7

— Говнюк мелкий! — проворчал Финн, очутившись в темнице.

Он давно уже начал проклинать Олава — еще когда только поднялся переполох на рыночной площади. Клеркон бесформенной кучей лежал там, где его настиг топор Олава. Из проломленной головы вытекала кровь, которая причудливым пятном расплывалась по земле (я отметил с неуместной наблюдательностью, что по форме оно напоминает очертания какого-то длинноносого чудовища). Люди обступили нас плотным кольцом, визжали, вопили и призывали городскую стражу. Та явилась достаточно быстро, выдернула нас из толпы и препроводила в крепостную темницу.

— Вот что бывает, когда в руки траллу попадает оружие, — продолжал негодовать Финн, забившись в угол каменного мешка, куда нас бросили. Скудный свет, просачивавшийся сквозь решетку, разрисовывал лицо побратима жуткими тенями.

— Я больше не тралл, — раздался тонкий голосок Олава. — Ярл Орм сам мне сказал. И, кроме того, я сын конунга!

— Ярл Орм слишком щедр, это всем известно, — возразил Финн. — Жаль только, что в данном случае его благоразумие уступает хваленой щедрости.

— Оставь мальчика в покое, — одернула его Торгунна.

В ответ Финн смачно харкнул и сплюнул, нимало не заботясь, на кого прилетит плевок.

— Буду говорить, когда мне вздумается, — строптиво огрызнулся он.

— Ты глупец, Финн Лошадиная Голова, — проскрипел Мартин.

Это были первые внятные слова, произнесенные монахом после убийства на площади. До того он лишь хныкал, жаловался и уверял (неизвестно кого), что не имеет к нам никакого отношения. Тот факт, что на сей раз он говорил чистую правду — монах вправду не был замешан в наши дела с Клерконом, — ему нисколько не помог, что сильно порадовало Финна. Настолько сильно, что тот даже не стал возражать против обвинения в глупости. Вместо того он сразу ринулся в нападение.

— Похоже, твой Белый Христос не такой уж могущественный бог, — злорадно хохотнул Финн. — Он тоже запутался в полотне, сотканном нашими Норнами.

Мартин возмущенно обернулся. Лицо его скрывалось во тьме, но глаза горели фанатичным огнем.

— Бог велик, его не одурачишь! — объявил он своим скрипучим голосом.

— Он дурачит тебя, монах! — рассмеялся Финн не менее хрипло. — Разве не видишь: всякий раз, как ты подбираешься к своему Святому Копью, твой бог снова отбрасывает тебя.

У Мартина появилась пена в уголках губ, он яростно замахал перед собою руками — как бы отгоняя Финновы нечестивые слова.

— Ты просто не понимаешь своей выгоды, варвар! — прошипел монах. — А что, интересно, дал тебе твой бог, разъезжающий по небу на козьей упряжке? Или, может, тебе помог одноглазый Всеотец, покровитель адских созданий? Да вашим богам плевать на вас! Все вы умрете без Божьего благословения. Мне же достаточно лишь покаяться и признать свои грехи, и Христос дарует мне жизнь вечную. Сегодня все уже это поняли и перешли в новую веру. Да что вам рассказывать… Наверняка вы уже слышали об этом от Орма.

Мне неприятно было сидеть рядом с Мартином — будто пьем на пиру из одного кубка. Ну уж нет… Я так и сказал монаху. А еще добавил, что лично меня не устраивает такая сделка, когда сперва нужно умереть, а уже потом обрести спасение.

— Уж это получше, нежели дары ваших богов, — огрызнулся Мартин. — Они-то спасают вас от смерти и усаживают за пиршественный стол. А для чего? Лишь для того, чтоб вы могли сражаться за них в окончательной битве… и вторично умереть.

— Каждый человек рождается, чтобы умереть, — пропел детский голосок из темноты. — Такова цена жизни. Норны ткут для нас свое полотно… и все, что нам остается — это встретить свою судьбу достойно.

Отлично сказано! Уж на что Финн был зол, но даже он не стал одергивать влезшего в разговор мальчишку.

— Оно и видно, насколько слаба старая вера, — фыркнул монах. — Если у человека нет свободы выбора, он превращается в покорного раба судьбы, которую вы, язычники, называете Норнами. Христос освободил нас от этого.

— Не тебе говорить о свободе, последователь Христа! — выкрикнул Олав, скорый, словно язычок птички. — Можно подумать, вы сами свободны. Только и делаете, что диктуете людям: что им делать, а чего не делать.

— Ну, что касается тебя, то не мешало бы и прислушаться, — проворчал Финн. — Возможно, тогда ты не стал бы налетать на Клеркона со своим топором. Маленький поганец… Ты кем себя вообразил? Не иначе, как Эгилем Скаллагримссоном?

Послышался смех Квасира. Все хорошо знали эту историю про шестилетнего мальца по имени Эгиль, который дрался на поединке с более взрослым соперником и доблестно сокрушил его своим топором. Нам также было известно, что впоследствии Эгиль этот стал известным и уважаемым человеком.

И снова прозвучал голос Олава — словно ледышки просыпались в темноте:

Мы все застыли в безмолвном удивлении. Это был отрывок из хорошо известного стихотворения Эгиля Скаллагримссона, написанного на смерть горячо любимого сына. Квасир только и смог, что выдохнуть восхищенное «хейя», и даже Финн пробормотал нечто одобрительное.

А мне припомнилось пропахшее рыбой дыхание Квасира и слова, которые он прошептал мне возле ночного костра: «Ни за что не поверю, будто этому мальчишке всего девять лет».

— Неплохо, — проскрипел в темноте Мартин. — По крайней мере это заставило тебя на некоторое время заткнуться, Лошадиная Голова.

— Очень жаль, что Орм не убил тебя в свое время, — откликнулся Финн из своего угла, где он сидел, привалившись к сырой каменной стене. — Ну ничего, я могу это исправить…

— Жил-был когда-то один добрый норманн, — заговорил вдруг Олав голосом, высоким и пронзительным, как полет стрелы, — и вот какая с ним приключилась история.

Квасир — падкий, как ребенок, на все истории — с готовностью рассмеялся. Да и Торгунна, увидевшая возможность хоть немного ослабить накал страстей, попросила продолжать.

— Итак, жил этот норманн… назовем его Финном… в маленькой деревне на берегу фьорда, — завел свое повествование Олав (он, конечно же, слышал сердитое сопение Финна, но пропустил мимо ушей). — И вот в один прекрасный день надумал он запастись дровами. В ближней роще он не нашел достойного дерева, поэтому пошел дальше. Шел он и шел, пока не увидел отличный дуб на берегу реки. Обрадовался Финн и сказал: «Вот дерево, которое надолго обеспечит меня дровами!»

Вскарабкался он на дерево, выбрал себе ветку потолще и уселся на нее верхом. Устроившись поудобнее, принялся он рубить ту самую ветку, на которой сидел. Тем временем проходил мимо христианский священник из соседней деревни. Услышал он стук топора, посмотрел наверх и увидел Финна. Тот тоже его увидел и не на шутку встревожился, ибо доходили до него слухи, будто священник владеет сильной магией.

— А этого святошу, случайно, не Мартином кликали? — прервал мальчика Квасир, и Олав согласился, что да, именно так все и было.

— Итак, священник Мартин спросил Финна, что он там делает, — продолжал мальчик. — Тот объяснил, что рубит дрова для своего очага. «А на что это еще похоже?» — сердито спросил Финн. «Плохой ты избрал способ рубить дрова», — сказал ему священник. «Я знаю лишь один способ рубить дрова, — возразил Финн, — и он очень простой. Берешь топор и рубишь».

— Правильно говорит парень, — вмешался Финн, но все остальные зашикали.

— Тогда Мартин объяснил ему, что лучше сначала повалить дерево, а затем уже обрубать ветви. И сказал так: «Если рубишь ветку, на которой сидишь, неминуемо упадешь и разобьешься насмерть». Выслушав его, Финн рассердился и посоветовал священнику идти и трахать коз.

Торгунна возмущенно вскрикнула. Зато Иона Асанес и Квасир рассмеялись в голос, ибо мальчик, что называется, попал в точку. Именно так бы и сказал наш Финн. Более того, Олав умудрился даже скопировать его интонации.

— Мартин лишь головой сокрушенно покачал — мол, бывают же такие глупцы! — и отправился восвояси. А Финн продолжал рубить ветку и тоже посмеивался над глупостью священника. Хотя… посмеиваться-то он посмеивался, но сам поглядывал по сторонам: не притаился ли где невидимый Мартин-колдун? А то, не ровен час, еще обидится и проклянет…

И вдруг — совершенно неожиданно — ветка сломалась, и Финн полетел на землю. Лежал он, значит, с дубовой веткой под задницей и вспоминал недавний разговор с Мартином-монахом. И чем больше вспоминал, тем больше убеждался: дело здесь нечисто. Не иначе, как этот самый Мартин обладает даром предвидеть будущее. «Он же сказал, что ветка сломается, я упаду и убьюсь, — рассуждал сам с собой Финн. — Ветка и впрямь сломалась — именно так, как он предсказал. Понятно… он ведь священник и в таких делах разбирается». И тут Финна осенило: раз все произошло, как предсказал Мартин, значит он, Финн, уже умер! Ну, он и остался лежать — как если бы в самом деле умер.

Квасир давно уже колотил себя по ляжкам и тряс головой от восторга. Они с Ионой так смеялись, что вынуждены были поддерживать друг друга. Финн время от времени что-то хмыкал из своего угла, но каждый его протест лишь подогревал всеобщее веселье.

— Как я уже сказал, Финн даже не пытался встать. Лежал себе и лежал, словно мертвый, — продолжал Олав. — И шли мимо его друзья… назовем их Иона Асанес и Квасир Плевок. Увидели они, что друг их лежит без движения, и принялись его тормошить. Уж они его и трясли, и по голове колошматили — все без толку. Финн твердо решил, что умер, ну, и вел себя, как мертвый. Друзья пробовали поставить его на ноги, но Финн падал обратно. Ибо где ж это видано, чтобы мертвый человек стоял на собственных ногах?

Тут даже Финн заулыбался. Хоть он и сидел в дальнем углу, но глаза мои уже привыкли к темноте, и я различал лицо побратима в скудном свете, падавшем через решетку.

— В конце концов Иона и Квасир Плевок тоже уверовали в смерть своего друга. Ну, делать нечего, взвалили они его на плечи и собрались нести домой. Только двинулись в путь, как Финн подал голос. «Топор мой прихватите, олухи!» — сказал он. Один из друзей вернулся за топором, затем пошли они в деревню. И всю дорогу обсуждали, как не повезло несчастному Финну, что он умер таким жалким образом.

Рано ли поздно, а дошли друзья до развилки дороги. Здесь они остановились и заспорили: каким путем идти дальше. Квасир Плевок хотел двигаться вдоль реки, а Иона настаивал, что следует подняться на горку. Слушал их Финн, слушал… Наконец надоело ему это, приподнял он голову и указал на верхнюю дорогу. «Ступайте туда, — сказал он. — Я тоже этой дорогой пришел». После чего снова закрыл глаза и замолчал. Друзья прекратили спорить и потащили Финна через холм, все так же горестно оплакивая его кончину. Перевалили они через холм и, действительно, увидели вдалеке деревню. Порадовались они, что друг их оказался прав.

Когда они проходили мимо кузни, оттуда вышел кузнец и поинтересовался, что стряслось. Иона и Квасир рады были передохнуть. Опустили они Финна наземь и стали рассказывать. «Мы нашли его мертвым под дубом, — объяснял Квасир. — На нашего друга упала ветка и убила его».

Финн приоткрыл один глаз и сказал: «Не так все было! Я сидел на ветке, и она сломалась». После чего снова закрыл глаз.

К этому времени уже все хохотали, да так, что удивленные стражники пришли взглянуть на нас. Никогда прежде не доводилось им слышать, чтобы из глубин каменного мешка доносился смех.

— Кузнец погоревал вместе с ними, и друзья пошли дальше. Притащили они наконец Финна к его дому, а там никого нет. Свалили они тело на землю и снова принялись спорить: что же делать дальше. И правда, все было так запутанно… Пока Финн лежал, подошел пес и начал вылизывать ему лицо. «Уберите его на фиг! — заорал Финн. — У этого пса никакого уважения к мертвым!»

Квасир, Иона Асанес и Торгунна уже не могли смеяться. Они лишь бессильно сипели и утирали слезы. Я всерьез испугался за своих друзей; мне показалось, что сейчас они задохнутся и помрут на месте. А Олав — серьезный и неутомимый — продолжал свой рассказ:

— Послушались они Финна и отогнали пса. А сами стоят и продолжают спорить. Финн послушал их и понял, что так дело не пойдет. Ни конца ни края не будет этим спорам… Поэтому он приподнялся да как гаркнет: «Пошлите за моей женой, идиоты! У нее муж умер, а она где-то сплетничает». После этого снова улегся и закрыл глаза. Друзья снова послушались Финна и послали за его женой.

Как только жена услыхала о смерти своего дорогого мужа, так бросила все дела и побежала домой. Несется и в голос причитает, а за ней бегут остальные деревенские кумушки. Тем временем вокруг Финнова дома собралась целая толпа, и Квасир Плевок снова взялся рассказывать, как все произошло. «На нашего друга упала огромная ветка, — говорил он, — и убила его».

Тут уж Финн пришел в ярость. Открыл он глаза и заорал: «Сколько раз тебе повторять, простофиля! Я сидел на ветке, и она обломилась!»

Тут жена Финна — куда более разумная женщина, нежели он заслуживал — засомневалась: как же это он умер, коли разговаривает? «Умер, умер, — закричали остальные односельчане. — Он сам так говорит».

Однако жена продолжала стоять на своем: мол, насколько ей известно, мертвые не разговаривают. Надоело это Финну. Он снова приподнялся и, едва сдерживая гнев, принялся объяснять непонятливой женщине: «Я сидел на ветке. Мартин-монах сказал, что я упаду и разобьюсь насмерть. Он оказался прав: я упал. Мартин вообще никогда не лжет — так он говорит. Вот и получается, что я умер». На что разумная жена Финна заметила, мол, как можно верить словам монаха? Он-де видел Финна еще до того, как тот упал с дерева… А потом вовсе даже и не видел… Она бы еще много чего сказала, да Финн окончательно вышел из себя. «Вот так всегда — споры, споры, споры!» — прорычал он, поднимаясь с земли. Плюнул с досады, взял свой топор, да и пошел со двора. «Куда это ты собрался?» — крикнула ему вслед жена. «Да надоело слушать тебя, пойду лучше нарублю дров», — ответил Финн, знакомой тропинкой поднимаясь на холм.

И вся деревня после того говорила: «Какой замечательный человек этот Финн Лошадиная Голова — даже после смерти думает только об удобстве своей жены».

Истерические всхлипы и подвывания — к которым невольно присоединился и мой собственный смех — поднимались к зарешеченному лазу и, похоже, изрядно удивляли наших стражников. Отсмеявшись, Финн одобрительно хлопнул рассказчика по плечу.

— Клянусь волосатой задницей Одина, отличная история! У тебя, парень, не голова, а сундук с сокровищами, — признал он, но тут же добавил: — Жаль, что ты не догадался сегодня ею воспользовался, когда хватался за топор.

Что касается Мартина, то его вообще не было слышно. Монах забился в угол и, надо думать, сам себе строил оскорбленные рожи. А все же сказка Олава здорово нам помогла — мало того, что развеселила, так еще и вытащила из темницы. Да-да, все именно так и произошло! Я говорил вам, что стража с удивлением прислушивалась к взрывам хохота, доносившимся из-под земли. Они, видать, решили, что узники напрочь свихнулись, коли так веселятся в темнице, — и доложили о том своему начальству. В результате меня и Олава извлекли из подземелья и приволокли пред светлые очи князя Владимира.

Князь оказался совсем юным мальчишкой — едва ли старше Олава, — и тем не менее он уже не первый год (фактически с четырехлетнего возраста) правил Новгородом. Мне рассказывали, как это получилось. Несколько лет назад новгородское вече потребовало от Святослава, великого князя Киевского, чтобы тот прислал на правление одного из своих сыновей. В противном случае новгородцы грозились самостоятельно выбрать себе правителя. И тогда Святослав отправил в Новгород младшего сына — княжича Владимира. Однако когда тот прибыл, вече объявило новоявленному князю, что он не может жить внутри Господина Великого Новгорода — только снаружи, в стоявшей на холме крепости. И Владимир подчинился, что показывает, сколь велика была власть новгородского веча.

И вот теперь этот юный князь, правитель Новгорода, стоял посреди приемного зала и взирал на двух пленников, доставленных из подземной темницы. Рядом с Владимиром застыли два его верных советника, два каменных столпа княжеской власти: справа высился его дядя по имени Добрыня, а слева стоял Сигурд, воевода Владимировой дружины.

Второй из этой пары был весьма примечательной личностью, недаром же в народе его прозвали Меченым Топором. Прозвище свое он получил оттого, что в давней схватке недостаточно быстро уклонился от вражеского топора и лишился носа. Теперь Сигурд вынужден был ходить с серебряным носом, который крепился к голове шелковым шнуром. Шнурок этот почти терялся в длинной, тронутой сединой гриве волос. А поскольку воевода к тому же носил густую бороду, то на лице его только и можно было разглядеть, что удивительный серебряный нос.

Однако обсуждать сию диковину никак не полагалось — если, конечно, вы не желали лишиться собственного носа, а с ним вместе и всей головы. Дело в том, что в наших северных краях издавна так повелось, что отсечением носа карали попавшихся на воровстве. Стоит ли говорить, что подобная позорная метка была невыносима для такого высокопоставленного и самолюбивого человека, каковым слыл Сигурд.

Сколь ни колоритно выглядели спутники Владимира, но я во все глаза смотрел на самого князя. Потому что, несмотря на свой юный возраст, именно этот мальчик в синих штанах и белой полотняной рубахе был здесь главным. Он стоял с непокрытой головой, и я обратил внимание на необычную прическу Владимира. Подобно своему отцу Святославу, он гладко брил голову, лишь на висках свисали две пряди, на хазарский лад заплетенные в косы.

— Говорят, мы с тобой уже встречались прежде, — сказал мальчик, хмуря брови.

Голос у него был высокий и чистый, как и полагается двенадцатилетнему отроку. Но меня этот голос поверг в трепет. Еще бы не встречались! Шесть лет назад, когда все Обетное Братство во главе с Эйнаром Черным вступило в войско Святослава, нам довелось участвовать в осаде хазарского города Саркела. Владимир, в ту пору совсем еще юнец, шестилетний мальчишка, сопровождал брата в походе. Помнится, он появился на поле боя и остановился посмотреть на нас.

Обо всем этом я напомнил князю, и тот согласно кивнул головой.

— Я помню Эйнара, — молвил он. — Мне рассказывали, как он предал моего брата Ярополка и бежал в степь — якобы в поисках какого-то клада. Сказывали, он там же и помер?

— Совершенно верно, княже, — ответил я, чувствуя, как холодная струйка пота сползает по моей спине. — С тех пор прошло немало времени… Годы текут, подобно водам великого Днепра.

Владимир помолчал — казалось, будто он тщательно обдумывает свои слова, — а затем обронил:

— Нечасто приходится слышать смех из недр моей темницы.

Прозвучало это куда как значительно. И вообще, надо отдать должное Владимиру — для двенадцатилетнего мальчика он отлично справлялся с ролью князя.

— Твоя правда, княже, — согласился я, еще больше потея.

Мысль моя лихорадочно билась в поисках нужных слов. А что вы хотите? Ведь от того, что я сейчас скажу, зависели наши жизни…

— Но, с другой стороны, — нашелся я, — не так уж часто услышишь историю, достойную смеха.

— Это была моя история, — неожиданно вмешался Олав (и я в душе проклял маленького крысеныша). — Не хочешь ли ее услышать, князь?

Я в ужасе закрыл глаза. Что касается Владимира, то от неожиданности он растерялся и даже шагнул назад. Мальчику хотелось по привычке обратиться за советом к дядьке Добрыне, но… Княжеская гордость не позволила ему обнаружить свое замешательство. Это да еще, пожалуй, обычное мальчишеское любопытство заставили его скомандовать:

— Говори, юный нурман.

И Олав завел свою сказочку:

— Жил-был один добрый славянин из великого города Новгорода…

Да что же он творит, этот мелкий поганец! От страха кишки мои скрутились тугим узлом, горло вмиг пересохло — так, что я едва не подавился собственным языком.

А Олав тем временем продолжал:

— Назовем его Владимиром…

И дальше пошло-покатило. Он пересказывал свою историю, только теперь вместо священника Мартина в ней появился добрый дядюшка по имени Добрыня. Я слушал, ощущая за своей спиной волчье дыхание валькирий. С каждой минутой, с каждым произнесенным словом дыхание это становилось все ближе и горячее.

Короче, я совсем уж было распростился с жизнью… Но тут взглянул на остальных слушателей, и в моей душе затеплился слабый лучик надежды. Владимир слушал, явно довольный, пряча за ладошкой мальчишескую улыбку. Да и в Добрыниной седой бороде мелькало нечто, весьма похожее на улыбку. Неужели у нас появилась надежда? Я вознес горячую молитву Одину. Затем я посмотрел в сторону Сигурда, и сердце мое ухнуло в пятки… гораздо глубже той подземной темницы, где мы сидели. Сигурд хмурился, брови над серебряным носом сошлись в одну сплошную линию.

— Как тебя зовут, малец? — спросил он таким резким тоном, что Владимир с Добрыней удивленно оглянулись.

— Олав, господин.

— А как звали твоего отца?

Я закрыл глаза. Вот и все. Олав ни за что не назовет имени отца. Я знал это и больше ни на что не надеялся. В покоях повисла зловещая тишина.

— Его имя не Трюггви ли? — все тем же напряженным голосом спросил Сигурд, и я с удивлением увидел, как отпрянул Олав.

— А твою мать звали Астрид? — спросил Сигурд уже помягче, но мальчик снова дернулся, словно загарпуненный кит.

И тут мне разом открылась истина — точно снежный пласт на голову рухнул. Ну, конечно же, Сигурд и есть тот самый новгородский дядя, к которому пробирались Олав с матерью!

— Ты знаком с этим мальчиком, Сигурд Меченый? — спросил Добрыня.

Воевода с улыбкой кивнул. О, эта долгожданная улыбка… Нельзя сказать, чтоб она сильно скрасила лицо с серебряным носом. Но мне стало так хорошо, что я готов был расцеловать весь белый свет.

— Полагаю, он мой пропавший племянник, — сказал Сигурд. — После смерти его отца родственники опасались за жизнь мальчика, а потому отослали его ко мне. Но по дороге какие-то разбойники напали на них и захватили в плен — и Олава, и его мать, и фостри… Это произошло шесть лет назад, и с тех пор я не имел о них никаких известий.

— Это мы освободили мальчика, — поспешил я вмешаться. — А захватил его Клеркон, тот самый человек, которого убил маленький Олав. Он ужасно обращался с ребенком — бил его, мучил, посадил на цепь. Кроме того, он жестоко убил мать мальчика…

Вот теперь-то мне открылась вся история. Все, как я и предчувствовал… В последнем усилии я потянул за перепачканное кольцо и вытащил из земли великолепный блестящий меч!

Ну да, я слышал о Трюггви… И сыну его, вроде бы, полагалось быть конунгом, поскольку матерью его являлась Астрид, дочь Эйрика Бьодаскалли из рогаландского Опростадира.

Конунг Трюггви Олавссон, правивший Виком и Вингульмерком, был внуком Харальда Прекрасноволосого из Норвегии. Настоящим конунгом его, конечно, трудно назвать, но уж могущественным ярлом — риг-ярлом — Трюггви считался по праву. Он благополучно правил на севере Норвегии, пока не пал от предательских мечей своих соотечественников. А напали на него сыновья Эйрика Кровавая Секира, которых науськала их мать Гуннхильда.

Гуннхильда… Вот уж необычная женщина! Ужасная колдунья, которая могла бы вскормить с десяток ночных волков той желчью, что носила в своей груди. Уж если она начинала скрежетать зубами от злости, то запросто могла перетереть в порошок точильный камень. По всей Норвегии выслеживала она того, кого называла «братом». И все лишь затем, чтобы пресечь его род и обеспечить будущее собственных сыновей. В то время многие верили, что Гуннхильде удалось-таки достичь поставленной цели. Потому что вскорости после смерти Трюггви сын его исчез вместе с матерью и приемным отцом по имени Торольв Вшивая Борода (точно, теперь я припоминаю: Олав тоже называл своего фостри старым Торольвом). В какой-то миг все они просто пропали, испарились из поля зрения… а потом и из памяти людей.

И вот теперь один из этой троицы — по сути, главный герой всей интриги — объявился в пахнувшем сосной приемном зале новгородской крепости. Олав стоял, вытянувшись, будто проглотил палку, упрямо вздернув подбородок, и неопределенно хмурился на человека с серебряным носом, который притязал зваться его дядей.

Я посмотрел на мальчишку новыми глазами. Догадайся кто-нибудь всадить ему нож меж лопаток, он мгновенно стал бы богатым человеком. Гуннхильда отвалила бы ему столько золота, сколько сам мальчишка не весит. И я подумал: да половина моих людей, из тех, что плавали на «Сохатом», с готовностью оказали бы подобную услугу Гуннхильде. Зато вторая половина — точно так же, ни мгновения не задумываясь — водрузила бы мальца себе на плечи и с радостными криками «хейя» понесла бы к креслу конунга.

— Но, в таком случае, мы не сможем его казнить, — упавшим голосом объявил Владимир. — Нельзя просто так убить правителя Норвегии, племянника Сигурда Меченого.

Добрыня ничего не сказал. Он молча посмотрел на Сигурда, затем на нас и снова перевел взгляд на Олава. У меня вновь немедленно свело кишки в животе. Не требовалось быть провидцем, чтоб угадать одолевавшие его мысли. Они, эти самые зловещие мысли, явственно читались на лице Добрыни — словно нацарапанные писалом на куске бересты.

Да, конечно, они не могут всадить кол в маленькую задницу Олава… Но новгородское вече просто так не угомонится. Кому-то неминуемо придется заплатить кровавую виру за убийство Клеркона.

Так оно и вышло. Князь Владимир решил начать с одной из наших рабынь и посмотреть, что из этого получится. Возможно, несговорчивые мужи из воинственного веча тем и удовольствуются?

Нас всех заставили присутствовать на казни несчастной Даники.

Пока заплечных дел мастера трудились над своим жутким колом, я смотрел туда, где стоял сам Владимир. Сегодня он выглядел настоящим князем — нарядный и величественный. На нем были парчовые штаны и шелковая рубаха, а также темно-синий кафтан с красной оторочкой и золотым шитьем понизу. Поверх кафтана Владимир надел такую же синюю свиту, расшитую золотом и скреплявшуюся у ворота рубиновой застежкой. Завершала наряд соболья шапка с серебряной тульей и массивная золотая гривна, которая свешивалась на грудь. Два незыблемых столпа, естественно, находились поблизости. И тут же, пригревшись под могучей дядюшкиной дланью, стоял юный Олав — освобожденный от всех обвинений, в уюте и безопасности.

По завершении казни Добрыня и Сигурд пошли посоветоваться с вечем. Я видел, как оба они склонили головы, прислушиваясь к важным бородатым новгородцам; видел, как треплется на студеном ветру султанчик из конского волоса на Добрынином шлеме. Переговоры затягивались, и это вселяло серьезную тревогу. Было очевидно, что смерть одной ничтожной рабыни не удовлетворила горожан. Они хотели заполучить нас всех: ровный ряд окровавленных кольев, на которых трепыхается живая плоть — вот что мнилось строгому новгородскому вечу.

Мартин часто-часто взмахивал рукой перед грудью — творил охранный жест, который, по верованиям христиан, отгоняет от них всяческое зло. Даже Финн с Квасиром, похоже, утратили обычное присутствие духа. Оба хранили гробовое молчание, когда дюжие стражники пинками подняли нас со снега и погнали обратно к подземной темнице. Побратимы словно окаменели изнутри. Что уж говорить об оставшейся рабыне… Несчастная была так напугана, что безостановочно рыдала, разбрызгивая вокруг себя слезы и сопли. Она даже идти самостоятельно не могла, пришлось Торгунне и Тордис тащить ее под руки.

Внезапно Финн издал горький смешок — и как же он был непохож на тот веселый хохот, что так удивлял наших охранников.

— Я же говорю, маленький говнюк! — пробормотал он, оглядываясь на Олава, который невозмутимо стоял рядом с дядей и смотрел нам вслед.

Очутившись в уже привычной темноте подземелья, я вновь услышал знакомый смех. Я знал, кто это смеется… вот только не мог взять в толк, отчего он так развеселился. Порой мне казалось, что Один играет мною — как свежий морской ветер толстопузым кнорром. Он упорно и безжалостно подталкивал меня в сторону гробницы Аттилы и в то же время ясно давал понять: нам ее никогда не достичь. Я никак не мог постичь его замыслов, слишком уж хитро все было закручено — даже для него, Одноглазого бога.

— Ни за что не соглашусь погибнуть такой позорной смертью! — прорычал Финн, и Квасир немедленно с ним согласился.

Они долго бубнили в темноте, строя диковинные планы — напасть на стражников, завладеть оружием и сражаться, пока их не убьют. По крайней мере это будет смерть, достойная викинга! Женщины молчали; Мартин бормотал свои молитвы.

— Ты с нами, Иона Асанес? — требовательно спросил Квасир, и я услышал дрожащий голос Козленка.

— Да, но… боюсь, воин из меня никудышный.

— Орм? — обернулся в мою сторону Финн.

Я молчал, напряженно прислушиваясь. Мне так хотелось, чтоб они хоть на минутку заткнулись. В воздухе носилось что-то странное — какой-то посторонний звук, который я никак не мог опознать…

— Клянусь костями Одина! — снова прорычал Финн. — Парень, ты же наш ярл! Неужели ты откажешься вести нас в бой?

Мне не давал покоя этот проклятый смех. Он все звучал и звучал в моих ушах — заливистый, уплывающий вдаль… словно колокольный перезвон.

Один…

— Может, его кровь превратилась в водицу? — насмешливо хмыкнул Финн.

Квасир шикнул на него — мол, следи за своим языком, побратим. Сам он предположил, что, скорее уж, у меня мозги совсем спеклись, и я не ведаю, что творю.

— Колокола, — сказал я, наконец-то узнав этот звук. — Колокола звонят.

Так оно и было. Откуда-то издалека на нас наплывал колокольный звон — низкий, тягучий, словно вода, падающая с утеса.

В темноте я не мог видеть лица своих побратимов, но почувствовал, как они переглянулись, затем оба посмотрели на меня. Колокольный звон в Новгороде означал, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Я ощутил внутренний трепет. Что-то темное и горячее поднялось из недр моей души, и я понял: на сей раз Один прошел совсем рядом.

Когда утренняя заря посеребрила темное отверстие лаза, я подумал: «Вот он и наступил, последний рассвет в нашей жизни». Финн же начал выкликать стражников и спрашивать, что там такое стряслось.

— Великий князь умер, — донеслось до нас сверху.

По голосу стражника можно было понять, что он сам потрясен этим известием.

— Владимир? — воскликнул Квасир.

Финн обхватил себя руками и покачал головой в суеверном ужасе.

— Я молил Одина об этом, — признался он. — Всю ночь я молил его… и вот Всеотец откликнулся.

Мартин лишь презрительно фыркнул.

— И о чем ты молил Одина? — сердито спросил Квасир. — О мести? И что теперь?

Финн не ответил… а может, я просто не услышал. Потому что думал о своем: это не Владимир. Слишком уж долго и громко звонят колокола. Святослав, его отец — вот кто умер… и говорите что хотите, а без Одина здесь не обошлось. Позже мы узнали, как все произошло. Святослав, так и не сумевший покорить Великий Город, возвращался домой и по дороге попал в печенежскую засаду. Поговаривали также, будто византийский правитель подкупил тех печенегов. Как бы то ни было, а великий Святослав, повелитель всех русов, погиб от руки полудикого степного воина — из тех, что даже меча доброго не знают, а воюют при помощи лука и стрел. Из черепа Святослава изготовили чашу для пиров и поднесли ее в подарок вождю печенегов.

Но все эти подробности всплыли позже. А тогда, сидя в подземной темнице, я знал лишь то, что услышал — отец Владимира мертв. И этого мне хватило, чтобы ощутить непреложную власть Одина и склонить пред нею голову.

Смерть отца обернулась большой бедой для юного князя Владимира. Положение его было шатким, и не только потому, что он являлся самым младшим в роду. Беда в том, что, будучи рожденным от простой женщины, едва ли не рабыни, Владимир сильно уступал своим братьям в знатности происхождения. Из этих двоих Олег, средний брат, славился своей силой, зато особым умом не блистал. Куда большую угрозу представлял старший, Ярополк. Вот уж кому ума не занимать. Жаль только, что при этом Ярополк был трусом и подлецом.

Раньше или позже, но братья неминуемо сойдутся в драке за власть. И я опасался, что нынешний колокольный перезвон станет погребальным для самого младшего из сыновей Святослава. Если только он сам не нанесет неожиданный удар. А для этого надо кое-что иметь за душой.

Например, кучу серебра размером чуть ли не до небес.

Вот ловушка и захлопнулась. Теперь мне не отвертеться от похода в степь за сокровищами Аттилы. Я чувствовал себя так, будто Одноглазый изловил меня и привязал на носу своего драккара. А затем взял и хорошенько поддул в паруса…

Финн и Квасир удивленно примолкли, заслышав в темноте мой неожиданный смех. Мне и самому он показался довольно странным; тем не менее именно я был тем самым безумцем, который смеялся в княжеской темнице.