Глава 75

Не особенно страшно остаться без денег под конец путешествия; но, будь наши юные музыканты и далеко еще от цели, им и тогда было бы не менее весело, чем в ту минуту, когда они очутились без гроша. Нужно самому побывать в таком положении безденежья на чужбине (а Иосиф здесь, вдали от Вены, чувствовал себя почти таким же чужим, как и Консуэло), чтобы знать, какая чудесная беззаботность, какой дух изобретательности и предприимчивости, словно по волшебству, охватывает артиста, истратившего последний грош. До этого он тоскует, постоянно боится неудач, у него мрачные предчувствия в предвидении страданий, затруднений, унижений, но с последней уходящей монетой все рассеивается. Тут для поэтических душ открывается новый мир, святая вера в милосердие ближних и вообще немало пленительных химер. Наряду с этим развивается работоспособность и появляется приветливость, помогающие легко преодолевать препятствия. Консуэло испытывала некое романическое удовольствие, возвращаясь к бедности, напомнившей ей годы детства; она была счастлива, что сделала доброе дело, отдав все свое достояние, и сейчас же придумала средство добыть себе и своему спутнику ужин и ночлег. — Сегодня воскресенье, — сказала она Иосифу, — в первом же поселке, который нам попадется на пути, начни играть танцы. Мы не пройдем и двух улиц, как найдутся люди, желающие поплясать, а мы с тобой изобразим гудошников. Ты не можешь сделать свирель? Я мигом выучусь на ней играть, и как только в состоянии буду извлекать из нее хоть несколько звуков, — аккомпанемент тебе обеспечен.

— Могу ли я сделать свирель? — воскликнул Иосиф. — Сейчас вы в этом убедитесь!

Вскоре на берегу реки они отыскали прекрасный стебель тростника, Иосиф искусно просверлил его — и он зазвучал чудесно. Свирель тут же была испробована, затем последовала репетиция, и наши герои, успокоившись, направились в деревушку, находившуюся на расстоянии трех миль. Они вошли туда под звуки свирели и пения, выкрикивая перед каждой дверью: «Кто хочет поплясать, кто хочет попрыгать? Вот музыка! Открывайте бал!»

Они дошли до небольшой площади, обсаженной прекрасными деревьями; их сопровождало с полсотни ребят: крича и хлопая в ладоши, дети неслись за ними. Вскоре появились веселые парочки и, подняв пыль, открыли бал. Прежде чем земля была утоптана ногами танцующих, здесь собралось все население деревушки, кольцом расположившись вокруг танцующих, неожиданно, без всякого сговора и колебаний, устроивших бал. Сыграв несколько вальсов, Иосиф засунул скрипку под мышку, а Консуэло, взобравшись на стул, произнесла перед присутствующими речь на тему о том, что, мол, у голодных музыкантов и пальцы слабы и дыхания не хватает. Не прошло и пяти минут, как у них вволю было и хлеба, и масла, и сыра, и пива, и сладких пирожков. Что же касается денежного вознаграждения, то на этот счет быстро сговорились: решено было сделать сбор, и каждый даст сколько пожелает.

Закусив, Консуэло и Иосиф взобрались на бочку, которую для этого торжественно выкатили на середину площади, и танцы возобновились. Но через два часа они были прерваны известием, взволновавшим всех; переходя из уст в уста, оно дошло и до наших странствующих музыкантов. Оказалось, что местный сапожник, торопясь закончить ботинки для одной требовательной заказчицы, всадил себе в большой палец шило.

— Это огромное несчастье! — проговорил какой-то старик, опираясь на бочку, служившую музыкантам пьедесталом. — Ведь сапожник Готлиб — органист нашей деревни, а завтра как раз у нас храмовой праздник. Да, большой праздник, чудесный праздник! На десять миль кругом такого не бывает! Особенно хороша у нас обедня, издалека приходят ее послушать. Наш Готлиб — настоящий регент: он играет на органе, дирижирует детским хором, сам поет и чего только не делает, особенно в этот день! Просто из кожи вон лезет! Теперь без него все пропало. И что скажет господин каноник собора святого Стефана?! В этот праздник он сам приезжает к нам служить большую обедню и так всегда доволен нашей музыкой. Добрый каноник от музыки без ума! А какая честь для нас видеть его перед нашим алтарем, — ведь он никогда не выезжает из своего прихода и не станет себя утруждать из-за пустяков. — Ну что ж, — сказала Консуэло, — есть способ все уладить: мы с товарищем возьмем на себя и орган и детский хор, — словом, всю обедню; а если господин каноник останется недоволен, нам ничего не заплатят за труды.

— Да, да! Легко сказать, молодой человек! — воскликнул старик, — Нашу обедню под скрипку и флейту не служат, да-с! Это дело серьезное, а вы не знакомы с нашими партитурами.

— Мы примемся за них сегодня же вечером, — проговорил Иосиф с видом снисходительного превосходства, которое импонировало собравшимся вокруг него слушателям.

— Посмотрим, — сказала Консуэло, — поведите нас в церковь, пусть там кто-нибудь надует мехи, и если наша игра придется вам не по вкусу — вы вольны нам отказать.

— А как же с партитурой — шедевром аранжировки Готлиба?

— Мы сходим к Готлибу, и если он будет недоволен нами, — откажемся от своего намерения. К тому же раненый палец не помешает Готлибу ни управлять хором, ни самому исполнить свою партию.

Старики деревни, собравшись вокруг музыкантов, посовещались и решили произвести опыт. Бал прекратили, — ведь обедня каноника дело посерьезнее, чем какие-то там танцы!

После того как Гайдн и Консуэло поочередно сыграли на органе, а затем пропели вместе и порознь, их, за неимением лучшего, признали довольно сносными музыкантами. Некоторые ремесленники осмелились даже утверждать, что они играют лучше Готлиба и что исполненные ими отрывки из Скарлатти, Перголезе и Баха по меньшей мере так же прекрасны, как музыка Гольцбауэра, дальше которой Готлиб никак не хотел идти. Зато приходский священник, спешно явившийся послушать их, дошел даже до того, что принялся утверждать, будто канонику гораздо больше понравятся эти песнопения, чем те, которыми его обычно угощали. Пономарь, не разделявший этого мнения, грустно покачал головой, и священник, не желая раздражать своих прихожан, согласился, чтобы оба виртуоза, посланные провидением, сговорились, если возможно, с Готлибом относительно обедни.

Все толпой направились к дому сапожника, и тот был вынужден показать каждому свою вспухшую руку, чтобы его освободили от обязанностей органиста. По его мнению, было больше чем очевидно, что выступать он не может. Готлиб был одарен некоторой музыкальностью и довольно прилично играл на органе, но, избалованный похвалами сограждан и несколько шутливым одобрением каноника, был до болезненности самолюбив во всем, что касалось его дирижерства и исполнения. Вот почему предложение заменить его случайными музыкантами было встречено им недоброжелательно: он предпочитал, чтобы на обедне в день храмового праздника совсем не было музыки, только бы не делить ни с кем своей славы. Но ему пришлось все-таки уступить. Долго он притворялся, будто не может найти партитуры, и разыскал ее, только когда священник пригрозил, что предоставит юным артистам выбор и исполнение всей музыкальной части. Консуэло и Гайдн должны были доказать свое умение, прочитав с листа самые известные по трудности пассажи одной из двадцати шести обеден Гольцбауэра, которую предполагали исполнять на следующий день. Музыка эта, не талантливая и не оригинальная, была все же хорошо написана и легко читалась; особенно не составляла она труда для Консуэло, преодолевавшей несравненно большие трудности. Слушатели были очарованы, а Готлиб, становившийся все озлобленнее и мрачнее, заявил, что он очень рад, что все довольны, сам же он немедленно ложится в постель, потому что у него лихорадка.

Певцы и музыканты тотчас отправились в церковь, и наши два новоиспеченных регента принялись за репетицию. Все шло прекрасно. Пивовар, ткач, школьный учитель и булочник играли на скрипках; дети и их родители составили хор. Все это были добрые крестьяне и мастеровые, люди очень флегматичные, старательные и добросовестные.

Иосифу уже приходилось слышать музыку Гольцбауэра в Вене, где она была в то время в чести, и он очень легко с ней справлялся. Консуэло же, участвуя во всех повторяющихся ариях, так хорошо вела за собою хор, что он превзошел себя. Два соло должны были исполнять сын и племянница Готлиба, его любимые ученики и лучшие певцы в приходе, но оба корифея на репетицию не явились, мотивируя это тем, что они и так уверены в своих силах.

Иосиф и Консуэло отправились ужинать в дом священника, где им был приготовлен ночлег. Добрый священник сиял; видно было, что он очень дорожил благолепием своей обедни и хотел изо всех сил угодить господину канонику.

На следующий день вся деревня еще до света была на ногах. Трезвонили в колокола, по дорогам из окрестных деревень тянулись толпы верующих, чтобы присутствовать на торжественной службе. Карета каноника приближалась с величавой медлительностью. Церковь была разубрана самыми лучшими украшениями. Консуэло очень потешило, что каждое из действующих лиц приписывало своей роли особое значение. Здесь царило почти такое же тщеславие и соперничество, как за кулисами театра. Только выражалось оно более наивно и скорее смешило, чем вызывало негодование.

За полчаса до начала обедни явился растерянный ризничий и сообщил о заговоре завистливого и вероломного Готлиба. Узнав, что репетиция прошла прекрасно и все участвовавшие в ней прихожане очарованы пришельцами, он, притворившись тяжко больным, запретил своей племяннице и сыну, двум главным корифеям, покинуть его, и таким образом обедня лишалась не только самого Готлиба, чье присутствие считалось необходимым, дабы дать ход делу, но и двух соло, лучших номеров во всей мессе. Хористы, по словам жеманного и торопливого ризничего, совсем упали духом, и ему стоило большого труда собрать их на совещание в церкви.

Консуэло и Иосиф спешно явились на место действия, заставили хор повторить самые трудные места, поддерживая своими голосами более слабых, и таким образом всех успокоили и подбодрили. Что же касается соло, то они очень скоро столковались и взялись исполнить их сами. Консуэло, порывшись в памяти, вспомнила одно духовное песнопение Порпоры, по тону и словам напоминавшее то, что требовалось. Она тут же набросала его на нотной бумаге, прорепетировала с Гайдном, и он смог ей аккомпанировать. Консуэло нашла и для него знакомый ему отрывок из произведения Себастьяна Баха, и они тотчас с грехом пополам аранжировали его.

Уже зазвонили к обедне, а они все еще репетировали и спевались, несмотря на громкий трезвон большого колокола. Когда господин каноник, облаченный в ризы, появился у алтаря, хор уже пел, с многообещающей смелостью и быстротой приступив к исполнению фугообразного творения немецкого композитора. Консуэло с удовольствием глядела на серьезные лица этих добрых немецких бедняков, вслушиваясь в их чистые голоса» звучавшие с поистине педантичной согласованностью и никогда не иссякающим, но всегда сдержанным воодушевлением.

— Вот подходящие исполнители для такой музыки, — сказала она Иосифу во время паузы, — будь у них огонь, которого не хватило композитору, все бы пошло вкривь и вкось, но у них нет этого огня, и идеи, выкованные механически, механически же и воспроизводятся. Жаль, нет здесь знаменитого маэстро Годица-Росвальда, — он подвинтил бы этих механических исполнителей, лез бы вон из кожи, ничего не добился бы, но остался бы чрезвычайно доволен собою.

Мужское соло беспокоило многих, но Иосиф блестяще с ним справился. Когда же настал черед Консуэло, то ее итальянская манера пения сначала всех удивила, затем привела в смущение, но в конце концов все-таки восхитила. Певица старалась петь как можно лучше; выразительность ее полнозвучного и бесподобного голоса привела в непередаваемый восторг Иосифа.

— Не верится, — сказал он ей, — чтобы вы могли когда-либо лучше спеть, чем вы пели сейчас для жалкой деревенской обедни.

— Во всяком случае никогда я не пела с таким подъемом и таким удовольствием, — отвечала она. — Эта публика мне больше по душе, чем театральная. Ну, а теперь дай мне посмотреть с хор, доволен ли господин каноник. Да! У почтенного каноника совсем блаженный вид, и, судя по тому, как все ищут в выражении его лица воздаяния за свою старательность, я вижу, что единственно о ком здесь не думают, это о боге.

— За исключением вас, Консуэло! Только вера и любовь к богу могут вдохновить на такое пение!

Когда оба исполнителя вышли из церкви, население чуть было не понесло их с триумфом на руках в дом священника, где их ждал хороший завтрак. Священник представил музыкантов господину канонику, и тот, осыпав их похвалами, выразил желание еще раз, «на запивку», прослушать соло Порпоры. Но Консуэло, не без основания дивившаяся тому, как никто не узнал ее женского голоса, и опасавшаяся прозорливости каноника, отказалась петь под предлогом, что репетиция и деятельное участие во всех партиях слишком утомили ее. Отговорка, однако, не была принята во внимание, и пришлось присутствовать за завтраком каноника.

Каноник был человек лет пятидесяти, с добрым красивым лицом, хорошо сложенный, хотя немного располневший. Манеры его были изысканны и даже, можно сказать, благородны. Он всем говорил по секрету, что в жилах его течет королевская кровь, так как он является одним из четырехсот незаконнорожденных сыновей Августа Второго, курфюрста Саксонского и Короля Польского.

Он был мил и любезен, насколько следует быть светскому человеку и духовному сановнику. Иосиф заметил подле него какого-то мирянина, с которым он обращался одновременно и с уважением и фамильярно. Иосифу казалось, что он уже видел этого человека где-то в Вене, но припомнить имени его никак не мог. — Итак, дети мои, вы отказываете мне в удовольствии еще раз услышать произведение Порпоры? А вот мой друг, большой музыкант и во сто раз лучший судья в этом деле, чем я, был поражен тем, как вы исполнили этот отрывок. Но раз вы утомлены, — прибавил он, обращаясь к Иосифу, — я больше не стану вас мучить своими просьбами, однако вы будете так любезны сказать мне свое имя, а также, где вы учились музыке.

Иосиф понял, что ему приписывают исполнение соло, спетого Консуэло. Консуэло выразительным взглядом приказала ему поддержать заблуждение каноника.

— Меня зовут Иосифом, — ответил он кратко, — а учился я в детской певческой школе святого Стефана.

— Я также, — заметил незнакомец, — учился в этой школе при Рейтере-отце; а вы, конечно, — при Рейтересыне?

— Да, сударь.

— Но потом вы, наверно, еще у кого-нибудь занимались? Вы учились в Италии?

— Нет, сударь.

— Это вы играли на органе?

— То я, то мой товарищ.

— А кто из вас пел?

— Мы оба.

— Но ведь Порпору исполняли не вы? — проговорил незнакомец, искоса поглядывая на Консуэло.

— Во всяком случае не этот ребенок, — сказал каноник, также взглянув на Консуэло, — он слишком молод, чтоб так прекрасно петь.

— Да, не я, а он, — отрывисто ответила Консуэло, указывая на Иосифа.

Она жаждала избавиться от этого допроса и с нетерпением поглядывала на дверь.

— Почему вы говорите неправду, дитя мое? — наивно спросил священник. — Я же вчера слышал и видел, как вы пели, и прекрасно узнал голос вашего товарища Иосифа, когда он исполнял соло Баха.

— По-видимому, вы ошиблись, ваше преподобие, — с лукавой улыбкой заметил незнакомец, — или же этот юноша чрезмерно скромен. Как бы то ни было, мы хвалили и того и другого.

Потом, отведя священника в сторону, незнакомец проговорил:

— У вас ухо верное, но глаз не проницательный; это делает честь чистоте ваших помыслов. Тем не менее следует вывести вас из заблуждения: этот юный венгерский крестьянин — очень искусная итальянская певица.

— Переодетая женщина! — воскликнул пораженный священник.

Он внимательно стал приглядываться к Консуэло, в то время как та отвечала на благожелательные вопросы каноника, и от удовольствия ли, или от негодования, но добрый священник густо покраснел от брыжей вплоть до камилавки.

— Уж верьте мне, — продолжал незнакомец. — Напрасно стараюсь я доискаться, кто бы она могла быть, никак не могу разгадать; а что касается ее переодевания и того положения, в котором она сейчас оказалась, то это следует отнести исключительно за счет безрассудства… Все из-за любви, господин кюре! Но это нас не касается.

— Из-за любви! Это, конечно, очень красиво звучит! — воскликнул разволновавшийся священник. — Похищение, преступная интрига с этим молодчиком! Но ведь это отвратительно! А я-то как попался! Поместил их в священническом доме! Еще, по счастью, дал им отдельные комнаты, так что, надеюсь, под моей крышей не происходило ничего скандального. Ах! Какое происшествие! Воображаю, как надо мной потешились бы вольнодумцы моего прихода! А такие, сударь, имеются, и некоторых из них я даже знаю.

— Если ваши прихожане не распознали женского голоса, то, по всей вероятности, и не разглядели ни черт ее лица, ни походки. А между тем взгляните, что за красивые ручки, какие шелковистые волосы, до чего крошечная ножка, несмотря на грубую обувь!

— Ничего я не желаю видеть! — воскликнул вне себя священник. — Какая гнусность — переодеваться в мужской костюм! В священном писании есть стих, осуждающий на смерть всякого, мужчину или женщину, сменяющего одежду своего пола. На смерть — слышите, сударь?! Это в достаточной мере указывает на всю тяжесть греха. И она еще осмелилась проникнуть в храм божий и бесстыдно воспевать хвалу господу, в то время как душой и телом загрязнена таким преступлением!

— И воспевала эту хвалу божественно! Я прослезился; никогда я не слыхивал ничего подобного! Странная тайна! Кто эта женщина? Все, кого я мог бы заподозрить, гораздо старше ее.

— Да это ребенок, совсем молоденькая девушка, — продолжал священник, который не мог удержаться от того, чтобы не посмотреть на Консуэло с интересом, боровшимся в его сердце со строгими принципами.

— Экая змейка! Посмотрите только, с каким кротким и скромным видом она отвечает господину канонику. Ах! Если кто-нибудь догадается об этой проделке, я пропал! Придется мне уехать отсюда!

— Как же вы сами и никто из ваших прихожан не распознали женского голоса? Ну и простаки же вы, скажу я вам!

— Что поделаешь! Мы, правда, находили нечто необыкновенное в ее голосе, но Готлиб говорил, что это голос итальянский, из Сикстинской капеллы, и он уже такие слышал. Не знаю, что он этим хотел сказать, я ведь ничего не смыслю в музыке, выходящей за пределы моей службы, и был так далек от всякого подозрения. Как быть, сударь? Как быть?

— Если никто ничего не подозревает, мой совет вам — молчать обо всем. Выпроводите этих юнцов как можно скорее. Если хотите, я возьмусь избавить вас от них.

— О да! Вы окажете мне огромную услугу! Стойте, стойте, я дам вам денег. Сколько им заплатить?

— Это меня не касается. Мы-то щедро платим артистам… Но ваш приход небогат, и церковь не обязана следовать практике театра.

— Я не стану скупиться, я дам им шесть флоринов! Сейчас иду… Но что скажет господин каноник? Он, по-видимому, ничего не замечает. Вот он разговаривает с «ней» совсем по-отечески… Святой человек!

— А что, по-вашему, он бы очень возмущался?

— Да как же ему не возмущаться! Впрочем, я не столько боюсь его нагоняя, сколько насмешек. Вы ведь знаете, как он любит вышучивать, он так остроумен. Ох! Как он будет издеваться над моей наивностью!..

— Но поскольку он, видимо, продолжает разделять ваше заблуждение… он не вправе и насмехаться над вами. Ну что ж! Притворитесь, будто ничего не случилось, воспользуйтесь первым удобным моментом и сплавьте ваших музыкантов. Они отошли от окна, где велся этот разговор, и священник, проскользнув к Иосифу, который, казалось, гораздо меньше занимал каноника, чем синьор Бертони, сунул ему в руку шесть флоринов. Получив эту скромную сумму, Иосиф сделал знак Консуэло, чтобы она скорей отделалась от каноника и шла за ним. Но каноник подозвал к себе Иосифа и, продолжая на основании его ответов считать, что женский голос принадлежал ему, спросил:

— Скажите же мне, почему вы выбрали этот отрывок Порпоры, вместо того чтобы исполнить соло господина Гольцбауэра?

— У нас не имелось этой партитуры, да и она была нам незнакома, — ответил Иосиф, — я спел единственную из пройденных мною вещей, которую хорошо помнил.

Тут священник поспешил рассказать о маленькой хитрости Готлиба, и эта артистическая зависть очень рассмешила каноника.

— Ну что ж, — заметил незнакомец, — ваш милый сапожник оказал нам громадную услугу: вместо плохого соло мы насладились шедевром великого мастера. Вы доказали свой вкус, — прибавил он, обращаясь к Консуэло.

— Не думаю, — возразил Иосиф, — чтобы соло Гольцбауэра было так плохо. Те из его произведений, что мы исполняли, были не без достоинств. — Достоинства — это еще не гениальность, — ответил незнакомец, вздыхая, и, настойчиво обращаясь к Консуэло, он добавил:

— А вы какого мнения, дружок? Считаете ли вы, что это одно и то же?

— Нет, сударь, я этого не считаю, — ответила она лаконично и холодно, так как взгляды этого человека все больше смущали и тяготили ее.

— Однако же вам доставило удовольствие пропеть обедню Гольцбауэра? вмешался каноник. — Ведь это прекрасная вещь, не правда ли?

— Мне она не доставила ни удовольствия, ни неудовольствия, — ответила Консуэло, нетерпение вызвало у нее непреодолимое желание высказаться откровенно.

— Вы хотите сказать, что эта вещь ни хороша, ни дурна? — воскликнул, смеясь, незнакомец. — Ну-с, дитя мое, вы прекрасно ответили, и я вполне согласен с вашим мнением.

Каноник громко расхохотался, священник же казался очень смущенным, а Консуэло, нисколько не интересуясь этим музыкальным диспутом, скрылась вслед за Иосифом.

— Ну, господин каноник, как вы находите этих детей? — лукаво спросил незнакомец, как только те вышли.

— Очаровательны! Чудесны! Вы уж извините меня, что я говорю это после отповеди, которою наградил вас этот мальчуган.

— Да что вы! Я нахожу этого мальчика просто восхитительным! Какой талант в такие юные годы! Поразительно! Что за мощные и скороспелые натуры эти итальянцы!

— О таланте мальчика ничего не могу вам сказать, — возразил каноник естественным тоном, — я не нашел в нем ничего особенно замечательного. Но вот его товарищ — удивительный юноша, и он наш с вами соотечественник, не в обиду будь сказано вашей «итальяномании».

— Ах, вот что! — проговорил незнакомец, подмигивая священнику. — Значит, Порпору исполнял старший?

— И я так полагаю, — ответил священник, совершенно смущенный тем, что его заставляют лгать.

— Я в этом вполне уверен: он сам мне сказал, — заметил каноник.

— А второе соло, значит, исполнил кто-либо из ваших прихожан? — продолжал допрашивать незнакомец.

— Должно быть, — ответил священник, делая усилие, чтобы поддержать эту ложь.

Оба посмотрели на каноника, желая убедиться, удалось ли им провести его или он насмехается над ними. Казалось, он вообще перестал думать об этом. Невозмутимость его успокоила священника. Заговорили о другом. Но четверть часа спустя каноник снова вспомнил о музыке и пожелал видеть Иосифа и Консуэло, с тем, объявил он, чтобы увезти их к себе в имение и там на досуге еще раз хорошенько прослушать. Перепуганный священник прошептал какие-то малопонятные объяснения. Каноник, смеясь, спросил его: не велел ли уж он бросить своих маленьких музыкантов в котел для подкрепления завтрака, который и так кажется ему великолепным? Священник переживал настоящую пытку. На выручку ему пришел незнакомец.

— Сейчас приведу их, — сказал он канонику.

И он вышел, сделав знак добродушному священнику, чтобы тот рассчитывал на какую-нибудь хитрость. Но придумывать ничего не понадобилось. Он узнал от служанки, что юные музыканты уже дали тягу, великодушно уделив ей один флорин из шести, только что ими полученных.

— Как? Ушли?! — воскликнул огорченный каноник. — Надо их догнать! Я хочу их видеть и слышать, хочу во что бы то ни стало!

Притворились, будто исполняют его желание, но никто и не подумал догонять юных артистов. Да это было бы и напрасно, так как они, боясь грозящего им любопытства, умчались, как птицы. Каноник был очень огорчен и даже несколько рассержен.

— Слава богу, он ничего не подозревает, — сказал священник незнакомцу.

— Ваше преподобие, — ответил тот, — вспомните историю с епископом, который, в пятницу кушая по недосмотру скоромное, был предупрежден об этом своим викарием. «Несчастный, — воскликнул епископ, — неужели ты не мог подождать до конца обеда!» Быть может, и нам следовало предоставить канонику заблуждаться сколько его душе угодно.