Назад: 5

Дальше: 7

6

Отцвела слива; бело-розовым ковром покрыли землю лепестки, прибитые весенними ливнями. И фиалки тоже отошли, набухали почки на винограде.

Философ обнаружил, что некоторые из его учеников несколько рассеянны после Дионисий, – такое даже в Афинах бывало, – но принц был спокоен, занимался усердно, этика и логика у него шли наилучшим образом. Правда, иногда его поведение объяснить трудно. Например – принёс в жертву Дионису чёрного козла, а отвечать на вопросы по этому поводу попросту отказался. Неужели философия до сих пор так и не избавила его от суеверий? Но – быть может – сама эта скрытность и есть признак серьёзной внутренней работы?..

Однажды друзья стояли, облокотившись на перила мостика, перекинутого через Ручей Нимф.

– Кажется, я умиротворил бога, – сказал Александр. – Как раз потому и смог тебе всё рассказать.

– А разве так не лучше?

– Лучше, конечно. Но сначала мне надо было самому всё это переварить, управиться. Понимаешь, Дионис на меня сердился, и злость его меня давила, пока я сам не перестал сердиться на него. Я когда всё обдумал, логически, – понял, что нельзя так возмущаться матерью. Ну что она такого сделала? Убила?.. Так отец тысячи поубивал… И мы с тобой тоже убивали… Убивали людей, которые не сделали нам ничего плохого, разве что на войне с нами встретились… А женщина – она не может вызвать своего врага на поединок, как можем мы. Она может отомстить только по-женски… Чем винить их за это – лучше возблагодарить богов за то, что мы родились мужчинами.

– Да, – согласился Гефестион. – Поблагодарить стоит.

– Вот я и понял, что это был гнев Диониса: нельзя было его таинство осквернять. Ты знаешь, я ведь с самого раннего детства под его защитой был; но в последнее время больше жертв Гераклу приносил, чем ему. Ну а когда я ещё и подсматривать осмелился – вот тут он мне и показал. Правда, не убил меня, как Пентея в театре убивают, – всё-таки я под его защитой был, – но наказал больно. Мне бы ещё хуже досталось, если бы не ты. Ты был – как Пилад. Он ведь не оставил Ореста, далее когда на того Фурии накинулись.

– А как же иначе?

– Я тебе ещё больше скажу. Та девушка… В общем, я думал, может на Дионисии я с ней… Но кто-то из богов меня охранил.

– Бог тебя охранил, потому что ты сам держался.

– Наверно. А всё получилось из-за того, что отец удержаться не смог. Ну хотя бы в своём собственном доме какие-то приличия соблюсти!.. Он всегда такой был. И все это знают, повсюду… Люди, которые должны бы его уважать, – в бою он сильнее любого из них, – они же смеются над ним, за спиной. Я бы жить не смог, если бы знал, что обо мне так болтают. Если бы знал, что не в силах с собой совладать.

– Ну, о тебе никто никогда такого не скажет.

– Никогда не буду любить того, кого пришлось бы стыдиться. Это я знаю точно. – Он вдруг показал на прозрачную коричневую воду: – Глянь-ка, какие рыбки!.. – Они свесили головы через перила, висок к виску; стайка рыбок метнулась к берегу, в тень… Александр вдруг выпрямился: – Великий Кир никогда не позволял женщине поработить себя.

– Да, даже самой прекрасной женщине Азии. Так в книге сказано.

Александр получил письма от обоих родителей. Их не слишком волновало, что он так неожиданно притих после Дионисий, хотя и мать и отец заметили при прощании его отстранённый, испытующий взгляд. Так, бывает, кто-то глядит из окна в высокой стене – а двери нет: не зайдёшь и не спросишь в чём дело. Но во время Дионисий многие мальчики менялись; было бы больше причин волноваться, если бы праздник не оставил никакого следа.

Отец писал, что афиняне шлют массу колонистов в греческие, прибрежные области Фракии, такие как Херсонес; но – из-за сокращения государственных субсидий – отказались содержать свой флот; а тот, оказавшись без средств, поневоле ударился в пиратство и предпринимает даже вылазки на сушу, как в гомеровские времена. Захватили и разграбили несколько македонских кораблей и поселений; и даже посла захватили, ехавшего выкупать пленных, пытали его и выторговали девять талантов за его жизнь.

Олимпия, странным образом, на этот раз была заодно с Филиппом; и писала почти о том же. Торговец с Эвбеи, Анаксин, поставлявший ей товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена, потому что в том доме, где он остановился, бывал Эсхин. Его пытали до тех пор, пока не признался, что он шпион Филиппа, – а потом казнили за это.

– Похоже, что скоро война, – заметил Филот.

– Уже война, – ответил Александр. – Вопрос только в том, где сражение главное будет. Разорить Афины было бы нечестиво – это всё равно что храм ограбить, – но рано или поздно нам придётся с ними дело иметь.

– Чего ради? – удивился калека Гарпал. Хоть они и друзья ему, не понимал он этих забияк вокруг. – Чем больше эти афиняне лают, тем виднее гнилые зубы!

– Не настолько эти зубы гнилые, чтобы их в тылу у себя оставлять, когда в Азию пойдём.

Война за греческие города в Азии уже не была миражом. Уже шла стратегическая подготовка: с каждым годом насыпь покорённых земель продвигалась всё ближе к Геллеспонту. Оставались последние препятствия – две крепости у пролива – Перинф и Византий. Если Филиппу удастся их взять, то у него будет только одна забота – обеспечить себе тыл.

Это понимали все. И афинские ораторы без конца мотались по всей Греции в поисках союзников, которых Филипп не успел ещё уговорить, запугать или подкупить. Флоту у фракийских берегов послали немного денег, на Фасосе усилили гарнизон островной базы… А в парке Мьезы молодёжь обсуждала, как скоро ей доведётся снова отведать боёв; хоть при философе все говорили только о душе, о её природе и атрибутах.

Гефестион, никогда прежде ничего не покупавший в другой стране, преодолел все сложности – заказал в Афинах «Мирмидонцев» и подарил книгу Александру. Под сиренью, согнувшейся под тяжестью цветов, у Пруда Нимф, они обсуждали природу и атрибуты любви.

Как раз в это время все звери в лесах паровались. Аристотель работал над трактатом о том, как они спариваются и как рождают потомство. Ученики его, вместо охоты, прятались в укрытиях и записывали наблюдения свои. Гарпал с приятелем развлекались тем, что сочиняли фантастические процедуры, старательно подмешивая к своим выдумкам достаточное количество фактов, чтобы те выглядели правдоподобно, – и приносили их учителю. Философ считал своё здоровье слишком ценным достоянием человечества, чтобы рисковать им, часами лёжа на сырой холодной земле, – потому сердечно благодарил своих обманщиков и старательно записывал все их байки.

В один прекрасный день Гефестион сказал Александру, что нашёл лисью нору – и ему кажется, лисица ждёт детёнышей. Неподалеку буря вывернула с корнем большое дерево, получилась глубокая воронка, и оттуда можно будет наблюдать. В лес пошли уже под вечер, стараясь держаться подальше от всех остальных. Это, вроде, само собой получилось; ни один об этом не заговорил.

Мёртвые корни упавшего дерева закрывали воронку как крышей; дно её было устлано мягким ковром высохших прошлогодних листьев. Вскоре появилась лиса, отяжелевшая, распухшая, с птенцом куропатки в зубах. Гефестион приподнял голову; Александр, лежавший с закрытыми глазами, шорох слышал, но глаз не открыл. Лиса, испугавшись их дыхания, рыжей молнией метнулась в нору.

Через несколько дней после того, Аристотель высказал пожелание поймать и вскрыть беременную лисицу, но они скрыли от наставника свой секрет.

А лиса через какое-то время привыкла к ним – и вытаскивала щенков наружу, кормила и позволяла играть, не боясь присутствия людей. Гефестион был благодарен лисятам, за то что Александр улыбался, глядя на них. После любви он всегда становился молчалив, отдалялся, замыкался в себе; а если Гефестион окликал – был как-то слишком мягок, словно хотел что-то скрыть.

Они оба не сомневались, что всё это было предопределено судьбой, ещё до их рождения. Но Гефестион до сих пор не мог избавиться от ощущения неправдоподобности этого чуда; жил – словно в сияющем радужном облаке. Только вот в такие моменты набегала тень. Тогда он показывал на играющих лисят, отрешённые тёмные глаза светлели, и снова всё было хорошо. А по ручьям, вдоль воды, густо цвели незабудки и ирисы; на солнечных прогалинах распускались огромные дикие розы, – здесь они особенные, их нимфы благословили, – и воздух был напоен их терпким ароматом.

Друзья-школяры всё видели; им собственная юность помогала заметить явные знаки происходящего. Кто проспорил – честно отдали выигравшим свои долги… Философ, который видел меньше – да и проигрывать не любил, – поглядывал на эту пару красавцев-мальчишек с сомнением. Они постоянно, повсюду рядом, ещё теснее чем прежде… Но вопросы ставить он не решался: в его трактате подходящих ответов не было.

Оливы покрылись пухом крошечных бледно-зелёных цветов; их тонкий восково-сладкий запах был всюду. С яблонь осыпалось всё лишнее, пошли в рост плоды… Лиса увела своих малышей в лес, настала пора им учиться охоте…

Гефестион тоже стал охотником, искусным и терпеливым. До первого раза, когда жертва его пошла на приманку, он был уверен, что в горячей привязанности Александра – тот её никогда не скрывал – есть какой-то, пусть неосознанный, росток, зародыш страсти. Оказалось, всё гораздо сложнее.

Он снова и снова повторял себе, что если боги и так уже щедры – нельзя молить о большем… Он вспоминал, как смотрел бывало на это лицо, – будто наследник, счастливый одним лишь созерцанием своих будущих сокровищ… На волосы, спутанные ветром; на лоб, уже тронутый лёгкими морщинками от постоянной сосредоточенности взгляда; на прекрасные глаза, твёрдый но чувственный рот; на крутые дуги золотистых бровей… Казалось, ничего больше и не надо: он может просто сидеть и любоваться – хоть целую вечность… Да, поначалу так и казалось.

– Быкоглава погонять надо. Поехали?

– Он что, опять конюха скинул?

– Нет. То было просто чтобы проучить. Я ж его предупреждал.

Конь постепенно привык к тому, что на тренировочную выездку или купание приходится носить на себе кого-то другого. Привык и не возражал. Но уж когда надевали уздечку с серебром, нагрудник с филигранью и чепрак с бахромой – тут он знал, что на него предстоит подняться богу, и с нечестивцами обходился сурово. Тот конюх до сих пор лежал, уже несколько дней.

Они поднимались через буковый лес к травянистому плато. Ехали медленно. Гефестион специально придерживал своего коня: знал, что Александр не оставит Быкоглава стоять, если тот вспотеет. Наверху, над лесом, спешились – и стали смотреть через равнину и море на Халкидийские горы.

– А я в Пелле книгу нашёл, когда мы последний там раз были, – сказал Александр. – Платона книга. Аристотель никогда её не показывал. Мне кажется, он просто завидует.

– Что за книга? – Гефестион стал поправлять уздечку, чтобы улыбку скрыть.

– Я выучил кусок, послушай. «Любовь заставляет человека стыдиться позора и стремиться к славе, без чего ни народ, ни отдельный человек не способен на великое и прекрасное. Если любящий совершает нечто, недостойное себя, то ему легче быть разоблачённым перед семьёй или друзьями или кем-либо ещё, нежели перед тем, кого он любит». А в другом месте такое: «Предположим, что государство или армия могли бы быть созданы только из любящих и любимых. Кто смог бы соперничать в подвигах с ними, презирающими бесчестье и соперничающими друг с другом в доблести? Даже немного таких, сражаясь бок о бок, вполне могли бы покорить весь мир».

– Прекрасно сказано…

– Он в молодости солдатом был, знаешь? Как и Сократ. Наверно Аристотель ему завидует… А ведь афиняне так и не сформировали полка из любящих, оставили это фиванцам. Ты слышал про Священный Отряд? Их ещё никто никогда не побеждал.

– Пойдём в лес.

– Но это ещё не всё, в конце Сократ. А он говорит – на самую лучшую, самую высокую любовь способна только душа.

– Ещё бы. Все знают, он был самым страшным уродом в Афинах.

– Красавец Алкивиад ему на шею вешался, – возразил Александр. – Но он сказал, что любить душой – это величайшая победа, это как тройной венок на играх…

Гефестион с тоской посмотрел на горы вдали. Медленно произнёс:

– Это была бы величайшая победа, – но для того, кто хочет и всего остального, кому приходится в чём-то отказывать себе…

Он прекрасно сознавал, что так не честно, что он специально провоцирует Александра. Но Эрос – бог безжалостный; когда служишь ему, идёшь на всё… Александр смотрел на облака, был далеко где-то, наверно со своим демоном разговаривал. Гефестион, охваченный чувством вины, взял его за плечо:

– Слушай, если ты на самом деле так думаешь, если ты так хочешь…

Александр поднял брови, улыбнулся и мотнул головой, закидывая волосы назад.

– Хочешь, скажу тебе одну вещь?

– Скажи…

– Догони сначала!

Он всегда срывался с места быстрее всех. Голос его ещё звучал – а он исчез. Гефестион помчался следом, к крутому скалистому откосу… Александр лежал внизу, с закрытыми глазами. Обезумев от отчаяния, почти не дыша, Гефестион спустился по скале, встал возле него на колени, начал ощупывать, искать переломы… Ничего не нашёл, вроде всё цело… Александр открыл глаза и шепнул улыбнувшись:

– Тихо! Лисиц испугаешь!..

– Убить тебя мало, – счастливо ответил Гефестион.

Солнце продвинулось к западу и теперь просачивалось сквозь густые ветви лиственниц, высекая вспышки из скальной стены их убежища, словно там топазы блестели. Александр подложил руку под голову и рассматривал пучки мягкой хвои на ветвях, качавшихся под ветром.

– Ты о чём думаешь? – спросил Гефестион.

– О смерти.

– После этого иногда бывает грустно… Это жизненный дух вышел. Но я всё равно не жалею. А ты?

– Нет. Настоящие друзья должны быть всем друг для друга.

– Так ты на самом деле этого хочешь?

– Неужели ты сам не догадался?

– Я не могу, когда тебе грустно. – Гефестион с тревогой склонился над ним.

– Это скоро пройдёт. Это, наверно, кто-нибудь из богов завидует. – Он подтянулся руками кверху, взял в ладони голову Гефестиона и положил себе на плечо. – Некоторые из них стыдились выбора своего. Не надо их называть, рассердиться могут… Но мы же знаем… Даже боги могут завидовать.

Гефестион вдруг увидел мысленным взором длинную череду любовников царя Филиппа. Их грубую красоту, их сексуальность, вульгарную как запах пота, их ревность, интриги, наглость… А его выбрали одного в целом мире, чтобы он стал тем- кем ни один из них никогда не был и быть не мог: в его руки Александр с полным доверием отдал гордость свою!.. Сколько бы он ни прожил – ничего более прекрасного случиться уже не может; чтобы иметь больше – надо стать бессмертным… На глазах его выступили слезы, и капали на шею Александру. А тот – решив, что он тоже испытывает после-печаль, – с улыбкой гладил ему волосы.

На следующий год, по весне, Демосфен отплыл на север: в Перинф и Византий. Филипп уже условился с ними о заключении мирных договоров; и если оставить эти укреплённые города в покое – они ему мешать не станут. Но Демосфен убедил их от договоров отказаться. Афинские силы, базирующиеся на Фасосе, уже вели с Македонией необъявленную войну.

Полигон возле Пеллы – на равнине, с которой море отступило совсем недавно; живы ещё старики, видевшие как это было. Здесь маршировали и разворачивались фаланги с длинными сариссами, построенные так, что копья сразу трёх шеренг поражали противника единым фронтом… Сшибались на скаку кавалеристы – учились так держаться на коне, чтобы не слететь в момент удара…

А в Мьезе Александр с Гефестионом паковали свой багаж – завтра спозаранок уезжать надо – и проверяли друг другу головы.

– На этот раз ничего. – Гефестион бросил гребень. – Это зимой их ловишь, когда жмёшься друг другу.

Александр, сидевший на полу, оттолкнул своего пса, норовившего лицо облизать, и поменялся с Гефестионом местами.

– Блох можно утопить. А вши – они как иллирийцы, в лесах прячутся. В походе мы так или иначе их наберёмся, но хоть начать чистыми… Мне кажется, на тебе уже… Нет, погоди-ка… Ну, всё. – Он поднялся и достал с полки оплетённую фляжку. – Мы снова этой штукой натрёмся, она лучше всего помогает. Надо Аристотелю сказать.

– Она же вонючая!

– Я туда благовоний подмешал. Понюхай.

В этот последний год он увлёкся искусством врачевания. Аристотель давал им много лишнего – Александр не сомневался, что большая часть его теорий окажется бесполезной, когда до дела дойдёт, – но вот это знать стоило. Даже князья-воители под Троей не гнушались врачеванием; недаром художники изображают, как Ахилл бинтует раны Патроклу. Его увлечение несколько расстраивало планы Аристотеля, который теперь больше интересовался общей философией; но медицина была его родовым наследием, и он преподавал её с удовольствием. А у Александра появились записи с рецептами мазей и микстур, и с предписаниями как лечить лихорадку, раны и переломы.

– Да, пахнет получше, – согласился Гефестион. – И похоже, что отгоняет этих тварей.

– У матери были заклинания против них, но под конец она всё равно их руками вытаскивала.

Пёс горевал, лёжа возле уложенных сумок: он знал этот запах.

Совсем недавно, несколько месяцев назад, Александр принимал участие в боях, командуя собственным отрядом, как обещал ему царь. А сегодня, весь день, в доме слышался пронзительный скрип, похожий на стрекотанье сверчков; это точила шаркали по наконечникам и клинкам, все готовились к походу.

Гефестион думал о предстоящей войне без страха, прогоняя или подавляя даже намёк на мысль, что Александра могут убить. Только так и можно было жить с ним рядом. Сам он предпочёл бы не умирать, если получится, потому что был нужен… Но это в руках богов – он доверится им. Ну а драться постарается так, чтобы враг умирал, а не он.

– Я одного боюсь, – сказал Александр. – Что на юге начнётся раньше, чем буду готов.

Он натёр клинок воском и теперь гонял его по ножнам, взад-вперёд, пока меч не стал вылетать как по маслу. Потом потянулся за щёткой, из палки размочаленной, почистить насечку.

– Дай мне, – попросил Гефестион. – Я и свой и твой вычищу.

Он склонился над изящно украшенными ножнами с решетчатым орнаментом. Александр всегда старается поскорей избавиться от дротиков; его любимое оружие – меч, лицом к лицу… Работая с ним, Гефестион бормотал заклинания на счастье.

– Я надеюсь стать генералом ещё до того, как в Грецию пойдём.

Гефестион, полировавший рукоять из акульей кожи, поднял глаза.

– Ты особенно на это не настраивайся. Похоже, что пойдём совсем скоро.

– Люди уже сейчас за мной идут, если момент критический. Это я знаю. Но считается, что назначать меня ещё нельзя, рано. A когда не рано – год, два?.. Но уже и сейчас пошли бы.

– Да, пошли бы, я это уже видел. Когда-то просто верили, что удачу приносишь… А теперь все уверены – ты сделаешь, что надо.

– Они ж меня давно уже знают.

Он снял со стены, с крюка, свой шлем и встряхнул, расправляя гребень из белого конского волоса.

– Некоторых послушать – можно подумать, ты у них на руках вырос.

Гефестион слишком сильно надавил на щётку, сломал, пришлось снова конец разжёвывать.

– Ты знаешь, так оно и было, на самом деле. Не у всех конечно. – Александр расчесал гребень шлема и подошёл к настенному зеркалу. – По-моему, пойдёт, а? Металл хороший, сидит как раз, и видно будет людям. – В Пелле теперь не было недостатка в оружейниках: с юга приезжали, из Коринфа, зная что здесь их не обидят. – Раз уж я генерал, то смогу себе позволить заметный шлем.

– Да уж!.. – Гефестион глянул через его плечо на отражение в зеркале. – Разукрасился, как петух бойцовый.

Александр повесил шлем на место.

– Ты чего такой сердитый?

– Назначат тебя генералом, и будет у тебя своя палатка… А с завтрашнего дня мы с тобой только в толпе и будем видеться, пока не вернёмся с войны.

– А-а… Да, конечно. Но это ж война!..

– Придётся привыкать. Как к блохам.

Александр быстро подошёл к нему, раскаиваясь, что забыл об этом раньше.

– Но ведь душой мы будем ещё ближе, верно?.. Мы же будем вместе, как никогда, будем вечную славу себе добывать. «О Менетид благородный, о друг мой, любезнейший сердцу!..» – Он тепло улыбнулся в глаза Гефестиону. – Любовь это первая пища души, воистину. Но душа должна есть для того чтобы жить, как и тело… Не пристало ей жить для того чтобы есть.

– Конечно… – с грустью подтвердил Гефестион.

Ради чего жил он сам – его забота; и немалая часть этой заботы состояла в том, чтобы не сделать её в тягость Александру.

– Душа должна жить ради дела!

Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовой головкой рукояти… И согласился, что так оно и есть.

Пелла гудит звоном, стуком и лязгом военных приготовлений. Ветер приносит Быкоглаву запах и голоса боевых коней; он раздувает ноздри, ржёт в ответ…

Царь Филипп на плацу. К учебной стене приставлены штурмовые лестницы; подниматься должны без давки, без толкотни, чтобы оружием друг друга не цеплять, – но и без проволочек… Царь смотрит, как это у них получается. Сыну он велел передать, что хочет видеть его после учений. Царица хотела увидеть тотчас.

Обнимая его, она заметила, что он снова повыше стал… Теперь в нём три локтя и ладонь; но уже ясно – хорошо если ещё на пару пальцев подрастёт, пока костяк не установится. Зато он может сломать руками кизиловое копьё или пройти по горам парасангов девять-десять, без еды… Однажды, на пробу, даже без воды прошёл… Постепенно, незаметно для себя самого, он перестал горевать, что не вырос высоким. Высокие воины из фаланги, способные биться сариссой в двенадцать локтей длины, любили его таким как есть.

Они с матерью были почти одного роста, но она положила голову ему на плечо; вдруг нежной стала, словно голубка…

– Ты уже взрослый, настоящий мужчина!..

Опять начала рассказывать об отцовских безобразиях – тут ничего нового не было… Он рассеянно поддакивал, гладил ей волосы, а мыслями был уже на войне. Она спросила, что за человек Гефестион. Честолюбив ли, чего он просит, сумел ли какие-нибудь обещания выдавить?.. Да, сумел. Что в бою будем рядом. Ах вот оно что!.. И этому можно верить?.. Он рассмеялся, потрепал её по щеке – и увидел в глазах главный вопрос. Она смотрела на него, как смотрят борцы, выжидая момент, когда противник хоть чуточку дрогнет. Борец проведёт свой приём – она задаст свой вопрос… Он выдержал её взгляд, не дрогнул, – она ничего не спросила. Он был ей благодарен за это, он всё ей простил, – и ткнулся носом ей в волосы, вдохнуть родной запах.

Филипп сидел в своем кабинете с росписью по стенам, у заваленного стола. Он пришёл сюда прямо с учебного плаца, и в помещении резко пахло потом, конским и его собственным. Целуя сына, он заметил, что тот уже выкупался, чтобы смыть с себя пыль, хотя и дюжины парасангов не проехал сегодня. Ну ладно, это ещё куда ни шло… Но когда увидел на подбородке тонкую золотистую поросль – это был настоящий удар. Филипп был потрясён, поняв, что мальчик его, оказывается, не запоздал с бородой. Он – бреется!

Македонец, сын царя!.. Он что, рехнулся?.. Что его заставляет так обезьянничать, подражая упадочным южным манерам? Гладкий, как девчонка… Для кого это он? Филипп был хорошо информирован обо всём происходящем в Мьезе: Пармений договорился с Филотом, и тот регулярно присылал подробные тайные отчёты. Сблизиться с сыном Аминтора – это ладно. Парнишка славный, хорошенький… Если перед собой не лукавить, он и сам бы не отказался… Но выглядеть так, будто ты кому-то милашкой служишь!.. Он вспомнил, как подъезжала к Пелле эта группа молодёжи; он их видел тогда. Только теперь ему пришло в голову, что там были и постарше – и тоже безбородые. У них мода такая, что ли?.. В глубине души зашевелилось желание разобраться с этим и запретить, – но Филипп его подавил. При всех странностях мальчика, люди ему верят. И раз уж так сложилось – сейчас не время вмешиваться.

Он показал рукой, приглашая сына сесть рядом.

– Ну, как видишь, мы тут кое-что успели… – Он начал описывать свои приготовления. Александр слушал, опершись локтями на колени, стиснув сплетённые пальцы. Видно было, что схватывает на лету. – Перинф – сам по себе крепкий орешек, но нам придётся и с Византием дело иметь. Открыто или тайно они Перинф поддержат. И Великий Царь тоже. Сомнительно, чтобы он мог сейчас ввязаться в войну, судя по тому что я слышал, но снабжать их он будет, обязательно. У него договор с Афинами.

Какой-то момент на их лицах видна была одна и та же мысль. Словно заговорили о почтенной даме, суровой наставнице их детства, которая теперь по припортовым улицам шляется. Александр глянул на изумительную старую бронзу Поликлета: Гермес изобретает лиру. Он знал эту статую всю свою жизнь, сколько себя помнил. Неправдоподобно стройный юноша – с тонкой костью и мышцами бегуна – под божественным спокойствием, которое скульптор наложил на лицо его, скрывал глубокую тоску, словно знал, что до этого дойдёт.

– Ну ладно, отец. Когда выступаем?

– Мы с Пармением через семь дней. А ты нет, сынок. Ты остаёшься.

Александр выпрямился и застыл, глядя на отца, словно окаменел с головы до ног.

– В Пелле? Это почему?

Филипп улыбнулся:

– Ты ужасно похож на своего коня, собственной тени боишься. Не спеши возмущаться, без дела ты тут сидеть не будешь.

Он стянул с узловатой, покрытой шрамами руки массивный золотой перстень старинной работы, с печаткой из сардоникса. Зевс на троне, на его сжатом кулаке орёл, – царская печать Македонии.

– Ты тут присмотришь вот за этой штуковиной. – Он подкинул кольцо и поймал. – Как ты думаешь, получится у тебя?

Александр улыбнулся растерянно, лицо даже поглупело на момент. В отсутствие царя Печать бывает у наместника!

– С войной у тебя всё в порядке, – сказал отец. – Когда повзрослеешь настолько, чтобы можно было назначить тебя без сплетен, – тебе вполне кавалерийскую бригаду доверить можно. Ну, скажем, года через два. А тем временем поучись управлять страной. Лучше вообще ни за что не браться, чем расширять границы, если за спиной у тебя царит хаос. Запомни, мне пришлось именно этим заниматься, прежде чем смог двинуться хоть куда-то, даже против иллирийцев; а они хозяйничали внутри наших границ. Ты не думай, что такое повториться не может. Может, ещё как!.. Ну а кроме того, сейчас ты должен будешь мои коммуникации обеспечить. Так что я тебе оставляю очень серьёзную работу.

В глазах Александра появилось такое выражение, какое Филипп видел всего один раз в жизни: в день конской ярмарки, когда сын вернулся на Букефале.

– Да, отец, знаю. Я постараюсь, чтобы тебе не пришлось пожалеть.

– Антипатр тоже остаётся. Надеюсь, у тебя хватит ума посоветоваться с ним, если что. Но это на твоё усмотрение. Печать есть Печать.

Теперь, перед началом похода, Филипп каждый день проводил совещания. С начальниками гарнизонов, которые оставались дома; со сборщиками налогов и судейскими чиновниками; с людьми, которых племенные вожди, уходившие с Гвардией, оставляли править вместо себя; с вождями и князьями, не принимавшими участие в походе – по традиции или по каким-то причинам исторического или юридического свойства. Одним из таких был Аминт сын Пердикки, старшего брата царя. Когда отец его погиб, он был малолетним ребёнком; Филиппа тогда наместником избрали. Но пока Аминт повзрослел, македонцам понравилось, как Филипп управляется со своим делом, и его решили оставить на троне. Древний закон позволял выбирать царя из царского рода. Филипп обошёлся с Аминтом милостиво: дал ему статус царского племянника и женил на одной из своих полузаконных дочерей. Сейчас Аминту было двадцать пять. Он приходил на совещания; грузный, чернобородый… Все незнакомцы с первого же взгляда принимали его за сына Филиппа. Александр, сидевший справа от отца, иногда поглядывал на него украдкой и гадал, так ли уж ошибаются эти незнакомцы.

Армия двинулась. Александр проводил отца до прибрежной дороги, обнял его на прощанье и повернул назад, в Пеллу. Быкоглав фыркнул сердито, когда кавалерия ушла без него… Филипп нарадоваться не мог, что догадался сказать сыну, будто он будет в ответе за коммуникации. Это была счастливая мысль: мальчик теперь преисполнен гордой радости, а на самом-то деле дорога прекрасно охраняется и без него.

Первое дело Александра в качестве наместника было сугубо личным: он купил тонкую золотую полоску и вставил её внутрь кольца с царской печатью, чтобы с пальца не сваливалась, – знал, что символы имеют магическую силу.

Антипатр был из тех, кого интересуют результаты а не намерения; его помощь оказалась очень полезна. Он знал, что сын его поссорился с Александром, но его рассказу не поверил; и с тех пор держал Кассандра подальше от принца. Он прекрасно видел: стоит только зацепить этого мальчика в неподходящий момент – в мальчике такой мужчина прорежется, что костей не соберёшь. Ему надо служить, и служить хорошо, иначе он тебя просто уничтожит… Но Антипатр помнил те времена своей юности – до того как Филипп навёл порядок в стране, – когда каждый мог в любой день оказаться в осаде в своём собственном доме, окружённый мстящими соседями, бандой иллирийцев или просто грабителей. Помнил – и давно уже сделал свой выбор.

Филипп пожертвовал своим личным секретарём – оставил его в Пелле, помогать юному наместнику. При каждой встрече Александр любезно благодарил его за подготовленные сводки, но тут же просил оригиналы всей корреспонденции. С первого же раза объяснил, что хочет понять чувства писавших людей. Если встречал что-нибудь непонятное – спрашивал… А когда всё становилось понятно – советовался с Антипатром.

У них не было никаких разногласий, пока однажды не возникло дело об изнасиловании. Обвинённый солдат клялся, что женщина ничего не имела против. Антипатр был готов принять хорошо изложенные объяснения солдата, но счёл своим долгом посоветоваться с наместником, поскольку тут грозила кровная месть. Странно ему было излагать в кабинете Архелая эту не слишком пристойную историю, глядя на юное, свежее лицо. А принц тотчас ответил, что Сотий, когда трезв, кого угодно в чём угодно убедит – это вся его фаланга знает, – зато когда пьян, то свиноматку от родной сестры не отличит, ему хоть кто годится.

Через несколько дней после ухода армии на восток, все войска вокруг Пеллы были вызваны на учения. У Александра возникли кое-какие мысли о действиях лёгкой кавалерии против пехоты, атакующей с фланга. А кроме того, сказал он, нельзя позволять людям мхом обрастать.

К гарнизонной службе относились по-разному. Кто огорчался, что его оставили здесь, кто радовался, – так или иначе, все были настроены расслабиться. Но стоило подтянутому, ладному юноше на холёном вороном появиться перед строем, как они начали старательно выравнивать ряды и прятать у кого что не в порядке. Удалось не всем – нескольких с позором отправили назад в казармы… Остальным в тот день пришлось нелегко. Ветераны, поначалу ворчавшие больше всех остальных, потом потешались над новичками и говорили, что малец конечно здорово их измучил – но дело своё знает.

– Ну что ж, смотрелись совсем не плохо, верно? – спросил Александр Гефестиона. – Но самое главное – они теперь знают, кто здесь командует.

Однако, солдаты были не первыми, кому пришлось это узнать.

– Дорогой мой, – сказала Олимпия. – Пока отец не вернулся, ты должен сделать для меня одну мелочь. Ты же знаешь, как он унижает меня во всём… Диний так много для меня сделал: о друзьях моих заботился, о недругах предупреждал… А твой отец задержал продвижение его сына, просто мне на зло. Дин хотел бы, чтобы он получил эскадрон. Он очень полезный человек.

Александр слушал рассеянно; мысли его были в горах, на будущих учениях.

– Вот как? – спросил. – Где он служит?

– Служит?.. Я говорю о Дине, милый! Это он полезный человек.

– Да нет же! Как зовут его сына? Он у кого в эскадроне?

Олимпия посмотрела с укоризной, но заглянула в свои записи и ответила.

– А-а, Хиракс!.. И он хочет, чтобы Хиракс получил эскадрон?

– Для такого достойного человека как Дин просто оскорбление, что сын его – никто. Он так переживает, знаешь ли… Он думает…

– Он думает, что сейчас момент подходящий. Вероятно, Хиракс его попросил.

– А почему бы и нет, раз отец твой так против него настроен?! Из-за меня!

– Нет, мама. Из-за меня.

Она резко повернулась к нему. В глазах её было такое выражение, будто перед нею опасный враг.

– Я был с ним в бою. И рассказал отцу, как он себя вёл, – именно потому он здесь, а не во Фракии. Он упрям… На тех, кто находчивее его, он обижается… А если что не так – старается свалить вину на других. Отец перевёл его в гарнизонную службу, но оставил в войсках. Я бы просто выгнал, сразу.

– С каких это пор у тебя отец-то-отец-сё? Он дал тебе Печать поносить – так я больше ничего для тебя не значу?!.. Ты теперь не за меня больше?! За него?!

– Нет, мам. Я за людей. Если они от врагов гибнут – тут ничего не поделаешь. Но заставлять их умирать из-за дурости этого Хиракса!.. Если я дам ему эскадрон, мне никогда больше никто не поверит.

Да, он уже мужчина! Когда-то давным-давно, в пещере на Самофраке, при свете факелов она увидела мужские глаза; ей было всего пятнадцать, она ещё не знала, что такое мужчина… И вот опять они, мужские глаза. Как она их любит! Как ненавидит!.. Она заговорила:

– Если б ты знал, до чего нелеп… до чего смешон… Ты что вообразил? Думаешь, эта игрушка у тебя на пальце много значит? Ты же просто ученик при Антипатре; Филипп оставил тебя здесь, чтобы ты смотрел, как он правит… Ну что ты знаешь о людях? Что?!

Она настроилась на скандал, на слезы, на то что помириться будет трудно… Но он вдруг весело улыбнулся:

– Ну и прекрасно, мам. Мальчики должны оставлять серьёзные дела взрослым дядям, верно? И не вмешиваться…

Она ещё смотрела на него изумлённо, не зная что сказать, а он быстро подошёл и обхватил рукой за талию.

– Дорогая моя! Ты же знаешь, что я тебя люблю, правда? Так позволь мне управляться самому и не лезь во все эти дела. Не надо, я прекрасно во всём разберусь.

Она напряглась, окаменела… Стала говорить, что он злой-противный-жестокий-скверный мальчишка, что она теперь не знает, как ей посмотреть в глаза Дину… Но тело под его рукой расслабилось; и он знал – она рада ощутить силу и твёрдость этой руки.

Чтобы не отлучаться из Пеллы, Александр даже на охоту ездить перестал. В его отсутствие Антипатр чувствовал бы себя вправе принимать решения без него. Но какое-то движение было необходимо, хотелось найти замену охотничьим вылазкам. Однажды, проходя по конюшне, Александр обнаружил старую колесницу для гонок с прыгуном. Несколько лет назад он собирался освоить этот трюк, – но началась школа в Мьезе, не успел. Колесница двуконная, лёгкая, из крепчайшего дерева – орех и груша, – и бронзовые ухваты почти на нужной высоте: в этих состязаниях рослым делать нечего… Александр запряг в нее двух венетских лошадок, вызвал царского колесничего и начал учиться спрыгивать на ходу, бежать рядом с колесницей и снова вскакивать наверх.

Мало того, что это прекрасное упражнение; оно – как у Гомера!.. Ведь прыгун – прямой наследник древних героев: тех, кто мчался в бой на колеснице, чтобы сражаться пешим. Теперь всё свободное время Александр тратил на освоение этого древнего искусства, и весьма в нём преуспел. Обыскали все старые сараи, нашли ещё несколько таких же колесниц, – появилась возможность состязаться с друзьями… Это было здорово; но официальных заездов он не устраивал. Разлюбил он соревнования; с тех пор как заметил, что кое-кто пропускает его вперёд.

В депешах с Пропонтиды сообщалось, что Перинф на самом деле оказался крепким орешком, как Филипп и предполагал. Город стоит на мысу, с моря не ухватишь, а по суше отгорожен мощной стеной. Перинфяне, процветая на своих скалах и умножаясь числом, издавна строили город ввысь. Теперь четырёх-пятиэтажные дома поднимаются уступами, словно скамьи амфитеатра, и господствуют над крепостной стеной; а в домах этих засели пращники и лучники. Филипп, чтобы дать прикрытие своим людям, построил осадные башни в шестьдесят локтей высоты и соорудил площадку под баллисты. Его сапёры разрушили часть стены, – но сразу за ней наткнулись на новую: это первый ряд жилых домов забили камнем, мусором и грунтом. Вдобавок, как он и ожидал, неприятеля бесперебойно снабжают. Македония никогда не была серьёзной морской державой; и теперь быстрые византийские триеры, с кормчими, хорошо знающими местные воды, забрасывают в город отборные войска и расчищают дорогу транспортным судам Великого Царя. А тот честно выполняет свои договорные обязательства.

Филипп, диктовавший эти письма, умел всё изложить чётко и живо. Прочитав такое, Александр начинал расхаживать взад-вперёд, представляя себе, что он теряет, какая кампания проходит без него!.. Даже Печать утешала слабо.

Однажды утром, на колесничной дорожке, он увидел, что ему машет Гарпал. Не иначе – дворцовый посыльный передал своё поручение одному из тех, кто может остановить его, не нарушая приличий; наверно, что-нибудь срочное… Он спрыгнул с колесницы, пробежал несколько шагов, гася инерцию, и подошёл. Весь в пыли, ноги до колена словно в котурны обуты… Бирюзой сияют глаза сквозь маску грязи, исчерченную струйками пота… Друзья держались поодаль; не из почтения, а чтобы не измазаться об него.

– Странно, – пробормотал Гарпал. – Вы заметили?.. От него никогда не пахнет; другой бы на его месте сейчас бы вонял, как козёл…

– Спроси Аристотеля, – ответил кто-то. – Наверно в нём всё сгорает.

Посыльный доложил, что курьер с северо-восточной границы ждёт, когда принц освободится.

Он послал слугу за чистым хитоном, бегом… А сам разделся, отмылся под фонтаном во дворе конюшни – и появился в приёмной, когда Антипатр заканчивал свои расспросы. Свиток был ещё запечатан, но гонцу было что рассказать: он едва выбрался живым с нагорья за Стримоном, где граница Македонии и Фракии плутает в мешанине спорных ущелий, вершин, перевалов и пастбищ.

Антипатр захлопал глазами от изумления – Александр появился с быстротой невероятной, – а у курьера глаза слипались: видно было, что едва на ногах стоит.

– Как зовут тебя? – спросил Александр. – Сядь-ка, ты наверно устал до смерти.

Хлопнув в ладоши, вызвал слугу; распорядился принести гонцу вина… Пока несли вино, прочитал депешу Антипатру… А когда гонец напился – спросил, что он знает ещё.

Меды – горное племя. Племя настолько древнее, что и ахейцы, и дорийцы, и македонцы, и кельты, – все проходили мимо них по пути на юг в поисках лучшей доли. Но у них никто не задержался: слишком скверные были места. Жили они высоко; суровый фракийский климат переносили стойко, как дикие горные козы; хранили свои древние обычаи с тех времён, когда ещё и бронзы не было… А если их боги-кормильцы гневались – даже несмотря на человеческие жертвы – спускались с гор грабить оседлые народы. Филипп давно уже их покорил и взял с них клятву вассальной верности, – но со временем та клятва ушла у них в область преданий, её успели забыть. Теперь племя разрослось, – мальчикам надо окровавить копья, чтобы мужчинами стать, – они ринулись на юг, словно весенний паводок по руслу речному. Деревни грабят и жгут, македонских поселенцев и верных фракийцев рубят живьём на куски, головы их забирают в качестве трофеев, а женщин уводят с собой.

Антипатр, слушавший всё это уже по второму разу, незаметно следил за мальчиком, сидящим в царском кресле, готовый утешить его, когда понадобится… Но тот подался вперёд и не отрывал глаз от гонца. Потом вдруг перебил:

– Погоди-ка… Отдохни немного, мне надо кое-что записать. Появился писарь; он начал диктовать, уточняя у гонца передвижения медов и описание страны – горы, долины, перевалы, реки, дороги, населённые пункты, – а сам тем временем рисовал на воске примерную карту. Карту проверил тоже; потом приказал, чтобы гонца выкупали, накормили и уложили спать.

– Я подумал… – Он задумчиво оглядывал таблички на столе. – Я подумал, надо всё это выспросить сразу же. К утру он был бы посвежее, когда выспится, но ведь никогда не знаешь… Вдруг умрёт?.. Надо, чтобы он отдохнул хорошенько, пока я соберусь. Хочу взять его проводником.

Рыжеватые с проседью брови сошлись напряжённо… Антипатр уже раньше почувствовал, что сейчас будет, но решил не поверить:

– Ты знаешь, Александр, что я был бы рад взять тебя с собой. Но ты знаешь и то, что нельзя нам обоим отлучаться из Македонии, пока царь на войне…

Александр откинулся на спинку кресла. Мокрые грязные волосы налипли на лоб, под ногтями черно, - ребёнок!.. Но глаза смотрят холодно, без малейшей попытки изобразить наивность.

– Обоим?.. Мне такое и в голову не приходило! Пока я буду в отлучке, Печать останется у тебя.

Антипатр открыл рот, вдохнул… Александр заговорил первым; учтиво, но непреклонно.

– Сейчас у меня её нет с собой, я на тренировке был. Ты её получишь, когда я буду уходить.

– Александр, ты только подумай…

Александр, смотревший на него, словно в поединке, коротко махнул рукой, договаривая не сказанное словами, – и Антипатр сдался, умолк. А этот мальчишка вдруг заговорил с царственной величавостью:

– Отец мой и я – мы оба счастливы знать, что можем оставить страну такому надёжному человеку. – Он поднялся, широко расставив ноги, закинул волосы назад и положил руки на пояс. – Я иду, Антипатр. Привыкни к этой мысли поскорее, времени у нас в обрез. Я ухожу завтра, на заре.

Антипатр, которому поневоле пришлось встать тоже, попытался воспользоваться преимуществом в росте; но оказалось – не действует.

– Если уходишь – уходишь… Но прежде подумай всё-таки. Ты отличный строевой офицер, никто не спорит. Но ты никогда не готовил кампанию, не занимался снабжением войск, не разрабатывал стратегию… Ты представляешь себе их страну?

– На этот раз они будут внизу, в долине Стримона. Для этого и пришли. Снабжение мы обсудим на военном совете. Соберёмся через час.

– Ты понимаешь, что если тебя разобьют – половина Фракии запылает, как сена стог? Отец будет от нас отрезан. А едва об этом станет известно – мне придётся оборонять северо-запад от иллирийцев!

– Сколько войск тебе для этого нужно?

– Если ты проиграешь, в Македонии их не хватит.

Александр чуть склонил голову влево; взгляд его, блуждавший где-то за спиной Антипатра, был рассеян.

– Значит, если я проиграю, люди никогда больше мне не поверят, и генералом я никогда не стану… К тому же, у отца будут все основания сказать, что я ему не сын, – и я никогда не стану царем… Ну что ж. Похоже, придётся выиграть!

Да, Кассандру не стоило его цеплять, – подумал Антипатр. Скорлупа треснула, и тут такой птенец проклёвывается!.. С ним уже сейчас надо быть очень-очень осторожным.

– Ну а что будет со мной? – спросил он. – Что он мне скажет, за то что тебя отпустил?

– Ты имеешь в виду, если проиграю? Скажет, что я должен был послушать твоего совета. Ты его напиши. А я распишусь, что прочёл. И пошлём отцу. Проиграю я или нет – он будет знать, что ты мне советовал. Так честно?

Антипатр остро глянул из-под лохматых бровей.

– Ну да! А потом ты этим воспользуешься против меня?

– Конечно!.. А как ты думал? На спор идти и ставку страховать?.. Ты не виляй, мне-то страховаться нечем!

Антипатр вспомнил, что осторожным надо быть уже сейчас, – и улыбнулся:

– Ну ладно. Ставки у нас у обоих не малые, я полагаю. Дашь мне знать, чего тебе нужно. Бывало, я ставил на лошадок и похуже тебя.

Александр весь день провёл на ногах, кроме часа военного совета. Мог бы, конечно, и присесть, пока приказы рассылал; но когда расхаживал взад-вперёд – думалось лучше, быстрее; быть может, по привычке думать на ходу во время прогулок в Мьезе. С матерью он хотел повидаться пораньше, но не было времени. Пошёл только тогда, когда развязался со всеми делами; и пробыл у неё совсем чуть-чуть. Она чего-то суетилась, опять была настроена поругаться, хотя этот его поход в её же интересах… Ладно, когда-нибудь поймёт. А пока – надо было попрощаться с Фениксом; и – очень важно – хоть немного поспать.

Утро в лагере под Перинфом. Накануне, ночью, штурмовали стену; теперь люди отдыхают, так что вокруг сравнительно спокойно. Раздаются только обычные звуки затишья: ржание мулов, крики и лязг возле осадных машин, безумные вопли раненого из госпитальной палатки, ему в голову попало… Артиллерийский офицер, назначенный в дежурство возле баллисты, чтобы осаждённым никогда было прохлаждаться, кричит своей команде, чтобы дотянули до клина и смазали жёлоб… С грохотом раскатывают кучу окованных бревен-снарядов, на каждом оголовке отковано лаконичное послание: «От Филиппа».

Для царя построена бревенчатая изба. Если армия стоит на месте – нет смысла ютиться в шатре и париться под вонючей кожей. Старый и опытный воин, он умеет устраиваться просто, но с комфортом: пол закрыт циновками из местной соломы, а в обозе привезли кресла, подставки для ламп, ванну и кровать; достаточно широкую, чтобы не приходилось спать в одиночестве. Сейчас царь сидит у соснового стола, сделанного плотниками в лагере, и читает донесение. Рядом с ним Пармений.

…Кроме того я вызвал войска из Пидны и Амфиполиса, и двинулся на север к Терме. Я намеревался пройти к Амфиполису Большой Восточной Дорогой, с тем чтобы уточнить движения неприятеля и выбрать наилучшую диспозицию, прежде чем идти вверх по реке. Но у Термы меня встретил всадник из агриан, посланный во исполнение нашего обета моим гостеприимцем Ламбаром.

– Что ещё за гостеприимец, – удивился Филипп. – О чём это он? Мальчишка у нас заложником был, а не гостем. Ты помнишь, я талант поставил, что агриане к медам присоединятся?

– Ты мне что-то рассказывал про сына, как он смылся куда-то в горы по дороге домой. Когда от нас в школу возвращался, помнишь?.. Ты тогда здорово ругался, узнав…

– Да-да, верно. Из головы вылетело. Это ж совершенно безумная выходка была; счастье, что горло не перерезали. Я не беру заложников у тех племён, которым можно хоть как-то доверять. Хм, гостеприимец!.. Ну что ж, посмотрим что дальше.

Узнав, что ты на востоке, он послал мне весть, что меды вторглись в верховья Стримона и опустошают долину. Они звали агриан присоединиться к ним в этой войне, но царь Тэр остался верен клятвам, которыми вы обменялись, когда ты вернул ему сына.

– Обжечься испугался, ясно. Но донесение послал не он, а мальчишка… Сколько ему сейчас, семнадцать? Наверно что-то около того…

Он советовал мне как можно быстрее двигаться вверх по реке к Бурным Воротам, как они называют узкую горловину в ущелье, и усилить там старую крепость, пока они не вышли вниз на равнину. Я решил времени не терять и к Амфиполису не идти, а послал туда Койна с приказом привести оттуда войска. Сам же, с теми силами, что были у меня, двинулся прямо вверх, караванным тропами через Крусийский хребет, и форсировал Стримон у Сириса, где Койн должен был встретить нас с людьми, свежими лошадьми и припасами. Сами мы шли налегке. Я сказал своим людям, какие опасности грозят нашим колонистам на равнине, так что шли хорошо. Поскольку дорога была трудной, я шёл пешком, вместе со всеми, побуждал их поспешать.

Филипп оторвался от чтения и поднял голову.

– Здесь видно, что писец слегка подработал. Но его характер проглядывает.

Мы прошли через Крусию и на третий день к полудню форсировали Стримон.

– Как? – перебил Пармений. – На третий день к полудню через Крусию?.. Это же почти двадцать парасангов.

– Он шёл налегке, и побуждал поспешать…

Койн встретил меня точно в назначенное время и выполнил все приказы. Он действовал быстро, решительно и умело, и уже за это одно заслуживает высочайших похвал. Кроме того, он сумел вразумить Стасандра, командующего в Амфиполисе, полагавшего, что я должен был потратить три дня, чтобы прийти к нему и спросить, что мне делать.

– Это его рукой приписано, – улыбнулся Филипп.

Койн прекрасно справился со своей миссией и привёл мне силы, которые я запрашивал, тысячу человек.

У Пармения отвисла челюсть. Комментировать он не пытался.

Таким образом гарнизон Амфиполиса оказался нежелательно ослаблен, но я считал это наименьшим злом, поскольку, пока меды оставались безнаказанны, с каждым днём возрастала опасность, что к ним присоединятся другие племена. На случай нападения афинян с моря, я расставил между собой и побережьем посты с сигнальными кострами.

– Ну, – сказал Пармений, – наверно Койн не зря был возле него. Наверно, это он обо всём позаботился.

Но ещё до того как мы вышли к Стримону, меды захватили крепость у Бурных Ворот, вырвались на равнину и начали разорять деревни. Часть из них перебралась на западный берег к серебряному руднику. Охрана и рабы перебиты, серебро в слитках увезено вверх по реке. Это убедило меня, что недостаточно просто отбить их в горы, а необходимо разрушить их собственные поселения.

– А он хоть знал, где это? – недоверчиво перебил Пармений.

Проведя смотр войскам, я принёс жертвы подходящим богам и Гераклу. Предсказатели увидели добрые предзнаменования. Кроме того, один человек из верных пеонов рассказал мне, что рано утром во время охоты видел волка, который доедал тушу, убитую молодым львом. Примета обрадовала солдат, того пеона я наградил золотом.

– Правильно, – одобрил Филипп. – Это был самый умный из всех прорицателей там.

До начала наступления я послал пятьсот отборных горцев скрытно лесами подойти к крепости у Бурных Ворот и захватить её внезапным броском. Мой гостеприимец Ламбар подсказал мне, что в крепости будут самые слабые из неприятельских воинов, потому что ни один из лучших не захочет отказаться от доли в награбленной добыче ради того чтобы обеспечивать тыл. Он оказался прав. Кроме того, мои люди обнаружили тела наших солдат и увидели, что с ранеными обошлись бесчеловечно. Я заранее распорядился, что сделать, если оно окажется так, и медов сбросили со скалы в реку. После чего мои люди заняли крепость и оба борта ущелья. Их вёл Кефалон, офицер толковый иэнергичный.

В долине некоторые наши колонисты отослали семьи в безопасные места, а сами остались, чтобы бороться с врагом. Я похвалил их за храбрость, снабдил оружием и пообещал им освобождение от налогов на год.

– Молодёжь никогда не знает, откуда деньги берутся, – проворчал Филипп. – Можешь не сомневаться, он даже не спросил, сколько они платили.

Теперь я повёл все свои силы вверх по реке на север. Правый фланг шёл с опережением, чтобы не допустить неприятеля на высоты. Банды грабителей, попадавшиеся на пути, мы уничтожали, оттесняя их остатки к северо-востоку и сгоняя в кучу, как собаки собирают стадо, не позволяя им ускользнуть без боя, рассеявшись в горах. Фракийцы всегда полагаются на первый безудержный бросок, а обороняться не любят.

Они собрались именно там, где я надеялся, на полуострове в крутой излучине реки. Они рассчитывали, как я и думал, что река прикроет им спину. Я же рассчитывал их в неё сбросить. У них за спиной была стремнина, глубокая и коварная. Уходя через неё, они должны были намочить тетивы и потерять тяжёлое вооружение. После того им оставалось бы только бежать домой через Ворота, не зная, что проход занят моими людьми. Диспозиция была такова.

Дальше следовала искусно составленная сводка. Филипп забормотал, читая её про себя, забыв о Пармении; а тот сидел рядом и тянул шею, стараясь хоть что-нибудь разобрать. Александр спровоцировал медов напасть первыми, атаковал по флангам и смешал их боевые порядки. Меды, как и было задумано, прорвались через реку в железный капкан в горловине ущелья. Почти все солдаты, пришедшие из Амфиполиса, возвращаются назад, ведя с собой массу пленных.

На следующий день я продолжал продвигаться вверх по реке, выше Ворот. Какая-то часть медов прошла через горы другими путями, и я не хотел давать им время на переформирование. Так я оказался в землях агриан. Здесь Ламбар, мой гостеприимец, ждал меня с конным отрядом из своих друзей и родичей. Он пришёл воевать вместе с нами с разрешения своего отца, во исполнение обетов. Они не только показали нам самые удобные перевалы, но и прекрасно зарекомендовали себя в боях.

– Тэр понял, куда ветер дует, – прокомментировал Филипп. – Но мальчишка-то ждать не стал!.. Почему?.. В Пелле он совсем ребёнком был; даже не помню, как выглядел…

Он снова забормотал, читая через строку описание молниеносной горной кампании. Союзники провели Александра к неприятельскому гнезду на скалах, он повёл наступление вдоль дороги, а тем временем его скалолазы штурмовали отвесную стену с другой стороны, которую никто не охранял.

Наши колонисты из долины, горевшие мщением за все свои обиды, были готовы убивать всех подряд, но я приказал щадить тех женщин и детей, которые не принимали участия в боях. Их я отослал в Амфиполис. Поступи с ними, как сочтёшь нужным.

– Умница парень, – одобрил Пармений. – Эти женщины-горянки всегда в цене. Сильны, выносливы – работают лучше мужчин.

Филипп бегло читал дальше. Шли описания операций по окружению, потом рекомендации отличившихся (Гефестион сын Аминтора из Пеллы сражался с выдающейся доблестью), голос царя становился всё тише и бесцветнее на этих рутинных делах… И вдруг он воскликнул так, что Пармений вздрогнул:

– Что?!..

– Что там такое? – быстро спросил Пармений.

Филипп поднял голову и, сдерживая торжество в голосе, произнёс:

– Он остался там, чтобы основать город.

– Это, должно быть, писаря почерк?

– Да, написано как книга. У медов хорошие пастбища были, а по склонам виноград будет расти. Так что он, посоветовавшись с Ламбаром, восстанавливает их город! Ты слышишь?.. Им же на двоих всего тридцать три года!

– Если наберётся, – буркнул Пармений.

– Он уже подумал, кого там поселить… Агриан конечно, верных пеонов, безземельных македонцев, кого он знает… Погоди-ка! Приписка, вот такая… Нет ли у меня достойных людей, кого я хотел бы наградить земельным наделом? Он думает, что смог бы принять двадцать человек.

Пармений решил, что в такой ситуации лучше промолчать, и предусмотрительно закашлялся, чтобы заполнить паузу.

– И, конечно же, город он назвал Александрополь.

Царь умолк, глядя на пергамент. А Пармений смотрел на сильное стареющее лицо в морщинах и шрамах, на седину в чёрной бороде… Так старый бык нюхает запахи новой весны, наклонив потрёпанные в боях рога. И я старею, – подумал Пармений. У них было много общего за плечами. Они делили фракийские зимы и опасности в битвах, и грязную воду из мутных ручьёв и вино после боя… В молодости и женщину делили; она даже не знала, от кого из них ребёнка родила… Пармений снова прокашлялся, – но теперь церемониться не стал:

– Малый всё время твердит, что ты ничего ему не оставишь. Что ему нечего будет делать, не на чем имя своё сохранить. Вот он и ухватился за первую же возможность.

Филипп стукнул кулаком по столу.

– Я горжусь им… Горжусь!..

Он подвинул к себе чистую восковую дощечку и быстрыми глубокими штрихами набросал план битвы.

– План боя был отличный, посмотри! Диспозиция прекрасная. Ну а если бы тем удалось оторваться?.. Если бы брешь возникла, вот здесь например – что тогда?.. Или вдруг бы кавалерия ударила – что бы он делать стал?.. Но нет, он всё это держал под контролем, вот отсюда… И когда они пошли не так, как ему хотелось, – он вот что сделал! – Филипп щёлкнул пальцами. – Помяни моё слово, Пармений, этот мой мальчик ещё себя покажет. Он ещё много кого удивит, не только нас с тобой… А я найду ему двадцать поселенцев для Александрополя. Клянусь богами, найду.

– Тогда у меня вопрос. Почему мы до сих пор сидим – и не пьём за это дело? Не пора ли?

– Конечно!.. – Филипп крикнул, чтобы принесли вина, и начал сворачивать письмо. – Постой-ка, постой!.. А это что?.. Я ж ещё не дочитал оказывается.

С тех пор как я пришёл на север, я постоянно слышу о трибаллах, живущих в горах Хаймона. Все говорят, что они воинственны, не знают закона и представляют угрозу для обжитых земель. Мне кажется, пока я здесь, в Александрополе, я мог бы пройти в их страну и привести к их порядку. Прежде чем вызывать из Македонии необходимые для этого войска, я хочу заручиться твоим позволением. Я предлагаю…

Принесли и разлили вино. Пармений схватился за чашу и жадно хлебнул, забыв подождать царя; а тот забыл заметить это.

– Трибаллы?.. Что он задумал? Неужто хочет выйти к Истру?

Филипп, перескочив через детали сыновнего плана, прочёл:

Эти варвары могут доставить много беспокойства, если ударят нам в спину, когда мы пойдём в Азию. А если их покорить, то мы можем отодвинуть наши границы на север до самого Истра. Эта река, как говорят, самая большая на земле после Нила и Внешнего Океана и потому представляет собой естественный оборонительный рубеж.

Два закалённых бойца смотрели друг на друга, словно пытаясь увидеть знамение. Молчание нарушил Филипп: хлопнул себя по колену, закинул голову и громко расхохотался. Пармений с облегчением рассмеялся тоже.

– Симмий! – крикнул царь. – Позаботься о курьере принца. К утру подберёшь ему свежего коня. – Он оттолкнул кубок и повернулся к Пармению: – Надо сразу отменить его затею, пока собраться не успел, а то после слишком обидно будет. Знаешь, что я придумал? Я ему подскажу, пусть с Аристотелем посоветуется насчёт конституции своего города. Ну и мальчишка, а?.. Ну и мальчишка!..

– Ну и мальчишка!.. – эхом отозвался Пармений, напряжённо вглядываясь в свою чашу.

На темной поверхности вина мелькали видения, как в сказочном волшебном зеркале.

По Стримонской долине далеко растянулись фаланги и эскадроны, возвращаясь на юг. Впереди, во главе своего личного эскадрона Александр. Гефестион рядом с ним.

Вокруг висит неумолчный шум: издалека доносится пронзительный плач, причитания; а к ним примешивается глухой скрип, словно дерево трещит. Это каркают вороны, и коршуны кричат, затевая драки из-за лакомых кусков.

Поселенцы своих убитых похоронили; солдаты своих сожгли на погребальных кострах. В хвосте колонны, позади госпитальных повозок, катится телега с урнами; местные гончары слепили. Урны упакованы соломой; на каждой – имя, краской.

Победа далась быстро, потери невелики… Об этом и разговаривали солдаты, глядя на тысячи врагов, так и лежавших, где были убиты, принимая обряды, какими чтит их природа. По ночам их обгрызают волки и шакалы, с рассвета принимаются за дело бродячие псы; а птиц-стервятников столько, что закрывают тела сплошным кишащим покровом.

Если колонна проходит близко, они поднимаются и висят над своей поживой – яростно орущей тучей, – только тут становятся видны уже обглоданные кости и лохмотья плоти, оставленные волками, когда те торопились до внутренностей добраться… Вокруг висит неумолчный шум, вместе с трупным зловонием.

Через несколько дней их обглодают дочиста. Самая скверная работа будет сделана, так что хозяевам этих земель останется только сгрести кости в кучу и спалить, или зарыть в яму.

Возле дороги лошадиный труп. Пляшут грифы, полураскрыв крылья… Быкоглав коротко, жалобно вскрикнул, шарахнулся в сторону… Александр махнул колонне, чтобы не останавливались; а сам спешился и медленно пошёл туда, ведя коня за собой, поглаживая ему морду. Грифы подняли крик, захлопали крыльями, улетели… Он обернулся и заговорил ласково, успокоил… Быкоглав стукнул копытом и фыркнул; ему здесь не нравилось, но страшно больше не было. Постояв так несколько секунд, Александр вскочил на коня и рысью вернулся на своё место.

– Ксенофонт говорит, это обязательно надо, чего бы конь ни испугался, – сказал он Гефестиону.

– Я не знал, что во Фракии такая уйма коршунов. Чем они все кормятся, если нет войны?

Гефестиона тошнило; он был готов говорить что угодно, лишь бы отвлечься от этого ощущения.

– Чтобы не было войны – такого во Фракии не бывает. Но мы спросим у Аристотеля.

– Ты всё ещё расстроен, что мы на трибаллов войной не пошли?

– Конечно. Как же иначе?.. – удивился Александр. – Ведь мы уже были на полпути. Рано или поздно всё равно придётся браться за них. А мы бы Истр увидели!..

Он махнул рукой. По этому знаку небольшая группа всадников рысью выдвинулась вперёд, там дорогу загораживали какие-то тела. Их сгребли охотничьей сетью и оттащили в сторону.

– Двигайтесь вперёд и проследите, чтобы было чисто, – распорядился Александр. И снова повернулся к Гефестиону: – Конечно жалко, обидно… Но он верно говорит: силы у него на самом деле растянуты сейчас. Очень славное письмо прислал, знаешь? Правда, причитал я его не слишком внимательно, когда увидел, что на север нельзя.

– Глянь-ка, Александр. По-моему там кто-то живой.

Чем заинтересовались грифы, было не видно. Они совались вперёд, потом отскакивали, словно напуганы… Потом показалась рука: человек слабо отмахивался.

– До сих пор? – удивился Александр.

– Дождь был, – подсказал Гефестион.

Александр обернулся и подозвал ближайшего всадника. Тот быстро подъехал, с обожанием глядя на своего юного командира.

– Пелемон! Если ему ещё можно помочь – организуй, чтобы подобрали. Они здесь хорошо сражались. А если нет – добей, чтоб не мучился.

– Да, Александр, – радостно ответил конник.

Александр чуть улыбнулся ему, одобрительно, и он – сияя от счастья – отправился выполнять свою миссию. Подъехал, спешился, нагнулся, снова поднялся на коня… Грифы с торжествующим скрипом ринулись вниз.

Далеко впереди сверкнуло синевой море; Гефестион подумал, что скоро они выберутся, наконец, с этого кошмарного поля… А глаза Александра отрешённо блуждали по страшной, полной птиц равнине и по небу над ней. Он декламировал:

Во исполнение Зевсовой воли – ведь так он замыслил -

Многих героев там души ушли во чертоги Гадеса,

Плотью же их напитались и хищные звери и птицы…

Ритм гекзаметров сливался с шагом Быкоглава. Гефестион молчал, только смотрел на него неотрывно… А он ехал – словно был где-то совсем не здесь, и не замечал товарища своего.

Македонская Печать оставалась у Антипатра. Уже второй гонец встретил Александра с приглашением прибыть в лагерь к отцу и принять похвалу и награду. Он свернул на восток, к Пропонтиде, взяв с собой только друзей, никого больше.

Царский дом под Перинфом превратился за это время в удобное и обжитое жилище. Здесь отец с сыном часто сидели у соснового стола на козлах, над большим блюдом, полным морского песка и гальки. Лепили горы, пальцами проводили ущелья, палочками для письма рисовали на местности-макете расположение кавалерии, пращников, лучников и фаланг… Здесь их играм никто не мешал, разве что неприятель. Юные красавцы-телохранители вели себя пристойно; бородатый Павсаний, утративший свою прежнюю прелесть и теперь назначенный соматофилаксом, Начальником Стражи, бесстрастно следил за этими занятиями, прерывая их только в случае тревоги. Тогда они надевали доспехи – Филипп с руганью, как все старики-ветераны, а Александр с жадным нетерпением. Солдаты, к которым он присоединялся, ликовали. После похода на медов у него появилось прозвище: Базилискос, Маленький царь.

О нём уже рассказывали легенды. Как он пошёл в разведку с группой солдат, обогнул скалу и наткнулся на двух медойских часовых – и уложил их обоих; его люди и охнуть не успели, а у тех не было времени даже крикнуть, не то что за оружие схватиться… Как он всю ночь продержал у себя в палатке двенадцатилетнюю фракийскую девчушку, потому что она бросилась к нему – за ней солдаты гнались, – а он к ней даже пальцем не прикоснулся, и дал ей приданое на свадьбу… Как он бросился меж четырёх подравшихся македонцев, уже успевших обнажить мечи, и раскидал их голыми руками… А во время грозы в горах – когда молнии сыпались с неба, будто град, и всем казалось, боги решили всех их истребить, – он увидел в этом добрый знак, не дал остановиться, даже развеселил… Кому-то Маленький Царь кровь остановил собственным плащом – и сказал, что эта кровь на плаще драгоценнее любого пурпура… Кто-то умер у него на руках… А кто-то решил, что он ещё зелёный, – что можно попробовать с ним старые солдатские шутки, – так тем пришлось пожалеть, очень больно ушиблись. Если он на тебя зуб заимеет – берегись!.. Но если ты прав – говори ему прямо – он всё поймёт.

Поэтому, когда он появлялся в свете гаснущих костров и мчался к лестницам, окликая их так, словно на пир приглашал, – бойцы бросались следом, стараясь быть к нему поближе. Его хорошо иметь перед глазами, он соображает быстрее чем ты сам.

При всём при том, осада шла неудачно. Пример Олинфа оказался палкой о двух концах: теперь перинфяне решили, что в крайнем случае они лучше умрут, но живыми не сдадутся. А до крайнего случая было ещё далеко. Защитники, получавшие с моря и припасы и подкрепления, отражали все попытки штурма и нередко нападали сами. Теперь они являли свой собственный пример. Из Херсонеса, чуть южнее Большой Восточной Дороги, пришли сведения, что подчинённые союзные города начали поднимать голову. Афиняне давно уже подталкивали их к восстанию; но они не хотели впускать к себе афинские войска, которые постоянно сидели без денег и были просто вынуждены жить за счёт принявшей страны. А теперь они осмелели сами. Захватывали македонские посты, угрожали крепостям… Это была уже война.

– Одну сторону дороги я тебе расчистил, отец. Позволь, расчищу и другую, – сказал Александр, едва до них дошли эти новости.

– Обязательно. Как только подойдут новые войска. Их я оставлю здесь; а тебе дам людей, знающих страну.

Он задумал внезапное нападение на Византий, чтобы прекратить их помощь Перинфу. С Византием так или иначе придётся дело иметь – так уж лучше сразу, при первой возможности. Он увяз в этой дорогостоящей войне гораздо глубже, чем собирался; теперь приходилось набирать новых наёмников. Солдаты в армию Филиппа приходили из Аркадии и Аргоса. Эти страны уже много поколений живут в страхе перед Спартой, потому не разделяют опасений и ярости афинян, дружат с Македонией, – но деньги всё равно нужны; а осада их заглатывает, словно воду льёшь в песок.

Наконец, они появились. Квадратные, коренастые, телосложением похожие на самого Филиппа. Сразу стало видно, что его предки из тех краёв. Он произвёл им смотр, переговорил с их офицерами, от которых – ни в удаче ни в беде – наёмники неотделимы, из-за чего и возникает часто слабое звено в цепи управления армией… Но дело своё они знают, зря им платить не придётся.

Александр со своими войсками двинулся на запад. Солдаты, прошедшие с ним фракийский поход, уже поглядывали на остальных свысока.

Эту кампанию он тоже провёл очень быстро. Восстание было ещё в самом зародыше; некоторые города сразу перепугались, изгнали самых заядлых подстрекателей и поклялись в верности своей. А кто уже успел втянуться в борьбу – те были просто счастливы: боги покарали Филиппа, отняв у него разум настолько, что он доверил армию шестнадцатилетнему ребёнку!.. На предложение сдаться они ответили оскорбительным вызовом. Тогда Александр начал брать их крепости, одну за другой. Подъезжал, останавливался, отыскивал слабые места в обороне… А если таких не было – создавал их сам; подкопом, насыпью или брешью в стене. Под Перинфом он многому научился. Вскоре сопротивление угасло. Остальные города открыли ворота на его условиях.

По дороге из Аканфа он осмотрел Ров Ксеркса: канал, прокопанный через Афонский перешеек, чтобы избавить персидский флот от штормовых ветров, дующих с гор. Из лохматых отрогов вздымалась громадная снежная вершина Афона. Армия повернула на север, огибая уютную бухту. У подножья лесистых склонов лежал давно разрушенный город. Развалины стен поросли ежевикой, террасы бывших виноградников размыты зимними дождями; а в заброшенных оливковых рощах – никого, кроме стада коз, да нескольких голых мальчишек, обрывавших плоды с нижних ветвей.

– Что это за город был? – спросил Александр.

Один из кавалеристов поехал спросить. Мальчишки, увидев его, с воплями бросились удирать; он поймал самого нерасторопного и поволок к Александру; а мальчишка бился и вырывался, словно рысь в тенетах. Оказавшись перед генералом, и увидев что тот не старше его брата, бедный малый остолбенел. И тут же случилось ещё одно чудо: оказалось, что им ничего от него не надо – только чтобы сказал, что это за место.

– Стагира, – ответил он с великим облегчением.

Колонна двинулась дальше.

– Надо поговорить с отцом, – сказал Александр Гефестиону. – Пора отблагодарить нашего старика.

Гефестион кивнул. Он уже понял, что школьные времена для них кончились.

Подписав договоры, взяв заложников и разместив гарнизоны в опорных пунктах, Александр вернулся к отцу, всё ещё сидевшему под Перинфом. Царь должен был дождаться его прежде чем выступить против Византия: надо было знать, что всё в порядке.

За себя он оставлял Пармения, а поход на Византий собирался возглавить сам. Византий будет ещё покрепче Перинфа: город с трёх сторон защищён Пропонтидой и бухтой Золотой Рог, а со стороны суши мощнейшие стены. Надежда была только на внезапность.

Они обсуждали поход вместе, всё над тем же сосновым столом. Филипп часто забывал, что разговаривает не со взрослым воином; пока мальчик не замирал, напрягшись, при какой-нибудь нечаянной грубости. Но теперь это случалось не так уж часто. Их отношения – трудные, настороженные, с постоянной готовностью к обиде – теперь согревала обоюдная тайная гордость тем, что другой его признал.

– Как смотрятся аргивяне? – спросил однажды Александр.

– Я их оставлю Пармению, он управится. Похоже, они собирались нам тут носы утереть, как это получается в южных городах с их необученными ополченцами. А наши о них не особо высокого мнения, и этого не скрывают. Солдаты они или кто? Им честно платят, отлично кормят, размещены они прекрасно – а им всё не так. На учениях вечно ворчат, им видишь ли сариссы не нравятся… Конечно не нравятся, раз до сих пор не научились с ними работать… А наши потешаются, глядя на них. Ну и ладно. Пусть остаются и воюют коротким копьём, здесь этого достаточно. Когда я со своими людьми уйду и они тут останутся хозяевами положения – настроение у них получше станет, соберутся. Их офицеры говорят…

Разговор происходил за обедом. Александр вытирал хлебом с тарелки стекавший с рыбы соус.

– Послушай-ка, – перебил он отца.

Снаружи доносился шум какой-то ссоры. И чем дальше, тем он становился громче.

– Гадес их побери! – проворчал царь. – Что там ещё?..

Теперь уже можно было разобрать ругань и оскорбительные выкрики, по-македонски и по-гречески.

– Когда люди не ладят, как у нас, такое начинается ни с чего. – Филипп отодвинул своё кресло и поднялся, вытирая пальцы о голое бедро. – Из-за бойцовых петухов, из-за мальчишки поссориться могут… Пармений наверно уже там?..

Шум нарастал. Слышно было, что народу с обеих сторон становится всё больше.

– Ничего не поделаешь, придётся самому их разгонять, – флегматично сказал Филипп и захромал к двери.

– Отец, слишком противно они шумят. Оружие взять не стоит?

– Ещё чего! Слишком много чести; и так разбегутся, едва меня увидят. Они только своих собственных офицеров признают, вот в чём беда.

– Я пойду с тобой. Если уж офицеры не могут их угомонить…

– Нет-нет, ты мне не нужен. Сиди, ешь спокойно, доедай свой обед. Симмий, пригляди, чтобы мой не остыл.

Он вышел как был, безоружный; если не считать меча, с которым никогда не расставался.

Александр поднялся и подошёл к двери, глядя ему вслед.

Между городом и лагерем осаждавших оставалось обширное свободное пространство, по которому тянулись узкие траншеи к осадным башням и возвышались укреплённые сторожевые посты. Где-то здесь и началась, наверно, ссора – между солдатами на дежурстве или при смене караула, – и ссору эту было видно отовсюду, так что враждебные группы пополнялись очень быстро. Собралось уже несколько сот человек; причём греков, стоявших поблизости, было гораздо больше чем македонцев. Над общим гвалтом отдельные голоса – наверно офицеры – выкрикивали взаимные обвинения, угрожали друг другу гневом царя… Филипп прошёл несколько шагов и остановился, оглядываясь. Увидел всадника, направлявшегося в сторону толпы, окликнул, – тот спешился, подсадил его на своего коня… Теперь, поднявшись на эту живую трибуну, он решительно, рысью, двинулся вперёд и закричал, требуя тишины.

Гневным его видели редко. Стало тихо; толпа расступилась, пропуская его в середину… А когда стала смыкаться за ним, Александр заметил, что конь беспокоен.

Телохранители, прислуживавшие за столом, теперь взволнованно переговаривались, почти шепотом. Александр глянул на них – похоже, они ждали распоряжений. В соседнем доме, где обитала вся их команда, из двери гроздью торчали головы.

– К оружию! Быстро! – крикнул он.

Филипп старался совладать с конём. Голос его, до сих пор полный силы, зазвучал злобно… Конь встал на дыбы, раздался рёв ругани и проклятий, наверно кому-то передним копытом попало… Вдруг конь дико вскрикнул, поднялся столбом – и рухнул, увлекая за собой упрямо державшегося царя. Они оба исчезли в мельтешащей, орущей воронке.

Александр подбежал к крючьям на стене, схватил щит и шлем – на кирасу не было времени, – и крикнул:

– Под ним коня убили! Пошли!

Он быстро обогнал всех остальных, но назад не оглядывался. Из казарм уже бежали македонцы, толпами. Важен был ближайший момент.

Сначала он просто расталкивал толпу, и она его пропускала. Здесь пока были просто зеваки, их легко мог убрать с дороги любой решительный человек.

– Дайте пройти! Пропустите к царю!..

Он слышал вопли умиравшего коня, слабеющие, переходящие в хриплый стон… Отца слышно не было.

– Назад! Расступись!.. Дайте пройти, дорогу дайте!.. Мне нужен царь!..

– А-а-а, ему па-апочка нужен!

Вот и первое оскорбление. Коренастый, мощный аргивянин; квадратные плечи, квадратная борода, ухмыляется…

– Гляньте-ка, малышок-петушок наш появился-а-а-а…

На последнем слове он поперхнулся, широко распахнув глаза и рот, захлебнулся рвотой… Александр ловким рывком высвободил меч – впереди расступились.

Он увидел, что конь ещё дёргается, на боку; отец лежит рядом, нога придавлена, неподвижен… А над ним стоит аргивянин с поднятым копьём; стоит в нерешительности, ждёт, чтобы кто-нибудь поддержал. Александр пронзил его с ходу.

Толпа колыхалась, бурлила; македонцы уже окружили её со всех сторон. Александр встал над отцом и крикнул, чтобы свои знали, где он:

– Царь здесь!

Аргивяне вокруг подзуживали друг друга ударить, – но никто не решался. А для любого, стоявшего позади, он был просто подарком.

– Это царь! Кто попытается его тронуть – убью на месте!..

Кое-кто испугался. Александр заметил одного, на кого остальные смотрели как на вожака – и уже не спускал с него глаз. Тот выпятил челюсть, промямлил что-то, но веки у него дрожали.

– Назад! Все назад!.. Вы что, с ума посходили? Думаете, убьёте его или меня – вы живыми отсюда уйдёте?!

Кто-то ответил, что выбирались из мест и похуже, – но с места ни один не двинулся.

– Наши люди повсюду вокруг, а гавань в руках неприятеля! Вам жить надоело, что ли?..

Какое-то предупреждение – дар Геракла – заставило его обернуться. Он едва заметил лицо человека поднявшего копьё, – только открытое горло. Меч пробил гортань; тот отшатнулся назад, зажимая окровавленной рукой свистящую рану… Александр резко повернулся назад, чтобы не подставлять спину надолго… Но, вместо враждебных лиц, увидел затылки царской стражи. Сомкнув щиты, они оттесняли аргивян. Словно пловец против волны, пробился Гефестион; встал рядом, прикрыв щитом его спину… Всё было кончено. А времени прошло столько, что едва хватило бы доесть уже начатую рыбу.

Он огляделся. Ни единой царапины на нём не было, каждый раз успевал ударить первым. Гефестион заговорил с ним; он ответил улыбаясь… Он был светел и спокоен. Только что он познал таинство: убивая свой страх, становишься свободен, как боги!..

Рядом раздались громкие голоса, привыкшие повелевать, – толпа расступилась, пропуская тех, кому привыкла подчиняться. Это аргивский генерал и помощник Пармения орали каждый на своих солдат. Прежние участники тотчас превратились в зрителей, и в центре никого не осталось, кроме мёртвых и раненых. Всех, кто был рядом с царём, арестовали и увели; мёртвого коня оттащили в сторону… Мятеж выдохся. Когда снова поднялся шум – это уже были крики тех, кто стоял поодаль и не видел что произошло: кто-то спрашивал, а кто-то объяснял.

– Александр!.. Где наш малый?.. Неужто эти сукины сыны его убили?!

– Царь! Они царя убили, – отозвался чей-то низкий бас. И снова раздался высокий, тонкий голос, словно в ответ ему: – Александр!..

А он стоял островком спокойствия в этом море шума, глядя мимо, в слепящее синее небо.

Потом возле его колен послышались другие голоса:

– Государь! Государь, как ты?

Они говорят «государь»?.. Он замигал, словно выкарабкиваясь из сна, и опустился на колени рядом с остальными. Тронул неподвижное тело:

– Отец!

Что царь дышит, он ощутил сразу же.

Голова у Филиппа была в крови. Меч вытащен до половины. Наверно, схватился за него – и как раз тут его ударили, скорее всего рукояткой: у кого-то духу не хватило пустить в ход клинок. Глаза были закрыты, а когда его начали поднимать – тело безжизненно обвисло. Александр, вспомнив один из уроков Аристотеля, приподнял веко здорового глаза… Глаз тотчас закрылся, рывком.

– Дайте щит! – распорядился он. – Накатывайте, осторожно. Я голову придержу.

Аргивян уже увели; теперь вокруг были только македонцы, и все спрашивали, жив ли царь.

– Он контужен, – сказал Александр. – Других ран не видно, скоро ему станет получше. Ноский! Пусть глашатай это объявит… Сиппант! Прикажешь баллистам дать несколько залпов. Глянь-ка, как они там на стене развеселились, надо из них это веселье выбить… Леоннат! Я буду с отцом, пока он не придёт в себя. Всё докладывать мне.

Царя уложили на кровать. Александр уместил на подушку его голову, стал вытягивать запачканную кровью руку, – Филипп застонал и открыл глаза.

Старшие офицеры, – те, кто считал себя в праве толпиться возле царя, – заверили его, что всё в порядке, люди под контролем. Александр, стоявший у изголовья, приказал одному из телохранителей принести воды и губку.

– Это твой сын, царь, – сказал кто-то. – Сын тебя спас.

Филипп повернул голову. Слабо сказал:

– Вот как? Молодец, малыш.

– Отец, ты видел, кто из них ударил тебя?

– Нет. – Голос Филиппа стал потвёрже. – Он напал сзади.

– Надеюсь, я его убил. Одного кого-то убил там.

Он неотрывно смотрел отцу в лицо. Филипп слабо прикрыл глаза и вздохнул.

– Молодец, малыш. А я ничего не помню. Ничего. Пока не очнулся здесь.

Подошёл телохранитель с тазом воды, подал Александру… Александр взял губку, старательно отмыл свою руку от крови и отвернулся. Тот замешкался в растерянности, потом обошёл кровать и той же губкой стал оттирать голову царю. Он думал поначалу, что вода принцу нужна как раз для этого.

К вечеру Филипп был ещё слаб – голова кружилась, если двигаться пытался, – но распоряжаться уже мог. Аргивян отправили под Кипселу, на смену тамошним войскам.

Александра, где бы он ни появился, встречали восторженно. Все старались прикоснуться к нему: кто «на счастье», кто чтобы его доблесть на них перешла, а кто просто ради удовольствия. Осаждённые, понадеявшись на дневную заваруху, в сумерках устроили вылазку и попытались захватить осадную башню; Александр повёл отряд и отбил их… Врач сказал, что царь поправляется; возле него постоянно дежурил один из телохранителей… До постели Александр добрался заполночь, Хоть столовался он вместе с отцом, но жил теперь отдельно: он уже был генералом.

У двери послышался знакомый шорох – он откинул одеяло и подвинулся. Когда назначалось это свидание, Гефестион уже знал, что Александр хочет просто поговорить. В этом он ещё ни разу не ошибся.

Потихоньку, шепча в подушку, они обговорили сегодняшний бой… Потом замолчали оба. В тишине слышны были шумы лагеря, и доносился издали – со стен Перинфа – звон колокольчика, что передавала друг другу ночная стража. Так слышно, что часовые не спят, и можно не обходить посты.

– Ты о чём? – спросил Гефестион.

Александр поднял голову. Даже в едва заметном свете от окна видно было, как горят глаза у него.

– Он говорит, что ничего не помнит. Но когда мы его поднимали, он уже в сознании был.

– А может он и правда забыл? – предположил Гефестион, которому уже попало однажды фракийским камнем со стены.

– Нет. Он притворялся мёртвым.

– На самом деле?.. Ну что ж, всё равно винить его не стоит. Тут даже сидеть не можешь, перед глазами всё крутится, знаешь?.. Он, наверно, надеялся, что они испугаются чего натворили – и разбегутся…

– Я открыл ему глаз – и знаю, что он меня видел. Но никак этого не показал; хотя уже знал, что всё кончено.

– А может он снова отрубился?

– Я всё время смотрел за ним, он был в сознании. Но признаваться в этом не хочет.

– Ну что ж, ведь он царь… – Гефестион испытывал тайную симпатию к Филиппу: тот всегда обращался с ним очень тактично, и у них был общий враг. Теперь он защищал царя: – Ведь люди могли бы понять неправильно. Ты же знаешь, как всё всегда переиначивают, верно?..

– Но мне-то он мог сказать! – Темнота была почти полная, но видно было, что Александр неотрывно смотрит ему в глаза. – Он никогда не признается, что лежал там – и знал, что обязан мне жизнью… Тогда не хотел этого признать, а теперь не хочет помнить.

Кто знает? – подумал Гефестион. И кто когда узнает? Но он – он знает, и этого теперь уже не изменить, никогда. Гефестион тронул обнажённое плечо, похожее в густых сумерках на потемневшую бронзу.

– Ну а о гордости его ты подумал? Ты же должен понимать, что это такое.

– Конечно, понимаю. Но я бы на его месте сказал.

– А чего ради? – Рука его соскользнула с бронзового плеча в спутанные волосы; Александр прижался головой к ладони, словно сильный зверь, которому нравится что его гладят. Гефестион вспомнил его ребячливость в самом начале; иногда кажется, что это было только вчера, иногда – полжизни назад тому… – Зачем? Ведь вы и так оба знаете. И ты знаешь, и он… И этого ничто уже не изменит…

Он ощутил, как Александр медленно, глубоко вздохнул.

– Да, не изменит. Ты прав, ты всегда всё понимаешь. Он дал мне жизнь, во всяком случае так он говорит… Так оно или нет – но долг ему я вернул.

– Конечно, теперь вы квиты.

Александр остановившимся взглядом смотрел вверх, в черноту под стропилами.

– Никто на может поквитаться с богами; можно только стараться узнать, что они дали тебе… Но славно, когда нет долгов перед людьми.

Завтра он принесёт жертвы Гераклу. А пока – так хочется осчастливить кого-нибудь, сразу, немедленно!.. Хорошо, что далеко искать не надо.

– Я ж его предупреждал, чтобы не откладывал надолго трибаллов!

Александр сидел с Антипатром у громадного стола в кабинете царя Архелая и читал донесение, полное скверных новостей.

– А эта его рана опасна? – спросил Антипатр. – Что думают?

– Видишь, он даже подписаться не смог. Только его печать, а подпись Пармения. Я даже сомневаюсь, что он додиктовал до конца; последняя часть звучит так, будто Пармений говорил.

– Твой отец – он живучий, быстро поправится. У вас вся порода такая.

– А что там его прорицатели делают?.. С тех пор как я от него уехал – беда за бедой. Быть может, нам в Дельфах или в Додоне посоветоваться стоит, а? На случай, если кого из богов умилостивить надо.

– Ну да! По всей Греции тут же разнесётся, что удача от него отвернулась. Он нам за это спасибо не скажет.

– Это верно, лучше не надо. Но ты только посмотри, что было под Византием!.. Он всё сделал правильно. Прошёл туда быстро, пока их лучшие силы были у Перинфа; выбрал пасмурную ночь, подошёл под самые стены… И надо же – тучи расходятся, выглядывает луна – и все собаки в городе подымают лай. Просто лают на перекрёстках! А там зажигают факелы…

– На перекрёстках? – переспросил Антипатр.

– А может он погоду не угадал? – быстро продолжал Александр. – На Пропонтиде она изменчива… Но раз уж он решил снять обе осады – почему бы не дать отдохнуть своим людям, а против скифов послать меня?

– Они же ведь только что нарушили договор, и были совсем рядом; это угроза была. Если бы не они, то он мог бы остаться под Византием… Твой отец всегда умел остановиться вовремя. Но у его солдат хвосты опустились. Им нужна была хорошая победа, и добыча… Это он им дал.

Александр кивнул. Он хорошо ладил с Антипатром. Этот македонец древнего рода был бесконечно предан царю, рядом с которым сражался в юности. Но прежде всего – именно царю, а не лично Филиппу. Вот Пармений – тот был предан человеку, которого любил; а что он ещё и царь – это шло потом.

– Ну да, и победу и добычу он им дал. И оказался на северной границе с тяжёлым обозом, и с гуртом в тысячу голов, да ещё и рабов гнали колонну. Они же там добычу чуют лучше шакалов! А люди у него измотаны были; и тут уж без разницы, куда хвосты, кверху или книзу. Если бы только он позволил мне тогда пройти на север от Александрополя, теперь бы трибаллы на него не напали… И агриане пошли бы со мной, они уже готовы были… Ну да ладно. Сделанного не воротишь. Счастье ещё, что врач его жив остался.

– Когда гонец поедет, я хотел бы ему свои пожелания передать.

– Конечно. А делами его беспокоить не будем, верно? Мы тут пока сами покрутимся.

Он улыбнулся заговорщицки. Антипатра легко было очаровать, причём он совершенно этого не осознавал; потому особенно забавно было иметь с ним дело. Александр сейчас использовал эту слабинку, потому что сомневался, чьи распоряжения им пришлось бы выполнять: отца или Пармения.

– С войной мы точно управимся. Но вот эти южные дела – тут похуже. Он в них столько души вложил, и знает гораздо больше, и я его планы не совсем понимаю… Тут мне не хотелось бы что-нибудь делать без него.

– Ну, знаешь ли, похоже они там работают на него лучше, чем мы с тобой смогли бы.

– В Дельфах? Я там был, когда мне двенадцать было, на Играх, а с тех пор ни разу. Вот что, давай-ка ещё раз, чтобы убедиться что я всё понял. Этот новый храм, что афиняне построили, – что там стряслось? Они свои приношения внесли до того как его освятили?

– Ну да. Процедуру не соблюли – получилось богохульство. Это формальное обвинение.

– Ну а настоящая причина это их надпись, верно? «ЩИТЫ, ОТНЯТЫЕ У ПЕРСОВ И ФИВАНЦЕВ, СРАЖАВШИХСЯ ПРОТИВ ГРЕЦИИ…» Слушай, а почему фиванцы пошли с мидянами, вместо того чтобы с Афинами объединиться?

– Потому что ненавидели их.

– Даже тогда?.. Ну ладно. Эта надпись разъярила фиванцев; но когда собралась Дельфийская Священная Лига – они сами, как я понимаю, выступить постеснялись, а подтолкнули какое-то зависимое государство обвинить афинян в святотатстве. Так?

– Амфиссийцев. Те под Дельфами живут, выше по реке.

– Ну и что дальше?

– Если бы это обвинение прошло, то Лиге пришлось бы начать войну с Афинами. Афиняне послали трёх делегатов; двое свалились с лихорадкой, а третьим был Эсхин. Ты его можешь помнить: он был одним из послов на мирных переговорах семь лет назад.

– О, я его прекрасно знаю, мы с ним друзья. А ты знаешь, что он в свое время актёром был?

– Это ему помогло наверно; он им там такой спектакль устроил!.. Совет уже собирался было голосовать – а он вдруг припомнил, что амфиссийцы растят зерно на каких-то землях, когда-то отданных Аполлону. Так он как-то добился, чтоб ему дали слово, – и обвинил в святотатстве самих амфиссийцев. А после его великой речи дельфийцы забыли об Афинах и сломя голову кинулись крушить амфиссийские деревни. Амфиссийцы стали драться, и нескольким членам Совета досталось по их священным телесам… Это прошлой осенью случилось, после жатвы.

Сейчас была зима. В кабинете, как всегда, дули холодные сквозняки; но царский сын, похоже, замечал эту стужу ещё меньше чем сам царь.

– Так теперь Лига собирается в Фермопилах, чтобы вынести решение по делу амфиссийцев, что ли? Ясно, что отец поехать туда не сможет. Я уверен, он хотел бы, чтобы за него поехал ты. Поедешь?

– Разумеется! – Антипатр вздохнул с облегчением; как ни хочется мальчишке взять всё на себя, но сверх меры не зарывается. – Я там постараюсь повлиять на кого смогу; и, если получится, добьюсь, чтобы решение отложили до приезда царя.

– Надеюсь, ему нашли тёплый дом. Фракия зимой – не такое это место, чтобы раны лечить. Но нам скоро придётся ехать к нему с этими южными делами… Как думаешь, что будет?

– Скорее всего ничего не будет. Даже если Лига обвинит амфиссийцев, афинянам вмешаться Демосфен не даст, а без них никто ничего делать не станет. Это дело против амфиссийцев – личная заслуга Эсхина, а Демосфен его ненавидит люто. Он же после того посольства Эсхина в измене обвинил, ты наверно знаешь.

– Ещё бы! Ведь часть обвинения в том состояла, что он был дружен со мной.

– Ох уж эти демагоги! Ведь тебе всего десять лет тогда было… Но с тем обвинением ничего не вышло, а теперь Эсхин вернулся из Дельф героем – так Демосфен, наверно, волосы на себе рвёт. А кроме того – это ещё важнее – амфиссийцев поддерживают Фивы, а с ними ссориться он не захочет.

– Но ведь афиняне и фиванцы ненавидят друг друга.

– Да. Но ему нужно, чтобы нас они ненавидели ещё больше. Ему сейчас нужен союз с Фивами, это слепому видно. Причём с самими фиванцами у него может получиться: Великий Царь деньгами снабдил, покупать поддержку против нас. А вот афиняне могут заартачиться; уж слишком давняя у них вражда.

Александр сидел задумавшись. Потом сказал:

– Всего четыре поколения прошло, с тех пор как они отразили персов. И мы тогда были вместе с персами, как и фиванцы. А если бы Великий Царь сейчас переправился из Азии – мы бы дрались с ним во Фракии, а они бы грызлись между собой.

– Люди меняются и не за такой срок. Мы поднялись за одно поколение, благодаря отцу твоему.

– А ему всего сорок три… Ладно, пойду-ка я потренируюсь, на случай если он мне оставит что-нибудь поделать.

Он пошёл переодеваться, но по дороге встретил мать; а та спросила какие новости. Он проводил её в её покои, но рассказал только то, что считал нужным. У неё было тепло и ярко: свет от огня в очаге плясал на росписи пламени Трои… Глаза невольно потянулись к очагу, к тому свободному камню в полу, который он обнаружил в детстве. Она тут же обиделась, что он рассеян и невнимателен к ней, обвинила в соглашательстве с Антипатром, который ни перед чем не остановится, лишь бы ей навредить… Всё было как обычно; и он отделался обычными ответами.

Уходя, он встретил на лестнице Клеопатру. Теперь, в четырнадцать, она стала похожа на Филиппа как никогда раньше. То же квадратное лицо, те же жёсткие курчавые волосы… Только глаза не его: глаза собаки, которую никто не любит. Его полужёны нарожали ему дочерей покрасивее этой; а она была невзрачненькая, даже в том возрасте, который отец любил всего больше; а кроме того постоянно носила маску враждебности, из-за матери.

– Пойдём, – позвал Александр. – Мне надо поговорить с тобой.

В детской они соперничали, враждовали, но теперь он был выше этого. А она всё время, постоянно, мечтала, чтобы он обратил внимание на неё, – но и боялась, чувствуя себя гораздо ниже. Чтобы ему захотелось с ней говорить о чём-то – это было просто невероятно…

– Пошли в сад.

Снаружи было совсем холодно. Она задрожала, скрестила руки на груди, – он отдал ей свой плащ. Они стояли у бокового входа в покои царицы, возле самой стены, среди облетевших роз. В ложбинках между кустами лежал нерастаявший снег… Он говорил только что совсем спокойно, и она понимала, что разговор будет не о ней, – но всё равно ей было страшно.

– Слушай, – сказал он, – ты знаешь, что произошло с отцом под Византием?

Она кивнула.

– Его собаки выдали. Собаки и луна. – В печальных глазах Клеопатры был испуг, но вины не было. – Ты меня понимаешь, верно? Я имею в виду, ты знаешь колдовство. Ты видела… чтобы она что-нибудь делала тогда?

Сестра молча покачала головой. Если сейчас сказать – это когда-нибудь после обязательно вылезет… Ведь мать с братом очень друг друга любят, но ссорятся страшно – и тогда говорят всё подряд, не задумываясь… Его глаза пронизывали её, словно северный ветер, – но всё, что она знала, было спрятано страхом. Вдруг он поменялся, ласково взял её за руки сквозь складки плаща.

– Я никому не скажу, что ты мне сказала. Клянусь Гераклом! Ты ж знаешь, такую клятву я никогда не нарушу. – Он оглянулся на святилище в саду. – Скажи. Ты должна, понимаешь?.. Я должен это знать.

Она забрала руки, заговорила:

– Было то же самое, что и в другие разы, когда из этого ничего не получалось. А если что-нибудь ещё – я не видела, честное слово. Правда, Александр, это всё что я знаю.

– Да-да, я тебе верю, – нетерпеливо сказал он и снова схватил её за руки. – Не позволяй ей этого делать. Теперь она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Если бы не я – его бы убили, понимаешь?

«Зачем ты это сделал?» Вслух она не спросила, они понимали друг друга без слов. Только глаза её неотрывно смотрели в его лицо, совсем не похожее на лицо их отца.

– Иначе я бы себя опозорил… – Он умолк; она решила, что он ищет какие-то слова, чтобы ей понятнее стало. – Ты не плачь. – Он провёл кончиками пальцев у неё под глазами. – Это всё, что мне нужно было знать. Ты ж ей помешать не могла!..

Он повёл её во дворец, но в дверях остановился и оглянулся вокруг.

– Если она захочет послать ему врача, лекарство, сласти какие-нибудь… Что угодно – дай мне знать. Это я тебе поручаю. Если не сделаешь – виновата будешь ты, на тебя падёт!..

Она побледнела от ужаса. Но его остановило даже не отчаяние, а изумление сестры.

– Нет, Александр! Нет!.. О чём ты говорил – оно же никогда не действовало, она сама должна это знать!.. Но это страшно, ужасно, и когда… когда ей очень плохо – оно ей просто душу очищает, вот и всё!..

Он посмотрел на неё почти с нежностью и медленно покачал головой.

– Если бы! Она на самом деле старалась, я видел. – Её печальные собачьи глаза стали ещё печальнее от этой новой ноши. – Но это было очень давно, ты не отчаивайся. А теперь наверно так и есть, как ты говоришь. Славная ты девочка, сестрёнка.

Он поцеловал её в щёку; сжал ей плечи, забирая свой плащ… И пошёл через помертвевший сад, сияя золотой головой; а она долго смотрела ему вслед.

Медленно тянулась зима. Царь во Фракии потихоньку поправлялся; письма подписывал уже сам, хоть рука и дрожала, как у старика. Он прекрасно понял все дельфийские новости и распорядился, чтобы Антипатр осторожно поддержал амфиссийскую войну. Фиванцы хотя и присягнули Македонии – всегда были ненадёжным союзником, с персами якшались; ими стоило и пожертвовать при нужде. Он предвидел, что государства Лиги проголосуют за войну; причём каждый будет надеяться, что бремя этой войны понесёт кто-то другой. А Македония будет стоять рядом – ненавязчиво – в дружеской готовности взять на себя это тяжкое, хлопотливое дело. И так у него в руках окажутся ключи от всего юга.

После зимнего солнцеворота Совет проголосовал за войну. Но никто не хотел уступить главенство городу-сопернику, потому все государства выставили только символические силы. Командование этой несуразной армией взвалил на себя фессалиец Котиф, Председатель Совета. Филипп избавил фессалийцев от анархии племенных распрей, и в большинстве своём они были благодарны ему за это. Мало было сомнений, к кому обратится Котиф за помощью в трудный час. Об этом и разговаривали друзья, ополаскиваясь под фонтаном на стадионе.

– Пошло дело, – сказал Александр. – Знать бы, когда всё начнётся.

– Женщины говорят, если на горшок смотреть, то он не закипает никогда, – заметил Птолемей, выпростав голову из полотенца.

Александр, настроенный на постоянную готовность, гонял их нещадно; так что Птолемею удавалось встречаться со своей новой возлюбленной гораздо реже, чем хотелось бы; он был не прочь и расслабиться.

– Но они же говорят, стоит от горшка отвернуться – он тут же выкипает, – возразил Гефестион.

Птолемей посмотрел на него сердито. Ему-то хорошо, ему всего хватает!..

Да, ему хватало. Или, во всяком случае, свой нынешний удел он не променял бы ни на что другое – и этого не скрывал. А всё прочее оставалось его тайной; никто не знал, с чем ему приходилось мириться и как трудно это ему давалось. Гордость, целомудрие, сдержанность, приверженность высшим целям… Он цеплялся за эти слова, чтобы легче было переносить явное нежелание Александра, коренившееся где-то в душе, так глубоко, что спрашивать невозможно. Может быть, что колдовство Олимпии оставило шрамы на душе её сына? Или пример отца?.. Или дело в том, – думал Гефестион, – что только здесь он не стремится к главенству, а вся остальная его натура восстаёт против этого?.. Ведь первенство ему дороже жизни… Однажды в темноте он прошептал по-македонски: "Ты у меня первый и последний, " – но непонятно, что тогда прозвучало в голосе его: экстаз или невыносимая печаль. Правда, почти всегда он бывал открыт и от близости не уклонялся, – но словно не считал это таким уж важным. Можно было подумать, акт любви состоит для него в том, чтобы просто лежать рядом и разговаривать.

Он говорил о человеке и о судьбе; о словах, которые слышал во сне от говорящих змей; о действиях кавалерии против пехоты и лучников… Он цитировал Гомера о героях, Аристотеля о Всемирном Разуме, Солона о любви; говорил о тактике персов и о воинственности фракийцев, о своей умершей собаке, о красоте дружбы… Разбирал поход Десяти Тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона к морю… Пересказывал дворцовые сплетни и разговоры в штабе и в казармах; поверял самые тайные секреты обоих своих родителей… Размышлял вслух о природе души в жизни и в смерти, и о природе богов; говорил о Геракле и Дионисе, и о том, что при Желании (с большой буквы! ) можно достичь всего…

Так бывало везде: в постели, где-нибудь в скалах, в лесу… Гефестион, бывало, обхватывал его за талию или клал ему голову на плечо – и слушал, стараясь утихомирить шумное сердце своё. Он понимал, что ему говорится всё, – и был горд несказанно! Но с этой гордостью мешался и благоговейный трепет, и нежность, и мука, и чувство собственной вины… Он терял нить, боролся с собой, снова улавливал смысл речи – и обнаруживал, что не может вспомнить, о чём только что говорил Александр. Ему в ладони высыпались несметные сокровища – и ускользали меж пальцев, пока его мысли терялись в ослепляющих миражах, навеянных желанием. В любой момент Александр мог спросить, что он думает о том и том: ведь он был гораздо больше чем просто слушатель… Зная это, он снова старался вникнуть – и часто увлекался, даже против воли: Александр умел передать свои образы, как другие передают страсть. Иногда, когда он особенно загорался и испытывал благодарность за то, что его поняли, – Желание, которое может достичь всего, подсказывало нужное слово или прикосновение… Тогда Александр глубоко вздыхал, словно из самой глубины своего существа, и шептал что-нибудь по-македонски, на языке своего детства. И всё бывало хорошо, или – по крайней мере – так хорошо, насколько это вообще возможно.

Он любил давать, богам или людям – одинаково; он хотел быть непревзойдённым в этом, как и во всём остальном; он любил Гефестиона – и простил ему, раз и навсегда, что тот нуждается в нём вот так… И свою глубокую меланхолию потом переносил без жалоб, как рану. Платить приходится за всё… Но если после этого он бросал дротик мимо цели или выигрывал скачку с отрывом только в два корпуса вместо трёх – Гефестион всегда подозревал, что он клянёт себя за утрату мужества, хоть и не выдаёт этого ни единым словом или взглядом.

Александр часто грезил наяву; и из этих грёз появлялись мысли – твёрдые, острые, как железо из огня. Он мог подолгу лежать на траве, закинув руки под голову; или сидеть, положив копьё поперёк колен; или шагать по комнате, или смотреть в окно, чуть вскинув голову… А тем временем перед глазами у него проносились образы, порождённые непрерывной работой ума. Он забывал о своём лице – и оно говорило; эти оттенки выражения не смог бы передать ни один скульптор… Так лампа горит за плотными шторами, и видно лишь отдельные сполохи, когда приоткроется щель. В такие моменты, – думал Гефестион, – даже бог с трудом удержался бы, чтобы не протянуть к нему рук; но как раз тогда его трогать нельзя… Впрочем, это было известно с самого начала.

Поняв это, Гефестион и сам до какой-то степени научился у Александра перегонять силу сексуальной энергии на другие цели. Но его собственные притязания не простирались так далеко, как у Александра; и главная его цель была уже достигнута: ему доверяли полностью, его любили глубоко и постоянно.

Настоящие друзья делятся всем. Однако была одна вещь, которую он предпочитал держать при себе: Олимпия его ненавидит – и он ей платит тем же.

Александр об этом не заговаривал: она должна была знать, что здесь наткнётся на скалу. А Гефестион – когда она проходила мимо, не здороваясь, – относил это на счёт простой ревности. Щедрому любящему трудно жалеть алчных ревнивцев; потому он не мог испытывать к ней особо тёплых чувств, даже когда полагал, что ничего кроме ревности там нет.

Он не сразу поверил своим глазам, заметив, что она старательно подсовывает Александру женщин. Ведь их соперничество должно её волновать ещё сильнее… Однако горничные, приезжие певицы и танцовщицы; молодые жёны, кого держали не слишком строго, и девушки, которые ни за что на свете не рискнули бы вызвать её гнев, теперь крутились вокруг Александра и строили ему глазки. Гефестион ждал, чтобы Александр заговорил об этом первым.

Однажды вечером, сразу как лампы зажгли, Гефестион увидел, что его остановила из засады в Большом Дворе одна скандально знаменитая красавица. Александр быстро заглянул ей в томные глаза, сказал что-то весёлое и пошёл дальше, с невозмутимой улыбкой. При виде Гефестиона улыбка исчезла. Они пошли в ногу; Гефестион понял, что Александру неуютно, и сказал беззаботно:

– Не повезло Дорис!

Александр хмуро смотрел прямо перед собой. Вдруг сказал:

– Она хочет, чтобы я женился молодым.

– Женился?.. Но как ты можешь жениться на Дорис?

– Не валяй дурака, – разозлился Александр. – Она замужем, она шлюха, последний ребёнок у неё от Гарпала… – Какое-то время они шли молча. – Мать хочет увидеть, что я якшаюсь с женщинами, чтобы убедиться что я созрел.

– Но в нашем возрасте никто не женится! Только девчонки замуж выходят.

– Она на это настроилась. И хочет, чтобы я настроился тоже.

– Но зачем?

Александр глянул на него, не так удивляясь его недогадливости, как завидуя наивности.

– Ей нужен мой наследник. Ведь я могу погибнуть в бою, не оставив его.

Теперь Гефестион понял. Оказывается, он отнимает у Олимпии не только сына, но и власть… Факелы забились под ветром, обдало холодом… Он не выдержал – спросил:

– Так ты скоро женишься?

– Скоро?.. Нет. Только когда сам захочу, когда будет время подумать об этом.

– Тебе тогда придётся дом держать… Забот будет выше головы. – Он глянул на сморщенный лоб Александра и добавил: – А девчонок можешь брать и бросать, когда захочешь…

– Вот и я то ж самое думаю. – Он посмотрел на Гефестиона с благодарностью, не вполне осознанной даже. Потом взял его за руку, затянул в тень мощной колонны и тихо сказал: – Ты не волнуйся. Она никогда не посмеет сделать что-нибудь такое, чтобы нас разлучить.

Гефестион кивнул; хоть и не хотелось признаваться, что понял, о чём идёт речь. В последнее время он стал обращать внимание, кто и как ему наливает вино.

Вскоре после того, Птолемей сказал Александру, наедине:

– Меня просили устроить ужин для тебя и девушек пригласить.

Глаза их встретились.

– Вряд ли я время найду, – ответил Александр.

– Я тебе буду очень признателен, если придёшь всё-таки. Я прослежу, чтобы к тебе не приставали: они могут просто петь и развлекать нас. Придёшь? Неприятностей мне не хотелось бы.

На севере не было обычая приглашать на ужин гетер. Женщины были личным делом каждого, так что пиры завершались Дионисом а не Афродитой. Но в последнее время, на частных собраниях современной молодёжи, стали придерживаться греческих манер. На ужин пришли четверо гостей. Девушки сидели в ногах на их ложах, мило болтали, пели под лиру, наполняли мужчинам кубки и поправляли венки… Было почти как в Коринфе. К Александру его хозяин подсадил самую старшую, Каликсину; куртизанку известную, опытную и образованную. Пока обнажённая акробатка крутила свои сальто, а на других ложах незаметно поглаживали и пощипывали друг друга, – она мелодичным голосом рассказывала о красотах Милета, где побывала недавно, и о персидском гнёте в тех краях. Птолемей не зря её инструктировал. Изящно наклонившись, словно невзначай, она показала ему в вырезе платья свою несравненную грудь, – но, как и было ему обещано, тактичность её оставалась безукоризненна. Ему было хорошо с ней; и на прощанье он поцеловал прелестно очерченные губы, знаменитые на всю Грецию.

– Не знаю, зачем ей нужно, чтобы женщины меня поработили, – сказал он в ту ночь Гефестиону. – Неужели ей мало, сколько с отцом натерпелась?

– Все матери с ума сходят по внукам, – примирительно отозвался Гефестион: после этой вечеринки Александр был как-то смутно встревожен и восприимчив к любви.

– Ты только вспомни, скольких великих людей это сгубило. Посмотри на Персию…

Он опять впал в своё мрачное настроение и вспомнил ужасную историю о ревности и мести из Геродота. Гефестион подходящим образом ужаснулся… А спал он хорошо, спокойно.

На другой день Птолемей подошёл к Александру:

– Царица была рада услышать, что тебе у меня понравилось.

Он никогда не говорил лишнего, и Александр ценил в нём эту черту. Каликсине он послал ожерелье из золотых цветов.

Зима начала поддаваться – и из Фракии разом явились два гонца: первого задержали разбухшие реки. В первом послании говорилось, что царь уже может понемногу ходить. Он получил новости с юга, корабль привёз. Армия Лиги, несмотря на неурядицы и проволочки, одержала победу; теперь амфиссийцы должны, среди прочего, сместить своих вождей и вернуть изгнанников-оппозиционеров. Это условие всегда было самым ненавистным; потому что изгнанники, вернувшись, принимались сводить старые счёты. Своих обязательств по мирному договору амфиссийцы ещё не выполнили.

Из письма второго гонца было ясно, что Филипп сейчас работает напрямую со своими южными агентами, которые сообщали, что амфиссийцы до сих пор укрывают прежнее правительство и на протесты не реагируют; оппозиция возвращаться не решается. Котиф, командующий силами Лиги, конфиденциально спрашивал Филиппа, готов ли он принять участие в войне, если амфиссийцы вынудят Лигу продолжить боевые действия.

Вместе с этим письмом пришло ещё одно, обвязанное шнуром с двойной печатью и адресованное Александру в качестве Наместника. Там отец хвалил его правление и сообщал, что надеется скоро выздороветь настолько, чтобы выдержать дорогу домой, поскольку дела требуют его присутствия. Он хотел, чтобы вся армия была подготовлена к активным действиям; но никто не должен заподозрить, что его планы нацелены на юг; это можно доверить только Антипатру. Нужно найти какой-нибудь предлог. Недавно были межплеменные заварушки в Иллирии, – можно распустить слух, что западная граница под угрозой и что войска стоят наготове на случай войны там. После кратких указаний по поводу комплектования и подготовки войск шло отцовское благословение.

Александр кинулся в работу, словно птица, из клетки выпущенная. Когда он мотался вокруг в поисках местности, подходящей для учений, люди слышали, как он распевает под топот копыт Быкоглава. Антипатр улыбался, размышляя о том, что если бы парню пообещали вдруг девушку, которую он любит уже много лет, – вряд ли он был бы счастливее.

Собирались военные советы; солдаты-профессионалы консультировали племенных вождей, командовавших своими ополченцами… Олимпия спросила сына, чем он так занят и почему так редко бывает дома. Он ответил, что надеется вскоре начать действия против иллирийцев на границе.

– Я хотела бы поговорить с тобой ещё об одном деле, Александр. Я слышала, после того как фессалийка Каликсина развлекала вас у Птолемея, ты отослал ей подарок, но ни разу больше её не позвал. Эти женщины артистки, Александр. У гетеры такого ранга есть своя гордость… Что она о тебе подумает?

Он резко обернулся к ней, едва не взорвавшись от ярости. Он вообще забыл о существовании той Каликсины, напрочь.

– Ты полагаешь, у меня сейчас есть время развлекаться с девицами?

Она постучала пальцами по золоченому подлокотнику кресла.

– Этим летом тебе уже восемнадцать. Люди начнут говорить, что тебе вообще нет дела до девушек…

Он смотрел на разорение Трои, на пламя и кровь, и на кричащих женщин, размахивающих руками на плечах у воинов… Чуть помедлив, ответил:

– Я найду им другие темы для разговоров.

– Для Гефестиона ты всегда время находишь, – вдруг упрекнула она.

– Он работает вместе со мной, помогает мне!

– Что это за работа? Ты ничего мне не рассказываешь… Филипп тебе прислал какое-то тайное письмо, а ты мне даже не сказал!.. Что в этом письме?

С холодной точностью, без запинки, он выдал ей сказку о войне с иллирийцами. Но в глазах была поразившая её неприязнь.

– Ты лжёшь!

– Если так думаешь, то зачем спрашивать?

– Не сомневаюсь, Гефестиону ты говоришь всё!

– Нет, – ответил он, чтобы не навредить Гефестиону правдой.

– Люди болтают… Лучше, чтобы ты услышал от меня, если ещё не знаешь. Почему ты бреешься, словно грек?

– А разве я не грек? Это для меня новость, надо было раньше сказать…

Как два борца, подкатившись к краю обрыва, одновременно пугаются и отпускают друг друга, – так и они умолкли. Олимпия чуть сместила тему:

– Все твои друзья этим прославились, на вас женщины пальцами показывают! Гефестион, Птолемей, Гарпал…

Он рассмеялся:

– Ты Гарпала спроси, отчего показывают.

Его невозмутимость её злила; она интуитивно знала, что бьёт по больному месту.

– Скоро отец начнёт устраивать твой брак. Пора бы показать ему, что у него в доме жених, а не невеста!

Он на мгновение замер; потом пошёл к ней, очень медленно и совсем бесшумно, словно рысь. Подошёл и встал вплотную, глядя на неё сверху вниз. Она приоткрыла было рот, снова закрыла, – и стала подаваться вглубь своего кресла, похожего на трон, пока не упёрлась в высокую спинку, так что двигаться дальше стало некуда. Оценив это, он произнёс, совсем тихо:

– Такого ты мне больше не скажешь, никогда в жизни. Запомни.

Она так и сидела, не шевельнувшись, пока не услышала удалявшийся галоп Быкоглава.

Два дня он к ней и близко не подходил; её распоряжение не впускать его пропало втуне. Потом подошли праздники – и оба они обнаружили подарки друг от друга. Примирение прошло без слов, ни один прощения не просил, больше об этом не заговаривали.

Он вообще напрочь забыл об этой ссоре, когда подошли вести из Иллирии. Слухи о том, что царь Филипп вооружается против них, взбудоражили всю страну, от границы до западного моря.

– Я как раз этого и ждал, – признался Антипатр, оставшись наедине с Александром. – Опасность хорошей лжи в том, что ей начинают верить.

– Однако мы не можем себе позволить их разубеждать; значит, они могут перейти границу в любой день, верно?.. Дай мне подумать. Завтра скажу, какие войска мне понадобятся там.

Антипатр возражать не стал: он уже начал привыкать, что это без толку.

Какие силы ему нужны, Александр знал. Его гораздо больше заботило, как, не возбуждая подозрений, задействовать только часть войск в том деле, ради которого – как считалось – стоят наготове они все. Вскоре появился благовидный предлог. Со времени Фокидской войны в крепости Фермопил стоял македонский гарнизон. И вот его «сменили» фиванцы, без предварительной договорённости и под угрозой силы. Они объяснили, что Фивам приходится защищаться от Дельфийской Лиги, которая, напав на их союзников амфиссийцев, явно им угрожает. Этот захват был враждебным актом со стороны формальных союзников – и теперь оказалось естественно оставить дома сильную армию сдерживания.

А иллирийцы уже жгли сигнальные костры. Александр вытащил из библиотеки старые отцовские карты и записи; выспрашивал ветеранов о стране – сплошные горы, скалы и ущелья, – проверял своих людей в маршах по пересечённой местности… В один из таких дней он вернулся уже в сумерках; выкупался, поговорил с друзьями, поужинал и, собравшись спать, пошёл к себе. Едва вошёл, сразу сбросил с себя одежду… Вместе с холодным воздухом от окна донёсся тёплый запах духов. Высокая лампа, стоявшая на полу, светила прямо в глаза – он шагнул мимо и увидел: на его постели сидела девушка, совсем юная.

Он остановился, ни слова не говоря; она охнула и опустила глаза, как будто и представить себе не могла, что увидит здесь обнажённого мужчину. Потом медленно встала, расцепила пальцы – руки безвольно повисли вдоль тела, – и подняла голову.

– Я здесь потому, что люблю тебя. – Сказала, как ребёнок, повторяющий выученный урок. – Пожалуйста, не прогоняй меня.

Он медленно пошёл к ней через комнату. Первый шок уже прошёл, проявлять нерешительность незачем. Эта не похожа на размалёванных, увешанных драгоценностями гетер, с их наработанным очарованием. Лет пятнадцать, бледная кожа, тонкие льняные волосы свободно падают за плечи… Скуластое лицо с узким подбородком – на сердечко похоже, – синие глаза, маленькие груди… Острые сосочки розово просвечивают сквозь платье из белоснежного виссона; рот не крашен, свеж как цветок… Даже издали он чувствовал, как ей страшно.

– Как ты сюда попала? – спросил он. – Снаружи стража, кто тебя пропустил?

Она снова стиснула руки.

– Я… я давно уже пыталась к тебе пройти. И как только смогла… так сразу…

Никакого толкового ответа он и не ждал. Тронул волосы – на ощупь как тонкий прозрачный шёлк ее платья… Она дрожала – будто басовая струна кифары; казалось, даже воздух дрожит вокруг. Но это не страсть – это страх… Он взял её ладонями за плечи и почувствовал, что успокоилась чуть-чуть. Так испуганная собака успокаивается, если погладить. Значит не его боится, ясно.

Они были молоды, оба. И общая угроза сближала их даже против их воли. Он так и стоял, держа её ладонями. Её он уже не опасался; слушал, что вокруг. Так ничего и не услышал, хотя казалось – вся комната дышит.

Он поцеловал её в губы, ростом она подходила как раз… Сказал решительно:

– Вот что. Часовой уснул наверно, когда ты шла. Но раз он тебя пропустил – давай убедимся, что здесь нет ещё кого-нибудь.

Она ухватилась за него в ужасе… Он снова поцеловал её, улыбнулся – и пошёл вдоль стен, шумно раздвигая оконные шторы. Потом заглянул в большой сундук, захлопнул крышку… Портьеру у задней двери оставил напоследок. Наконец отодвинул и её – никого.

Он резко задвинул бронзовый засов, вернулся к девушке и повёл её к постели. Он был зол, но не на неё. И кроме того – ему бросили вызов… Белое кисейное платье заколото на плечах золотыми пчёлами… Он отцепил их, распустил пояс, платье упало на пол… Она оказалась молочно-белой, будто кожа никогда солнца не видела. Вся-вся белая, кроме розовых сосков и золотистых кудряшек, которых художники никогда почему-то не рисуют. Бедное, бледное создание… И вот из-за такого герои сражались под Троей десять лет?!

Он лёг рядом с ней. Совсем молоденькая, испуганная… Она будет благодарна ему за нежность, торопиться некуда… Рука её, от страха холодная как ледышка, медленно заскользила вниз по его телу. Неопытно, неуверенно, вспоминая наставления… Мало того, что её послали узнать, мужчина ли он; этого ребёнка ещё и научили, как ему помочь!.. Неожиданно для себя самого, он вдруг обнаружил, что обращается с нею с превеликой заботой, словно со щенком однодневным, чтобы охранить её от своей злости.

Он глянул на лампу; но потушить её – это вроде бегства: позорно шариться в темноте!.. Рука его у неё на груди… Крепкая, смуглая, исцарапанная кустами в горах… А она – такая нежная… Поцеловать по-настоящему – и то поранишь… И лицо спрятала, уткнувшись ему в плечо. Конечно же, это призывник а не доброволец. Она же сейчас думает, что её ждёт если у неё не получится.

Ну а если получится – что тогда её ждёт? Станок ткацкий, постель, люлька; дети, кухня, сплетни у колодца; горькая старость и смерть. Не будет у неё высоких страстей, прекрасного долга чести, небесного огня на алтаре, где сжигается страх… Он взял её лицо в ладони и повернул кверху. Смотрит беспомощно голубыми глазами, ждёт… И ради такой потерянной жизни дана человеческая душа этому бедному существу… Почему всё вот так? Его охватило сострадание; охватило сначала нежностью, потом уколами огня.

Он лежал и вспоминал, как горят павшие города; как женщины бегут из пламени – словно зайцы и суслики, когда падают на поле под серпами последние хлеба, а вокруг ждут мальчишки с палками наготове…. Вспоминал их изувеченные тела, брошенные солдатами, которым не хватило насытить страсть соитием… Ведь это право победителя удовлетворило бы любого дикого зверя, а этим – нет; им надо ещё я убить; у них в душе что-то такое, что требует отмщения: какая-то ненасытная ненависть, быть может к самим себе, или к кому-то ещё, о ком они и не догадываются… Он мягко провёл рукой по гладкому телу, нащупывая раны, какие только что увидел внутренним взором; она, конечно, не поняла. Он поцеловал её, чтобы успокоилась… Теперь она дрожала не так сильно: знала, что её миссия не провалится. Он взял её осторожно, нежно, помня о крови.

Позже, решив что он уже уснул, она осторожно приподнялась и стала выбираться из постели. А он не спал, лежал задумавшись. Сказал:

– Не уходи, останься до утра.

Он рад был бы остаться один, чтобы не стесняла эта чужая мягкая плоть, – но неужто ей идти на допрос в такой час? Она даже не вскрикнула, только дёрнулась слегка, хотя была девственна… Конечно, как же иначе? Ведь должна доказательство представить!.. Он злился на тех, кто её принудил. И никто из богов не раскрыл ему, что она переживёт его на пятьдесят лет – и до последнего дня будет хвастаться, что ей досталась девственность Александра. Ночью похолодало, он укрыл её одеялом… Если кто-нибудь сидит ждёт её – так им и надо, пусть подождут.

Он поднялся, задул лампу и снова лёг. И глядел в темноту, испытывая ту апатию, какой всегда расплачиваешься, поддавшись смертной природе своей. Ведь умирать – даже чуть-чуть – стоит только ради чего-нибудь великого… Однако ладно; эту ночь тоже можно считать своего рода победой.

Проснулся он на рассвете. Проспал: несколько человек, кого хотел застать с утра, наверно уже на занятиях. Девушка ещё крепко спит; рот приоткрыт слегка, и от этого она выглядит глуповатой. А ведь он так и не спросил её имени… Он мягко растолкал её; она закрыла рот, раскрыла синие глаза, лежит растрёпанная, тёплая…

– Пора нам подниматься, у меня дела. – Учтивости ради добавил: – Жаль, что нельзя подольше побыть.

Она потёрла глаза и улыбнулась. Ему было хорошо: испытание позади, и он его выдержал с честью. Вон красное пятнышко на простыне, какое старухи на свадьбах показывают после первой ночи. Хорошо бы предложить ей, чтобы взяла эту простыню с собой, – но жалко девочку… Он придумал кое-что получше.

Оделся, подошёл к шкатулке, где хранились украшения, и достал кисет из мягкой кожи; старый, потёртый, с золотой вышивкой. Этот кисет ему вручили недавно с превеликой торжественностью.

– Береги её, Александр, – сказала тогда мать. – Эта брошь переходит от царицы к царице уже двести лет, её наденет твоя невеста!

Александр вытащил из кисета громадную золотую брошь. Древняя работа: два лебедя с коронами на головах сплели шеи в любовном танце. Он швырнул кисет в сторону. Губы на миг сжались мрачно, но к девушке он подошёл с улыбкой. Та только что застегнула булавки на плечах и теперь завязывала пояс.

– Возьми-ка вот на память… – Ощутив вес броши, бедная девчушка изумлённо распахнула глаза. – Скажи царице, что ты мне очень понравилась, но впредь я буду выбирать сам. И покажи ей вот эту штуковину. Только не забудь передать мои слова. Запомнишь?

Стояла весна. По прохладной ветреной погоде двинулись от побережья на запад, вверх к Эгам. Здесь, на древнем алтаре Зевса, Александр принёс в жертву белоснежного быка, безупречного, без единого пятнышка. Предсказатели, вглядевшись в дымящиеся внутренности, увидели на печени добрый знак.

Миновали Касторское озеро. Оно разлилось по равнине, переполненное талыми водами; полузатопленные ивы свесили зелёные кудри над синей гладью. Потом пошли вверх, сквозь побуревшие за зиму кустарники, на скалистые кручи Рысьих гор, в земли линкестидов.

Здесь он решил, что пора надевать шлем и кожаную защиту для левой руки, сделанную по выкройке Ксенофонта. С тех пор как умер старый Эроп и вождём здесь стал Александрос, с линкестидами никаких проблем не было – они даже помогали Филиппу в последней войне с иллирийцами, – но засаду здесь можно устроить на каждом шагу, а линкестиды есть линкестиды: никогда не знаешь, чего от них ждать. Оказалось, однако, что братья верны своему вассальному долгу: вот они все трое. На крепких лохматых лошадках, снаряжены для похода; а за ними их горцы – рослые, густобородые воины, – уже повзрослели те парни, кого он встречал на праздниках когда-то… Взаимные приветствия полны были отменной учтивости: ведь здесь встретились наследники древней, лишь едва притушенной кровной вражды… Уже много поколений их дома связаны узами не только родства, но и жестокого соперничества: когда-то линкестиды царствовали в здешних краях и не раз претендовали на Верховное Царство по всей Македонии… Но у них не хватило сил отразить иллирийцев, а у Филиппа хватило; это и решило исход.

Александр принял их традиционные дары – еду и вино – и позвал их на совет со своими старшими офицерами. Расположились на камнях, покрытых пятнами лишайника и мха.

Сами одетые, как и надо на границе, с грубой, но надёжной простотой, – в кожаных туниках с наклёпанными железными пластинками и в круглых, похожих на чашку, фракийских шлемах, – горцы не могли оторвать глаз от гладко выбритого юноши. Он хоть и превзошёл многих взрослых мужчин, явно предпочитал сохранить мальчишье лицо. А доспехи его сверкали южной роскошью: нагрудник подогнан соразмерно каждому мускулу и покрыт изысканным узором, отшлифованным так, что копью зацепиться негде. На шлеме высокий белый гребень – не для того чтобы придать ему роста, а чтобы люди видели во время боя… Они в любой момент должны быть готовы к изменению планов, если потребует обстановка! Это он объяснил линкестидам, которые никогда ещё не воевали вместе с ним. Пока он не появился, они в него не слишком верили; когда появился, – увидев, – поверили ещё меньше; но когда посмотрели, как сорокалетние, покрытые шрамами воины впитывают каждое его слово, – вот тут уверовали наконец.

Двинулись быстро, чтобы захватить высоты над перевалами раньше неприятеля. Вышли к Гераклее; в плодородную долину, из-за которой немало крови пролилось. Линкестиды здесь были дома – не хуже аистов на крыше у себя, – перекидывались с людьми грубоватыми сельскими шутками, кланялись святилищам каких-то древних богов, неизвестных в других местах… А на Александра народ смотрел, как на сказочного героя, и его присутствие ставил своим вождям в заслугу.

Мимо виноградных террас с подпорными стенками из камня армия вышла на следующий хребет; и пошла вниз мимо озера Преспа – в чаше меж скалистых высот, – и дальше; пока не засиял под ними голубой улыбкой Ликнидис, чистый как небо, в густой кайме тополей и белых акаций. Красивое это озеро: уютные бухты, живописные скалистые мысы… Но дым сигнального костра поднимался с ближнего берега. Иллирийцы были уже в Македонии.

У небольшой крепости на перевале линкестиды радостно приветствовали своего вождя; но родичам – кто был в войске – если не было посторонних ушей, говорили: «Жизнь-то всего одна. Мы бы не стали здесь сидеть так близко от той орды, если б не знали, что сын колдуньи сюда идёт. Это правда, что она его родила от змея-демона? Правда, что его никакое оружие не берёт? Правда, что он в рубашке родился?..» Крестьяне, для которых поход на ближайший базар за день пути был великим событием, никогда в жизни не видели бритого лица; и теперь спрашивали у пришедших с востока, уж не евнух ли он… Те, кому удалось протиснуться поближе, рассказывали остальным, что неуязвимость его – это неправда: он хоть молодой совсем, а вон уже сколько шрамов!.. Но что колдовство в нём есть – это мог подтвердить каждый, кто видел его глаза. А ещё – по дороге сюда он не позволил солдатам убить большую змею, что ползла перед ними по дороге, назвал её вестницей удачи… Смотрели на него с тревогой, но и с надеждой.

Сражались у озера, среди рябиновых рощ, фруктовых садов и серебряных тополей; на склонах, где звёздами горели жёлтые мальвы и голубые ирисы, затоптанные потом ногами солдат и залитые кровью. Бирюзовые воды замутились; аисты и цапли улетели из своих камышей, а стервятники висели в небе и падали оттуда на трупы, что громоздились завалами на травянистых берегах или плавали под скалами в воде…

Линкестиды все приказы выполняли; и сражались так, что не посрамили чести дома своего. Сами они такого спланировать не смогли бы, но поняли искусный тактический ход, заперевший иллирийских налётчиков между крутизной и озерным берегом. Они приняли участие в погоне, до снежных западных гор и дальше, вниз по ущельям, где иллирийцев – кто пытался обороняться – выбили из их укреплений и поставили перед выбором: умереть или сдаться.

Линкестиды, видевшие его ярость в бою, очень удивились, что он берёт пленных. Раньше они думали, что те, кто прозвал его Василиском, имели в виду дракона в короне, чей взгляд несёт смерть. А теперь, когда сами они не пощадили бы ни единого из своих давних врагов, он принимал их мирные клятвы, словно они и не варвары вовсе.

Иллирийцы – рослые, худощавые, жилистые, с каштановым волосом; очень похожие на линкестидов, чьи предки часто роднились с ними. Их вождя, Коса, возглавлявшего рейд, заперли в узком ущелье и взяли живым. Вдоль буйного потока, катившего пену по бурой воде, его привели к Александру, связанного. Кос был младшим сыном старинного врага царя Филиппа. Великий Барделий наводил ужас на всю границу, пока не пал оружием в руках, в возрасте девяноста лет. Теперь его сын, уже пятидесятилетний, с сединой в бороде, крепкий и прямой как копьё, бесстрастно – пряча изумление своё – смотрел на мальчика со взрослыми глазами, сидевшего на таком коне, что ради него одного стоило бы рискнуть границу перейти.

– Ты опустошал наши земли, – сказал Александр, – угонял наш скот, разорял города, насиловал наших женщин. Как по-твоему, что заслужил ты?

Македонский язык Кос знал плохо, но понял; переводчик им был не нужен. Он долго смотрел в лицо своему победителю, потом ответил:

– Вряд ли мы сойдёмся в том, что подобает мне, сын Филиппа. Делай со мной, что подобает тебе, по-твоему.

Александр кивнул:

– Развяжите его и отдайте меч.

В этом бою Кос потерял двоих из двенадцати своих сыновей; ещё пятеро попали в плен. Троих Александр отпустил без выкупа, двоих оставил заложниками.

Он пришёл сюда восстановить границу, а не раздувать новую вражду. Потому – хотя прошёл далеко вглубь Иллирии – не пытался продвинуть границу за озеро Ликнидис, где Филипп установил её задолго до него, и где прочертили её сами боги, формуя землю. Не всё сразу.

Это была первая настоящая война, в какой он командовал сам. Он шёл в незнакомую страну; не знал, что его ждёт, – и управился. Все вокруг радовались большой победе… Только он один знал, что это лишь прикрытие для другой войны, большей. Оставшись наедине с Гефестионом, сказал:

– Подло было бы мстить Косу, мы же сами его спровоцировали.

Улеглась грязь на поле боя у светлого озера; трупы в воде обглодали щуки и угри; затоптанные цветы уснули до будущей весны, а лепестки акаций облетели под ветром и упрятали кровь… Вдовы оплакали своих убитых; искалеченные мужчины стали заново осваивать свои прежние навыки; осиротевшие дети, прежде не знавшие нужды, научились переносить голод… Люди склонились перед судьбой, как бывало, если начинался падёж скота или внезапный град оголял оливы… Склонились – и понесли на алтари благодарственные жертвы. Даже вдовы и сироты славили богов: ведь иллирийцы – эти разбойники и поработители – могли победить!.. И боги приняли их жертвы благосклонно: не дали им узнать, что они были только средством, а не целью. Человеку всегда хочется верить, что весь мир вращается вокруг него; в горе это даже важнее, чем в радости.

Через несколько недель вернулся из Фракии царь Филипп. Побережье блокировано афинским флотом, так что он лишён был возможности приехать с удобствами, на корабле. Большую часть пути проделал на носилках, но последний переход перед Пеллой проехал верхом, чтобы все видели, что он это может. Правда, спуститься с коня сам не сумел, понадобилась помощь. Александр заметил, что ходить ему до сих пор ещё больно, и подошёл подставить плечо. Во дворец они входили под приглушённый гул пересудов: согбенный больной мужчина, надломленный, постаревший на десять лет, – и цветущий юноша, сияющий победой, как молодой олень светится весенним бархатом на рогах.

Олимпия, стоя у окна, упивалась этим зрелищем. Ликование её поубавилось, когда Александр – едва лишь царь отдохнул – пошёл к нему и пробыл целых два часа.

Через несколько дней царь прихромал в Зал к ужину. Помогая ему подняться на ложе, Александр ощутил омерзительный запах гноя. Сам он был чистоплотен до чрезвычайности; ему пришлось напомнить себе, что запах этот от раны, а рана от доблести… Увидев, как все глазеют на неуклюжесть царя, он сказал:

– Не расстраивайся, отец. Каждый твой шаг – свидетельство мужества твоего.

Всем присутствующим его слова очень понравились. Прошло уже пять лет после того случая с кифарой, мало кто о нём помнил теперь.

В домашнем уюте и при хорошем лечении Филипп поправлялся быстро, но хромота стала гораздо хуже прежней: снова попало по той же ноге, на этот раз в бедро сзади, над коленом. Во Фракии рана загнила; несколько дней он пролежал в горячке на пороге смерти. Пармений рассказывал, что когда сгнившее мясо отошло, там получилась такая яма – кулак помещался. Теперь сесть на коня без посторонней помощи он сможет очень не скоро, – если вообще когда-нибудь сможет, – но верхом держался уже отлично, как учат в кавалерийских школах. Через несколько недель он взял на себя обучение армии, похвалил отличную дисциплину – и сделал вид, что не заметил массы новшеств. Некоторые из них вполне стоило принять.

В Афинах сорвали мраморную плиту, говорившую о мире с Македонией, тем самым официально объявив войну. Демосфен убедил почти всех сограждан, что Филипп – варвар, опьяневший от власти, который смотрит на Афины как на источник добычи и рабов. Что он их не тронул пять лет назад – когда они были практически беззащитны, – это объяснялось чем угодно, только не его доброй волей. Потом он предлагал им выступить в качестве союзников в Фокидской войне; но Демосфен удержал войска дома, заявив что их сделают заложниками. Демосфен боялся отпустить сразу такое множество людей и дать им возможность увидеть самим: ведь они вернутся и всё дело ему испортят!.. Фокий, генерал, в своё время воевавший с македонцами успешнее всех остальных, заявил, что предложение Филиппа искренне, – и едва избежал обвинения в измене… Спасла безупречная репутация: его сравнивали с Аристидом Справедливым.

Демосфена это сравнение раздражало. Он не сомневался, что тратит золото – то, что персы присылают, – исключительно в интересах Города. Правда, через его руки шла масса денег, он не отчитывался ни перед кем, а комиссионные брал себе сам, – но это ж естественно!.. Это освобождает его от повседневных забот, позволяет ему отдавать общественному служению всё его время – что может быть ценнее для Города?.. Но на Фокия оглядываться приходилось.

В Великой Войне со Спартой афиняне сражались во имя славы и империи – а кончилось тем, что их расколотили в пух и отобрали всё. Они сражались за свободу и демократию – а в результате попали под самую жестокую тиранию, какую только знала их история. До сих пор ещё живы старики, пережившие голод во время той зимней осады; а пожилые слышали о ней из первых рук, в основном от людей, которых она разорила… Люди больше не хотели воевать. Теперь их могло склонить к войне только одно: угроза полного истребления, необходимость выжить. И Демосфен шаг за шагом подводил их к мысли, что Филипп собирается их уничтожить. Разве он не уничтожил Олинф?.. В конце концов они отказались от государственных пособий, чтобы потратить деньги на флот; налог на богатых был поднят выше прежней единообразной ставки, пропорционально их имуществу, – опять-таки на флот.

Именно флот давал Афинам защиту, какой не имели Фивы. Мало кто понимал, что командование на флоте как раз в тот момент было не слишком талантливо; Демосфен полагал, что решает просто количество кораблей. Ведь морские силы спасли Перинф и Византий, и хлебный путь через Геллеспонт; если Филипп двинется на юг – ему придётся идти по суше… Демосфен стал теперь самым могущественным человеком в Афинах, символом спасения. Он даже подготовил афинян к союзу с Фивами: старую вражду заменил новой, более сильной.

А Фивы тянули, колебались. Филипп подтвердил их власть над окрестными сельскими землями Беотии, – такого права они добивались веками, – Афины же старались ослабить Фивы, требуя самоуправления для беотийцев. Но Фивы контролируют сухопутную дорогу в Аттику, тем они и нужны Филиппу; если он заключит с Афинами сепаратный мир – ему просто не о чем станет говорить с Фивами!

И вот фиванцы дебатировали, желая, чтобы всё оставалось как всегда, – и не желая признавать, что события совершаются людьми, а люди уже не те.

Тем временем Филипп в Македонии загорел и обветрился; мог уже выдержать полдня верхом, потом целый день; на большом конском поле у озера кружила в сложных манёврах кавалерия… Теперь в нем было два царских эскадрона: Филиппа и Александра. Отца и сына часто видели вместе; как они едут рядом, совещаясь о чём-то; золотая голова рядом с поседевшей. А у служанок царицы Олимпии вид был бледный и замученный; одну побили так, что два дня встать не могла.

В середине лета – хлеба стояли ещё зелёные, но уже во весь рост – снова собрался Дельфийский Совет. Котиф доложил, что амфиссийцы своих обязательств до сих пор не выполнили, – объявленных вне закона главарей так и не выслали, – а поставить их на колени ему, с его доморощенной армией, не под силу. Он предложил Совету, чтобы царя Филиппа Македонского, который уже выступал в защиту бога против нечестивых фокидян, теперь снова призвали к священной войне. Антипатр, представлявший Филиппа на Совете, поднялся и заявил, что царь уполномочил его дать согласие; и даже больше того – Филипп, в качестве благочестивой жертвы, проведёт всю кампанию за собственный счёт. Местный протоколист отметил высказывания благодарности и пожелания по поводу будущих действий – и стал записывать их в свой манускрипт. К тому времени, когда он заканчивал эту работу, гонец Антипатра уже успел добраться до Пеллы; для него по всей дороге держали свежих коней.

Александр был на игровой площадке, гонял с друзьями в вышибалу. Настала его очередь стоять в центре круга и ловить мяч. Прыгнул, поймал… И тут Гарпал – обречённый как всегда только смотреть, как двигаются другие, – услышал разговоры снаружи и крикнул, что из Дельф прибыл курьер. Александр очень хотел увидеть, как будут открывать письмо, и сам понёс его царю; тот был бане.

Царь стоял в большом тазу узорчатой бронзы и парил раненую ногу; один из телохранителей натирал его резко пахнущей мазью. Мышцы до сих пор были ещё дряблы после долгих месяцев в постели; по всему телу бугрились шрамы; на одной ключице, сломанной давным-давно – под ним тогда коня убили, – торчала толстая костная мозоль… Он похож был на старое дерево, об которое много лет быки точили рога. Александр, не отдавая себе отчёта в этом, отмечал, какая рана от какого оружия. Какие шрамы будут на мне, когда доживу до его лет?

– Открой-ка, – сказал Филипп, – у меня руки мокрые.

Он прищурил глаз, предупреждая, чтобы сын не произносил вслух скверных новостей, но в этом не было никакой нужды.

Когда Александр прибежал назад на игровую площадку, его друзья плескались в фонтане и поливали друг друга из кувшинов, чтобы сполоснуть пыль и остыть. Увидев его лицо, все замерли, словно скульптурная группа Скопаса.

– Началось! – крикнул он. – Идём на юг!

Назад: 5

Дальше: 7