ГЛАВА 1

В то лето мы узнали о кончине Митридата, который встретил смерть в старости и одиночестве. Весть была такой ошеломляющей, что поначалу никто не мог поверить. Понтийский царь был занозой в теле Римской республики на протяжении долгих лет. За это время мы настолько свыклись с его существованием, что он стал казаться нам чем-то вроде природной стихии, такой же неотвратимой и непреложной, как рассвет. Лишь старожилы застали те времена, когда нашему государству еще не досаждал Митридат. Смерть настигла его в Киммерийском Боспоре, где он готовил очередную вылазку против Рима, намереваясь вторгнуться в его пределы по Данувию. У нашей республики никогда не было врага, отличающегося столь завидным постоянством. Как бы не пришлось по нему скучать.

Новость пришла посреди чудесного лета, одного из лучших, которые я помню на своем веку. Это было время мира и процветания. Время, когда гражданские войны Мария и Суллы изгладились из памяти, а ужасы убийств и проскрипций, казалось, навечно канули в Лету. Время, сопровождавшееся повсеместными победами римской армии. На востоке блистательных успехов добился Помпей. Разбив средиземноморских пиратов, он предпринял поход на Азию, Понт и Армению и в конечном счете стяжал славу победителя, которая по праву должна была достаться Лукуллу, заслужившему ее многолетней честной борьбой. После долгой кампании, состоявшей из нескольких вылазок, Риму был подчинен Крит. В мире не осталось ни одного государства, способного бросить нам вызов. Карфаген еще нашими предками был превращен в груду покрытых солью руин, на которых ныне не росла даже трава. Вся восточная территория — от Сицилии до Палестины — уже пребывала под каблуком Рима. Независимой оставалась лишь Парфия, а на юге — Египет. Подобный толстому и ленивому крокодилу, он не представлял собой серьезной угрозы, поэтому его даже не стоило брать в расчет. Африка с Нумидией уже давно были у нас в узде, а западная соседка Испания превратилась в римскую провинцию, платившую дань. На северных территориях обитали дикие галлы, носившие длинные волосы и штаны и служившие нашим драматургам неисчерпаемым источником вдохновения при создании комических сценок.

Однако представители эллинской цивилизации всегда умели создавать себе врагов. Несмотря на то что упомянутое лето было временем безмятежным, Рим уже стоял на краю очередной поры гражданских войн и потрясений, которые в скором времени захлестнули весь мир. Но все это случилось позже. Теперь, многие годы спустя, когда я возвращаюсь памятью в прошлое, могу сказать, что это было последнее лето старой Республики, прекратившей свое существование осенью.

Меж тем в тот год еще ничто не предвещало ее падения. К подобному развитию событий не было никаких явных предпосылок. Более того, некоторые из моих современников самозабвенно утверждали, что Рим никогда не утратит своего могущества и наш Первый гражданин сумеет восстановить Республику. Но эти заявления не имели под собой никаких оснований и могли увлечь лишь льстецов и подхалимов. Поскольку человек я уже немолодой и меня мало заботит, что подумает обо мне Первый гражданин, то буду описывать события, случившиеся после смерти Митридата, так, как видел их сам, не лукавя и не кривя душой. Если же предок Первого гражданина — Божественный Юлий — получится в моем изображении не вполне божественным, то смею заверить, что случится это только по той причине, что в те далекие времена мне, в отличие от Первого гражданина, довелось знать Гая Юлия лично. Кстати, небезызвестный потомок великого Цезаря появился на свет не раньше и не позже, а именно в тот самый год, когда Митридат отправился к праотцам. Лично я нахожу это совпадение неслучайным.

Меж тем ни одно из значимых для истории событий того лета поначалу нас ничуть не встревожило, ибо умы были заняты делами более насущными. В те дни серьезное противостояние в обществе было вызвано действиями претора Отона. Четыре года назад, находясь в должности народного трибуна, он предложил закон, который закреплял четырнадцать рядов амфитеатра за всадниками — сословием обеспеченным, но по происхождению неблагородным. Теперь же, став претором, Отон провел этот закон в жизнь. Хотя открыто взбунтоваться против него никто не смел, но всякий раз, когда он появлялся в Сенате, его встречали свистом.

Главным событием года стал Триумф Лукулла. Возвратившись в Италию четыре года назад, он обратился в Сенат за разрешением отпраздновать свою победу над Митридатом и Тиграном. Помпей, манипулировавший властью, всячески препятствовал тому, чтобы победоносному полководцу были оказаны почести триумфатора. В конце концов справедливость восторжествовала, и Сенат наградил Лукулла этим знаком отличия. Но прежде чем это случится, Лукуллу, по древнему обычаю, надлежало пребывать за городской стеной Рима. Находился он там не в одиночестве. Компанию составляли Квинт Цецилий Марций Рекс, покоритель Сицилии, и Квинт Цецилий Метелл Кретик, мой кровный родственник, одержавший победу на Крите. Сторонники Лукулла также приложили все усилия, чтобы помешать этим полководцам отпраздновать завоеванную в тяжелых боях победу. У Помпея было простейшее толкование естественного права: вся мировая слава принадлежит ему и только ему, поэтому всякий, кто на нее претендует, повинен в посягательстве на его личную собственность.

Триумфальное шествие в честь Лукулла, направлявшееся в сторону Форума, было великолепным. И неудивительно, потому что полководец одержал победу не над одной, а над несколькими, причем весьма многочисленными, вражескими армиями. Благодаря его подвигам в Рим потекли несметные богатства Тигранакерта, Артаксаты и Низибиса. Мне довелось наблюдать процессию с трибуны Ростры, что дало возможность запечатлеть ее в памяти во всех подробностях. Впереди шли трубачи, громко и пронзительно возвещая о шествии. За ними воины несли знамена легионов Лукулла. Подобно прочим солдатам процессии, на них не было никаких знаков отличия, кроме военных башмаков и поясов: древний обычай запрещал вооруженным легионерам преступать городскую черту. Вслед за ними катили повозку с огромным изображением Юпитера, рядом с которой вели предназначенных для жертвоприношения белых быков. Затем вновь шли легионеры, облаченные в белоснежные туники, с позолоченными венками на головах. Они несли в руках украшенные цветами пальмовые ветви — символ победы. Девушки-рабыни, которые следовали за ними, осыпали победоносных воинов лепестками цветов. Барабанщики и флейтисты создавали оглушительный шум.

Посреди процессии на повозках везли трофеи. В угоду древнему обычаю они были сложены так, как их складывали на полях сражений наши предки. (Обрубая сучья растущих неподалеку деревьев, они развешивали на них захваченное у неприятеля оружие.) На каждой повозке возвышалось подобие такого древа, сверкающее клинками мечей и дротиков, а также начищенными до блеска доспехами и ярко расписанными щитами. Украшениями служили и снопы стрел, среди которых виднелись шлемы. Под деревом с трофеями сидели связанные пленники, вид их был удрученным. Я бы ничуть не удивился, если бы узнал, что они были не настоящими, а нанятыми для данного зрелища, — это вполне соответствовало духу времени. За трофеями вновь шествовали пленники и жертвенные животные, а за ними — отряд музыкантов. Замыкали триумфальную процессию повозки с добытым у поверженных государств богатством.

Крики восхищения и приветствия, которыми были встречены сокровища Тигранакерта, заглушили шум барабанов и горнов. Среди прочего добра здесь были сосуды из чистого золота, украшенные драгоценными каменьями чаши, серебряные цепи, резные украшения из слоновой кости, инкрустированные янтарем шкатулки, необыкновенной красоты вазы, короны, скипетры и легендарные произведения искусства, награбленные восточными монархами в греческих колониях. Здесь также можно было увидеть белые деревянные таблички с цифрами, означавшими цену выкупа или продажи в рабство пленников. Невозможно было без восхищения глядеть на куски и рулоны ярко-красного шелка, которые по стоимости значительно превышали равное по весу золото. Из слитков серебра и золота, каждый из которых был величиной с кирпич, можно было выстроить среднего размера храм. Приветствуя все эти сокровища, зрители разразились неистовыми криками, как будто их вдохновлял сам Вакх. Что бы ни говорили о римлянах как о завоевателях, мы всегда испытывали откровенное восхищение всем, что было награблено, наворовано или похищено. Это едва ли не единственная область нашей души, которую никогда не касалось лицемерие.

Почти в самом конце процессии шел виновник торжества — Луций Лициний Лукулл Понтик. Легионеры к этому времени уже покинули город и закрыли за собой ворота: древний обычай не позволял полководцу находиться в городе вместе со своими воинами. Облаченный в пурпурную тогу триумфатора Лукулл выглядел как этрусская статуя. Его лицо, видневшееся из-под золоченого лаврового венка, было выкрашено красной краской, равно как и руки, державшие скипетр и ветвь оливы. Он ехал на позолоченной колеснице, запряженной четверкой белых коней, в сопровождении раба, который время от времени шептал ему на ухо: «Помни, ты смертен!»

Завершал шествие самый выдающийся пленник. Поскольку Лукуллу не удалось захватить Митридата, а Тигран в свое время предусмотрительно заключил сделку с Помпеем, то эта незавидная честь выпала одному из полководцев Тигранакерта. Обогнув Ростру, колесница начала двигаться вверх к Капитолию. Пленника повели в тюрьму у подножия этого холма, чтобы сковать цепями. Я невольно проникся сочувствием к этому человеку, ибо некогда имел несчастье находиться в той тюрьме. Ни за что не пожелал бы повторить этот опыт еще раз: уж слишком мрачной была темница даже для временного пребывания, не говоря уже о том, чтобы встретить в ней свою смерть.

Лишь один штрих омрачал триумфальное шествие — не лучшее состояние храма Юпитера Капитолийского. В нем Лукуллу при известии о смерти пленника предстояло принести в жертву белого быка. Два года назад в священное здание попала молния. Поразмыслив над этим знаком, гаруспики пришли к заключению, что старую статую следует заменить новой, большей по размеру. Поставить ее они решили лицом на восток, то есть в сторону Форума. На этом месте она якобы должна помогать Сенату и народу Рима вскрывать заговоры против государства. Ко дню Триумфа Лукулла статуя еще находилась снаружи здания, откуда ее мало-помалу, с большим трудом и осторожностью, перемещали к огромной дыре, зияющей в стене храма.

Своим привилегированным местом наблюдения наверху Ростры я был обязан новой должности: в том году меня избрали квестором. Прочие квесторы либо исполняли обязанности помощников консулов, либо разъезжали по римским владениям, в том числе заморским, производя всякого рода расследования. В худшем случае квестора могли направить в Остию, чтобы надзирать за перевозкой зерна. Меня же подобная участь миновала: я, Деций Метелл Младший, был приписан к казначейству. Целыми днями мне приходилось пребывать в сокровищнице храма Сатурна, надзирая за работой общественных рабов и вольноотпущенников. После каждого Триумфа работы у них бывало невпроворот, а особенно после празднества, свидетелем которого мне довелось стать в тот день. Лукуллу полагалось передать большую часть трофеев в казну Рима, а штандарты вернуть на их почетное место в храме. Там им надлежало храниться до тех пор, пока они снова не будут востребованы легионами.

Когда я спускался с Ростры, меня согревала мысль о приятных перспективах, особенно радостных на фоне нудных служебных обязанностей в сокровищнице. Как публичного деятеля меня пригласили на пиршество, хозяином которого был Лукулл. В последующие дни победоносному полководцу предстояло устроить игры и празднества в знак благодарения богам и в честь своих предков — скачки, гладиаторские бои и застолья. Во время таких празднеств было принято раздавать народу дополнительные порции зерна, масла и вина. В качестве дара городу Лукулл выстроил новый храм, посвятив его богине Минерве.

Это был прекрасный день, и, хотя Рим не принадлежит к числу красивых городов, Форум с его монументальными общественными зданиями и храмами превратился в самое величественное место на земле, ибо был щедро украшен большими венками и устлан коврами из цветочных лепестков. Ими осыпали процессию не только участвовавшие в шествии девушки-рабыни, но и многочисленные зрители, наблюдавшие за процессией с балконов и крыш домов. По всему городу разливалось цветочное благоухание, из храмов сочился аромат ладана. Кроме того, от всех и каждого в этот день пахло духами, которых при подобных празднествах никто не жалел.

С легким сердцем я пересек Форум, направляясь к груде золота и штандартов. Хотя исполнение официальных обязанностей в день Триумфа было запрещено, но для общественных деятелей, подобных мне, не грех было сделать исключение. Я прошел мимо храма Януса, оба лика которого виднелись сквозь распахнутые передние и задние двери. Здесь находился алтарь одного из наиболее почитаемых римских божеств. Его двери закрывались лишь тогда, когда оружие складывали все римские солдаты. Мне никогда не доводилось этого видеть. Более того, говорят, двери не затворялись со времен царствования Нумы Помпилия, построившего этот храм более шести веков назад. Правда, бытует легенда, будто во времена его правления двери этого храма все же были затворены на несколько дней. Учитывая все это, ничуть не удивляешься, что римляне так преуспели в военном деле.

Войдя в храм Сатурна, я сделал вид, что надзираю за работой вольноотпущенника Миниция, пожилого человека, который провел здесь почти всю жизнь. Здешняя деятельность держалась на таких людях, как он. Мой же вклад заключался исключительно в том, чтобы отпирать замки дверей, ключи от которых мне доверили в тот день. Пока бесконечная процессия потных рабов носила трофейное добро в кладовые храма, я с интересом наблюдал, как аккуратно и почтительно воины складывают штандарты в специально отведенные места — туда, где им надлежало храниться под пристальным оком почерневшего от времени образа Сатурна.

Один солдат, тщательно расправив сложенное знамя с блестящим изображением орла и вполне удовлетворенный своей работой, шаткой походкой направился ко мне. К его вспотевшим рукам прилипли лепестки цветов, и по всему было видно, что он слегка пьян.

— Прошу прощения, — произнес он с густым галльским акцентом. — Не мог бы ты мне объяснить, почему этот пожилой господин весь забинтован, словно египетская мумия?

Вопрос оказался полной неожиданностью. Я посмотрел на статую, обернутую широкими шерстяными лентами. Такой она помнилась с детства, и мне никогда не приходило в голову, насколько странным образ Сатурна может показаться человеку, увидевшему его впервые.

— Это своего рода одежды, которые его сдерживают, чтобы он не покинул пределов Рима, — со знанием дела ответил я. — Их развязывают лишь на время сатурналий.

— Видать, тогда и всем остальным пора развязаться, — шутливо заметил галл.

Как раз в это время из подвала вышел Миниций.

— Эй, вы! А ну-ка, марш отсюда в лагерь! — набросился он на солдат с выражением крайнего недовольства на лице. Воинам нельзя находиться в городе, когда его черту преступает триумфатор!

— Успокойся, старик, — оборвал его бывалый солдат с квадратным лицом. — Это священные эмблемы легионов. Нам надлежит удостовериться, что они доставлены сюда в целости и сохранности и помещены на свои места.

— Обещаем, что за это время не учиним государственного переворота, — заверил Миниция другой вояка.

— Пошли, Миниций, — обратился я к вольноотпущеннику, — наши доблестные воины в такой день имеют право немного расслабиться.

Молодые люди, отдав салют, поспешно ретировались, скорей из-за уважения к моей аристократической манере говорить, нежели движимые иным порывом.

— И таких еще называют солдатами Рима, — не без горечи произнес Миниций. — Им даже не снилось городское произношение.

— Ничего удивительного, — пожал плечами я. — За исключением командного состава, легионы формируются сплошь из провинциалов. Так повелось со времен Гая Мария. Какой горожанин ныне пойдет служить под знаменем орла?

— Кстати, квестор. Не забудь поставить свою метку на этом грузе, — напомнил он мне.

Мы направились к лестнице, ведущей в подвал. В это время через передний портал в храм вошла группа рабов. Ослепленные внезапной темнотой, они свернули вправо, в сторону низенькой двери в стене.

— Куда вас понесло, идиоты! — крикнул Миниций. — Вам сюда! Сокровищница тут!

Он указал на ступеньки, начинающиеся у забинтованных ног Сатурна.

— А что там, за дверью? — поинтересовался я.

Мне было совершенно не знакомо устройство храма, если не считать тех его частей, которые открывали всем посетителям во время праздников.

— Обычная лестница, ведущая в старые кладовые, — пояснил Миниций. — Ею не пользовались лет сто. Надо бы заложить ее кирпичом.

Мы спустились вниз, и, дождавшись, пока все ценности будут сложены, я сделал на них соответствующие пометки. Когда посторонние вышли, я закрыл на замок железные двери, и мы с Миницием направились к выходу.

Время клонилось к вечеру. Однако летом дни длинные, поэтому за дверями храма было еще совсем светло. Город все еще был наполнен праздничным шумом. Близился час торжественного ужина, о чем напоминал желудок, изголодавшийся за целый день в предвкушении предстоящего пира.

Он должен был состояться в великолепном саду, расположенном по соседству с новым, выстроенным на средства Лукулла храмом, — тем самым, который триумфатор на следующий день собирался принести в дар городу. Спустившись по лестнице, я направился в сторону сада, когда заметил, что сквозь толпу гуляющих горожан ко мне пробирается какой-то человек. Он был бос, но облачен в сенаторскую тунику с пурпурной каймой. Я даже застонал от досады. Сенаторская одежда вкупе с босыми ногами могла принадлежать лишь одному человеку — Марку Порцию Катону, самому занудному римскому политику. Он приписывал все несчастья нашего времени тому, что мы отдалились от простоты предков, и считал себя редким воплощением античной добродетели. А поскольку в древности римляне не носили обуви, он также отказался ее надевать. Катона недавно избрали трибуном. В своей предвыборной кампании он всячески давал понять, что голосовать против него не только непатриотично, но и оскорбительно по отношению к предкам. Встретившись со мной взглядом, Катон отсалютовал мне на древнеримский манер.

— Приветствую тебя, квестор! Рад видеть публичного деятеля, который всегда на посту. Даже невзирая на праздники.

Я показал большим пальцем через плечо, в направлении храма.

— В храме Сатурна около пятидесяти миллионов сестерциев. Я пометил их своим именем, дабы на следующий год, когда придется освободить эту должность, обезопасить себя от возможных неприятностей. Ты же знаешь, что непременно отыщется какой-нибудь идиот, который обвинит меня в расхищении государственных ценностей, если не отчитаюсь за каждый медный асе.

— Ты поступил как честный и сознательный гражданин, — отозвался Катон, начисто лишенный чувства юмора и невосприимчивый ни к каким шуткам. — Я как раз направляюсь на званый ужин к Лукуллу. Не составишь компанию?

К сожалению, у меня не было предлога отказаться, поэтому ничего не оставалось, как продолжить путь рядом с ним в своих изношенных сандалиях, как бы олицетворяющих падение нравов.

— Потрясающий сегодня был Триумф! — продолжал Катон. — Сколько сил я положил, чтобы уговорить Сенат воздать эти почести Лукуллу!

— Твои усилия не пропали зря, а послужили для нас источником вдохновения.

— Сторонники Помпея потеряли всякое чувство меры. Представляешь, Бальб и Лабиен дошли до того, что протащили через Сенат закон, позволяющий Помпею во время Публичных игр носить одежды и атрибуты триумфатора.

Несмотря на то что меня трудно было чем-либо удивить, эта новость ошеломила.

— В самом деле? — удивился я.

— Я никогда не шучу, — строгим тоном ответил Катон.

— Кажется, на этот раз они даже превзошли самих себя, — признал я. — Впрочем, от человека, присвоившего себе еще в молодые годы титул «великий», вполне можно ждать подобного.

— Говоришь, превзошли самих себя? Слишком мягко сказано! Да это вообще ни в какие ворота не лезет! Сущее безобразие! Вызов богам! Если так пойдет дальше, то чего ждать от них в будущем? Уж не претендуют ли они на корону?

Лицо Катона побагровело. Казалось, прямо посреди нашего разговора его хватит удар — перспектива, которую я приготовился принять с философским смирением.

— По древним римским традициям, — успокоившись, продолжал он, — Лукулл ныне стал истинным полководцем. Правда, не могу сказать, что одобряю его тягу к роскоши. Но дисциплина, которой он добился в армии, не может не вызывать уважения. Порядок, который он навел в азиатских городах, служит образцом честного и успешного управления.

Я не мог с ним не согласиться, хотя знал: что бы Катон ни говорил в пользу триумфатора, ни одно из перечисленных им достоинств не являлось добродетелью. Мы спускались с холма вниз, в сторону реки. Пока Лукулл ожидал своего Триумфа в загородной вилле, его посредники не теряли времени зря. Приобрели для него участок брошенной заболоченной земли, кишащей комарами. Осушили его и разбили прекрасный сад, рядом с которым возвели чудесный храм в честь Минервы — богини мудрости и покровительницы ремесленников. К тому времени она еще не успела позаимствовать у греческой Афины всех ее атрибутов и потому не являлась богиней войны.

Вход в сад охраняли изваяния государственных богов, среди которых находился жертвенник неизвестному божеству. Катон настоял, чтобы подбросить щепотку ладана в жаровни, устроенные под каждой статуей. Как только мы вошли в рощу, глашатай громко возвестил о нашем прибытии:

— Сенатор Марк Порций Катон и квестор Деций Цецилий Метелл Младший!

Слегка коснувшись молодого человека, я выразил восхищение его хорошо поставленным голосом.

— Сегодня ты уже второй Метелл, которого мне приходится объявлять, — признался он.

— Да? Значит, мой отец уже здесь?

— Да, господин. А также уже успели прибыть несколько Квинтов.

Тут, пожалуй, следует кое-что пояснить. Я — выходец из чудовищно многочисленной семьи, чрезвычайно известной и занимавшей одно из самых важных мест в политике. А вот что касается наших имен, то их давали без малейшей изобретательности и они были до безобразия заурядными. На протяжении многих поколений мужчины нашего рода величались Квинтами. Могу назвать пятерых Квинтов среди моих современников, которые были публичными деятелями. О Квинте Цецилии Метелле Кретике, который до недавнего времени ожидал своего Триумфа за пределами городской стены, я уже упоминал. Кстати, почестями победителя Сенат наградит его только в мае следующего года. Кроме того, был претор Квинт Цецилий Метелл Целер, а также Великий понтифик Квинт Цецилий Метелл Пий, под командованием которого я служил в Испании и который уже сошел в могилу. Его приемный сын Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Насика также был понтификом. И наконец, Квинт Цецилий Метелл Непос, легат при Помпее, вернувшийся в тот год из азиатского похода. Так же как Катон, он избирался народным трибуном. Чтобы не вносить путаницы, впредь буду называть их кратко: Кретик, Целер, Пий, Сципион и Непос.

Отделавшись от Катона, я стал пробираться сквозь толпу. Здесь собрались все известные люди Рима, в том числе и враги Лукулла. В конце концов, Триумф являлся благодарственным жестом государственным богам, поэтому праздновать победу врага не считалось лицемерием. Столы расставили среди цветущих деревьев. Некоторые из них, судя по величине достигшие зрелого возраста, были привезены вместе с большими комьями земли на баржах по Тибру. Развести такой сад — сущий подвиг, сравнимый разве что со строительством египетских пирамид.

Среди гостей было немало женщин, большинство из которых наряду с мужьями играло важную роль в городских делах. Иные женщины были никому не известны, но для них подобные сборища сулили немалые перспективы. Особое достоинство данному торжеству придавало присутствие весталок, одной из них была моя тетушка.

Я даже не пытался приветствовать гостей так, как было принято на обыкновенных торжественных приемах. Прежде всего отыскал глазами консулов — должностному лицу низшего ранга надлежало уметь находить их в любой толпе. В тот незапамятный год таковыми были Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний Гибрида. Вместе с Лукуллом они приветствовали послов, которые всегда были почетными гостями на таких торжествах. У нас, римлян, считается хорошей традицией производить впечатление на иноземцев как военной силой на полях сражений, так и великодушием вне войны. Некоторые из ныне присутствующих иностранных гостей еще вчера были врагами Рима, но предпочли сдаться на выгодных условиях и прекратить бессмысленное сопротивление.

Цицерон к этому времени достиг вершины своей славы. Явившись в Рим из ниоткуда (вернее сказать, из Арпинума, жители которого на протяжении 125 лет имели римское гражданство), он взлетел вверх по политической лестнице со скоростью камня, пущенного из катапульты. Поскольку Цицерон не принадлежал ни к одной из древних фамилий, то стал представителем так называемых «новых людей». Многие его современники с этим никак не могли смириться. Ничего удивительного: мало кому удавалось пробиться в консулы, не нажив себе целой армии врагов.

Его коллега по консулату Гибрида был последним из выдвинувших свою кандидатуру на выборы. Завоевать большинство голосов ему удалось благодаря поддержке Цицерона. Подобного рода сделка в политике носила замечательное и на редкость соответствующее своему содержанию название «coitio». Будучи представителем рода Антониев, Гибрида унаследовал все семейные черты, начиная с удивительного сочетания порочности и добродушия и кончая хитростью, смешанной с детской импульсивностью. Подобная противоречивость проявлялась в Гае Антонии гораздо ярче, чем в прочих членах семейства. Странное прозвище Гибрида он получил за свою полудикую натуру — так называли плод любви домашней свиньи и дикого кабана.

В тот вечер Гибрида пребывал в хорошем настроении и от души пожал мне руку. Лицо его пылало огнем: несмотря на то что вечер только начался, он уже основательно выпил — еще одна характерная особенность Антониев.

— Рад видеть тебя, Деций, мальчик. Великолепный Триумф!

Не иначе как демонстрация привезенных в Рим сокровищ произвела на него неизгладимое впечатление. Антонии отличались алчностью. Хотя, надо отдать им должное, спускали свои состояния с такой же легкостью, как и наживали. Другими словами: при всей их невыразимой жадности и вспыльчивости, им нельзя было отказать в щедрости.

— Да, сегодня славный день, — согласился я. — Триумфатор воистину его заслужил.

Я кивнул в сторону Лукулла, который стоял неподалеку. На нем была обычная тога, но красная краска после долгого пребывания среди толпы благожелателей существенно померкла.

— Когда видишь такое шествие, так и подмывает совершить что-нибудь подобное, — признался Гибрида.

Подобные заверения, подумал я, не сулят ничего хорошего Македонии. В эту провинцию Гибрида направлялся в качестве наместника по истечении своих консульских полномочий.

Цицерон поприветствовал меня тепло, хотя и несколько официально. Мы всегда были в добрых отношениях, но теперь он достиг вершины публичной деятельности, а я находился лишь у ее подножия. Движение по карьерной лестнице заставило его выработать такие не свойственные ему ранее черты, как тщеславие и сознание собственной важности. Нельзя сказать, что они были ему к лицу. Во всяком случае, в молодые годы его характер мне нравился больше.

Запахи пиршественного стола так возбудили мой изголодавшийся желудок, что он громко заурчал. Я с трудом подавил желание схватить один из кубков, которые разносили по столам. Темнокожие рабы сновали повсюду с тяжелыми амфорами на плечах, проверяя, все ли кубки наполнены. Начни я слишком рано пить, могло случиться, что торжественный ужин был бы для меня потерян. Во всяком случае, он наверняка стерся бы из памяти.

Человек, стоявший под прекрасным кипарисом, был отнюдь не красавцем. Его лицо пересекал большой шрам, едва ли не поглотивший весь нос. Это был мой отец Деций Цецилий Метелл Старший, известный всем под прозвищем Безносый. Облаченный в белую тогу, он воплощал неизбывное достоинство. Недавно отец вернулся из провинции Трансальпийская Галлия, поэтому еще не успел избавиться от повадок небожителя, каковым он почитался, пребывая в должности проконсула. Я поздоровался с ним, и он ответил в своей привычной манере:

— Ты еще трезв? Ответственная должность идет тебе на пользу. Как дела в сокровищнице?

То, что я не получил лучшего назначения, отец относил на счет моей никчемности и непопулярности. И в этом был совершенно прав.

— Если Лукулл не построит еще одного храма Сатурна, — ответили, — придется размещать захваченную им добычу на крыше.

— Не торопись с выводами, сынок. Не успеешь обернуться, как она начнет исчезать из храма с такой же быстротой, с какой появилась. Если не быстрее.

Выражение лица у него было еще более удрученным, чем обычно. Очевидно, он сетовал на то, что за свою жизнь ему ни разу не довелось отпраздновать своего Триумфа и, возможно, уже не доведется, ибо его служба в должности проконсула прошла без крупных военных действий. Отец бросал сердитые взгляды на компанию странных молодых людей, стоявших у декоративного пруда и восхищенно наблюдавших за плавающим карпом. Было видно, что они изрядно нагрузились вином, поэтому вели себя вызывающе. Немногие из них были прилично острижены и облачены в тоги, большая часть компании была одета в туники и штаны, расписанные ярким полосато-клетчатым рисунком, и имела длинные волосы и усы.

— Это что еще за диво? — спросил я отца.

— Это аллоброги. Дикари из северных территорий моей бывшей провинции. Явились пожаловаться на вымогательство со стороны римских должностных лиц. Если им повезет и они найдут какого-нибудь падкого до славы законника, то меня призовут к ответу.

— Жалобы на вымогательство римских наместников уже стали притчей во языцех, — добавил я. — Как думаешь, есть ли в них хоть доля истины?

— Видишь ли, сынок, этот народ заражен бунтарским духом от природы. Он не может смириться с тем, что ему надлежит платить дань. Впрочем, не могу утверждать, что наши мытари подчас не перегибают палку. Но все равно это не идет ни в какое сравнение с тем, чему подвергали их прежние правители. Должно быть, варвары не могут нам простить то, что мы запретили им воевать друг с другом.

— Ну а как ты, отец? Как себя чувствуешь после возвращения домой? — спросил я, решив сменить тему. — Чем собираешься заняться?

— Чем заняться? Своими обычными обязанностями патрона и друга. Чем же еще? — невинным тоном произнес отец.

Однако вид у него был такой же «невинный», какой бывает у человека с окровавленным кинжалом в руке.

— В будущем году грядут выборы цензоров, — напомнил я, будто отец только о них и думал. — Эту должность в свое время занимали Метеллы, но на протяжении нескольких столетий никто из нашего рода не продолжил традицию.

— А может, мне еще раз выставить свою кандидатуру на место консула? — риторически произнес он. — Через семь лет могу снова быть избран.

— Послушай, отец, — продолжал увещевать его я, — через семь лет за эту должность будут бороться все военачальники. Их армии будут стоять за воротами города, напоминая избирателям, за кого следует голосовать. В наши дни умеренность и здравомыслие не в чести. Таких качеств отнюдь не достаточно, чтобы стать консулом. К тому же должность цензора ныне является венцом политической карьеры. Вспомни, сколько людей из тех, что некогда пребывали в рядах высшей магистратуры, не гнушались цензорством.

Отец кивнул с таким видом, будто сам не размышлял на эту тему уже много лет.

— Что верно, то верно, — пробубнил он. — К тому же это семейная традиция.

У меня отлегло от сердца. Хорошо, что его намерение вступить в борьбу за должность консула оказалось не столь серьезным. Цензорство не давало империума, то есть всей полноты политической власти, поэтому не представляло большого интереса для военачальников. Обязанности цензора заключались в чистке сенаторских рядов от тех членов, которые были их недостойны. Уверен, что отец уже составил себе список таких людей и даже приступил к работе над ним.

Я пригубил вино, которое оказалось отменным и сразу ударило в голову. Неожиданно меня осенил вопрос, который я не замедлил задать отцу:

— Скажи, пожалуйста, а почему меня не назвали Квинтом?

— Как почему? Потому что тебя нарекли в честь меня, дурья твоя башка!

— Но ведь все мужчины нашей семьи именуются Квинтами, за исключением недотепы Луция.

— Видишь ли, как-то раз твоего деда, маску которого ты видишь у меня в доме, во сне посетили Диоскуры. Они обещали ему победу над самнитами в сражении, которое должно было состояться на следующий день, но только при условии, что он назовет своего первенца Децием. Прежде этим именем никого из рода Цецилиев не величали.

— И что, он одержал победу?

Отец красноречиво сверкнул глазами — у него это хорошо получалось.

— Знаешь что? — вместо ответа произнес он. — Тут собралось много людей. И некоторые, возможно, будут не прочь потерпеть твое общество и твои разглагольствования. Только не забудь прихватить с собой венок.

Я отправился искать более подходящую компанию, но прежде, следуя совету отца, взял у девушки-рабыни венок из виноградных листьев — издавна считалось, что они предохраняют от опьянения. Посреди сада были выставлены живописные полотна, изображавшие батальные сцены армии Лукулла, — те самые, которые на повозках везли во время триумфального шествия. Я решил их рассмотреть поближе, пока не стемнело. Когда зажигают факелы, атмосфера наполняется таинственностью, но начисто лишает возможности оценить мастерство художника.

Огромные панели, изготовленные в мастерских Афин и Родоса, удивительно ярко и подробно отражали сцены битвы Лукулла с Митридатом и Тиграном. Фигура римского полководца, которая всегда находилась в центре событий, на всех картинах была умышленно преувеличена. Иноземные правители, также по размеру превосходившие прочих воинов, были изображены в состоянии панического бегства. Следуя греческой традиции, афинские живописцы упорно изображали римскую армию в доспехах времен Александра Македонского, если не раньше: в кирасах с высоким шлемом, большим круглым щитом и длинным копьем. Меж тем мертвые и расчлененные тела поверженных варваров, устилавших нижнюю часть каждой картины, были написаны с гораздо большей реалистичностью.

— Отличная работа, верно?

Рядом стоял мой давний друг, врачеватель Асклепиод, который лечил гладиаторов в школе Статилия. Особенно прославился он своими трактатами, посвященными строению человеческого тела и исцелению от различного рода ранений.

— Да, великолепная, — согласился я. — Однако художникам иногда следует взглянуть, как выглядят римские солдаты, прежде чем рисовать их.

— А какая разница, как они выглядят? — возразил Асклепиод. — Греческие художники приучены почитать свои идеалы и изображать то, что красиво. Римское военное вооружение отвратительно и функционально. Поэтому живописцы обращаются к более элегантным формам. А таковые они находят лишь в античности.

Наклонившись вперед, он стал пристально разглядывать изображение Лукулла.

— Видишь, Лукулл здесь нарисован красивым и еще совсем юным. Он отнюдь не соответствует тому образу, который я имел удовольствие лицезреть несколько минут назад.

Я тоже слегка подался вперед, чтобы рассмотреть фигуру полководца.

— Ты прав. Ныне в своей красно-пурпурной тоге он выглядит куда хуже. — Я подошел к другой картине. — А как продвигается твоя работа?

— Возможно, мне придется на время перебраться в Капую. Школа Статилия закрывается до тех пор, пока не будет построено новое здание.

— Закрывается? Но почему?

— Ты ничего не слышал? Ее купил в собственность Помпей. Он собирается снести здание школы со всеми прилегающими постройками и воздвигнуть на их месте новый большой театр с залом заседаний для Сената. Говорят, это будет монументальное каменное сооружение в греческом стиле.

— Что ж, это вполне в духе Помпея. Учинить нечто возмутительно скандальное.

Около столетия назад римляне уже пытались возвести театр на греческий манер. Однако он был разрушен прежде, чем его достроили, — этому немало способствовали цензоры, утверждавшие, что подобные архитектурные сооружения олицетворяют собой тлетворные греческие нравы. С тех пор у нас существовали только открытые деревянные театры, ныне дополненные четырнадцатью рядами мест для всадников. Чтобы предупредить критику в адрес своего грандиозного проекта, Помпей решил увенчать строение небольшим храмом Венеры Победительницы. Теперь в ответ на всякое обвинение он мог заявить, что его театр — это лестница, ведущая к храму. Как бы там ни было, но в находчивости и чувстве юмора Помпею отказать было нельзя.

Глашатай возвестил о начале долгожданного застолья. Раб проводил меня к центральному столу, во главе которого восседал сам Лукулл. Вдоль стола стояло длинное ложе. За небольшой узкой дорожкой, по которой перемещались прислуживающие рабы, раскинулся пруд. По одну его сторону возвышалась статуя Юноны, по другую — Венеры Победительницы. Ряженные в костюмы тритонов и нереид в воде резвились лицедеи. Мне посчастливилось сидеть за столом для самых видных персон: здесь разместились все государственные мужи, начиная с консулов и преторов, проконсулов и понтификов и кончая эдилами и квесторами. Поскольку моя должность была самой низшей на иерархической лестнице, то и место мне было выделено ближе к краю стола. Тем не менее для меня было большой честью сидеть в непосредственной близости от триумфатора, до кушетки которого от меня можно было, как говорится, дотянуться кончиком копья.

Раб забрал у меня сандалии, и я вольготно растянулся на ложе, обозревая кушанья, которые продолжали расставлять на столе. Лукулл издавна зарекомендовал себя пристрастием к роскоши, однако это пиршество превзошло все ожидания и прославило хозяина едва ли не больше, чем все его военные подвиги. Причиной тому были не только изысканная еда, но и ее «театральное» оформление. К примеру, первое деревянное блюдо, поставленное передо мной и моими соседями по столу, представляло собой сваренные вкрутую и запеченные яйца различных экзотических птиц. Уложенные на каркас из выпечных изделий в форме многоярусных рядов, они являли собой уменьшенную копию огромного Фаросского маяка в Александрии. В чаше, расположенной на верху этого сооружения, ярким пламенем горело ароматное масло.

Другие кушанья также являлись художественным воплощением морской тематики. Так, на одной парусной триреме плыли запеченные до хрустящей корочки молочные поросята, их подавали к столу рабы в облачении матросов. Жареная дичь выглядела как живая, но ее оперение замысловатым образом было приделано к туловищам и хвостам кефали — от этого рыбы обрели облик неких мифических морских созданий.

Пока все исходили слюной, взирая на гастрономические изыски, стол заполнялся блюдами более прозаическими: хлебом, сыром, орехами, оливками, жаренными на вертеле колбасками и тому подобным. К этим закускам были поданы великолепные вина, каждое из которых могло бы стать украшением любого менее изысканного званого обеда. Помимо благородного фалернского Лукулл потчевал гостей лучшими винами Галлии, Иудеи, греческих островов, Африки и Испании. Особо смелым предлагалось отведать египетские вина из сока финиковой пальмы и армянские вишневые вина, захваченные при осаде Тигранакерта. Одно из лучших вин было изготовлено по соседству с нами из особо богатого урожая, собранного на склонах Везувия.

— Мне кажется, наш хозяин кое-что перепутал, — сказал мой сосед слева.

— Перепутал? — обернувшись к нему, удивился я.

— Именно, — подтвердил тот же рыжеволосый краснолицый мужчина, изучая великолепный рельефный рисунок, украшавший дно его чаши.

В тот же миг к нему подскочил раб и наполнил его чашу вином.

— Полагаю, он должен был построить храм Вакху, а не Минерве.

— О, приветствую тебя, Луций, — воскликнул я. — Так старательно поглощал кушанья, что даже не заметил, кто сидит рядом со мной.

— Поговорить мы с тобой можем всегда. Но вот в кои-то веки нам еще выпадет возможность посидеть за таким столом?

С этими словами он подхватил одно из жареных ребер дикого германского зубра, которые громоздились перед ним в форме короны Нептуна.

Моим соседом по столу оказался Луций Сергий Катилина, человек, с которым я был коротко знаком. Он неоднократно выдвигал свою кандидатуру на должность консула и в последний раз был близок к успеху. Говорят, будто с его стороны Цицерон ожидал столь большую угрозу, что на выборы явился в доспехах. Катилина умел производить впечатление веселого и общительного человека, хотя изнутри его пожирала зависть ко всем, кто был богаче и успешнее.

— Никогда не думал, что увижу тебя за одним столом с Цицероном. Пусть даже на весьма почтительном расстоянии от него.

Поскольку мое замечание не отличалось дипломатичностью, я на миг испугался, что могу лишить себя удовольствия присутствовать на столь великолепном празднике желудка. К счастью, Катилина воспринял мои слова с присущим ему чувством юмора.

— Сегодня даже вид этого человека не может испортить мне аппетит. Эй, мальчик, сюда! — Он подозвал разливавшего вино раба. — Еще иудейского.

— Жаль, что Катон не разделяет твоего восхищения нынешним кулинарным изобилием, — заметил я.

Надо сказать, что Катон, от которого за столом меня отделяло несколько человек, посвятил себя простым продуктам, таким как хлеб, сыр, оливки. Он лишь изредка съедал кусочек-другой жареного мяса или рыбы, однако пил ничуть не меньше остальных.

— Знаешь, почему Катон так много пьет, но не потакает прочим своим слабостям? — спросил Катилина.

— Интересно почему?

Я занялся жареным ребрышком, которое минуту назад являло собой часть команды «Арго». Рабы сокращали ее состав по мере продвижения корабля вдоль стола.

— Потому что на следующий день от такой дозы все болит.

Нам обоим его шутка показалась остроумной, и мы рассмеялись. Когда Катилина давал волю своему языку, то становился душой компании, а в тот вечер он за словом в карман не лез.

— В один прекрасный день, Деций, — произнес Катилина, пролив вино на землю в знак клятвенного обещания, — я закачу пир не хуже этого.

— Если Помпей будет продолжать в том же духе, — возразил я, — у нас не останется ни единого претендента в триумфаторы.

— Чего-чего, а врагов нам хватит на все времена. Хорошо еще, что такие люди, как Помпей и Лукулл, по достоинству заслужили свои почести. Не знаю, куда катится Рим, если дошло до того, что высшую должность в государстве занял законник без роду и племени. Если такие, как он, выскочки ставят себя выше людей благородного происхождения, посвятивших свои жизни служению Республике…

Поначалу мне показалось, что Катилина сел на своего любимого конька. Будучи патрицием по происхождению, он, подобно большинству родовитых граждан, был убежден, что государственные должности предназначены им от рождения. Однако вопреки моим ожиданиям мой собеседник внезапно сменил тему.

— Да не слушай ты меня. Я об этом могу твердить весь день напролет. Сейчас надо веселиться. Трудно поверить, что старик Митридат и впрямь мертв. Помнишь, сколько неприятностей мы от него натерпелись во времена консулата Клодия и Перперны, когда Сулла еще был пропретором в Киликии?

При этих словах он напустил на себя ностальгический вид. Меж тем рабы начали разносить следующее блюдо. Если мне не изменяет память, это были языки жаворонков под соусом с каперсами. Катилина был одним из наиболее кровожадных последователей Суллы и сумел извлечь из проскрипций немалые выгоды. У него были все основания тосковать по ушедшим временам. Когда его сторонники уступили власть таким представителям нового поколения, как Катон и Цезарь, те начали охоту на убийц и палачей, особенно усердствовавших во времена диктатуры Суллы.

Размышляя на эту тему, я пытался отыскать глазами Гая Юлия. Они с братом Луцием в том году не занимали никаких государственных должностей, ибо были направлены в качестве преторов в провинцию. Своим выгодным назначением братья были обязаны иску трибуна Лабиена, обвинявшего всадника и ростовщика Рабирия в убийстве трибуна Сатурнина, совершенном почти сорок лет назад. Принимая во внимание политическую атмосферу тех далеких времен, подобный выпад был равносилен судебному преследованию гладиатора за некогда одержанные им победы. С таким же успехом этому уже весьма пожилому человеку, имеющему едва ли не гарантирующий неприкосновенность статус трибуна плебса, можно было предъявить обвинение в государственной измене. Как ни странно, впоследствии его сын стал ярым сторонником Цезаря. В те времена отцы и сыновья зачастую придерживались разных политических взглядов.

Наконец я заметил Гая Юлия за одним из столов в обществе аллоброгов. Подобное окружение для Цезаря казалось весьма странным, ибо прежде я никогда не замечал, чтобы он питал к людям какой-либо иной интерес, кроме политического. Поскольку эти длинноволосые варвары наверняка не имели голосов в собрании, мне оставалось предположить, что Гай Юлий оказался среди них исключительно потому, что из-за опоздания не нашел другого места.

Появились увенчанные лавровыми венками артисты-рабы с лирами. Прохаживаясь между столов, они декламировали Гомера и оды Пиндара. Их появление означало, что в трапезе наступил первый перерыв. Большинство гостей охотно откликнулись на этот призыв — животам пора было отдохнуть. Надев сандалии, мы дружной толпой ринулись в сторону находящихся по соседству общественных бань. Оборудованные со всей роскошью, они оставались открытыми и полными посетителей на протяжении всей ночи.

Огни сотни ламп мерцали на взбаламученной поверхности воды. Но поначалу меня не могло прельстить даже это завораживающее зрелище, ибо требовалось справить естественные потребности. Несмотря на то что уборная была оборудована доброй сотней посадочных мест, в ней образовалась толчея. Произошло это потому, что некоторые из гостей, утратившие за время трапезы способность самостоятельно передвигаться, были доставлены сюда рабами. Многие гости, расплачиваясь за излишнее усердие в еде, исторгали из себя поглощенную пищу с громкими и продолжительными конвульсиями. К счастью, мне удалось перенести гастрономическое испытание с достоинством. В те времена я еще мог гордиться способностью своего организма усваивать любую пищу.

Облегчив кишечник, я вернулся в основное помещение бань с большим бассейном, в котором резвилась компания молодых людей. Знатные женщины считали для себя непозволительным являться в публичные бани в обществе мужчин. Однако среди гостей оказалось несколько представительниц слабого пола, которые явно не относили себя к почтенным особам, несмотря на то что некоторые из них были весьма родовитыми. Среди них были две жены сенаторов и сестра понтифика. Когда я проходил мимо бассейна в сторону парной, меня окликнул женский голос. Поиск его обладательницы оказался безуспешным: вокруг было слишком многолюдно.

— Ищи меня в воде.

Я подошел к краю бассейна и опустился на колени. Из воды торчала мокрая, с темными заплетенными волосами голова моей двоюродной сестры Цецилии. Поскольку все мои кузины зовутся Цецилиями, мы величали ее Фелицией — не потому, что она была счастлива, а за кошачий нрав и кошачий взгляд. Она была дочерью Кретика, который ожидал Триумфа за городской стеной Рима. Недавно Фелиция вышла замуж за Марка Красса, старшего сына бывшего консула, который прославился тем, что подавил восстание Спартака.

— Как тебе не стыдно! — упрекнул ее я. — Ты ведь только что вышла замуж!

Уткнувшись подбородком в борт бассейна, она шлепнула по воде изящной ножкой.

— Какие глупости! — воскликнула Фелиция. — Замуж меня выдали только потому, что наша семья решила помириться с Крассами после долгих лет ссоры. А тут еще и Помпей скоро вернется. Я всего лишь орудие в их политической игре.

— Орудие обыкновенно бывает тяжелым и громоздким. Я имею в виду, что это не слишком подходящее для тебя определение, душечка. Кстати, куда подевался твой счастливый избранник?

— Когда уходила, он храпел на своей кушетке. Неужели из-за него надо лишать себя удовольствий? Да еще таких, как это. Хочу слегка взбодриться. Давай, присоединяйся ко мне.

Я остался стоять на месте.

— Как-нибудь в другой раз, Фелиция. Как говорится, должность обязывает и все такое прочее.

— Квестор? — фыркнула она. — Да разве это должность? Это не должность, а приговор.

Поморщившись от ее жестокой, хотя и весьма точной характеристики, я пошел прочь. На площадке во дворе раздавался лязг металла. Вооруженные тупым оружием и облаченные в великолепные доспехи гладиаторы для увеселения публики проводили показательные выступления. Минуя их, я направился в парную. Сняв одежду, отдал ее рабу-банщику, взял у него несколько сложенных стопкой полотенец и погрузился в удушливый жаркий туман. Нащупав скамейку, сел и вскоре стал покрываться испариной, подобно легионеру в конце длинного, проведенного в трудах дня.

Всякий, кто серьезно относится к пиршеству, знает, как важно делать перерывы, чтобы очистить себя от поглощенных излишеств. Даже здесь Лукулл предусмотрел все. Посреди парной, в большом резервуаре, наполненном снегом, который спустили на повозках прямо с альпийских гор, стояли кувшины с вином.

В парную вошел необычайной красоты молодой человек лет девятнадцати в окружении группы юношей такого же возраста. У него были черные волнистые волосы и улыбка, которая могла бы затмить улыбку самого Аполлона. Пробравшись сквозь паровую завесу ко мне, он протянул руку:

— Квестор Метелл?

— Да. А ты?..

— Марк Антоний.

Черты его лица сразу показались мне знакомыми.

— Сын консула? — переспросил я.

Его спутник подал ему чашу с охлажденным вином.

— Нет, племянник. Мой отец — старший Марк.

Он уселся рядом со мной, а его друзья, которыми он явно верховодил, разместились на других свободных местах.

— Твой отец выступал в роли авгура на церемонии моего посвящения несколько лет назад.

— Значит, ты впервые присутствуешь на таком пире, — заметил я. — У нас не было подобных празднеств семь лет. В последний раз мы чествовали Афрания и Калпурниана.

— Я слыхал, что нынешний Триумф затмил все предыдущие. — В его взоре светился юношеский задор. — Лукулл закатил настоящий пир.

Я не мог с ним не согласиться. Его отец, старший Марк Антоний, выделялся своей некомпетентностью и склонностью к преступным деяниям даже среди Антониев. Однажды, вместо того чтобы воевать со средиземноморскими пиратами, он взялся грабить римские провинции. Однако, напав на Крит под предлогом того, что тот был союзником пиратов, он встретил сопротивление со стороны островитян и потерпел сокрушительное поражение. За сей беспрецедентный «подвиг» Марк получил насмешливое прозвище Кретик. Умер он в Греции и был погребен без всяких почестей почти за десять лет до нынешнего знаменательного пира. Имея такое нелестное отцовство, молодой человек столь восхитительной наружности был достоин жалости.

— Знаешь, что мне больше всего нравится в банях? — спросил он. — Это единственное место в Риме, где можно не опасаться наткнуться на галла.

Его приятели взорвались дружным хохотом, и сам Марк громче всех. У него был удивительно заразительный смех, благодаря которому даже самые его избитые шутки воспринимались как блестящие образчики юмора.

— Ты, наверное, имеешь в виду этих аллоброгов, что прибыли на сегодняшний пир? — осведомился я.

— Ну да, кого же еще? Они заявляются к моему дяде чуть ли не каждый божий день. И мне приходится терпеть их присутствие во время своих утренних визитов.

Люди столь молодого возраста всегда думают, что все мирские неприятности происходят исключительно с ними.

— Возможно, они вовсе не галлы, а германцы, — примирительным тоном предположил я.

Один из спутников Марка вызвал его на состязание в борьбе, и вся компания поспешно направилась к спортивной площадке. Холодный бассейн прояснил мою голову, а когда рабы интенсивно растерли меня полотенцем и помассировали кулаками, я уже был вполне готов принять несколько следующих блюд, ожидавших нас на праздничном столе.

На улице, что находилась за банями, собралась большая толпа горожан. Они скандировали поздравления в адрес триумфатора, причем некоторые слова были настолько древними, что все забыли их смысл. Я уже вознамерился пробираться сквозь толпу, но в этот миг мой взор привлекла одинокая фигура человека, стоявшего на пьедестале статуи Флоры — той, что украшала альков между публичными банями и новым храмом Минервы. Человек этот был подтянут, имел исполненную достоинства осанку и даже во мраке алькова показался мне знакомым. Подстрекаемый любопытством, я приблизился к пьедесталу и вскинул глаза вверх.

— Консул?

— Это ты, Деций Метелл? — спросил Цицерон, взирая на меня сверху вниз. — Поднимайся ко мне.

Заинтригованный, я принялся взбираться на пьедестал по ступенькам, расположенным на обратной стороне статуи. Флоралии — праздник в честь богини Флоры — прошли еще четыре месяца назад, но статую по случаю Триумфа вновь украсили цветами, аромат которых был воистину обворожителен.

Держась за каменное одеяние богини, чтобы не потерять равновесия, я одолел подъем и, обогнув статую, приблизился к Цицерону. Его взор был устремлен вверх, а лицо выражало полную безмятежность, как будто он снял с него маску публичного деятеля.

— Здесь, вдали от огней, — произнес он, — хорошо смотреть на звезды. Особенно в такую ночь, как эта. Люблю созерцать звезды и делаю это каждую ночь.

— Отец учил меня предсказывать, но в основном не по звездам, разве только когда они падают. Он, кажется, вообще считает наблюдение за звездами чем-то вроде восточного маскарада.

— Так рассуждают многие римляне, но они ошибаются. Я изучал письмена египтян и персов, греков и даже друидов. Все они сходятся на том, что звезды оказывают на нас большое влияние. В особенности вот эта.

Он указал на одну из них. Хотя маленькими светилами было озарено все небо, мне было ясно, о какой звезде он говорит. Это была самая яркая и самая красная точка, висевшая над нами, подобно блестящей капле крови среди россыпи белых бриллиантов.

— Знаю, как она называется, — сказал я. — Это Сириус, или Собачья звезда, или Каникула, или Маленькая собака. У нее есть еще несколько имен: Покровитель наших дней, Собачьи дни в разгар лета, когда Сириус появляется на небе, и другие.

— То, что ты говоришь, знают все. Но почему она нас так устрашает? Почему зарекомендовала себя звездой с дурной репутацией?

— Очевидно, потому, что середина лета считается временем эпидемий и мора, а также началом периода штормов.

Тема нашего разговора показалась мне не вполне уместной в праздничный день.

— Ты говоришь правильно, но кое-что все же упускаешь. На празднике в честь этой богини, флоралиях, — он указал на статую, — мы приносим в жертву рыжих собак, чтобы ублажить эту звезду. То же самое повторяем во время робигалий, чествуя бога Робига, мужского аналога Флоры. Как думаешь, зачем это делается?

Я пожал плечами. По правде говоря, меня жутко мучила жажда, и хотелось выпить вина.

— Эти традиции уходят в глубокую древность, — сказал я. — Мы исполняем множество ритуалов, смысл которых давно забыт.

— Что верно, то верно. Как верно и то, что никогда на людской памяти Сириус не был таким красным, как этим летом.

Сквозь пение восхваляющей триумфатора толпы до нас донесся призыв глашатаев к продолжению праздничного ужина. С огромным облегчением я принялся спускаться вниз, поддерживая Цицерона. Он нуждался в помощи отнюдь не из-за своей немощности (ему было всего сорок три, и это был молодой возраст для консула), а из-за неудобства, которое доставляла ему одетая по случаю торжества тога, столь белоснежная, что выделялась светлым пятном на фоне темного алькова.

Пока мы прокладывали путь сквозь толпу, я размышлял над словами Цицерона. Ни один народ не испытывал столь сильной тяги к знакам и предзнаменованиям, как римляне. Ни в одном государстве для их толкования не имелось два независимых сообщества жрецов. Без участия авгуров и гаруспиков не обходилось ни одно общественное и частное действо. Если предсказатели оказывались несостоятельны, мы обращались к книгам Сивиллы, для чего содержали коллегию из пятнадцати человек, облеченных властью заглядывать в них, когда государству угрожала опасность. Кроме того, все римляне, от консула до раба, были помешаны на всяких знамениях, усматривая их в самых неподходящих местах и при любых стечениях обстоятельств.

Птицы, удары молнии, штормы, странные предметы, падающие с неба, чудовищные пернатые — ничто не ускользало от внимания, всему находилось толкование, начиная от потери возлюбленного и кончая грозящей с моря военной катастрофой. Когда естественных явлений было недостаточно, в ход шли предзнаменования, созданные искусственным образом. Нас заставляли верить, что какая-то статуя заговорила или повернула голову, что какая-то коза родила львят или что пастырям явились на горе боги, а из золотых яиц вылупились мертвые змеи. Всему этому не было конца и края.

Так или иначе, но за всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы хотя бы одно из этих пророчеств сбылось. Всякий раз, когда я заводил беседу на эту тему, мне говорили, что будто бы в подобных делах нельзя опираться на такие мирские понятия, как свидетельства и доказательства. Некоторые философы, ссылаясь на греков, уверяли, что тот, кто ищет истину путем изучения свидетельств и делает из этого соответствующие заключения, никогда не продвинется в своих исканиях. Тем не менее я всегда поддавался искушению смотреть в глубь вещей и исследовать обстоятельства. Другими словами, совал нос не в свои дела, как любил повторять мой отец, особенно когда был мной не доволен. Надо сказать, что мое стремление к поиску истины всегда имело плачевные результаты. Что же касается той знаменательной ночи, то и она едва не закончилась очередной неприятностью.

Вернувшись на свое место за столом, я увидел, что прислуживающие рабы принесли очередное произведение кулинарного искусства. На сей раз оно являло собой воплощение нападения морского чудовища Сциллы на корабль Улисса. Посовещавшись с Катилиной и другим соседом по столу, коим оказался квестор по имени Ватиний, ответственный за предотвращение вывоза золота и серебра за пределы Италии, мы пришли к выводу, что это блюдо было сделано из миног, сваренных в секрете чернильной железы головоногих моллюсков. Я решил воздержаться и подождать следующего блюда. Не настолько уж я был голоден, чтобы есть эти миноги, неважно, в чем они были сварены.

Следующего блюда долго ждать не пришлось. К моему удовольствию, им оказалась африканская газель, жаренная на углях от древесных колючек, произраставших в местах ее обитания (по крайней мере, так нас заверил разносивший мясо раб). Морская тематика в данном случае прослеживалась весьма туманно и касалась какого-то вавилонского бога или богини. Я никогда не мог обнаружить в восточной мифологии какого-либо смысла, равно как не имел охоты прилагать к тому какие-либо усилия. Однако какой бы ни была подоплека данного блюда, оно было достойно всяческих похвал. Катилина авторитетно поведал мне о повадках этого животного и лучших способах приготовления и потребления его мяса. Подобную осведомленность он проявил благодаря пребыванию в Африке в должности пропретора тремя годами ранее. Под легким хмельком мы продолжали приятную беседу об особенностях этой африканской антилопы, а также о том, в каком виде лучше ее есть. И вдруг Катилина переменился в лице. Его красный цвет стал мертвенно-бледным, а в глазах вспыхнула тревога. Проследив за его взглядом, я увидел, что между снующих вокруг столов рабов и артистов, покачиваясь из стороны в сторону, перемещался Публий Клодий.

Разумеется, имя Клодий он получил не при рождении. Прежде его звали Публий Клавдий Пульхр, ибо происходил он из знатнейшего патрицианского рода. А плебейскую форму своему имени придал потому, что избрал иной политический путь и присоединился к популярам.

— Должно быть, он здорово набрался, — предположил я, — раз дерзнул явиться сюда.

Служа легатом Лукулла в Азии, Клавдий поднял мятеж среди личных легионеров полководца. Потом дезертировал из армии и присоединился к армии Марка Рекса, который вместе с Кретиком в это время ожидал Триумфа за городской стеной.

— Кто знает? — вступил в разговор Ватиний. — Может, его сюда пригласили. В конце концов, триумфатору он приходится зятем. К тому же вторая его сестрица замужем за претором Метеллом Целером. Я слыхал, она вслед за братцем тоже стала именовать себя Клодией.

— Еще одна фишка в политической борьбе, — прокомментировал я.

— Что-что? — переспросил Ватиний.

Однако ответить я не успел, ибо меня отвлек Катилина. Обезумев от гнева, он сунул руку под тогу и начал нащупывать какой-то предмет, по очертаниям напоминавший рукоятку кинжала. Резко развернувшись, я изо всех сил вцепился ему в кисть.

— Ты не сделаешь этого. Сегодня здесь собрались все жрецы и магистраты Рима. Ты же знаешь, что считается кощунственным носить оружие в пределах городской черты. Если случится убийство, его никто не одобрит. Так что лучше держи эту штуковину при себе. И возьми себя в руки, Луций!

Постепенно его лицо обрело мирное выражение, а глаза вновь прояснились. Он опустошил одним глотком свою чашу и попросил раба вновь ее наполнить.

— Десять лет мечтаю удавить эту вонючую крысу. Но с тех пор как он вернулся в Рим, ни разу не появлялся в публичном месте без своих головорезов.

Голос его дрогнул, однако Катилина, вновь овладев собой, спокойно продолжил:

— Стыдно упускать такую возможность. И все же я благодарен тебе, Деций. Ты прав. При данных обстоятельствах это было бы бестактно.

— Не стоит оправдываться, Луций. Не одному тебе хочется разделаться с Клодием. Ведь он посылал своих людей, чтобы убить меня. Правда, из политических соображений.

Катилина питал к Клодию претензии личного характера. Десять лет назад Клодий обвинил его в незаконных отношениях с весталкой Фабией. И хотя Катилина сумел отвести от себя подозрения, между ними зародилась смертельная ненависть.

Сидевший по соседству со мной Ватиний не вмешивался в разыгравшуюся между мной и Катилиной сцену. Он привлек наше внимание лишь тогда, когда ему предложили отведать следующее блюдо, — зайца, запеченного с большими бобами. Скривившись от отвращения, он яростно замахал руками.

— Тот, кто вынес вид вареных миног, вполне способен проявить терпимость и к запеченному с бобами зайцу, — заметил я.

— Бобы — это нечистая еда, — возразил Ватиний. — Их употребление в пищу противоречит учению Пифагора.

— Вот уж не знал, что ты пифагореец.

Учение Пифагора или любого другого философа на том этапе жизни меня интересовало меньше всего.

На востоке уже забрезжили серые полосы света, и я понял, что сыт по горло всеми кулинарными шедеврами и узнал все, что хотел бы знать, об учении Пифагора. Перед тем как уйти, каждый гость получил подарок. Мне вручили массивное золотое кольцо с гранатом, гладко отполированное, дабы ювелир мог выгравировать на нем мое клеймо. Чтобы прихватить остатки праздничных кушаний для домашних рабов, гости принесли с собой большие, подчас величиной с тогу, салфетки. Нагрузив их объедками и вскинув за спину, мы походили на пьяных легионеров, уносивших из разграбленного города добычу.

Домой я шел в приподнятом состоянии духа. И неудивительно, ибо грустить в то время не было причин. Грядущие дни торжеств и Публичных игр означали, что я свободен от каждодневных служебных обязанностей. Между тем мое сердце почему-то сжималось от щемящей тоски. Несмотря на то что мы в очередной раз чествовали мощь и славу Рима, меня неотступно преследовало ощущение, будто мы стоим в начале конца.

До моего дома в Субуре меня сопровождала небольшая компания участников праздничного вечера. Весело ступая по устланным цветочными лепестками улицам, мы пели старинные гимны победы с таким видом, будто сами были виновниками торжества. Расставшись с попутчиками у дома, я вошел в него не сразу, подождав, пока стихнет шум.

Хотелось отыскать причину своей меланхолии, вернее, причину непонятного ощущения, будто я стал свидетелем начала конца. Но ничего не получалось. Попытался найти ответ в небе. Но серый рассвет уже смыл с небосклона звезды, в том числе красный глаз взирающего на нас сверху Сириуса.