ГЛАВА 8
Я спустился по ступеням храма, морщась от боли, которая, как облако, окутывала мое тело. Можно было бы попросить Асклепиода одолжить носилки и нескольких рабов, но хотелось прогуляться, чтобы совсем не оцепенеть без движения. Я одолел деревянный мост, соединяющий остров с берегом (великолепный каменный мост был построен на его месте через год, когда трибуном стал Фабриций). Праздник в городе был в разгаре. Меня везде встречали громкими аплодисментами и протягивали бурдючки с красным вином. Я лишь пригубливал некоторые из них, дабы облегчить путь домой, поскольку хотел сохранить до вечера ясную голову. На это потребовалось немало усилий воли, ибо слишком велико было искушение утопить боль в вине и растворить все свои заботы в атмосфере всеобщего праздника. До чего же я устал думать об одних только убийствах, интригах и заговорах политиков и полководцев!
Мне предлагали себя женщины в коротких туниках и женских тогах куртизанок, но я был настолько верен единственной женщине, что их чары на меня не действовали. Любовная страсть — страшная сила. Музыканты шли по городским улицам, громко играя на флейтах и кимвалах. За ними следовали женщины, танцующие в обличье вакханок с распущенными волосами и облаченные в звериные шкуры или тонкие хитоны, обнажавшие половину тела. Этот греческий обычай стараниями эдилов и цензоров нередко подвергался запрету, однако со времени последнего цензорства прошло уже несколько лет, а у эдилов хватало других забот.
Какой-то уличный торговец протянул мне лепешку, в которую были завернуты пропитанные восхитительным соусом тонкие ломтики баранины, приправленные жареным луком и оливками. Я с жадностью накинулся на угощение, ибо с самого утра ничего не ел. К тому же с Катилиной и его дружками мне в основном предстояло пить, дабы ни у кого не вызвать подозрений. Лепешка так разыграла аппетит, что, когда другой продавец предложил мне большой фиговый лист, наполненный жареными колбасками, я тоже не смог устоять. Все это пришлось запить стаканом свежего яблочного сока.
Каждая женщина была не прочь ко мне прикоснуться, надеясь, что это принесет ей удачу, и я не препятствовал этому. Зато всячески противился подобному жесту со стороны мужчин. Я был героем дня, причем только одного дня. Римляне — народ легко увлекающийся и падкий до зрелищ. Назавтра их внимание устремится в ином направлении и обо мне никто даже не вспомнит.
Вернувшись домой с ощущением приятной тяжести в желудке, я позволил старикам рабам немного посуетиться вокруг меня. Возможно, в их глазах я останусь героем на целых два, а то и три дня, если за это время не сделаю ничего такого, что могло бы их обидеть. Кассандра порывалась снять повязку с головы и поставить свою излюбленную припарку, однако я предпочел довериться профессиональному лечению Асклепиода.
Когда солнце склонилось к западу, я облачился в тунику и открыл ящик с оружием. В нем хранились мои мечи, боевое и парадное обмундирование, кинжалы и кесты. Достав пугио в ножнах, спрятал его под тунику, заткнув за пояс. Затем вынул кесты — бойцовские перчатки, которые когда-то выиграл на каком-то состязании. Отодрал от них один из сложных ремешков с толстой бронзовой нашивкой, который самостоятельно закреплялся на костяшках пальцев. Полудюймовые шипы пирамидальной формы позволяли этим оружием наносить противнику страшные удары. Примерив ремешок на своей ладони и удостоверившись, что он вполне подходит, я засунул его под тунику с правой стороны, чтобы при надобности можно было легко достать его левой рукой.
Я не ждал опасности со стороны Катилины и его парней, но знал, что по городу рыскал Клодий со своими молодчиками, которые могли напасть в самый неожиданный момент. Мне надлежало быть начеку, по крайней мере до тех пор, пока гнев Клодия не навлечет на себя кто-нибудь еще, что в скором будущем неминуемо должно было случиться, ибо тот обретал врагов столь же быстро, сколь Цезарь — голоса избирателей.
Предупредив рабов, что вернусь поздно, я вышел из дома, когда улицы уже погрузились в густой мрак. Шумное веселье почти улеглось. В Субуре редко царит полная тишина, однако к этому часу большинство гуляющих горожан разошлись по домам. Правда, на некоторых открытых площадках и во дворах, которые делили меж собой несколько соседей, обитатели инсул продолжали торжественную трапезу. Благодаря праздничным жертвоприношениям, их столы изобиловали мясом, не говоря уже об овощах и фруктах, которыми жителей города с лихвой обеспечил недавно собранный урожай. Осень, как правило, была для Рима благодатным временем года. Если же она выдавалась неурожайной, то приходилось выжимать больше податей из провинций.
Я добрался до особняка Орестиллы, благополучно избежав столкновения с Публием и его клевретами. Привратник открыл дверь, и я вошел в атрий. Мое появление было встречено приветственными восклицаниями. Катилина почтительно вскочил с места и горячо пожал мне руку.
— Отлично, Деций. Молодец!
Обняв меня за плечи, он повернулся лицом к остальным и с торжественным жестом провозгласил:
— Вот наш герой! Наконец-то мы дождались его.
Гостей было около дюжины, все они поднялись со своих мест, чтобы поприветствовать меня. Некоторые уже были мне знакомы: Курий, Цетег, Сура, Лека, а также бородатые близнецы Торий и Вальгий. Последние двое сегодня утром оказали мне решительную поддержку во время второго этапа состязаний. Торий щеголял повязкой на голове, которая, впрочем, была наложена не столь мастерски, как моя. Подбитые глаза Вальгия распухли до неузнаваемости, превратившись в маленькие щелки. Среди незнакомых гостей был лысый мужчина крупного телосложения в тунике латиклавии с узкой красной полосой, означавшей принадлежность к сословию всадников. Прочие не имели никаких знаков различия.
— Деций, — произнес Катилина, когда к нам приблизился лысый, — позволь представить тебе Публия Умбрена, известного предпринимателя. Сфера его интересов охватывает всю Галлию.
Это был тот самый таинственный делец, который вел переговоры с аллоброгами.
— Мне довелось познакомиться с твоим отцом в Галлии, — сказал Умбрен.
В его голосе звучала фальшивая сердечность аукциониста.
Мне также представили остальных гостей, но я не имел возможности узнать о них ничего, кроме имен: Публий Габиний Капитон, Луций Бестия, Марк Фульвии Нобилиор и Луций Статилий. Несмотря на то что каждый из них был намеренно облачен в простую тунику, все они были всадниками и являли собой яркий пример голодранцев, каковыми подчас являлись представители этого сословия. Некоторые, подобно Умбрену, были разорившимися предпринимателями, иные никогда не поднимались так высоко, чтоб разориться.
Прочие участники собрания и вовсе не были римлянами и представляли собой не слишком родовитую знать различных италийских муниципий и колоний. Я уже позабыл их имена, хотя при надобности их можно без труда отыскать в судебных протоколах. Зато до сих пор помню то, что однажды сказал мне Милон о мятежниках, — эти слова заставили меня пересмотреть свои радужные представления о состоянии нашей империи. В действительности только Рим пребывал в относительном спокойствии, а за его пределами повсюду бурлили волнение и недовольство.
Обнимая меня и дружески похлопывая, Катилина ненароком наткнулся на спрятанные под туникой кинжал и кесты, которые отозвались негромким лязгом. Его брови удивленно взлетели вверх, и пришлось вытащить оружие, что, к моему удивлению, было встречено всеобщим восхищением.
— Мне не представилось возможности встретиться сегодня вечером с Клодием, — словно в свое оправдание произнес я.
В ответ на мое замечание многие, расплывшись в широких улыбках, обнажили собственные кинжалы и короткие мечи.
— Здесь нет ни одного человека, который побрезговал бы держать при себе оружие, — засмеялся Катилина. — Что до Клодия, то на его счет беспокоиться не стоит. Пока что он не представляет никакой опасности: сидит дома, где с ним нянчится любимая сестра. Стонет, жалуясь на судьбу. Говорит, что только ядовитые змеи могут укусить человека в пятку.
— Знаешь, — вступил в разговор Цетег, — в городе теперь тебя зовут Гадюкой Метеллом.
— Что ж, хорошее прозвище. Весьма мне по вкусу.
— Сегодня вечером довелось услышать в банях одного из его лизоблюдов, — изрек своим до омерзения приторным голосом Лека. — Он декламировал свои новые вирши, сравнивая Клодия с Ахиллом, которого трусливый враг ранил в пятку. — Лека залился громким и неестественным смехом. — Можно подумать, что человека, в одиночку сумевшего пронести от Форума до Субуры голову Октябрьской лошади, можно обвинить в трусости.
— Скоро придет время, когда твое имя, Деций, будет в Риме у всех на устах, — оптимистично заверил меня Катилина.
— До тех пор, пока я в очередной раз не выдвину свою кандидатуру на публичную должность, — не без иронии добавил я, вспомнив о своей роли в этой игре.
— Кстати, именно по этому поводу мы сегодня и собрались, — продолжал Катилина. — Все мы устали зависеть от переменчивости пристрастий избирателей, которых испортили Гракхи. И с каждый годом положение становится все хуже и хуже.
Он выждал, пока стихнет одобрительный гул.
— Я никогда не ратовал за возвращение к монархии, однако считаю, что дела обстояли бы у нас гораздо лучше, если бы решения принимал Сенат совместно с Советом центурий, ибо там присутствуют и патриции, и плебеи. Это серьезные люди с солидным состоянием и богатым военным опытом. Ныне же гражданство предоставляется кому попало, вплоть до вольноотпущенников.
Тут он вспомнил, что среди собравшихся далеко не все — римляне, и поспешно добавил:
— И в довершение всего наши демагоги лишили муниципии и колонии их старинного права на самоуправление, не предоставив взамен мест в правительстве.
Подобного рода оплошность никогда не допустил бы Цезарь. Но Катилина не был прирожденным политиком.
— Вот именно, — сказал один из представителей неримской знати. — Считается, что мы, италийцы, имеем римское гражданство. Однако, чтобы иметь своих представителей, мы должны приезжать на голосование в Рим. Нам приходится ютиться в палатках и доходных домах в самое отвратительное время года. — С каждым словом он все сильнее распалялся, наполняя свою речь все большей горечью. — Кроме того, чаще всего именно наши голоса становятся орудием в руках мошенников. Едва на голосование выдвигается интересующий нас вопрос, как ораторы начинают безостановочно говорить или авгуры вдруг находят какой-нибудь знак, из-за которого приходится откладывать голосование. На самом деле они просто тянут время, чтобы мы отправились домой, не дождавшись принятия решения.
Он был совершенно прав, сетуя на обычные для тех времен злоупотребления, что давало союзникам Рима все основания для недовольства.
Напустив на себя строгий вид, я произнес:
— Нельзя мириться с подобной несправедливостью!
— И нам следует поразмыслить над тем, как исправить положение, — произнес Катилина. — Прошу садиться, и приступим к делу.
Мы расположились на кушетках, а рабы внесли и поставили на стол кувшины с вином и блюда, на которых громоздились фрукты, орехи, оливки и прочая снедь. Наше собрание не было званым обедом, однако римляне никогда не начинали серьезный разговор, предварительно не взбодрившись вином и легкой закуской. Исключение в этом смысле составляли лишь Сенат и суды, где мы притворялись, будто преисполнены собственного достоинства. Рабы удалились. В подобных домах в атрии не было внутренних дверей, поэтому нашему взору открывался как перистиль, так и примыкающие покои. Это позволяло воочию убедиться, что в них никто не прячется.
— Орестилла заперла рабов в задней части дома, — заверил нас Катилина. — Так что мы можем говорить, не опасаясь, что нас подслушают.
Он обвел комнату зорким оком полководца, с гордым видом производящего смотр легиона ветеранов.
— Ничего говорить больше не буду. Время речей прошло. Настало время действовать. Давайте выслушаем ваши доклады. Начнем с тебя, Публий Умбрен.
Умбрен встал и, будто обращаясь к Сенату, левой рукой потянулся к складке воображаемой тоги пониже ключицы — то был излюбленный жест ораторов. Потом, очевидно, вспомнил, что на нем не было тоги, и вместо этого схватился за тунику.
— Мои агенты на славу поработали в Галлии. Местные племена готовы восстать по первому нашему сигналу. Власть Рима в Трансальпийской провинции весьма шаткая. Луций Мурена вернулся в Рим, чтобы попытаться стать консулом, оставив в Галлии своего брата Гая на правах легата. Для галлов это равносильно тому, как если бы правитель покинул свою страну, чтобы совершить набег на соседнюю территорию, вверив бразды правления на время своего отсутствия идиоту сыну. Сейчас самое время начать восстание. Еще более успешно прошли переговоры с посланцами аллоброгов. Их помощь укрепит нашу власть в северной части провинции. Поначалу они колебались, но когда я продемонстрировал им всю нашу мощь, назвав имена покровителей, они охотно согласились примкнуть к нам. Они в полной боевой готовности и ждут только наших приказов, чтобы начать действовать.
— Отлично, — отозвался Катилина. — Теперь твоя очередь, Марк Фульвий.
Нобилиор встал. Это был худой нервный мужчина, приходящийся каким-то родственником Фульвии, любовнице Курия.
— Мои приготовления в Бруттии к данному времени завершены, — доложил он. — Племя бруттиев восстанет по твоему сигналу, консул, — этим титулом он наградил Катилину. — Можешь быть уверен в абсолютной преданности и поддержке со стороны бруттиев.
Я торжественно поднял кубок с вином и, чтобы подавить смех, сделал большой глоток. Если хочешь навлечь на себя несчастье — заручись поддержкой бруттиев. Они неизменно сдавались любому врагу Рима, угрожавшему нам с юга. Бруттии предоставляли убежище Пирру, укрывали Ганнибала. Даже Спартак какое-то время там продержался, поскольку они не решались вступить в борьбу с кучкой беглых рабов. Их даже нельзя было в полном смысле причислить к латинянам, ибо у них помимо латинского были распространены греческий язык и осканский диалект. Никто не мог точно сказать, к какому они принадлежали народу, впрочем, это обстоятельство никого особенно и не заботило. Нобилиор сел.
— Луций Кальпурний, — произнес Катилина.
Бестия встал. Он был недавно избран одним из трибунов плебса на будущий год. Со времен Суллы народный трибун имел в государстве не больше влияния, чем квестор низкого ранга, такой как я. Тем не менее за ним было оставлено право созывать собрание плебеев для голосования за предложенный законопроект и направлять решение в Сенат для ратификации.
— В отличие от вас, — Бестия одарил своих слушателей улыбкой, — столь деятельного участия в подготовке этой эпохальной революции, призванной вернуть людям благородного происхождения их законные права, я не принимал.
Хотя его речь вполне соответствовала духу сборища, мне почудилась какая-то фальшь. Несмотря на потрепанный вид, его поза демонстрировала собравшимся стальную решимость. Однако в его глазах и в каждом слове таилась завуалированная насмешка, как будто все, что происходило в этом доме, его забавляло.
— Мой черед наступит тогда, когда вы возьметесь за оружие, — продолжал он. — Когда восстание захлестнет всю Италию, от Бруттия до Цизальпинской Галлии и Трансальпийской Галлии. Когда встанет во главе армии и двинется на Рим наш новый консул. Тогда я, избранный трибун, призову людей восстать и свергнуть узурпатора Цицерона. Возглавлю народ, и он откроет ворота новому консулу, который займет свое курульное кресло в курии.
— Деций Цецилий, — обратился ко мне Катилина. — Мне кажется, ты настроен скептически.
Очевидно, я не контролировал выражение своего лица.
— Цицерон достоин презрения, — поспешно попытался я исправить положение. — А как насчет Гая Антония, его коллеги по консулату?
— К этому времени его в Риме уже не будет. Ему так неймется поскорей добраться до Македонии и начать ее грабить, что Цицерону чуть ли не приходится угрожать ему арестом, чтобы заставить задержаться в Риме. Надо же сохранить некую видимость пребывания Антония в должности.
Откинувшись на спинку стула, Катилина залился раскатистым смехом, который подхватили и остальные.
— Конечно, придется его отозвать обратно в Рим, но к тому времени мы уже будем прочно владеть обстановкой в государстве. Ему светит не больше удачи, чем его братцу Марку на Крите.
Он кивнул в сторону Вальгия:
— Квинт, мне кажется, из двух наших младших товарищей ты более способен что-либо сказать в этот вечер. Поведай нам, каковы настроения в среде увенчанной лаврами молодежи Рима.
Вальгий отчаянно поскреб свой волосатый подбородок:
— Ударь меня прислужник Клодия немного сильней, мне не пришлось бы открыть рот вплоть до следующих сатурналий. Словом, мы с Марком, — он кивнул в сторону перебинтованного Тория, — долго и неустанно обрабатывали юных выходцев из сенаторских фамилий и выявили всех отцов семейств, которые в прошлом питали презрение к нашему консулу. Тех, которые преследовали его в судебном порядке. Другими словами, тех, которые наверняка окажут сопротивление в случае нашего выступления. Таких отцов перебьют их собственные сыновья прямо в постелях, едва заслышав звук наших труб.
Катилина поймал на себе мой взгляд.
— О, не волнуйся, Деций! Тебе не потребуется убивать старика Безносого. Он никогда меня не оскорблял. К тому же он быстро переметнется в наш стан, как только поймет, откуда дует ветер.
— Спасибо, что успокоил, — ответил я, пытаясь скрыть замешательство. — Хотя у меня с отцом есть некоторые расхождения во взглядах, они никогда всерьез не портили наших отношений.
— Между тем, — вмешался Цетег, — убить кое-кого тебе все же придется, Деций.
— Придется?
— А как же иначе? — произнес Цетег тоном одновременно вкрадчивым и насмешливым. — Так же как каждому из нас.
— Это своего рода посвящение, — пояснил Лека. — Нечто вроде вступления в тайную секту. Совершив убийство, каждый из нас подтверждает свою искреннюю преданность общему делу.
— Ты же не станешь возражать, что подобный поступок служит действенным и неоспоримым проявлением солидарности? — И вновь в словах Цетега прозвучала скрытая насмешка.
— Понятно. И кто конкретно должен стать моей жертвой? — поинтересовался я.
— Это самая легкая и приятная часть нашего общего дела, — ответил Катилина. — Помнишь, однажды мы уже говорили о том, что нас едва не пустили по миру заимодавцы?
— Да, припоминаю.
— Сейчас как раз такой случай. Что может быть приятней, чем убить кредитора? Кажется, ты сам жаловался на то, что тебе пришлось брать большие суммы взаймы, чтобы соответствовать занимаемой должности и ради будущей карьеры эдила. Так кому же ты так сильно задолжал? — Усмехнувшись, он вновь откинулся назад.
Я поднял кубок и стал медленно потягивать вино, с хмурым видом взирая в глубины великолепной чаши. Жидкость, точно кровь, плескалась в ней в отраженных от серебряного дна отблесках ламп. Я делал вид, что обдумываю ответ, а на самом деле судорожно соображал, как выпутаться из создавшегося положения. Если не удастся это сделать, я вряд ли смогу покинуть этот дом живым. Одно было приятно: в те минуты меня оставили всяческие мысли об Аврелии.
Внезапно меня осенило, точно пришло озарение, которым подчас нас награждают гении-хранители. Если верить философам, которые утверждают, что у каждого из нас есть два гения, добрый и злой, то не исключено, что большинство своих едва ли не самоубийственных откровений я получил именно от последнего. Однако пришедшая тогда на ум мысль показалась мне блестящим решением. Впрочем, все равно размышлять, насколько она оправданна, у меня не было возможности. Я поставил кубок на стол и сказал:
— Это Асклепиод. Грек-врачеватель.
Мой ответ поверг всех в удивление.
— Тот, что лечит гладиаторов? — переспросил Курий.
— Думаешь, он только этим занимается? Это для него лишь хирургическая практика. Подобно всем греческим врачам, ради своих медицинских опытов он лечит многих богачей. К нему приезжают состоятельные люди даже из Антиохии и Александрии.
Я обвел взглядом слушателей с таким видом, будто причислял их к людям, умудренным жизненным опытом и хорошо осведомленным в подобного рода вещах.
— Негласно, разумеется. Его коньком являются те болезни, о которых люди предпочитают не распространяться. Один египтянин Лисас платит ему миллион сестерциев в год за лечение болезней, которые постоянно подхватывает из-за своих извращенных привычек.
— Никогда ничего подобного не слышал, — удивился Умбрен.
— Неужто ты думаешь, — подавшись слегка вперед, заговорщическим тоном продолжал я, — что врачеватель и хирург, лечащий гладиаторов, не способен сколотить себе состояние? — Я намеренно остановился, выжидая, пока остальные осознают смысл моих слов. — Кто, как не он, знает, в какой форме находится тот или иной боец? Только лечащий врач может сказать, когда чемпион готов к схватке, а когда нет. А такие сведения очень важны для заключения пари, чтобы делать ставки на весьма крупные суммы, друзья мои. И сведения эти не распространяются просто так направо и налево, а продаются или обмениваются на какие-нибудь одолжения.
— Так вот почему тебе так часто везет на гладиаторских боях? — быстро сообразил Бестия.
— И впрямь, глупо было бы не воспользоваться подобной возможностью, — добавил Лека.
— Поэтому я и оказался по уши в долгах у проклятого грека. Он дает мне подсказки в надежде на то, что когда-нибудь сможет вернуть хотя бы малую часть того, что я ему должен.
— Да падет на него справедливая месть Деция Цецилия! — провозгласил Катилина. — И все же истинному римлянину не следует заключать пари в таких боях, как мунера: ведь они посвящены культу мертвых. Другое дело — скачки. Здесь делать ставки — достойное занятие для всякого азартного игрока. — Он обернулся ко мне и улыбнулся. — Что ж, решено. Можешь убить Асклепиода, Деций. Но помни: у нас мало времени, поэтому поторопись. В твоем распоряжении два дня. Успеешь?
— О да, вполне, — заверил его я. — Чем скорей управлюсь, тем лучше.
— Вот и хорошо. А теперь ты, Вальгий, расскажи нам, как обстоит дело с пожарами?
— Группы наших людей распределены по местам, — доложил бородач. — В назначенную ночь пожары будут полыхать по всему городу. Уверяю, нашим властям скучать не придется.
Он вернулся на свое место, а я в очередной раз приложился к вину, причем больше обычного. Все складывалось еще хуже, чем мне казалось. До сих пор речь шла о заговоре, отцеубийстве и государственной измене — преступлениях хотя и тяжких, но достаточно обычных. Что же касается поджога, то это злодеяние в римском законодательстве считалось наиболее страшным. Участи пойманных поджигателей не могли позавидовать даже приговоренные к распятию рабы.
Но какие бы ужасные вещи ни обсуждались в тот вечер, я не мог себя заставить поверить в реальность происходящего. То, что эти люди совершали убийства и раньше, у меня не вызывало никаких сомнений. Но чтобы учинить государственный переворот? Нет, это уж слишком. Ибо заговорщики походили скорее на играющих в войну мальчишек, которые величали себя полководцами и воображали, будто командуют целыми когортами или центуриями солдат. Неужели эта кучка надменных позеров и болтунов и впрямь надеялась свергнуть законное римское правительство? Тем не менее я был свидетелем тому, что некоторые их действия имели успех. Это лишний раз утверждало меня во мнении, что за ними стоит кто-то еще — тот, кто не собирался раскрывать свое лицо перед этими безумцами.
Мне не давали покоя некоторые вопросы, но хотелось получить на них ответы от Катилины, а не от его недоумков. Правда, он и сам не принадлежал к тем, кто разумно мыслит, но ведь все великие люди в той или иной степени ненормальны. Было ясно, что Катилина гораздо умнее всех остальных, хотя среди заговорщиков темной лошадкой оставался Бестия. Я не сомневался в том, что Катилина не отважился бы на столь рискованный шаг, не имея за спиной более весомой поддержки, чем та, которую представляли присутствующие на собрании.
После Вальгия выступило еще несколько человек, заявления которых, подобно прочим, были весьма туманны и самонадеянны. Я бы принял все происходящее за сон, не будь мне известно, что каждый из заговорщиков проливал настоящую кровь — кровь граждан Рима.
Я никогда не мог снисходительно относиться к убийствам своих соотечественников, равно как и живущих под защитой Рима иноземцев. Разумеется, не все жертвы вызывали мое расположение, хотя иные были истинными столпами общества. Так или иначе, всякий, кому уготовано судьбой не дожить до своей естественной кончины, имеет право либо принять смерть от собственной руки, либо быть лишенным жизни по приговору справедливого суда — на этот случай у нас имеются кресты и арены. Но я никогда не мог позволить, чтобы их судьбу решала кучка каких-то заговорщиков. Столь преступные деяния были совершенно недопустимы.
Если честолюбцы жаждут перебить друг друга на пути к власти, пусть боги им будут в помощь. Мир без них станет только краше. Но они не имеют права убивать простых граждан, виновных только в том, что ведут обыкновенное существование. Меня вполне устроило бы, если бы армии возжелали последовать за своими командирами и во имя их тщеславных помыслов уничтожили друг друга. При всем моем восхищении римскими легионерами, должен заметить, что носить оружие, убивать и умирать они призваны по долгу профессии. Однако ничто не дает им права приносить в жертву тех, кто занимается своим делом на законном основании.
Но беда в том, что в отличие от великих людей, представителей той эпохи, которая теперь кажется такой же далекой, как времена Гомера, мне недоставало честолюбия, чтобы повести в бой легионы и, завоевав новые провинции, вернуться домой триумфатором. Я был римлянином в несколько устаревшем понимании этого слова, то есть обыкновенным гражданином города, стоящего на реке Тибр, — города, который волею удивительного стечения обстоятельств стал повелителем мира. Мне хотелось спокойно жить рядом с соседями, исполняя свои публичные обязанности, данные мне в силу происхождения и образования, и в случае необходимости защищать своих подопечных в честной борьбе, в той мере, в какой я был способен на героические деяния.
Мне были по душе как пиршества в египетском посольстве, на которых могущественные люди всячески потворствовали своим неуемным аппетитам, так и праздники простого люда Субуры, когда гильдиям приходилось скидываться на амфору фалернского вина и буханку белого хлеба, который они ели единственный раз в году. В храме Юпитера, который стоял на углу улицы, недалеко от моего дома, и в котором я обычно присутствовал на утренних жертвоприношениях, было всего пятеро жрецов: один свободнорождённый, двое вольноотпущенников и двое рабов. Вот такой Рим я любил, а вовсе не какие-то амбициозные фантазии, за которые боролись политики вроде Красса с Помпеем. Именно такие люди разрушали старый Рим. И ныне одним из них возжелал стать Катилина.
И все же, при всей глупости и жестокости его затеи, я не мог ему не посочувствовать даже вопреки собственной воле. Ибо он напоминал мне самоуверенного юнца, непослушного мальчишку, который назойливо вмешивался в серьезные дела и споры взрослых, размахивая деревянным мечом и исторгая боевой клич, словом, досаждая всем и каждому настолько, что смотреть на его выходки сквозь пальцы становилось совершенно невозможно. Однако, хотя спесь у него била через край, вряд ли его можно было упрекнуть в подлости или претенциозности. Во мне жила надежда, что после всех убийств и измен его ждет быстрая, легкая и достойная смерть.
Когда серьезный разговор подошел к концу, гости еще некоторое время продолжали застолье. Потом вышли на улицу и стали прощаться, ибо рабы, выпущенные из заточения в задней части дома, уже готовились провожать своих хозяев домой. Торий, весь перебинтованный, взобрался на паланкин, который несли четверо крепких, как на подбор, нубийцев, — должно быть, их ему кто-то одолжил. Поскольку он пострадал, отважно защищая меня, хотелось проявить заботу о нем.
— Роскошный экипаж, Торий, — подмигнув, с восхищением заметил я. — И кто же твоя благодетельница? Не иначе как чья-то богатая женушка?
Он попытался улыбнуться, хотя ему мешала это сделать сломанная челюсть.
— Увы, нет. На сей раз носилки я приобрел сам. И рабы тоже мои. — Он откинулся на подушки, и паланкин тронулся.
Я отметил еще одно странное обстоятельство: Бестия уносил с собой новую тогу. Кроме того, что края тоги были оторочены пурпуром, ее также украшала скифская вышивка — орнамент с изображением растений и животных. Получив в дар тогу претексту, он заручился обещанием Катилины занять соответствующую курульную должность, когда тот придет к власти. Впрочем, вышивка была совершенно излишней — вполне достаточно было бы пурпурной полосы. Подобная тога, наверное, стоила дохода от среднего по величине города. Несомненно, носилки, равно как и тогу, подарил своим сподвижникам Катилина, который, кстати, славился скупостью. Любопытно, откуда у него взялись деньги?
Когда все гости разъехались, Катилина положил руку мне на плечо, давая знак остаться. Я и сам был не прочь задержаться, на то у меня имелись свои причины. Когда все разошлись, мы вернулись в атрий. Рабы принесли вино, и некоторое время мы молча пили.
— Давай, Деций Цецилий, — наконец произнес Катилина, — задавай вопрос. Тот, который мучил тебя весь вечер.
— Не один вечер, Луций, — ответил я, — но уже довольно давно. По меньшей мере со дня званого ужина у Семпронии.
Он снова откинулся на спинку кресла в присущей только ему обезоруживающей манере.
— Что же это за вопрос? Дай-ка угадать. Должно быть, ты хочешь узнать, почему Сергий Катилина связался с компанией слабоумных идиотов? Дескать, неужто он думает, что способен захватить власть, имея в качестве сторонников подобное отребье? — Скользнув глазами по сторонам, он приподнял брови, после чего вперил в меня пристальный взгляд. — Признайся, ты об этом думал?
Я ощутил себя жертвенным быком, на голову которого опускается молоток помощника фламина. И все же мы, Метеллы, всегда отличались умением быстро выходить из любого затруднительного положения.
— То, что они полное ничтожество, ясно с первого взгляда. Даже не будь я с некоторыми из них прежде знаком. Но полагаю, ты используешь их там, где они вполне могут сгодиться.
Он наклонился вперед, скрестив пальцы рук перед собой.
— Прекрасно, Деций! Ты человек бывалый. Отпрыск одного из величайших римских родов. И уж конечно, вряд ли тебя смогли бы обвести вокруг пальца те шуты, которых мы лицезрели сегодня вечером. Можно быть откровенным с тобой?
Я тоже слегка подался вперед:
— Разумеется.
Любопытно, кому еще он предлагал подобный приватный разговор? Был ли им удостоен Вальгий, который более прочих пользовался его доверием?
Катилина откинулся назад, и я вслед за ним.
— Но скажи, чего не хватает в нашем плане? Какие недостатки бросились тебе в глаза? Хочу узнать, насколько ты проницателен.
Да, отличный прием — притвориться в сложном положении всеведущим, чтобы заставить своего собеседника раскрыть какие-то подспудные обстоятельства и при этом не сказать ни слова. Я сам неоднократно прибегал к подобному приему.
— Видишь ли, Луций, подобные дела неосуществимы без покровительства высокопоставленного лица. Кто он? Кто стоит за тобой? Найдется не более десятка человек, которые могли бы сотрудничать с нами.
«Да, нечего сказать, подходящее словечко», — подумал про себя я, осмысливая свою фразу.
— Кто те, кто стоит за тобой? — повторил я.
Катилина самодовольно усмехнулся. У него был вид человека, уверенного в прочности своих позиций или, по крайней мере, желающего произвести такое впечатление.
— О, таких довольно много! Все они занимают высокое положение в обществе, но тем не менее весьма осторожны. Без осмотрительности невозможно достичь богатства и влиятельности.
Желая произвести на меня впечатление, он какое-то время выдерживал многозначительное молчание.
— Один из них — Лукулл.
Я нарочито нахмурился:
— Но ведь он отошел от активной общественной жизни. Ему вполне хватает и славы, и денег. Зачем ему понадобилось влезать в подобную авантюру?
— Он терпеть не может Помпея. Ты скоро поймешь, что всех наших сторонников объединяет ненависть к Помпею. Видишь ли, все они опасаются, и, надо сказать, не без оснований, что тот вскоре может провозгласить себя правителем Рима.
А вот это уже весьма походило на правду. В самом деле, Помпей лишил многих достойных людей заслуженной ими славы. На протяжении всей своей карьеры он только и делал, что предоставлял другим полководцам возможность вести большую часть боевых действий. Когда же они подходили к концу, вынуждал Сенат передать командование ему. В результате лишь он и его ставленники получали лавры победителей. Фракция противников Помпея в Сенате вполне могла замыслить самое отчаянное и безнадежное предприятие, лишь бы не позволить своему врагу опередить их. Слишком свежи были в нашей памяти воспоминания, связанные с проскрипционными списками Суллы.
— Затрат на один пир Лукулла хватило бы, чтобы покрыть расходы на целую войну, — согласился я. — Ростовщики в Сенате и прочих собраниях безумно жаждут его крови.
— Кроме Лукулла нас поддерживают и другие влиятельные лица, — продолжал Катилина. — Например, Квинт Гортензий Гортал. Он лучший законник своего поколения, поэтому ему не составит труда убедить кого угодно в том, что все проделано в строгих рамках конституции. К тому же он патрон твоего отца и, так же как я, позаботится о твоей будущей карьере.
— Должен признать, что это звучит гораздо лучше, чем заверения Вальгия и Цетега. Кто еще?
— Не стоит презирать этих людей и делать насчет них поспешные выводы. Разве может полководец выиграть сражение в одиночку? Нет. Ему необходимо иметь преданных легионеров и наемников. А также опытных центурионов, чтобы осуществлять руководство на нижних уровнях. Вальгий вместе с другими бородатыми молодчиками устроят уличные беспорядки. Им нечего терять.
— И потому они не представляют большой ценности.
— Верно. И должен сказать, что для молодого человека это далеко не худшее начало карьерного роста. Действия и будоражащие кровь впечатления для него куда лучше, чем долгий и нудный труд ради завоевания голосов избирателей на народных собраниях. Ты согласен? Помнится, я сам исполнял подобную работу для Суллы.
— Я не думал об этом в таком аспекте.
— А хорошо бы научиться так думать, Деций, — назидательным тоном проговорил он. — Аристократические замашки хороши, когда тебя не интересует ничего, кроме власти. А когда тебе нужно что-то организовать, приходится заботиться о связях с народом. В этом случае пригодятся и дураки, и неотесанная деревенщина.
— Что ж, постараюсь взять это на вооружение.
— Да, Деций, постарайся. Хотя Умбрен и попался на стяжательстве, зато сумел сослужить нам хорошую службу, склонив на нашу сторону галлов. Бестия будет для нас незаменим в роли трибуна. Когда я стану консулом, то, разумеется, проделаю то же, что в свое время осуществил Сулла: поставлю народных трибунов на место. Сущий позор — вообще предоставлять трибунам право накладывать вето.
— Не могу с этим не согласиться, — признал я.
Мне не терпелось вернуться к прежней теме нашего разговора.
— Ты говорил, что на нашей стороне есть кто-то еще.
— Да, конечно. Претор Публий Корнелий Лентул Сура. А также Гай Юлий Цезарь.
— Цезарь? Я могу поверить, что он сам не прочь убить некоторых кредиторов. Кроме того, будучи Великим понтификом, он придаст нашему перевороту определенный вес. Но можно ли на него положиться?
Катилина пожал плечами:
— Думаю, что на него можно полагаться до тех пор, пока наши интересы совпадают. Большего влияния на народные собрания, чем Гай Юлий Цезарь, не имеет никто. И это при том, что он не представляет никакой ценности в качестве народного вождя: его военный опыт ничтожен для человека его лет, да и должность жреца запрещает взирать на человеческую кровь. Зато готов поспорить, что боги будут на нашей стороне, равно как и все знамения отныне будут благоприятствовать нам. Кроме того, поскольку Великий понтифик ведает календарем, в его власти увеличить срок действия консульских полномочий, сделав их гораздо длиннее положенных двенадцати месяцев.
— А, — произнес я, наконец сообразив, куда он клонит. — Тебе необходимо время, чтобы успеть осуществить все необходимые преобразования.
— В том числе надо создать все условия, чтобы на будущий год консулами стали двое моих людей. Может статься, что даже при всех манипуляциях Цезаря с календарем отведенного срока мне не хватит для завершения дела.
— Но ведь консулами будут твои люди. По поручению Сената они могут назначить диктатора.
— Я знал, что ты сразу схватишь суть дела, Деций, — просияв широкой улыбкой, произнес Катилина. — Да, эта должность будет наилучшей перспективой. За шесть месяцев на посту диктатора я реформирую государственное устройство Рима и предоставлю ему достойное правительство. В него войдут лучшие люди, среди которых будешь и ты. И все наши преобразования будут совершаться на законных основаниях, в полном соответствии с древней конституцией. Об этом позаботится Гортал.
Подлинного диктатора в Риме не было уже сто тридцать девять лет. Диктатура Суллы была неконституционной. Замысел Катилины о шести месяцах неограниченного империя, за которые ему не придется нести никакой ответственности по истечении срока полномочий, показался мне ужасающим. Между тем нет ничего удивительного в том, что некоторые граждане Рима скорее предпочли бы подобную вседозволенность со стороны Катилины, нежели правление Помпея. Это порождало главный вопрос.
— Луций, на словах все отлично. Несомненно, твой консулат и последующая диктатура будут для Рима спасением. А как же Помпей? Пусть даже мы изберем такое время года, когда передвижение для него будет затруднено. И все равно, когда он узнает о нашем перевороте, не пройдет и шести недель, как он со своей армией окажется на подступах к городу. Что тогда?
— Нам не потребуется много времени, чтобы поднять на борьбу армию: уволенных в запас ветеранов Суллы, да и не только их, хватает повсюду. Так что не тревожься на этот счет. Мы устроили тайники с оружием по всему полуострову. И даже, — он захихикал, — внутри самого храма Сатурна.
Я сделал изумленный вид, разинув рот и удивленно выпучив глаза:
— В храме Сатурна?
— Вот именно! Можно ли придумать лучшее место? Прямо посреди Форума. Это позволит моим людям, вооружившись, сразу захватить центр города и взять в свои руки сокровищницу. Наш крупнейший тайник находится в доме Цетега. Он обеспечит оружием тех, кому надлежит захватить городские ворота.
«Весьма полезные сведения», — отметил я про себя.
— О, в таком случае я могу быть спокоен. Впрочем, хотелось бы узнать вот еще что. Если строго придерживаться конституции, то консулов должно быть двое. Кто же станет твоим коллегой?
Усмехнувшись, Катилина похлопал меня по плечу:
— Позволь мне хотя бы что-то сохранить от тебя в секрете, Деций! Но можешь быть уверен: мой выбор вполне тебя устроит. — При этих словах он встал с кресла и потянулся. — Кажется, мы слишком заговорились. В столь поздний час опасно бродить по улицам. Поэтому оставайся. У нас хватает комнат для гостей.
Я тоже поднялся со стула, намеренно изображая из себя калеку, хотя большого преувеличения в том не было, ибо мое онемевшее тело и впрямь едва мне повиновалось.
— Благодарю за приглашение. Возможно, мне потребуется не один день, чтобы оправиться от этого праздника.
Дружески похлопав меня по спине и пожелав спокойного сна, Катилина простился со мной. Раб проводил меня в гостевые покои, которые открывались прямо из перистиля. В комнате находились гигантских размеров кровать и мраморный стол, на котором стояла лампа с тремя фитилями. Ее основанием служила бронзовая статуэтка сатира, который, подобно прочим беззаботным мифическим существам, выставлял напоказ свою восставшую плоть.
Когда раб удалился, я сел на кровать и погрузился в размышления, хотя понимал, что на раздумья у меня было мало времени. Слишком многого не договаривал Катилина. К тому же было непонятно, чему из сказанного им можно верить. Наверняка некоторые из имен были названы исключительно для того, чтобы произвести на меня впечатление. К примеру, Гортал. Хотя я не обольщался относительно его честности, он был слишком умен, чтобы пуститься в такое безрассудство, как заговор. Надо сказать, что он сам был заговорщиком со стажем и потому всегда соблюдал предельную осторожность. Цезарь? Это была темная лошадка, которую никогда нельзя постичь умом. Причастность Лукулла к заговору вызывала большие сомнения, хотя ненависть к Помпею могла толкнуть его на весьма опрометчивый шаг.
Больше всего меня беспокоило то, что Катилина среди прочих участников заговора не упомянул Красса. Какая роль отводилась ему в этом деле? Я знал, что Крассу не давала покоя военная слава Помпея, а несметное богатство позволяло собрать и снарядить собственные легионы. К тому же Катилина получал от кого-то немалые деньги, судя по щедрым подаркам своим сообщникам.
Ставка на ветеранов Суллы — сущая ерунда. Они семнадцать лет не брали в руки оружия. Им ни за что не устоять против легионеров Помпея, недавно вернувшихся из азиатских походов. Более серьезную военную силу представляли воины Красса, рассредоточенные по всему Италийскому полуострову. Кроме того, при необходимости он мог купить в Галлии или Африке целую армию наемников. Но был ли Красс настолько глуп, чтобы связаться с Катилиной?
Закрывавший мои покои полог зашелестел, внезапно оборвав цепь моих размышлений. Кровь отлила от моей головы вниз, в область, в данный момент для меня наиболее важную. Я пытался что-то сказать, но был не в силах извлечь из себя ни единого звука. За занавесом стояла Аврелия, облаченная в шелк огненно-красного цвета. Ее шею обвивало жемчужное ожерелье, но я не мог с уверенностью сказать, что это та самая жемчужная нить, которая была на ней в день нашей первой встречи, ибо ныне имел возможность лицезреть лишь ту его часть, что не была скрыта под одеянием.
— А тебе, Деций, к лицу эти повязки. Ты сейчас весьма походишь на воина, вернувшегося с войны.
Она протянула ко мне руки, и мы обнялись.
— Во время сегодняшнего состязания я больше всего опасался, что в результате не смогу провести с тобой эту ночь.
— Знала, что ты придешь. Разве я не говорила тебе, что ты станешь героем?
Она прильнула ко мне всем телом, ее губы тотчас нашли мои, и наши языки слились в сладострастном танце. Хотя я ставил под большое сомнение свой героизм, но в тот миг обнаружил в себе нечто общее с тем бронзовым сатиром, что стоял на столе.
Наш поцелуй на мгновение прервался, и я руками, которые внезапно стали неловкими, стал шарить по застежкам на плечах Аврелии. Она злорадно усмехнулась, не делая ни малейших попыток мне помочь, лишь пробежала руками по моему телу и, обнаружив знак мужского достоинства, выдававший всю силу моего возбуждения, широко улыбнулась. Наконец стола соскользнула вниз столь характерным для чистого шелка чувственным образом. Однако вскоре его движение приостановилось: достигнув пышных возвышенностей груди, он не сразу преодолел это препятствие. Задержавшись на миг на затвердевших сосках, он двинулся дальше, миновав выпуклость живота, округлость бедер, и соскользнул по икрам к ее ногам. На мгновение Аврелия отпрянула назад, давая возможность полюбоваться собой.
Мне неоднократно случалось видеть статуэтки прислужниц богов, так называемых якши. Эти вещицы привозили к нам моряки из Индии. У фигурок были огромные полусферы грудей, нисколько не провисавших, в отличие от смертной плоти. А талии этих красоток были так стройны, что их можно было обхватить двумя ладонями. Идеально круглые бедра и ягодицы и сравнимая разве что с газелью грация неестественно преувеличивали их женственность. В своей чувственной красоте они превосходили даже прислужниц Венеры. Я всегда считал, что в жизни подобных красавиц не существует, пока воочию не узрел живое воплощение одной из них.
Свет лампы играл на коже оттенка светлого янтаря, не касаясь лишь нежных коричневых сосков, которые украшали ее груди лучше любых драгоценностей. Следуя бытующей среди женщин благородного происхождения моде, она выщипывала волоски на теле и разглаживала кожу пемзой, и я невольно проникся завистью к служанке, помогавшей ей в этом занятии. Слегка выпуклый живот ниже впадинки пупка скрывался в зарослях холмика, разделенного в своей нижней части вертикальной расселиной, которой греческие скульпторы всегда стыдливо пренебрегали, меж тем как индийские и этрусские мастера находили в ней источник восхищения.
Опустившись на кровать, я привлек Аврелию к себе и обнял ее невообразимо тонкую талию. Потом коснулся языком пупка, вкусив мускусный запах ее тела и ощутив, как дрожь пробегает по ее позвоночнику. Ее руки, только что нежно ласкавшие мой затылок, стали срывать с меня одежду. Я встал, чтобы стащить с себя тунику, и она отступила, безучастно взирая на меня со стороны. Жемчуг остался ее единственным облачением: восхитительной красоты нить, спускаясь между грудей, троекратно обвивала талию, придавая ее наготе необычайную соблазнительность.
Когда набедренная повязка наконец упала к моим ногам, она начала сладострастно целовать меня. Вдруг ее брови нахмурились.
— Деций, ты пострадал гораздо сильней, чем я себе представляла! Как тебе удается терпеть такую боль?
Мое тело было сплошь покрыто синяками и порезами, хотя самые серьезные раны были забинтованы. Невозможно было скрыть лишь след от кнута, разделявший мою спину по диагонали.
— Боль — самое незначительное из моих нынешних ощущений.
— И все же нужно оградить тебя от излишних страданий, — сказала она. — Предоставь это мне.
Мы медленно опустились на широкую кровать. С величайшей осторожностью Аврелия помогла мне расположиться, словно окутав меня своей роскошной плотью, почти не касаясь моих многочисленных ран, чтобы не причинить мне боли. Ее руки ласкали меня с такой сноровкой, какая присуща разве что рукам художника. Когда мы оба ощутили, что близка вершина страсти, она слегка отвела мои плечи назад, прижав их к подушкам, и легким, как облачко, движением опустилась на меня сверху, исторгнув низкий крик, точно вырвавшийся из груди менады. Ритм ее движений становился все чаще и чаще: она скакала на мне подобно тому, как я утром мчался на Октябрьской лошади.
