его поджидал последний удар. Пуатье, главный город одной из самых больших провинций Франции, не открыл ворот войску своего короля! Этот город не различал французов и англичан. Он одинаково относился и к захватчикам, и к защитникам страны. Горожане и народ оказались не лучше дворянства. Все потеряно! Все!..

В нескольких сотнях шагов перед Ангерраном какой-то молодой рыцарь в отчаянии барабанил в запертые городские ворота. Стоя неподалеку, пересмеивались на языке ок*** гасконский сеньор и его люди. Когда юноша достаточно настучался, умоляя горожан, а гасконцы достаточно нахохотались, они приблизились к нему, перерезали бедняге горло и поделили между собой его доспехи.

На стенах Пуатье находились люди, наблюдавшие эту сцену. Они даже не постыдились отвести глаза. Ангерран зарычал, ткнув мечом в их сторону:

— Сучьи дети! Шлюхино отродье! Свиные выблядки!

Крики привлекли внимание гасконца и его отряда. Ангерран бросил свой меч и подставил им горло.

— Убейте меня!

Гасконец остановился в нескольких шагах, рассматривая его с любопытством.

— Убить вас? Вот уж не подумаю! Вы мой пленник.

— Зарезали же вы только что того рыцаря!

— За его доспехи не выручить и десяти ливров, а те, что на вас, потянут не меньше сотни. У вас наверняка найдется чем заплатить выкуп.

— Убейте меня!

— Пойдемте, рыцарь! Меня зовут Берзак. С вами обойдутся по-благородному.

Казалось, Ангерран ничего не слышал. Он почти бредил, и его пришлось увести силой. Он беспрестанно повторял:

— Убейте меня!

Над английским лагерем спустилась ночь. Повозки, груженные золотой посудой, доспехами и драгоценным оружием, с трудом пробивали себе дорогу среди англо-гасконских солдат и их пленников.

Милостью графа Солсбери Франсуа была оказана особая честь: он должен был присутствовать этим вечером на пиру, который давал Черный Принц своим самым именитым пленникам.

Пиршество состоялось в огромной палатке, обтянутой изнутри красной тканью. Многочисленные факелы освещали ее так ярко, словно это был парадный зал какого-нибудь замка. Были накрыты многочисленные столы. За почетным — королевским — заняли место самые знатные сеньоры Франции. А снаружи ночь укрыла обильную жатву смерти: восемь тысяч французов, девятнадцать сотен английских рыцарей да пятнадцать сотен валлийских стрелков…

Иоанну Доброму перевязали раны. Они оказались неглубоки, и король смог выглядеть на пиру достойным образом. Черный Принц смиренно отказался сесть за его стол, он счел своим долгом стоять рядом и прислуживать ему, повторяя:

— Угощайтесь, мой дорогой государь. Отведайте все, что вам по вкусу.

Никто вокруг не проявил удивления, но все же! Ведь потому они и сражались, что Эдуард III заявил права на корону Франции. Стало быть, для Черного Принца законным французским королем должен быть его отец, который добавил к своему гербу золотые лилии и подписывал все свои указы титулом: «Король Франции, Англии и властитель Ирландии». И наоборот, он не должен был бы относиться к Иоанну Доброму иначе как к узурпатору, которого надлежит бросить в застенок, наложив на него цепи, прежде чем отправить на эшафот.

Вместо этого Черный Принц был сама предупредительность.

— Я уверен, что монсеньор, мой отец, окажет вам все подобающие почести и не поскупится на доброе отношение. Вы станете друзьями, и надолго.

Странная война, где дрались из-за претензий, в которые никто не верил, война, окончание которой сегодня, в понедельник 19 сентября 1356 года, виделось меньше, чем когда-либо…

Сидя за другим столом, Франсуа не касался кушаний. У него сжималось горло. Его окружали гасконцы, которые обжирались и наливались вином. Это было естественно, ведь они же победили, и он сам на их месте вел бы себя так же. Но сидящие напротив него два французских сеньора уподоблялись победителям. Они, не переставая, сближали бокалы и сопровождали собственные шутки громким смехом.

— Богом клянусь, Жоффруа! Когда назначат мой выкуп, я хочу, чтобы это было десять тысяч ноблей золотом, и ни гроша меньше!

— И я Богом клянусь, Филипп, если ты стоишь десять тысяч, то уж я-то, небось, все двенадцать!

Франсуа не смог сдержаться. Он бросил им через стол:

— Как вы можете смеяться в день поражения, среди мертвых?

Оба сеньора ничуть не смутились. Один из них поднял свой кубок и протянул его в сторону Франсуа.

— Улыбайтесь, юноша! Мертвые уже в раю, а мы-то живы! У нас была прекрасная битва, и пусть теперь мужичье заплатит за наше освобождение! Чего же вам еще?

В большой палатке установилась тишина. В самом ее конце, у почетного стола, Черный Принц собирался держать речь. С каким-то предметом в руках он обратился к королю:

— Государь, невзирая на неблагоприятный жребий, вы всех нас превзошли доблестью. Это отнюдь не льстивые слова. Мы едины в том, чтобы преподнести вам четки. Увидеть, что вы носите их, будет для нас большой честью.

И английский принц протянул королю Франции четки. Действительно, существовал такой обычай — дарить по окончании битвы четки наилучшему бойцу. Иоанн Добрый принял дар, и застольные беседы возобновились.

И вот тогда на Франсуа вдруг снизошло озарение. Ему вспомнилось некое отвлеченное понятие, смысл которого раньше всегда ускользал от него, несмотря на поучения отца и дяди, но сейчас он внезапно постиг его — постиг этой ночью, после разгрома, единственный из всех, кто его окружал, включая и самого короля! Его это так потрясло, что он заплакал горькими слезами. Какой-то англичанин, сидевший рядом с Франсуа и до этого момента державшийся весьма незаметно, положил ему руку на плечо.

— О чем вы плачете, друг мой? О вашей даме?

Франсуа повернулся к нему, но ничего не ответил. Ему было стыдно признаться, что он оплакивал Францию.

На следующий же день после своей победы, даже не похоронив павших, Черный Принц возобновил путь на Бордо. Ему и в самом деле нельзя было терять времени. Надлежало поскорее доставить в укрытие огромное количество добычи и пленных. Задача не из легких: пленников оказалось больше, чем победителей. Но, прежде всего, требовалось уберечь короля от любой попытки освобождения. Неужели дофин, которому удалось ускользнуть, не соберет войско ему на выручку? Неужели французские земли, через которые предстоит пройти, не откажут ему в праве прохода?

Опасения Черного Принца оказались напрасными. Когда дофин Карл прибыл в Париж, единственное, чего он добился, была паника. А что касается земель, городов и замков, находившихся на пути англичанина, то все они последовали примеру Пуатье, то есть не шевельнули даже пальцем. Все сделали вид, будто им неизвестно, что король Франции в плену вместе с тысячами рыцарей и что охранники изрядно уступают им в числе.

Стесненный своей добычей и полоном, Черный Принц делал не более десяти километров в день; когда он прибыл в Бордо 3 октября, это стало концом долгой прогулки.

Восторг бордоского населения был неописуем. Духовенство вышло навстречу армии благодарственным крестным ходом. В расцвеченном флагами городе улицы и окна домов были черны от народа. Добрые граждане во весь голос славили победу. Они смотрели, не осмеливаясь верить собственным глазам, на французского короля, скачущего рядом с английским принцем в сопровождении своего сына, маленького Филиппа. Они глазели на нескончаемую процессию пленных рыцарей, пеших, в окружении конной стражи. Они никак не могли сосчитать повозки, ломящиеся от золота. Для всех это был великий день, день ликования.

Испытывал ли кто-нибудь из них неловкость, видя пленником того, кто, в принципе, был их государем и по отношению к кому сам английский принц вел себя соответственно? Поди узнай наверняка. С тех пор как город Бордо стал официально английским, на него обрушилось богатство, какого он никогда прежде не знал. За Ла-Маншем жили большие любители вин, и торговля процветала вовсю. К тому же война постоянно приносила новую добычу. Так зачем смущать себя бесполезными мыслями? Сам Бог, похоже, сделал выбор, даровав победу столь полную и нежданную. А где счастье, там и веселье!

Затерявшись в колонне пленников, Франсуа и Туссен двигались вперед, словно скот на бойню. Франсуа не знал что и думать после стольких противоречивых волнений. Он не мог забыть и свое боевое крещение. В первый раз он дрался в бою, крепко дрался, и все еще не мог отойти от возбуждения. Но вместе с тем он ощущал горечь поражения и, хуже того, стыд за поведение своих соотечественников. Что-то с ним теперь будет? У него возникло ощущение, что он движется навстречу чему-то неизвестному.

Туссен воспринимал все случившееся с гораздо большим спокойствием, по-философски. Он подвел итог своих рассуждений сразу же после пленения и поделился им с Франсуа:

— После того как тебя приговорили к смерти, попасть в плен — сущие пустяки.

И с этого момента старался, как мог, заразить своего господина собственным благодушием.

Что касается Ангеррана, то он сделался тенью самого себя. С тех пор как они ушли из-под Пуатье, он ел кое-как, ничем не интересовался, ни на кого не смотрел и ни с кем, кроме Франсуа, не разговаривал. Да и ему он говорил лишь «добрый день», «спокойной ночи» и тому подобные ничего не значащие слова…

В Бордо тем временем гремели праздники — неутихающий вихрь, умопомрачение! Горожане оспаривали друг у друга знатных пленников, вино лилось рекой. Иоанн Добрый присутствовал на всех приемах; эти приемы устраивались на золото его пленных рыцарей и на то, что было содрано с погибших. Король считал своим долгом выглядеть как можно великолепнее, и каждый восхищался его представительностью и той роскошью, которой он продолжал окружать себя.

Франсуа, Ангерран и Туссен оставались там, куда их поместил граф Солсбери, — в заурядной гостинице рядом с портом. И дядю, и племянника зазывали к себе именитые семейства города, но ни тот, ни другой не имели желания показываться на людях. Они удовлетворялись бедной обстановкой заведения и короткими прогулками по набережной под охраной английских солдат.

До сих пор пленники задерживались в Бордо, потому что из-за них между победителями разгорелись ужасные ссоры. За часть пленников, правда, никто спорить не собирался, зато уж за других шла настоящая грызня. На некоторых особо знатных претендовали сразу четыре, пять, а то и шесть сеньоров. Даже у Дени де Морбека оспаривал честь пленения короля некий Бернар де Труа. Дело разрасталось, обиженные требовали вмешательства самого Эдуарда III… А пока суд да дело, все оставались в Бордо. Тех, кого, подобно Франсуа, взяли в плен английские сеньоры, предстояло отправить в Лондон. Те, кто, подобно Ангеррану, достался гасконцам, оставались в Аквитании. Но когда же отплытие? Шли месяцы, а дело так и топталось на месте.

В начале зимы стало ясно, что Ангерран де Куссон умирает. Франсуа встревожился с первых же январских дней 1357 года. Его дядя исхудал так, что на него было страшно смотреть, лицо посерело. Он больше не покидал комнату и почти не вставал с ложа. Он ни на что не жаловался и от всего отказывался. Поэтому Франсуа пришлось втайне от него поставить сира де Берзака в известность о положении дел.

При мысли о том, что он может потерять вместе с пленником свой выкуп, тот пришел в ужас и не пожалел денег ради его выздоровления. С этой поры в комнату Ангеррана вереницей потянулись врачи. «Мой диагноз, — утверждал первый из них, — перемежающаяся четырехдневная лихорадка». И предписывал соответствующее лечение, которое немедленно отвергал второй лекарь, заменяя его кровопусканиями по причине избытка горячих мокрот. Третий, срочно вызванный ценою золота ввиду полного отсутствия успеха у своих собратьев, обнаружил избыток желчи и прописал сырую печень однодневного теленка. Пришлось обегать весь Бордо в поисках готовой отелиться коровы, купить новорожденного теленка и принести его в жертву. Впрочем, и печенка никак себя не оправдала.

Четвертый эскулап оказался приверженцем хирургии: от него избавились сразу же. Пятый был профессором медицинского факультета, светилом, признанным даже среди собратьев по ремеслу. Он долго исследовал больного и вынес, наконец, свой приговор:

— Страждет не тело, но душа. Речь идет о злокачественной форме болезни святого Лё, иначе говоря, эпилепсии. Я предписываю слабительное, рвотное, клистир и промывание желудка настойкой морозника.

Ангерран одинаково безропотно подчинялся всем лекарям и любым их предписаниям, односложно отвечая на вопросы и всякий раз после очередного осмотра заявляя, что чувствует себя лучше. Но он угасал с каждым днем.

Ангерран умирал от тоски. Этот безупречный рыцарь так и не пришел в себя после того, что увидел под Пуатье. Он не смог вынести мысли о несчастиях, которым суждено обрушиться на его страну… В последний день января, после долгого молчания, он заговорил, наконец, с Франсуа. Врачи, поскольку в этот день вызвали многих из них, толпились у дверей. Ангерран попросил Франсуа отослать их. Затем отправил Туссена за священником. Как только тот ушел, Ангерран сказал племяннику:

— Я покидаю этот мир…

Франсуа взглянул на своего дядю в полном смятении. До последнего мига он вопреки рассудку отказывался в это верить. Он все еще цеплялся за обнадеживающие слова лекарей. Он не хотел оставаться в одиночестве — во всяком случае, не так скоро!

Увидев его испуг, Ангерран улыбнулся:

— Ты можешь нисколько за себя не опасаться, Франсуа. Я больше тебе не нужен. У тебя достаточно силы, чтобы противостоять обстоятельствам, и все качества, чтобы сделать это с честью.

Франсуа хотел что-то сказать, но дядя остановил его:

— Мысль о тебе — это единственная радость, которую я уношу с собой. Я старался дать тебе все, что мог… не военную премудрость, нет, любой учитель фехтования был бы на это способен… но справедливость, умеренность и любовь к ближним…

Ангерран умолк, утомленный усилием, которое ему удалось совершить. Некоторое время он тяжело дышал, потом приподнялся и продолжил с внезапной силой:

— Не будь таким, как они, Франсуа! Никогда! Они недостойны меча, которым препоясаны. Они грубы, жестоки и тупы. Они ничего не поняли, даже король! Поклянись мне, что никогда не будешь походить на них!

— Клянусь.

Ангерран де Куссон медленно покачал головой.

— Хорошо… Я-то уже покончил со всем этим. Я достиг предела. Бог решит, за что меня судить…

Франсуа схватил руку своего дяди и стиснул ее в отчаянии… Теперь-то он понимал, чем был обязан ему. Сколько раз по утрам, когда приходилось вставать в темноте, он проклинал его! Но ведь Ангерран и сам каждое утро вставал в этот час. И когда приходилось изнурять себя в холод и зной, Ангерран всегда был рядом — и в холод, и в зной. Все, чего он требовал от племянника, сеньор де Куссон требовал и от себя самого. Франсуа осознал это в первый раз.

Сколько сил и мужества пришлось найти крестному, чтобы достойно воспитать своего преемника! За суровостью, а порой и жестокостью Ангеррана всегда скрывалась безграничная любовь…

Все смешалось в голове Франсуа. Все вернулось к нему одновременно. Он вновь увидел улыбку дяди, когда тот огласил свой приговор по делу о голой женщине; его понимающий вид, когда смущенный племянник поведал ему о своих первых юношеских тревогах. Франсуа всегда чувствовал в нем мудрость, граничащую с ясновидением, и этого было достаточно, чтобы его успокоить, даже когда крестный ничего не говорил. Если Ангерран умрет, кому еще он сможет довериться? Кто будет его поводырем и примером? Не может же Ангерран оставить его вот так, перед лицом всех ловушек жизни!..

Франсуа почувствовал, как тонет, захлебывается в отчаянии. Он закричал:

— Не уходите!

Ангерран не ответил. Как раз в этот миг вошел священник. Франсуа удалился. Вскоре священник вышел и обратил к нему несколько слов:

— Он уже в руках Божьих, но успел исповедаться.

Франсуа бросился в комнату и остановился у изголовья.

Нет, его дядя еще не умер. Священник всего лишь хотел сказать, что Ангерран преодолел тот рубеж, из-за которого любой возврат к жизни уже невозможен. Умирающий был иссиня-бледен и тихо хрипел. Франсуа заговорил с ним, но не добился никакого ответа. Они находились в разных мирах. Тогда Франсуа повелел выйти из комнаты всем, кто там толкался, — Берзаку, врачам, слугам — и остался с Туссеном, который опустился на колени.

Стоя у изголовья кровати, Франсуа видел, как его крестный отец и дядя стремительно отдаляется от него, словно на корабле, пущенном по волнам. Он хотел крикнуть ему вдогонку о своей любви, о своей огромной, бесконечной благодарности… И понял внезапно, как должен сделать это,

Франсуа вспомнил дядину книгу, историю о рыцаре, который искал дивный цветок семицветный, чтобы вновь обрести умершую супругу. О да, это он сам и есть, Ангерран де Куссон, тот безупречный рыцарь, достигший высшего совершенства в последний день своей жизни! Как же он достоин найти ее в Раю, свою Флору!

Ангерран заметался. Его лицо исказила гримаса, словно он стал жертвой последней земной боли. Франсуа склонился над ним. Он столько раз читал и перечитывал окончание «Поисков Флоры», что знал его наизусть. И он стал произносить эти слова вслух, по памяти. Так он прощался с тем, кто его воспитал; так он выказывал ему свою благодарность…

И по мере того как Франсуа читал, лицо Ангеррана успокоилось, черты разгладились, на губах появилась улыбка, и раскрылись глаза, озаренные светом, который уже не имел ничего общего со здешним, дольним миром.

Звучали стихи… Рыцарь умирал. Он поднимался в рай, сопровождаемый ангелами. И Флора была там! И в руках у нее — дивный цветок семицветный, заключающий в себе все цвета радуги. Его долгий поиск завершился…

Губы Ангеррана дрогнули. Он прошептал:

— Флора…

Потом его улыбка засветилась, засияла. Он приподнял голову.

— Франсуа! У нее… цветок!..

Затем вновь упал на подушки и более не шевелился.

Ангерран де Куссон был погребен в обители кармелитов в Бордо. Гроб опустили в могилу после мессы, туда же положили его щит: согласно обычаю вместе с последним представителем угасшего рода хоронили и его герб… Франсуа увидел, как земля засыпала двух противостоящих друг другу муравленых волков, которые уходили из этого мира одновременно с его дядей.

Франсуа вздрогнул. Погребение, волки… Он невольно вспомнил смерть своей матери. Он всегда старался избегать этого воспоминания, самого мучительного в жизни. Юноша поймал себя на том, что хотел бы попросить помощи у Ангеррана, как сделал в ночь бдения над оружием. Рыдание вырвалось из его груди.

Заупокойная служба заканчивалась. Франсуа не мог больше избегать размышлений, которых так страшился. Хотя волки де Куссонов и скрылись теперь под землей, но они не исчезли. И не унесли с собой свою таинственную и ужасную историю: они оставались в нем самом. Независимо от желания Франсуа половина крови в его жилах была куссоновская, даже если внешне это никак не проявлялось.

Юг, Теодора… Франсуа превосходно знал, как они прожили свою жизнь, мать ему часто об этом рассказывала. Он пытался забыть о них навсегда, но сегодня они напомнили ему о себе. Франсуа де Вивре — прямой потомок Юга и Теодоры де Куссон, в которых воплотились две стороны единого родства, как в добре, так и во зле. Так или иначе, но Франсуа походил на них, и ему суждено однажды пройти по их гибельным следам. Именно это отчасти и означал его черный сон…

Церемония закончилась. Франсуа ушел, сопровождаемый Туссеном, который с уважением отнесся к его молчанию. Мать, отец, а теперь вот и дядя… Все, кто предшествовал ему в жизни, исчезли. Отныне он оставался один, словно в первой линии боевого построения. Но противник, поджидавший его, был не рыцарь и даже не сама смерть. Это был волк. Волк, который затаился в нем с самого дня его рождения. После своего бдения над оружием Франсуа знал, что самый опасный его враг — он сам.

Торг из-за добычи между английскими и гасконскими сеньорами продолжался всю зиму и часть весны. В Англию Франсуа и Туссен отплыли 11 апреля в качестве пленников графа Солсбери. Король Иоанн Добрый находился на борту «Святой Марии», огромного английского корабля, битком набитого воинством на случай возможного нападения: сто моряков, пять сотен рыцарей и многочисленные лучники. Черный Принц поместился на борту «Святого Духа», адмиральского корабля. Что касается судна, на котором плыл Франсуа, то оно было самых скромных размеров и снялось с якоря утром, в окружении целой флотилии себе подобных.

Франсуа долго смотрел, как удаляются порт Бордо и берег Франции. Когда они скрылись из виду, он повернулся к Туссену. Более чем когда-либо, он чувствовал себя потерянным. Молодой рыцарь вздохнул.

— Как знать, что мы там повстречаем…

— Я знаю, господин мой!

— Завидую твоему знанию. Кого же мы увидим?

— Англичан. А если немного повезет, то и англичанок!