11
По возвращении в деревню Бьельви внимательно осмотрел мой череп и пришел у выводу, что мне страшно повезло. Сзади на шее у меня красовался огроменный синяк, цвету которого мог бы позавидовать сам Биврест, радужный мост в Вальхаллу. Кожа на лодыжке — там, куда пришелся удар Мартина — была содрана, но сама кость, благодарение богам, уцелела.
Присутствовавший при осмотре Квасир только головой покачал с плохо скрытой усмешкой. Это был наш давний спор. Я верил, что рунный меч обладает свойством хранить своего владельца от серьезных неприятностей. Квасир же все, что со мной происходило (и не происходило), относил исключительно на счет моей молодости, природного здоровья и особого благорасположения Одина.
Я бросил взгляд на побратима и произнес с благодарным кивком:
— Клянемся на кости, крови и железе.
Квасир пренебрежительно отмахнулся от моих благодарностей и бросил некий предмет. Неловко поймав его, я обнаружил, что это утерянная обувка Мартина.
— Мы выкопали его из-под снега, неподалеку от входа в ваше убежище, — сообщил Квасир. — Почти рядом с телом Торкеля.
Я взвесил на руке тяжелый башмак из воловьей шкуры, рассмотрел толстую подошву с металлическими гвоздями и понял, какой же я все-таки счастливчик. Удар такой штукой должен был сломать мою ногу, как сухой прутик. Когда я сказал об этом побратиму, тот задумчиво потер свой здоровый глаз и пожал плечами.
— Думаю, к твоей удаче приложил руку хозяин этого башмака, — заметил он и тут же поправился с ухмылкой: — Вернее сказать, ногу… — И, видя мое недоумение, кратко пояснил: — Хельшун.
Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица. Клянусь Одином, Квасир-то прав! Осторожно отложив предмет в сторону, я посмотрел на него новыми глазами. Ну, так и есть — башмак Хель! Обувку эту изготавливают специально для покойников, которые при жизни слыли особо жестокосердными. Считается, что такому человеку уготована долгая и тяжелая дорога во владения Хель. Путь его будет усеян терниями, а река, которую придется пересекать, — острыми камнями и ядовитыми змеями. Так что подобные башмаки с толстой и прочной подошвой являются проявлением незаслуженной доброты со стороны родственников и друзей усопшего.
— Точно, так и есть, — пробурчал Финн, вошедший в комнату и успевший услышать слова Квасира. — Сейчас какой-то бедняга бредет по тернистому пути в Нифльхель и проклинает монаха, ограбившего его могилу.
Судя по всему, Мартина это не слишком волновало. Он не считал зазорным разрыть могилу проклятого язычника и взять то, что понадобилось христианскому монаху. Тем не менее факт сам по себе примечательный. Он показывает, как низко пал Мартин. Сейчас никто бы не узнал в нищем побирушке того блестящего и щеголеватого священника, который некогда вел богословскую беседу с Иллуги Годи в парадном зале крепости Бирки.
— А как мальчишка? — спросил я.
— Обоссался и немного замерз, — усмехнулся Финн. — А так в полном порядке. Ты спас ему жизнь.
— Да нет, все как раз наоборот — это он спас мне жизнь, — признался я. — Ведь это Олав придумал хитрость с телегой.
Брови Финна в удивлении взлетели вверх. Побратим молчал, но ничего говорить и не требовалось. И без того было понятно, что я должен ощущать, задолжав Вороньей Кости вергельд за мою жизнь. А чувствовал я себя человеком, который проваливается в бездонную трясину. Рано или поздно этот маленький паршивец Олав взыщет с меня должок, да так, что мало не покажется. Впрочем, стоит ли убиваться заранее… Поживем — увидим.
— А другой труп? — поинтересовался я. — Ну, тот, с которым сражался Торкель?
Честно говоря, не знаю, зачем я спросил. Я же помнил, какое неприглядное зрелище представлял из себя противник Торкеля после того, как тот обработал его своим мечом. И вряд ли он стал выглядеть лучше после двенадцатичасового пребывания под снегом.
— С ним тоже все в порядке, Торговец, — ответил Финн. — Как был женским, так и остался.
При этих словах мы все посмотрели в угол — на спеленатый окаменелый сверток, который мы забрали с места боя. Труп, несомненно, принадлежал женщине. Меня дрожь пробрала, когда я вспомнил пронзительный крик, с которого началась вся заварушка. А потом — бесконечный снегопад и всадники, кружившие вокруг нас… И безумная ярость Торкеля, обрушившаяся на эту неизвестную.
Мы рассмотрели труп еще в степи. Стоило Оспаку очистить его лицо от налипшего снега, как Тин вздрогнул и прошептал:
— Ойор-пата.
После этого маленький булгарин замкнулся в себе и не вымолвил больше ни слова. Спасибо Абрахаму, высокому рыжеволосому хазарину, знакомому с языком своих соседей-степняков. Он объяснил нам, что слово это переводится со староскифского языка как «мужененавистницы».
Тело женщины было изрядно изрублено мечом Торкеля — похоже, он дал выход своей ненависти, замешенной на страхе. Но то, что осталось, позволяло сделать определенные выводы о личности погибшей. Прежде всего, женщина не являлась рабыней. Одежда ее была из дорогой ткани и к тому же с большим количеством золотых украшений. На безжизненно-белых щеках — синие татуировки, придававшие лицу суровое выражение. И, кроме них, старые побелевшие шрамы. Волосы женщины, заплетенные в косы, были скреплены сзади в хвост — именно так поступают воины перед началом сражения.
Она была достаточно молода, однако ни у кого бы не повернулся язык назвать ее хорошенькой. И вообще, как справедливо заметил Иона Асанес, рядом с такой женщиной как-то не хочется думать о любви. На шее у нее болтался огромный клык дикого вепря, и я особо не сомневался, что убила она зверя собственноручно. На ладонях у женщины обнаружились грубые мозоли. Большие пальцы окружали твердые окостеневшие наросты, на одном до сих пор сохранилось прижимное кольцо.
— Вот к чему приводят ежедневные занятия с мечом и степным луком, — заметил Финн. — Кроме того, посмотрите, какая она кривоногая. Большую часть жизни эта женщина ездила верхом. Как-то не верится, что этими самыми руками она варила суп или шлепала малолетних неслухов.
Ну, руки-то ладно, у нас и самих ладони не краше. Куда больше смутила голова женщины: она была необычной удлиненной формы, со скошенным назад лбом. Да и шрамы на щеках выглядели нарочито прямыми — не похоже, чтобы она заработала их в случайном бою. У тех, кто видел это, рука сама потянулась сотворить охранный жест. Кто-то прошептал слово «Нифльхель», и остальные зашикали.
— Она что, из карликов? — спросил Гирт. — Интересно, и когда это подземные кузнецы успели превратиться в остроголовых баб, которые скачут по степи и сражаются не хуже мужчин?
Объяснения мы получили от Ионы Асанеса, хоть Абрахам и ворчал на него, что, мол, негоже говорить о таком. Якобы еврейское священное писание вообще запрещает поминать нечистых духов.
Тем не менее Асанес сказал:
— Геродот.
— Что-что? — заинтересовался Финн, оторвавшись от своего занятия (он пытался впрячь лошадь в перевернутую и вновь водруженную на колеса телегу).
— Не что, а кто, — поправил Иона. — Был такой греческий историк. Он писал о женщинах, которые жили во времена древних героев. Женщины-воины из скифского племени звались амазонками и были очень похожи на эту незнакомку. Величайший в мире силач по имени Геракл сражался с ними и одержал победу. Правда, было это давно… Я прочел об этом в книге из Новгородского монастыря.
Тут все умолкли, пораженные тем фактом, что среди них, оказывается, есть человек, который не только держал в руках, но и читал книгу. Многие увидели юного грека в совершенно новом свете.
— Они все еще живут, — вмешался в разговор Морут, маленький смуглый хазарин. — Женщины эти принадлежат к одному из яских племен.
— Как ты смеешь! — пророкотал бас Абрахама. — На само упоминание о них наложен херем.
— Что такое херем? — спросил простодушный Гирт.
— Ну, это своего рода приговор, — пояснил Морут. — Тебя объявляют недостойным последователем Торы.
Тора — это собрание священных саг иудеев и одновременно свод весьма строгих правил. Нарушение одного из запретов грозило Моруту исключением из числа евреев. Я достаточно насмотрелся в Бирке на людей их племени — и хазар, и радонитов, — чтобы понять: для еврея это самое страшное наказание.
Однако маленький хазарин не выглядел напуганным.
— Я охотник и следопыт, — сказал он, пожимая плечами. — У Абрахама другое положение. Он из касты воинов. Воины не могут перестать быть евреями. И требования к ним гораздо строже: они обязаны следовать всем заветам Торы и в детстве непременно должны пройти обрезание. Мне тоже его сделали в свое время… Но сейчас многое изменилось. Половина моей родни перебралась на юг и наверняка приняла мусульманство. Я тоже подумываю переселиться и заделаться мусульманином. Хотя… Их вера запрещает пить эль и зеленое вино — для меня это немалая жертва.
Финн тут же пустился в рассуждения о глупости религии, которая запрещает пить… не говоря уж о том, чтобы допустить нож к своему мужскому достоинству. Я не стал говорить, что далеко не все хазары являются иудеями. Воины и другие благородные касты — те, конечно, исповедуют иудейскую веру. Хотя позже я выяснил, что даже среди них бывают исключения. Многие из хазар, поступившие на службу в хирд Великого Города, вынуждены были креститься и нисколько о том не жалели.
Правда, сам я не очень это понимал. Как можно отбросить веру и родных богов? Словно старый плащ, который решил заменить на новый…
Важные мысли, но я выкинул их из головы по возвращении в Малкиев. На меня сразу же обрушились заботы поважнее. Показавшись лекарю, я тут же отправился на встречу с Владимиром, Сигурдом и Добрыней. Мы уединились в избе старосты для обсуждения дальнейших планов. Не прошло и пяти минут, как к нам присоединился Воронья Кость. Владимир прямо-таки сиял от радости, что вновь обрел своего товарища. Они отошли в уголок и принялись о чем-то шептаться.
— Клянемся на кости, крови и железе, — произнес я в ответ на поздравления со счастливым возвращением. — Старая клятва помогла мне вернуть меч.
Сигурд понял смысл моих слов и недовольно поджал губы. Пусть обижается, я сказал то, что хотел сказать. Действительно, сам Сигурд и пальцем бы не пошевелил, чтобы помочь мне. Он и в погоню-то отправился исключительно из-за Олава, своего кровного родича. Что касается юного князя, того заботил лишь рунный меч — как ключ к сокровищам, которые он уже почитал «своими». Про Добрыню уж и вовсе не говорю. Всем этим людям нет никакого дела до меня. Если я до сих пор жив, то только благодаря своим побратимам и тому давнему обету, о котором я напомнил Сигурду. Мысль эта наполняла меня теплым чувством общности и уверенности в своих силах. Надо же… а ведь я всю свою жизнь только и делал, что отталкивал от себя это чувство.
Тут в разговор вмешался Воронья Кость.
— Совершенно верно, — подтвердил он с понимающей улыбкой.
Вот и понимай, что он имел в виду — этот непростой мальчишка. Сигурд, казалось, собирался поспорить с племянником, но передумал. Махнул рукой, хотя было заметно, что высказанная правда колет ему глаза.
Затем оба мальчика скрепили дружбу воинским рукопожатием, когда пальцы обхватывают запястье. При этом они, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу. Вид у них был, как у двух братьев, давным-давно разлученных судьбой, но сумевших заново воссоединиться. Мне даже на миг показалось, что я несправедлив в своей оценке юного князя… и Владимира волнует не только спрятанный клад.
Но затем новая мысль возникла у меня в голове, и она мне совсем не понравилась. С легким чувством дурноты я подумал: а разве не может быть так, что Воронья Кость наложил легкий — почти неощутимый — сейд на своего венценосного приятеля? И сколько я ни повторял себе: «Ерунда, ведь он всего лишь девятилетний ребенок»… но полностью освободиться от подозрений не мог. И этому человеку я теперь обязан жизнью?
— Они чуть было не опоздали, — на своих привычных басовых нотках прогудел Добрыня. — По словам Тина, он никогда прежде не видел, чтобы буран налетел с такой скоростью и с такой силой.
Бураном в земле русов называли такие вот зимние бури — с ветром и снегом. По словам Квасира, их спасательная группа уцелела лишь благодаря предусмотрительности Тина, который захватил свою юрту — древнюю степную хижину, представлявшую собой костяк из стволов молодых деревьев, обтянутый овечьим войлоком. Перевозят ее в разобранном состоянии, а затем буквально в десять минут собирают на нужном месте. Финн тоже подтвердил слова побратима — мол, все так и было, — а от себя еще добавил, что по прочности булгарская юрта не уступит добрым исландским домам.
— Хочу напомнить, что буран — не единственная угроза, — проворчал Сигурд.
— Именно, — поддержал я воеводу. — Есть еще женщина.
Добрыня огладил свою бороду и недовольно нахмурился.
— Если верить Тину, то все нападавшие были женщинами, — сказал он. — Булгарин утверждает, будто эти женщины придерживаются старых обычаев гуннов. В частности, некоторым избранным детям нарочно вытягивают головы.
Все примолкли, переваривая услышанное. Я попробовал себе представить, как это делалось, и мне стало не по себе. В наступившей тишине хорошо было слышно, как мальчики разговаривают и смеются в своем углу. Наверняка Воронья Кость знакомил юного князя со своим видением недавних событий. Готов побиться об заклад, что Олав ни словом не упомянул о том, как описался от испуга во время внезапного нападения.
— Женщины-воины принадлежат к одному из неких племен, — продолжал Добрыня. — К сожалению, в настоящее время племя не властно над своими воительницами. Прежде, когда хазары были сильны, им удавалось держать мужененавистниц в узде. Однако теперь, когда Святослав сокрушил хазар, ясы вышли из-под их власти. И, похоже, на просторы степи выплеснулся буйный ужас.
— Но чем мы вызвали их ненависть? — спросил Сигурд, нахмурившись. — Почему они нас преследуют?
— Хотят остановить нас, — ответил я вместо Добрыни. У меня не было ни малейших сомнений в собственной правоте. Ответ этот мгновенно возник в моей голове — будто я увидел его вырезанным в камне. — Они не желают, чтобы мы достигли гробницы Атли.
Добрыня бросил на меня сумрачный взгляд из-под седых бровей и подтвердил:
— Тин тоже так считает. Он утверждает, будто предки этих женщин были приближенными Аттилы в ту пору, когда он повелевал всеми степными племенами. Он и сам был великим воином, а посему ценил этих мужененавистниц за особую ярость в бою. Они же платили Аттиле беззаветной преданностью, поскольку он возвысил их над остальными ясами и дал возможность проявить себя.
— А тебе откуда это известно? — бросил на меня подозрительный взгляд Сигурд. — Они не чинили вам препятствий, когда вы впервые отправились к могиле Атли?
Нет, тогда мы не сталкивались с женщинами-воительницами. Наверное, все по той же причине: при хазарах они не смели совершать свои кровавые набеги. В конце концов, они представляли собой лишь незначительную часть яского племени. Где им было тягаться с могущественной хазарской империей!
Я озвучил свои соображения, однако кое о чем предпочел умолчать. Например, мне было очень интересно, откуда здешние амазонки узнали месторасположение гробницы Атли. Позже об этом заговорил Тин. Он высказал предположение, что знания эти передавались из поколения в поколение и принадлежали лишь избранной части племени. И снова я промолчал, поскольку у меня имелись собственные догадки на сей счет. И догадки эти были связаны с воспоминанием о Хильд — такой, как я видел ее в последний раз. Я помню, с какими глазами — бездонно-черными, полными необъятной ненависти — рубилась она со мной в могильнике Аттилы. Картина эта явственно всплыла в моей памяти, подобно тому, как труп утопленника всплывает из речного ила.
— Да уж, мы наголову разбили степняков, но не можем воспользоваться плодами победы, — вздохнул Добрыня. — После смерти Святослава на Руси не стало твердой руки — такой, которая смогла бы удержать в узде этих чокнутых баб.
Сигурд поправил свой серебряный нос. Я уже заметил, что он испытывал неприятные ощущения, когда хмурился. А на протяжении этого разговора хмуриться ему приходилось то и дело.
— Итак, что мы имеем? — прорычал новгородский воевода. — Кучку ненормальных баб на лошадях, которым не терпится сразиться с нами. А также проклятого Ламбиссона, который успел опередить нас на несколько дней в этой гонке. Верно? Ну, так я вам скажу: мои парни справятся с подобными затруднениями.
— Тин дальше не пойдет — даже под угрозой меча, — сообщил Добрыня.
Сигурд сердито засопел:
— Вот как? Ну, и невелика беда… Посадим на кол мерзавца и двинемся дальше. У нас и без него хватает следопытов.
Я считал (и высказал это вслух), что мы не имеем права отмахиваться от страхов Тина. И Добрыня согласился со мной. Как бы Сигурд ни хорохорился, мы имеем дело не с простыми воинами. Обычную легкую конницу — даже превосходящую нас числом — мы могли бы победить. Но это не обычные всадницы. И не обычные женщины. Обычные женщины не налетают в степи с диким криком, потрясая мечом и боевым луком. В них присутствовала некая потусторонняя странность, и с этим приходилось считаться. Особенно если вспомнить необычную форму черепа и синие отметины на щеках.
У нас, северян, тоже существуют предания о так называемых скьялдмейер — то есть щитовых девах. Но предания эти относятся к седой старине, к тем временам, когда Один и Тор ходили по земле среди людей. Всем известны имена Висмы, Вебьорг и других великих предводительниц воинов, сражавшихся в эпоху Бьорна Железнобокого. Если верить нашим героическим сагам, это были достойные воительницы.
Но одно дело слушать увлекательные рассказы возле костра, и совсем другое — столкнуться с подобным в жизни. И хотя все мы восхищались женщинами, способными с оружием в руках защищать свой очаг, думаю, никто из современных мужчин не одобрит женщину, которая покидает этот очаг ради того, чтобы встать в стену щитов.
Весть об уходе Тина мгновенно распространилась среди нашего воинства. Она породила панику, которая росла с каждым днем и лишала людей последних остатков мужества. Вокруг только и разговоров было, что о таинственных «убийцах мужчин» с их магическими способностями.
— Но мы не можем повернуть назад из-за каких-то там… женщин! — взорвался Сигурд, и Добрыня зашикал на него, призывая к тишине.
Взгляд его метнулся с воеводы на меня, и взгляд этот был мрачным и острым, словно стальной гвоздь в подошве.
— Не бушуй понапрасну! — рявкнул суровый новгородец. — Владимир все равно не откажется от своей затеи.
Затем он повернулся ко мне и произнес с горечью:
— Тебе-то известно, какой властью обладает эта куча серебра. Ведь проклятое сокровище буквально околдовало твоих людей, не так ли, ярл Орм?
Мне нечего было возразить Добрыне. Поэтому я лишь молча кивнул. Действительно, одержимость сокровищами Аттилы подобна заразной болезни, от которой не так-то легко избавиться. Я видел клеймо этой болезни на лице юного князя. Подобно невидимой отраве, она просочилась в сердце Владимира и питала его мечты о богатстве и могуществе.
— Ну, значит, так тому и быть, — вздохнул Добрыня. — Похоже, никто из богов не снизошел к моим мольбам.
Он с самого начала не одобрял идею зимнего похода. Мы все это знали и видели обугленные останки жертв, которые Добрыня втихую приносил своим богам — Перуну Громовержцу, Сварогу Ходящему по Небу, Повелителю Ветров Стрибогу и даже непонятному божеству по имени Ярило (который, на мой взгляд, являлся не чем иным, как огромным удом на ножках). Да только куда этим лживым божкам состязаться в силе с нашим Одином — небесным Всеотцом, даровавшим миру магию познания! Никто из славянских кумиров не помог Добрыне достучаться до здравого смысла его племянника.
— Ну, ничего, — проворчал Сигурд. — Как говорят у нас в Новгороде, кулик невелик, а все-таки птица.
— У тебя, случаем, нет старой бабки, любительницы всяческих присловий? — спросил я. — А то выяснится вдруг, что вы с Рыжим Ньялем давно разлученные родственники…
При этих моих словах разговор в углу смолк. Мальчики обменялись быстрыми взглядами и одинаково прыснули в кулаки — что снова заставило Сигурда нахмуриться.
На том наше обсуждение завершилось, и я пошел в амбар, отведенный для проживания Обетного Братства. Воздух с мороза показался мне душным и спертым. Я отметил, что за время моего отсутствия побратимы успели сложить очаг, и сейчас в нем весело потрескивал огонь. Однако лица людей, собравшихся возле очага, отнюдь не выглядели веселыми. Напротив, я бы сказал, что в амбаре царила безнадежно-мрачная атмосфера. Конечно, товарищи были рады моему возвращению и попытались выразить свою радость — Онунд Хнуфа даже улыбнулся, что само по себе являлось небывалым событием. Как выяснилось, один из наших побратимов — а именно юный Пай — был серьезно болен, и тревога за него отравляла любое веселье.
Парень лежал в затемненном углу, хриплое дыхание с трудом вырывалось из его груди. Этот жуткий скрежещущий звук болезненным спазмом отзывался в животе у всех, кто сидел в полутемном сарае, нашем временном доме. Неподалеку маячил Бьельви-лекарь, на лице его была написана крайняя озабоченность. Иона Асанес тоже находился там. Он сидел в изголовье и беспрестанно менял мокрую тряпку на лбу у Пая.
Бедняге было совсем плохо. Он лежал обнаженным, и все его тело лоснилось от обильного болезненного пота. Пай ничего не замечал, все его силы уходили на то, чтоб сделать очередной вздох. Тордис хлопотала возле постели, пытаясь закутать больного в теплое одеяло или хотя бы в вадмалевую простыню. Но тот скидывал все покровы, попутно разбрасывая крупные капли пота. Я посмотрел в пустые глаза Тордис и прочитал в них приговор парню. Бьельви на минутку оставил больного и направился к огню, на котором побулькивал какой-то целебный отвар.
— Как дела у парнишки? — спросил Гизур.
— Неважно, — вздохнул лекарь, помешивая деревянной ложкой в горшке.
— У него, верно, холера, — объявил подошедший Иона. — Я как-то читал книгу одного киевского монаха. Там было написано, что такая лихорадка бывает при холере.
— Ну, конечно, Иона Асанес, — спокойно ответил Бьельви. — Кому и знать, как не тебе? Ты же у нас здесь главный лекарь.
Иона обиженно дернул плечом, но все же продолжал настаивать:
— А чем ты его поишь? Мы все имеем право знать, как ты лечишь нашего товарища.
Бьельви перелил немного отвара в деревянную мисочку и, выпрямившись, бросил на Иону утомленный взгляд.
— Не вижу смысла отвечать на твой вопрос, Иона Асанес, — сказал он. — Делиться с тобой познаниями все равно, что пытаться налить медовуху в доверху наполненный рог. Только добро зря переведешь…
Кто-то засмеялся, и Асанес вспыхнул от обиды. Да уж, умеет старина Бьельви поставить человека на место. Он повернулся к постели больного и едва не наткнулся на меня.
— Ярл Орм…
— Здравствуй, Бьельви. Насколько все плохо?
Маленький лекарь горестно покачал кудлатой головой.
— Скорее всего, он умрет. Проклятая простуда съедает его легкие изнутри. Мне и раньше доводилось такое видеть. Лечение всегда одно и то же: мед, липовый цвет, березовый сок… ну, и подходящая молитва доброму Фрейру. Некоторым это помогало, и они выздоравливали. Сейчас я тоже перепробовал все средства, но без особого успеха. Я делал ставку на молодость Пая, но, к сожалению, парень от рождения слаб в груди. Ты же помнишь, он вечно кашлял…
И Бьельви усталой, шаркающей походкой снова пошел в угол, где метался на постели несчастный Пай. Обернувшись, я увидел рядом с собой Квасира. Выглядел он странно: привычная повязка на одном глазу сливалась с угольным пятном, которое он по совету степняков навел вокруг другого глаза. В темноте казалось, будто оба глаза у него замотаны тряпкой.
— Сегодня ночью помрут еще двое дружинников, — понизив голос, сообщил мне Квасир. — У одного то же самое, что и у нашего Пая. А у второго — кровотечение из задницы, никак не остановить. Говорят, он присел справить нужду, а дерьмо возьми да и замерзни у него внутри. Вроде как он что-то себе порвал… вот теперь помирает. Не лучшая смерть для воина.
Мимо прошла Торгунна с кружкой горячего бульона и черной краюхой в руках. Она невесело улыбнулась мне и сказала:
— Тяжелые времена настали, Торговец. Хотела бы я сейчас оказаться в Гестеринге рядом со своим пуховым одеялом. Знал бы ты, как я по нему скучаю! Небось сейчас под моим одеялом нежатся Ингрид с Ботольвом.
Торгунна произнесла это насмешливо, без тени горечи в голосе. И к тому же назвала меня давно забытым именем: это прозвище дали мне друзья в далекие и куда более счастливые времена.
Я сочувственно похлопал ее по руке. А что еще оставалось? Мы оба понимали, сколь долгий и тяжелый путь нам предстоит пройти, чтобы снова оказаться в родном Гестеринге. И не факт, что Торгунне когда-либо удастся увидеть ее пуховое одеяло. Она пожала плечами и отправилась дальше, по дороге отвесив пару подзатыльников шотландским рабыням Хекье и Скирле и пристроив их к какой-то работе.
Немного погодя Бьельви подал мне условный знак — мол, подойди, пора. С тяжелым сердцем направился я в угол, где задыхался и обливался холодным потом Пай. Волосы его намокли и облепили белое, словно снег, лицо. Рядом стояли Финн и Тордис с Торгунной. Женщины суетились, что-то поправляли на постели. На мой взгляд, занимались они этим больше для самих себя — чтоб не рыдать, — нежели для Пая.
Иона Асанес, бледный, с покрасневшими глазами, по-прежнему сидел в изголовье и держал за руку умиравшего товарища. Ну да, конечно, они были ровесниками и дружили с того самого дня, как встретились в Киеве. Как и положено парням их возраста, вместе гуляли, выпивали, радовались жизни. Не раз, глядя на них со стороны — как они в шутку борются или шагают по улице, обнявшись, — я завидовал молодости и беззаботности. И хоть я был всего немногим старше Ионы и Пая, сам себе я казался древним старцем. Порой мне даже мнилось, что замшелые камни моложе меня.
— Хейя, — негромко сказал я, приближаясь к постели Пая. — Вот ты где! Ну, конечно, я мог бы и сам догадаться. Ведь ты у нас парень не промах. Развалился тут, понимаешь, как конунг… а женщины вокруг так и пляшут.
Тень улыбки скользнула по измученному лицу Пая. Однако сказать он ничего не мог — только хрипло, с натугой дышал. Взгляд у него был безумный, как у раненого животного. Некоторое время мы оба молчали, затем Пай собрался с силами и прошептал:
— Я ведь… ничего… не сделал.
Стоявший рядом Финн покачал головой.
— Боги часто карают невиновных. Им не требуется особой причины, чтоб нанести удар.
— Нет… я не то имел в виду, — прохрипел Пай. — Я… слишком мало… прожил. Не успел ничего сделать. Я так хотел… прославиться. Чтобы мое… имя…
Силы оставили его, и бедняга умолк, так и не закончив фразу. Финн тихонько застонал, как от физической боли. Я видел, как у него шевелится борода — это на лице ходили желваки. Затем рядом с нами очутился Олав, и Пай приветствовал его слабой, вымученной улыбкой.
— Историю, — попросил он в промежутке между двумя мучительными вдохами. — Смешную… и короткую. Мое время… истекает… Надо идти.
Олав кивнул, едва сдерживая слезы. Зубы его были так крепко стиснуты, что я вообще сомневался, сможет ли мальчик говорить. Он тоже был по-своему привязан к Паю. Несмотря на разницу в возрасте, между ними сложилось некое подобие дружбы, замешенной на мальчишеском соперничестве. Во всяком случае, оба они проявляли интерес друг к другу. Я помню: Пай всегда восхищался необычными способностями мальчика и слегка завидовал его положению в обществе. Что касается Олава, то он, хоть и подтрунивал над пышными нарядами Пая (из-за которых ему, собственно, и дали прозвище Павлин), в глубине души завидовал старшему товарищу. Ему хотелось поскорее вырасти и вести вольную жизнь взрослого викинга.
И вот теперь настало время исполнить последнюю волю умирающего.
— Жил-был один разбойник, — начал Олав так тихо, что слышать его могли лишь мы, стоявшие в углу. — Назовем его… Паем. Как-то раз решил Пай отдохнуть в перерыве между делами и зашел в знакомый кабак. Выпил он изрядно — так что прямо там и заснул на лавке. И увидел он странный сон: будто какие-то люди, с которыми он что-то не поделил, задумали его убить. Снится Паю, что четверо недругов окружили его со всех сторон. Один принес с собой копье, чтобы выколоть глаза. Другой держит топор, намереваясь раздробить Паю пальцы и переломать ноги. У третьего в руках меч солидной длины, и незнакомец уже примеряется, как бы воткнуть этот меч Паю в горло. Но страшнее всех четвертый, который стоит с ножом и хочет отрезать бедняге ятра — чтобы потом воткнуть их ему в уши.
В этом месте Пай прыснул со смеху, но не рассчитал силы и надолго закашлялся. Приступ отнял у него чуть ли не все силы. Он смертельно побледнел, но воспаленные глаза светились неподдельным интересом.
Олав дождался, пока Пай худо-бедно восстановит дыхание, и продолжил свой рассказ:
— Наш разбойник проснулся с криком и обнаружил, что по-прежнему лежит на лавке в знакомом кабаке. «Фу! — подумал он. — Приснится же такое после доброй выпивки». Однако не успел он с облегчением перевести дух, как заметил, что и в самом деле окружен врагами. Поблизости маячат три отвратительных типа, которые поглядывают на него с явно недобрыми намерениями. У одного в руках копье, перепачканное в какой-то слизи — будто этим копьем только что кому-то глаз выкололи. Другой держит в руках окровавленный топор, а третий — меч солидной длины. А четвертого-то и нету!
Огляделся Пай по сторонам — и правда, нет четвертого! Улегся Пай снова на свою скамью и — не обращая внимания на приближавшихся врагов — произнес: «Хвала Одину! Это был просто страшный сон».
Пай тихо рассмеялся и сразу же снова зашелся в надсадном кашле. Некоторое время грудь его отчаянно вздымалась и опадала, тело сотрясалось в судорогах. Затем все прекратилось. Торгунна выждала несколько минут, затем утерла мокрое от слез лицо и склонилась к Паю. Пару секунд прислушивалась, пытаясь уловить слабое дыхание. Затем печально покачала головой и закрыла ему глаза. Иона Асанес уронил голову на руки и, не скрываясь, зарыдал.
Финн с трудом перевел дух.
— Вот тебе и слава, — с горечью сказал он, ни к кому не обращаясь. — В конечном счете все приходят к одному концу.
— Отличная история, — похвалил я Олава. — Он получил то, что хотел. Далеко не каждому удалось бы сделать такое — даже для лучшего друга. Боги наградили тебя даром…
Воронья Кость покачал головой. Его разноцветные глаза подозрительно блестели, лицо как-то разом осунулось и побледнело — мальчик стал похож на маленького старичка.
— Иногда это не дар, а проклятие, — едва слышно прошептал он.
Мы долго обсуждали, как бы похоронить своих мертвых в соответствии с северными законами. Все норманны настаивали на сожжении, поскольку были уверены: стоит нам уйти, как местные жители выкопают тела и снимут с них все ценное. Однако Владимир отказал в нашей просьбе, так как для этого требовалось разобрать на дрова один-два деревенских дома.
— Не понимаю, — возмущался Сигурд, недовольный тем, что его люди так и не обретут покоя. — Ты обобрал этих людей до нитки. Им придется зарезать последний скот, а по весне дело наверняка дойдет до того, чтоб жевать кожаные ремни. И при этом ты боишься разрушить пару жалких хижин!
Владимир стоял, сложив руки на груди и сверкая глазами на своего воеводу.
— Эти люди — подданные моего брата, — сказал он, упрямо выпятив подбородок. — Пока что… Но настанет день, и они станут моими. Мне не нужна их ненависть. Вполне достаточно, чтоб они боялись меня.
Я видел, что Сигурд не понимает князя. Я и сам не вполне постигал логику этого юного правителя. Зато Иона Асанес всецело его поддерживал.
— Владимир прав, — заявил он с улыбкой. — Князь является пастырем своего народа. Разумный пастырь стрижет стадо, а не вырезает его под корень.
И они вдвоем пошли плести и развешивать красивые словеса. Я послушал их пару минут и удалился. У меня было такое чувство, словно я иду по скользкому льду и не знаю, где упаду. Не понимал я их способа управлять людьми. Нет, я готов признать, что за этими молодыми будущее. Наверное, именно так через десять лет и будут править ярлы, князья и короли. Но сам я для такого не годился. Возможно, Иона Асанес окажется лучшим ярлом, чем я. Когда-нибудь в будущем…
Но не сейчас, и не для нашего Обетного Братства. Ибо что касается моих побратимов, они тоже люди старой закалки. И мы прекрасно друг друга понимали. Вот они стоят возле темных холмиков свежих могил, опираясь на длинные топоры, которыми только что рубили замерзшую, неподатливую землю.
Они ждали, чтоб их ярл сказал несколько слов. И я воспользовался этой возможностью, дабы сплотить Братство. Я напомнил о данном обете и о том, что бывает с клятвопреступниками. Они и сами видели, как все обернулось для тех, кто пошел за Мартином и Торкелем. Все эти люди ныне мертвы. Финн же, не мудрствуя лукаво, пообещал: любой, кто попытается впредь нарушить клятву, будет иметь дело лично с ним. И вряд ли проживет достаточно долго, чтобы испытать на себе гнев Одина.
Все утро ушло на подготовку к дальнейшему походу: мы приводили в порядок оружие и доспехи, а также изобретали новые способы утеплиться в дороге. Затем, ближе к обеду, мы отвязали лошадей, при помощи ножей очистили их копыта от наледи и, с большим трудом выломав деревянные колья из мерзлой земли (они еще пригодятся нам в пути), двинулись дальше на юг.
Отъехав от городища, я оглянулся и увидел на земляной насыпи одинокую человеческую фигурку. Лица я, конечно, не разобрал, но и без того был уверен: это Тин смотрит нам вслед. И долгое время, когда селение скрылось из вида, я ощущал на себе тоскливый взгляд.
Перед нами простиралась заснеженная степь, напоминавшая бескрайнее море с замерзшими волнами. Над степью нависало низкое серое небо, а по нему быстро скользили причудливой формы облака. В том мрачном настроении, в котором я пребывал, они напомнили мне обломки кораблекрушения.
— Только ветер может спасти нас, — удрученно пробормотал Гирт.
Ну, конечно, лишь ветра нам и не хватало! Со всех сторон послышались протестующие возгласы. Было так холодно, что вырывавшееся изо рта дыхание сразу же замерзало и превращалось в сосульки на бородах.
Гирт попытался объяснить свою мысль, с трудом выговаривая слова между вздохами:
— У снега есть желание. Он хочет укрыть всю землю белым пуховым покрывалом — таким белым, что сравниться с ним могут лишь чистейшие льняные простыни. А ветер с ним не соглашается. Это скучно, говорит ветер. Вот сейчас мы подуем и все сделаем по-своему. Здесь снегу будет побольше, а там поменьше. Что это снег разлегся на ближайшей крыше? Сейчас мы его перегоним во-он на то дерево… Так говорит ветер. Снег ненавидит его за эти каверзы, но поделать ничего не может. Он не способен запретить ветру дуть. Потому в безветренный день иногда можно расслышать, как горестно вздыхает снег. Он знает, что старается понапрасну. Сейчас заявится проказник-ветер — и все его труды пойдут прахом.
Наверное, мы бы посмеялись над простодушными рассуждениями Гирта, если б не было так холодно. Пальцы на руках и ногах покраснели и болели. Мы обматывали их слоями вадмаля, между которыми прокладывали охапки сухой травы. Это худо-бедно спасало от обморожения, но делало ступни такими толстыми и неуклюжими, что те едва влезали в стремена.
Один день незаметно перетекал в другой, и, казалось, путешествию нашему не будет ни конца ни края. Мы двигались по степи, подобно цепочке бесплотных теней. Лошади продолжали дохнуть, и теперь уже многие вынуждены были брести пешком. Кое-кто из людей Сигурда предпочел избавиться от доспехов. И то сказать, идти в долгополых металлических кольчугах не слишком-то удобно. Это стало поводом для шуточек и насмешек со стороны моих побратимов — им-то самим к пешему ходу было не привыкать. Но вмешался воевода. Он попросту прикончил одного из таких дружинников и тем самым положил конец и шуточкам, и разбрасыванию казенных доспехов.
Теперь мы шли молча и прислушивались к тихим вздохам снега.
В последующие несколько дней мы потеряли еще шестнадцать человек. Трупы, как правило, обнаруживались поутру — замерзшие, чересчур окоченевшие, чтоб хотя бы сложить им руки на груди. Большей частью они были из числа дружинников, но среди них оказались и двое наших побратимов. Клепп Спаки, дуя на застывшие пальцы, вырезал на небольших костяных пластинках имена погибших — Халли и Трост Сильфра. Оба просто легли и стали терпеливо ждать, когда милосердная смерть избавит их от холода, голода и прочих лишений тяжелого похода. И смерть не заставила себя долго звать: она явилась и заключила бедняг в свои объятия — мягкие, точно крылья белого ворона.
Ближайшие друзья Троста — Финнлейт, Оспак и Торвир — постояли возле неглубокой могилы, бросили в нее несколько серебряных монет, после чего Финнлейт подошел ко мне. Его широкое лицо, обрамленное спутанной бородой, в которой поблескивали сосульки, покраснело от холода. Глаза казались двумя голубыми льдинками.
— Мы тут втроем прикинули, — сказал Финнлейт, — и решили, что Трост, скорее всего, знал о предательстве Торкеля.
Ого, вот это заявление! За такое могли и убить. Обычно подобные обвинения выдвигались лишь на альтинге, где, согласно правилам, смертоубийства запрещены.
Однако Финнлейт, судя по всему, хорошо подумал, прежде чем произнести эти слова.
— Неудивительно, что Один отвернулся от Троста, — говорил он ровным голосом, глядя в одну точку. — Мы хотим, чтоб ты знал, ярл Орм: если кто-то еще из бывших товарищей Торкеля умрет, случится это по воле иного бога… Проклятие Одина здесь ни при чем.
Финнлейт кивнул на прощание и, тяжело ступая, побрел прочь. Я понял, что хотел сказать ирландец: как бы ни сложились дела в будущем, на эту троицу я безусловно могу рассчитывать.
Немаловажно в такие дни, как нынешние… Хорошо знать, что у тебя есть хотя бы трое друзей, на которых можно положиться. В этой ледяной пустыне все потеряло свою силу — и кость, и кровь, и железо. Даже гнев Одина уже не так пугает, когда тебя изо дня в день испытывают жутким холодом и неопределенностью. Поневоле закрадывается мысль, а не лучше ли поступить как Трост — попросту лечь и ждать, когда измученное сердце остановится? И тихо радоваться, что обманул злодейку-судьбу. Я догадывался, что некоторые из моих побратимов всерьез обдумывают такую возможность.
Кроме всего прочего, имелся ведь еще и мой меч с путеводными рунами. В последнее время я взял себе за правило носить его за спиной — как лучники носят луки — и время от времени внимательно разглядывать рукоять. Люди, очевидно, думали, будто я изучаю руны. Однако правда заключалась в том, что я лишь создавал видимость.
Да-да, горькая (и опасная для нас всех) правда заключалась в том, что на эту пору мои руны были абсолютно бесполезны. Сейчас мы двигались с севера на юг — совершенно новым для меня путем — в направлении Саркела. Достигнув же этого южного города, мы снова повернем на север и попытаемся отыскать гробницу Атли. Возможно, тогда (и только тогда) вырезанные руны окажутся подспорьем в наших поисках. Вот так обстояли дела, но рассказывать об этом страдающим и умирающим людям я не считал возможным.
Кстати, о мертвых. Никто особо не сомневался, что стоит нам покинуть место стоянки, как объявятся степные волки. Конечно же, они разроют неглубокие могилы и обглодают трупы. Посему мы положили вырезанные Клеппом таблички под язык своим мертвым в надежде, что сумеем опознать их на обратном пути и предать подобающему погребению. Правда, среди побратимов нашлись и такие, кто полагал, будто мы напрасно тратим время и силы Клеппа ибо маловероятно, что кто-либо из нас доживет до лета в этом проклятом походе. Не говоря уж о том, чтобы возвращаться обратно с добычей и заботиться о погибших товарищах.
В состязании между снегом и ветром победа досталась последнему, и земля вокруг нас сильно изменилась. Теперь вместо сияющей белизны нас окружали бесконечные мили промерзлой серо-коричневой земли с отдельными сугробами. Там и сям стояли группы черных деревьев, чьи голые ветви костлявыми пальцами тянулись в льдистое небо. Ветер дул, не переставая, и тарахтел обледенелыми метелками засохшего ковыля. Звук получался омерзительным — будто невидимые мертвецы злобно клацали зубами.
— Кажется, будто весь мир превратился в ледяную пустыню, — пожаловался Иона Асанес, придвигаясь поближе к огню.
Вечерами мы все были озабочены тем, как бы отвоевать себе местечко у костра или, на худой конец, прильнуть к кому-нибудь из спутников. Тут уж было не до дружеских предпочтений — лишь бы отыскать живую душу, готовую поделиться с тобой крупицей тепла. Топливом нам служил в основном лошадиный навоз. Стоило кому-нибудь из животных опорожнить кишечник, как люди тут же подбирали конские яблоки и засовывали себе под одежду. Польза была двойной: во-первых, свежий навоз некоторое время согревал такого счастливчика, а во-вторых, и сам не замерзал, сохраняя горючие свойства. Так продолжалось, пока запасы корма не начали иссякать. Теперь лошади ели меньше, а соответственно, и меньше гадили. Ну, то есть те, которые не успели околеть…
— Это еще ничего, — промолвил Онунд Хнуфа, повернувшись к Ионе. — Вот мне доводилось охотиться на китов в таких местах, где ледяные глыбы громоздились, точно горы.
— Да-а, — поддержал Гизур, словно и сам бывал в тех краях (хотя все мы знали: он только мечтал поохотиться на китов).
— Хочешь увидеть настоящий ледяной мир, отправляйся в Бьярмаланд, — рассказывал Онунд своим низким раскатистым голосом, напоминающим рык тюленя в случку. — Да будет вам известно, что существует много разновидностей льда. Морской лед образуется осенью и ранней зимой из молочного моря, загустевшего от снега и частиц земли, которые приносят с собой плавучие льдины. Возле берега появляется особый стоячий лед, так называемый припай. По весне он крошится и ломается из-за приливов и отливов. Так… теперь, значит, плавучие льдины. Вы спросите, откуда они берутся? Во всем виноваты ветер и волны. Совместными усилиями они потихоньку разрушают припай и отламывают от него большие толстые куски льда, которые пускаются в самостоятельное плавание по морю. Вот вам и плавучие льдины! По виду они смахивают на те плитки, из которых в церкви складывают огромные картины — да вы, наверное, помните, нам еще Торговец о них рассказывал.
Обычно плавучие льдины сбиваются в кучи — ну, чисто отара овец. Они налезают друг на друга, сминаются, днем подтаивают на солнце, затем снова смерзаются. А в результате получается то, что мы называем паковым льдом или просто паком. Это такая ледяная корка толщиной в человеческую руку. Она одевает море, наподобие тесной рубахи. И когда поднимаются волны, можно видеть, как паковый лед ходит ходуном.
Между прочим, лед тоже растет и стареет, как и мы с вами. Говорю об этом не просто так — любой моряк, плавающий во льдах, знает, сколь важно учитывать возраст льда. Взять, к примеру, молодой лед… Его легко узнать — по виду он чистый, белый, опять же толщиной в человеческую руку. Такой лед бывает хрупким и ломким, словно черствый хлеб. При необходимости его легко можно проломить носом корабля. Однолетний лед уже гораздо прочнее, он и толщиной уже в человеческий рост. А про двухлетний и говорить не приходится — тот еще толще и виден издалека, потому как выступает над поверхностью воды. Гладкие участки льда там чередуются со снежницами, лужицами талой воды, и цвета он особого — ну, вроде как левый глаз у нашего Олава. Опытный моряк обходит такой лед стороной, уж больно он опасен.
Олав, появившийся к концу рассказа, улыбнулся и поморгал своим зеленовато-голубым глазом — чтобы все поняли, что именно Онунд имел в виду. До того мальчик сидел у костра юного князя Владимира, но сейчас подошел к нам, очевидно, привлеченный запахами из нашего котелка. Он скромно предложил рассказать какую-нибудь историю в обмен на порцию аппетитного варева. Получив еду, он стал жадно глотать и пережевывать свою пайку, пока не съел все подчистую.
— Вкусно, — похвалил Олав, а затем совершил большую ошибку, поинтересовавшись, из чего это приготовлено.
— А почему ты спрашиваешь? — ухмыльнулся Финн. — Не все ли равно?
Однако мальчик не ответил на улыбку. Его маленькое бледное лицо оставалось серьезным и даже печальным, когда он проговорил:
— Оно и видно, Финн Лошадиная Голова, что ты никогда не был траллом. А мне пришлось постигнуть эту мудрость. Необязательно знать, что такое ты ешь, когда ешь. Но всегда жизненно важно знать, чем оно было до того, как превратилось в еду.
Пожав плечами, Гирт подтолкнул к мальчику замерзшую окровавленную лапку одной из наших борзых.
— Это была Другая Собака, — пояснил он своим простуженным голосом. — Собаку мы съели вчера.
— А самый старый лед ужасно толстый, — продолжал бубнить Онунд. — Почти в два человеческих роста толщиной. И голубой-голубой, словно весеннее небо…
Я удивился, расслышав в голосе исландца не что иное, как хеймтру. Горечь потери и острая тоска по прошлому — вот что звучало в голосе старого корабельного плотника.
— Может, хватит уже болтать про лед? — проворчал Квасир. — Я и без того насмерть замерз.
Остальные его поддержали — всем хотелось поскорее услышать очередную историю Вороньей Кости. А я не мог отрешиться от мыслей о старом Онунде — горбатом исландце, который разгуливал по гигантским глыбам льда и видел лужицы талой воды на их зеленовато-голубой поверхности. Что такому человеку Великая Белая Зима?
Поутру мы снова двинулись в путь. Но уже через час увидели наших хазарских следопытов, которые мчались навстречу, вовсю нахлестывая лошадей. Они сразу же направились к Владимиру, который, подобно белому ворону, восседал на своем коне, и о чем-то с ним переговорили.
Причина волнения выяснилась позднее, когда мы набрели на запорошенную снегом чужую стоянку. Нашему взору предстали остатки кострища и пара брошенных юрт. Кроме того, обнаружились и другие следы пребывания людей: забытое седло, медный котел и деревянные миски, а также железный меч, воткнутый в землю и оставленный ржаветь без присмотра. Кто-то поднял с земли выломанную ступицу колеса с парой спиц. Тут же валялись трупы павших животных: маленькие тощие лошадки лежали на спине, задрав в воздух окоченевшие ноги, и походили на деревянные игрушки, разбросанные озорным ребенком.
Но самой страшной находкой оказались заостренные колья, воткнутые в землю и увенчанные отрезанными головами. Мы долго стояли, глядя на заиндевевшие лица, на каждом из которых застыла гримаса боли и страха.
— Знаешь кого-нибудь из них? — спросил Добрыня, поворачивая лошадь в мою сторону.
Все эти люди были мне незнакомы. Гирт поднял с земли чужой меч и, взвесив его в руке, промолвил:
— Добрый меч, выкованный нашим северным кузнецом.
Финн присел на корточки, чтобы внимательно рассмотреть лица мертвецов. После минутного созерцания жуткой картины он вынес свой вердикт:
Это люди Ламбиссона. Посмотри, ярл Орм, у одного из них волосы заплетены в косы, как у нашего Ботольва. Так обычно поступают свеи и славяне. Я слышал, что Ламбиссон вербовал своих людей среди балтийских славян.
— Похоже, их захватили врасплох. Всадники налетели, разметали стоянку и умчались прочь, — добавил Абрахам, читая одному лишь ему понятные знаки. — Возможно, несчастные плелись в конце колонны. Трудно сказать, когда это случилось и в каком направлении двинулись уцелевшие — земля слишком замерзла, следов не осталось. Ясно одно: на них напали не обычные грабители. Те бы не оставили валяться хороший меч…
— С нападения прошло не больше одного-двух дней, — произнес Морут, кутаясь в свои меха. — Посмотрите, волки уже успели поработать над этими головами, но раны выглядят сырыми. Так бывает, когда гложут незамерзшую плоть. А при нынешних морозах это дело нескольких часов. К тому же в глазницы еще не успело намести снега… Кроме того, я разглядел в стороне три отпечатка копыт. Они указывают, что нападавшие отправились на юг. Я мог бы их выследить.
И пока Абрахам с удивлением смотрел на своего товарища (вот ведь сколько всего вызнал), Добрыня принял решение.
— Отлично, займись этим, — приказал он. Затем повернулся к нам с Сигурдом и, понизив голос, сказал: — Кем бы ни были эти люди, напавшие на Ламбиссона, они не могли уйти далеко. А значит, надо держаться настороже.
Что тут гадать? Ясно же, что люди Ламбиссона приняли смерть от рук таинственных мужененавистниц. Впрочем, подумав хорошенько, я решил не озвучивать своих опасений. Честно говоря, эти самые «убийцы мужчин» меня не слишком пугали. Достаточно взглянуть на их павших лошадок, дабы понять: степные девы-воительницы находятся в столь же плачевном положении, что и мы сами. Кроме того, имелось еще одно соображение, которое подстегивало меня и заставляло забыть обо всех опасностях. Мои пропавшие побратимы — Коротышка Элдгрим и Обжора Торстейн — находились так близко, что казалось: протяни руку и дотянешься.
Вот этими мыслями я счел нужным поделиться с остальными членами нашего Обетного Братства. А заодно добавил, что, скорее всего, страшные мужененавистницы все мертвы. Мне хотелось поднять дух моих людей и добавить тепла скудному костерку, который мы развели посреди заснеженной степи.
— В конце концов, если буран не убил этих амазонок, — заявил я с преувеличенной веселостью, — их прикончит дальнейшая дорога. Судя по всему, корма у них почти не осталось, лошади дохнут на ходу. Теперь они почти наверняка вынуждены передвигаться на своих двоих… если вообще живы.
— Как раз то, что надо! — просиял Гирт Стейнбродир, не обращая внимания на возмущенные взгляды Торгунны и Тордис. — Женщина, которая передвигается на своих двоих, — это хороший знак для мужчины.
Финн одобрительно рассмеялся, а я успел подумать: ох, не стоит искушать мстительных Норн. Так оно и вышло. На следующий день мы столкнулись со всеми своими врагами сразу.
