Вивре совсем близко… В погожий апрельский день Анн заново открывал для себя знакомый пейзаж: справа море, вдалеке – изящный силуэт аббатства Мон-Сен-Мишель, вокруг расстилается зеленая равнина, луга с пасущимся скотом, кое-где домики под соломенными крышами, а впереди медленно вырастает холм с пологим склоном. Добравшись до его вершины, они увидят замок!

По мере того как путники продвигались вперед, Анна охватывало все возраставшее волнение. Десять лет прошло с тех пор, как он покинул эти места. Родина его предков осталась точно такой же, во всех подробностях, зато сам Анн стал совсем другим, и этот контраст представлялся юноше нестерпимым.

Все случившееся с ним за эти десять лет было необычайно. И не только потому, что он побывал на краю света: самое фантастическое путешествие он проделал внутри самого себя. Конечно, любое человеческое существо изменяется в период между своими десятью и двадцатью годами, но измениться до такой степени – невероятно!

Анну следовало бы испытывать удовлетворение, воочию видя осуществившийся переход из детства во взрослость, но он не мог. Слишком много ужасного выпало на его долю, и пережитое оставило в нем слишком глубокий след. Что именно с ним произошло? В кого он, в конце концов, превратился? Анн больше не хотел об этом думать. Хватит копаться в себе.

Он намеревался предупредить о своем приезде, чтобы поберечь сердце Франсуа, поэтому, достигнув вершины холма, отправил Мышонка вперед галопом, а сам пустил Безотрадного шагом и принялся любоваться замком, открывшимся его взору.

Вивре тоже, конечно, сохранил свой изначальный облик. Был по-прежнему красив и соразмерен: в центре донжон, слева парадный зал, справа часовня, а вокруг – то, что составляло особую черту, самобытность Вивре, его замысловатый каменный лабиринт, занимавший все пространство между внутренними строениями и обводной стеной.

Анн горько улыбнулся. Нет, Вивре изменился, и самым коренным образом: он больше не принадлежит ему, Анну! И вновь изменение произошло не во внешнем мире, а в нем самом. Замок-то точно такой же, вплоть до последнего камня; просто сам Анн больше не Вивре…

Невольный вскрик вырвался из груди Анна. Из-за живой изгороди перед ним возник всадник. Франсуа!

Прадед тоже закричал от удивления. Его затрясло. На какой-то миг Анн подумал было, что вот-вот случится непоправимое, но нет, старик быстро оправился и даже улыбнулся. Анн с восхищением убедился в том, что его предок тоже верен себе, хотя ему исполнилось уже девяносто четыре года!

Анн поспешно соскочил на землю, подбежал к прадеду, также сходившему с коня, и бросился перед ним на колени.

– Монсеньор, молю вас о прощении!

Франсуа с восхищением воззрился на правнука.

– Анн, ты жив! Хвала Господу вовек! Встань. Это я должен умолять тебя.

– Монсеньор…

Франсуа просто взял его за руку и поднял. Какое-то время они молча разглядывали друг друга. Не знали, что сказать, с чего начать. Наконец, Франсуа показал на щит, притороченный к седлу Безотрадного.

– Это герб Невилей?

– Да, монсеньор.

– Какой красивый! Да и ты ему под стать.

А рядом со щитом висел свернутый плащ из волчьей шкуры.

– Это останки моей жены. Я привез их, чтобы похоронить ее там, откуда она пришла, – в Куссоне. Но прежде я хотел увидеть вас.

– Теодора умерла?

– Ушла к своим.

– Покажи ее мне!

В голосе Франсуа прозвучало такое глубокое потрясение, что Анн и сам содрогнулся. Еще не понимая сути происходящего, он отвязал волчью шкуру от седла, положил на землю и развернул. Преклонив перед бренными останками колена, Франсуа прошептал:

– Прости, Теодора! Я знал, кем ты была. Знал и забыл. Я тебя проклял, из-за тебя я обездолил Анна, хотя некогда сам любил тебя. Я был близок с тобой и забыл об этом!

Франсуа клонился над белыми костями все ниже и ниже.

– Вы, монсеньор? Вы тоже любили Теодору? – Анн не верил собственным ушам.

– Это произошло в ночь Святого Михаила, больше пятидесяти лет назад.

– Но где?

– В Италии, неподалеку от французской границы. Я тогда ехал в Рим…

– Это было в Орте?

– Не знаю.

Анн был так взволнован, так удивлен, что окончательно лишился дара речи.

Франсуа де Вивре продолжил, обращаясь к мертвой:

– Да, ты упокоишься в Куссоне, в твоей земле. А пока займешь в усыпальнице место, предназначенное некогда для жены Анна, – рядом с моей супругой.

Франсуа свернул волчью шкуру и поднял ее. Анн поспешил к прадеду, чтобы принять у него ношу. Тот остановил его.

– Мы оба познали ее тело. Оба и отнесем его в часовню.

Вдвоем они взялись за сверток, каждый со своей стороны, и понесли его, пешком, оставив коней идти следом.

Потрясенный Анн по-прежнему безмолвствовал. Франсуа повернулся к нему.

– Мы не должны бояться разговаривать при ней. Наоборот, она нас сближает. Я еще никогда не чувствовал себя таким близким к кому-то. Послушай…

Кости постукивали в такт их шагам, сопровождая слова Франсуа.

– Я ошибался, когда учил тебя. Я полагал, что ты должен объединить волков и львов. Но объединить волков моей матери и львов моего отца было моей задачей. У тебя совсем другая.

Анн тоже вдруг ощутил необычайную близость к тому, кто шел рядом. И молодой человек ответил старцу пылко, забыв и свой возраст, и положение, забыв даже про останки, которые оба держали в руках.

– Не заблуждайтесь. Объединять своих львов и волков – проблема каждого человека.

Анн тотчас спохватился и хотел извиниться, но Франсуа остановил его.

– Нет, продолжай! Говори не раздумывая. Говори все, что придет в голову…

– Я побывал во Флёрене. Вас до сих пор там помнят. Я много думал о Розе и о вашем сыне Франсуа…

– Ты был там с Теодорой?

– Нет, один. С Теодорой мы были в Мортфонтене. А Изидор находился в Компьене, со своей женой Сабиной…

– Сабина Ланфан здесь.

– Здесь?

И Франсуа объяснил: молодая вдова приехала искать у него убежища. Старик подробно рассказал правнуку, как он жил после его бегства из Вивре. И тут Анн понял: тот ничего не знает о его пленении.

– Я жил в плену в Бургундии, в Куланже…

– Но мне ничего не сообщили!

Они уже приблизились к замку и углубились в лабиринт.

– Управляющий наверняка скрыл это от вас, чтобы уберечь от лишнего волнения. Вы ведь все равно ничем не могли мне помочь. Он – хороший человек, ваш управляющий.

– Но раз ты свободен, значит, выкуп заплатил кто-то другой. Или ты убежал?

– Ни то, ни другое.

– Не понимаю…

А кости постукивали все так же равномерно…

Чтобы объяснить прадеду это новое обстоятельство, Анну пришлось бы поведать о событиях в Куланже, упомянуть о Диане. Но в присутствии Теодоры он не смел рассказывать такие вещи.

– Простите, монсеньор. Я объясню позже.

Теперь они находились перед часовней. Во дворе уже собралась целая толпа. Брат Тифаний, Сабина Ланфан, Филипп Мышонок, Готье д'Ивиньяк, стражники и слуги замка, застыв в неподвижности, смотрели, как прадед и правнук проходят перед ними, держа в руках свою скорбную ношу.

Когда оба переступили порог часовни, брат Тифаний хотел последовать за ними, но Франсуа сделал ему знак остановиться.

Возле алтаря Анн без чьей-либо помощи поднял плиту, закрывавшую люк. Франсуа взял большую свечу, горевшую неподалеку, и они спустились в склеп. Они положили Теодору в нишу рядом с той, где покоилась Ариетта де Вивре, и после долгой совместной молитвы поднялись наверх.

Но им все еще не хотелось выходить отсюда, навстречу свежему воздуху и ожидавшим их людям. Оба испытывали потребность побыть вместе, наедине, – и именно здесь, в этой церкви, беседуя вполголоса лицом к витражу, изображавшему Эда, Анн открыл Франсуа все остальное.

Он рассказал о Диане как можно сдержаннее – из-за той, чье присутствие чувствовал под ногами; рассказал и об Адаме и Лилит, которых победил, хоть те до сих пор еще очень опасны.

Франсуа прервал его:

– Чары Лилит ужасны, верно?

– Мне повезло – на меня они совсем не подействовали.

И о Филиппе Мышонке, ребенке, которого оба чудовища похитили ценой преступления и который стал отныне его товарищем. И о Виргилио д'Орте, об этом восхитительном человеке, заплатившем за него выкуп. Вместе с тремя тысячами ливров, полученными от англичан, привезенная Анном сумма составляет шесть тысяч…

Франсуа задавал много вопросов. Их беседа затянулась до бесконечности. Странное согласие установилось меж ними. Они по-прежнему оставались прадедом и правнуком, но в их отношениях появилось нечто дружеское, почти братское. У обоих возникло чувство, что они могут высказать друг другу абсолютно все, что они свыше обречены на взаимопонимание.

Франсуа был невероятно счастлив: вот он, его настоящий наследник, истинный спутник его последних дней. Анн принес старику обещание безмятежной кончины. Даже уверенность.

Когда они выходили, наконец, из часовни, Франсуа заявил:

– Я все сделаю для того, чтобы вернуть тебе титул Вивре. Но прежде ты должен стать рыцарем. Я дам тебе рыцарское посвящение. А затем мы отправимся в Куссон.

Анн поселился в Вивре и прожил там счастливые дни.

Поначалу он боялся воспоминаний, поджидавших его в замке на каждом углу, но собравшееся там общество избавило его от нового столкновения с самим собой – от столкновения, которого Анн хотел избежать любой ценой.

Да уж, народу в Вивре теперь хватало! Помимо Франсуа здесь собрались как раз все те, с кем он хотел бы находиться рядом после стольких лет одиночества.

Больше всего Анн удивился, обнаружив здесь Сабину. Наконец-то, он познакомился с нею по-настоящему и даже обрел в ней сестру. Оба вдовствовали, и это способствовало сближению. Часто можно было видеть бок о бок их черные силуэты: он в траурном камзоле, она во вдовьем покрывале, частично открывавшем светлые волосы. Они не упивались своей печалью. Напротив, храня в сердце память об ушедших, ни Анн, ни Сабина не разучились радоваться жизни, восхищаться ее удивительным проявлениям, улыбаться.

Нередко они вместе отправлялись на верховые прогулки, чаще всего к Мон-Сен-Мишелю. Порой им случалось за время этих поездок не обменяться ни единым словом. Их это ничуть не смущало, наоборот, в молчании они даже находили особое удовольствие.

Однажды Сабина сказала своему спутнику, что он в своем черном платье верхом на белом Безотрадном олицетворяет собой цвета Дианы и что этот способ носить траур постепенно возвращает его к жизни. Анн ничего не ответил: это была чистая правда.

Случалось Анну встретить в замке или его окрестностях что-нибудь, что живо напоминало ему об Изидоре, и он рассказывал об этом Сабине. И эти воспоминания вовсе не отзывались болью, поскольку, как он сам сказал Сабине, все, что он помнил об Изидоре, лишь успокаивало его и ободряло.

С большим волнением Анн вновь увидел брата Тифания и от всего сердца поблагодарил его за то, что тот приобщил его к знанию. Вместе они проводили долгие часы над латинскими текстами. Опять занимались риторикой и римской историей, но уже не столько ради учебы, сколько ради удовольствия.

Не пренебрегал Анн, конечно, и телесными упражнениями. Для рыцаря это была абсолютная, повседневная необходимость, если он не хотел потерять физическую форму, необходимую для войны.

Но заниматься фехтованием Анн не смог. Он решил, что отныне будет тренироваться только против булавы, для чего требовалось найти специалиста, а за время его слишком короткого пребывания в Вивре такое было вряд ли возможно.

И Анн воспользовался передышкой для того, чтобы обучить Мышонка владению оружием. Конечно, и речи быть не могло о том, чтобы превратить двенадцатилетнего мальчишку в настоящего бойца, но привить ему первые навыки не мешало. Способности у того имелись. Он был не слишком силен, но очень ловок. Любопытно: этот мальчуган, воспитанный среди самой богатой знати, напоминал Анну невильских крестьян. Словно желая отбросить все, воспринятое в Сомбреноме, Мышонок дрался как простолюдин.

Мышонок также изъявил желание продолжить учебу, поскольку Сомбреномы приглашали к нему лучших учителей. Поэтому он начал принимать участие в плодотворных штудиях Анна и брата Тифания, удивляя обоих своими умственными способностями.

И, наконец, Анн познакомился с Готье д'Ивиньяком.

Франсуа поручил тому переговоры о выкупе сеньории Вивре. Из шести тысяч ливров, привезенных Анном, на это дело предназначались только пять; оставшуюся тысячу они предполагали пустить на строительство особой церкви близ Куссона, чтобы там и упокоить останки Теодоры.

Поскольку присутствие управителя было навязано герцогом, все держались от него немного в стороне. К тому же невозмутимая серьезность Готье вечно служила мишенью для тысячи подтруниваний. Анн же, напротив, взял на себя труд заинтересоваться этим холодным и суровым человеком и обнаружил, что к нему были ужасно несправедливы.

Молодой человек поразился, видя, как ревностно тот защищает интересы Вивре. Сам управляющий, обрадованный и удивленный тем, что кто-то впервые заговорил с ним с симпатией, высказался напрямик:

– По закону поступок Франсуа де Вивре необратим, но пять тысяч ливров – сумма немалая, и если дело подать надлежащим образом…

Он показал целую кипу бумаг, исписанных его почерком.

– Я пытаюсь представить финансовое состояние сеньории Вивре несколько… туманным. А в заключение скажу герцогу, что ее выкуп будет превосходной сделкой.

Анн удивился.

– Почему вы делаете это, сир д'Ивиньяк?

На длинном скучном лице впервые проступила бледная улыбка.

– Потому что Вивре того заслуживают. Вы – люди незаурядные, и будет очень досадно, если герцог лишится таких вассалов…

Посвящение Анна, который был пока лишь Анном де Невилем, состоялось по его просьбе на Троицу. Он надеялся, что Святой Дух поможет ему во время тяжкого бдения над оружием.

Ибо, хотя само посвящение в рыцари и радовало его, но страшила мысль о предшествовавшем ему обряде. Состояние Анна оставалось прежним: он не хотел больше заглядывать внутрь самого себя и копаться там. Ему казалось, что тем самым он только попусту причинит себе боль.

Анн открылся своему прадеду, и тот ответил, что бдение над оружием – обязанность, от которой будущий рыцарь не имеет права уклониться. Впрочем, Франсуа убежден, что с помощью Духа Святого все пройдет хорошо.

Согласно обычаю, когда солнце село, Анн вошел в часовню Вивре босиком, в одной рубахе. Кроме рубахи, на нем была только его серая шерстяная повязка.

Двери затворились, вызвав у молодого человека невольную дрожь. Ему почудилось, что это захлопнулся люк, защелкнулись челюсти капкана. Он все-таки не смог избежать того, чего так опасался!

Перед ним в последних лучах заката зловеще багровел витраж с изображением Эда и Людовика Святого. Под ним во мраке склепа покоилась Теодора, пальцами он ощупывал шерстяной лоскут от ее платья…

Львы, волки, ужасный вопрос о том, кто же он такой. С самого рождения Анн раздирался между этими двумя силами; и вот необоримый страх овладел им!

Молодой человек подошел к молитвенной скамеечке, которую поставили рядом с алтарем для завтрашней церемонии, опустился на колени, сложил руки и призвал помощь Святого Духа. И сразу почувствовал себя немного лучше, немного спокойнее. Анн закрыл глаза и постарался дышать медленнее. Постепенно он заметил, что его сердце грохочет уже не так сильно.

Тогда он снова открыл глаза… Напротив, за алтарем, слабо светился витраж. Он вдруг вскочил на ноги. Солнечные лучи проникали в часовню не с той стороны! Эдов витраж, как и подобало, был расположен в ее восточной части, и эти лучи, что пробивались сквозь него снаружи, были лучами рассвета. Всю эту короткую июньскую ночь, все свое бдение над оружием он… проспал!

Анн возвратился к молитвенной скамеечке и вновь преклонил колена. Святой Дух не просто осенил его: он сотворил для него чудо! Даровал ему то, что в его состоянии было самым благоразумным: сон.

Наконец, Анн встал и обошел пустую церковь легким, бодрым шагом. Все было ясно, все было прозрачно! Не размышлять: таков сейчас его долг. Раздумьям пусть предается Франсуа де Вивре. В некотором смысле они стали с прадедом единым целым, и покуда Франсуа жив, Анн будет лишь его рукой.

Молодой человек вспомнил, о чем мечтал еще ребенком – в этой самой часовне, после чудесных откровений Франсуа. Тогда он ощущал себя поборником Добра, вступающим в эпическую битву против Зла, белым рыцарем, который одолеет черного. На это он и уповал теперь перед своим посвящением в рыцари: вновь обрести свою чистоту, свою детскую невинность и отправиться без колебаний, с восторгом и упоением в эту последнюю, решающую и столь долгожданную битву!

Дверь открылась. До слуха донесся металлический лязг: Филипп Мышонок принес доспехи. Бдение над оружием завершилось. Начиналось посвящение в рыцари…

Мышонок помог Анну облачиться. Чтобы траур все же оставался заметен, Анн попросил, чтобы ему вокруг левой руки повязали ленту черного муслина. Затем он взял меч, который избрал своим рыцарским оружием. Это был один из тех двух, что он увез из Куланжа, меч самого Эсташа. Клинок уже был благословлен, когда того посвящали в рыцари: теперь он будет благословлен дважды.

Наконец, мальчуган повесил ему на грудь щит с гербом Невилей: золотой цикламор на лазоревом поле. Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке, и церемония началась.

За братом Тифанием, несшим крест, шел Франсуа. Анн с волнением увидел, что тот захотел быть в доспехах, что в его возрасте наверняка было нелегко. На груди у старца висел щит с гербом Вивре, «раскроенным на пасти и песок», и Анн невольно посмотрел на этот символ с вожделением. Но быстро опомнился: месса в честь праздника Троицы, которую служил его прежний наставник, началась…

Анн был рад, что напутствует его именно этот простой человек, чьим бесхитростным, полным оптимизма духом он так восхищался. Ему бы так хотелось продлить эти драгоценные минуты, но из-за его собственного нетерпения они, наоборот, пролетели слишком быстро.

Когда месса закончилась, священник взял меч, благословил и вручил будущему рыцарю, произнеся при этом полагающиеся слова. Анн принял оружие, стоя на коленях.

– Анн, вручаю тебе этот меч, дабы ты стал воителем Господним. Твое оружие обоюдоостро; одним лезвием поражай богатого, который притесняет бедного, другим защищай слабого от сильного.

Франсуа приблизился к алтарю и отвесил по-прежнему коленопреклоненному Анну две символические пощечины, после чего все вышли из церкви. Брат Тифаний возглавлял шествие, за ним ступали Франсуа и Анн, оба в доспехах, следом – Филипп Мышонок, будущий оруженосец. Сияющая Сабина Ланфан и Готье д'Ивиньяк, на устах которого впервые видели улыбку, замыкали кортеж.

Снаружи их ждали все жители Вивре, приглашенные на пир по случаю большого праздника. Когда процессия показалась из церковных врат, ее приветствовали бурными криками.

Франсуа обернулся к своему правнуку.

– Ну как, помог тебе Святой Дух во время бдения над оружием?

– Да, монсеньор.

– Могу я узнать, на что он тебя надоумил?

– Я спал.

Франсуа удивленно поднял брови, потом одарил его одной из своих улыбок, которые Анн так любил. Обойдясь без лишних замечаний, Франсуа молвил:

– Следуй за мной!

Франсуа провел Анна в нижний этаж донжона, в голое помещение, украшенное только щитом «пасти и песок» и высеченным прямо в камне девизом и боевым кличем: «Мой лев». Под надписью на полу лежал меч. Франсуа поднял его и протянул своему правнуку. Анн заметил, что лезвие усыпано бурыми пятнами.

– Поскольку ты рыцарь с двумя мечами, я даю тебе второй: это алхимический меч, тот, с которым я осуществил Великое Деяние. Он представляет собой итог долгого человеческого труда. На этом мече моя кровь, на нем много слез и надежды. Употреби его как подобает…

Франсуа запустил руку за свой латный воротник и достал из-под доспехов маленькую золотую шестиконечную звезду.

– У этой драгоценности тоже алхимическое значение. Тебе я ее не передам. Она принадлежит только мне, как и мой титул испанского гранда. Я хотел избавиться от нее, когда ты уехал. Один адепт нашего искусства запретил мне это. Так что я унесу ее с собой в могилу. Прошу тебя проследить за тем, чтобы ее положили в мой гроб.

Анн слушал, подавленный весомостью этих слов, хотя Франсуа говорил просто, без всякой напыщенности. Но внезапное волнение прорвалось в голосе старика, когда он указал пальцем на щит «пасти и песок», висящий на стене.

– Анн, я хочу изменить герб рода Вивре! Я написал об этом гербовому королю Франции. Не этот герб ты будешь носить, когда вернешь свой титул.

– Изменить? Но как?

– Я хочу добавить к основным цветам нашего рода золотой цикламор – твой цикламор! Герб Вивре будет отныне таким: «раскроенное на пасти и песок поле с золотым цикламором».

– Но вы не можете! Ведь в таком случае это больше не будет герб, дарованный Эду де Вивре Людовиком Святым после львиной охоты!

– Верно. Герб будет уже не воинский, не философский, не алхимический, он даже перестанет противостоять гербу черного рыцаря. Он больше не будет значить ничего. Кроме одного: это прекрасное золотое кольцо, столь близкое к совершенству, превратностями твоей жизни привнесено в более древний герб, вышедший из жизни другого человека. Твой новый герб не будет означать больше ничего. Кроме одного: жизнь превыше туманных мечтаний, и надлежит покориться ей.

Анн молчал. Не пытался добавить что-нибудь или возразить. Просто привесил к поясу меч Франсуа – рядом с мечом Эсташа де Куланжа.

И услышал голос своего прадеда, вновь ставший безмятежным и почти ласковым:

– Теперь вернемся к остальным, тебя хотят чествовать. А потом как можно скорее поедем в Куссон. Пора заняться нашей дорогой тенью.

Франсуа и Анн уехали в Куссон через день, в обществе Сабины, Мышонка и Готье д'Ивиньяка. Но если те направились прямо в замок, то прадед с правнуком остановились несколько раньше, в монастыре Ланноэ. У Анна к седлу были приторочены останки Теодоры. «Волчья дама» приближалась к самому концу своего путешествия.

Сама по себе обитель, расположенная в самой лесистой и дикой части сеньории Куссон, в узкой долине, не представляла собой ничего замечательного. Однако Франсуа, вновь увидев ее, не смог скрыть волнения. Столько событий здесь произошло: здесь училась его мать, здесь венчались его родители, да и он сам. И именно в этом же месте у него была назначена встреча с архитектором и витражных дел мастером, которым предстояло возвести церковь на месте погребения Теодоры.

Франсуа обдумывал план будущего храма вместе с Анном. Ему предстояло называться «Нотр-Дам-де-Сен-Лу». Официально он посвящен святому Лупу , епископу города Труа, который победоносно противостоял гуннам Аттилы. Но на самом деле эту церковь возведут в память о «волчьей даме», матери Юга, Теодоре. Она положит конец проклятию Куссона.

Архитектор и витражник были уже на месте. Франсуа обратился к первому из них:

– Мне нужно чудо изящества, каменное кружево!

– Все возможно, монсеньор. Это лишь вопрос времени.

– У вас сроку до Пасхи…

И, не обращая внимания на протесты, Франсуа повернулся к витражисту. И вышло так, что этот мастер, самый умелый и известный во всей Бретани, был родом из деревни Куссон. Последнее обстоятельство Франсуа счел поистине чудесным.

– Я предоставляю вам полную свободу в выборе тем для витражных картин, кроме той, что будет за алтарем. Она должна изображать Пресвятую Деву во славе с чертами Теодоры.

– Теодоры!

– Знаете, как она выглядела?

– С детства знаю, как и все здешние. Но…

– Тогда привлеките к работе весь ваш талант. Создайте шедевр. Пусть она кажется живой. А теперь я покажу вам место…

Следуя за Франсуа, они покинули обитель. Далеко идти не пришлось. Пройдя по тропинке, петлявшей меж деревьев, они вскоре наткнулись на хижину, сложенную из нетесаных камней без всякого раствора. Это было убогое убежище от непогоды с дырой в крыше для выхода дыма.

Франсуа спешился.

– Здесь.

Архитектор поморщился:

– Место неудобное.

– Проложите дорогу. Денег получите, сколько потребуется.

Внутри было пусто, только на земляном полу, где когда-то горел очаг, валялось несколько головешек да каких-то ржавых обломков.

– Алтарь должен находиться в месте, которое я помечу крестом. А теперь ступайте: рисуйте, чертите, делайте наброски, наберите рабочих – и чтоб результат получился превосходный!

Оба мастера удалились. Прадед с правнуком остались одни. Анн был заинтригован в высшей степени. Франсуа сказал ему лишь одно: что знает, где надлежит ставить церковь, но ничего больше не добавил.

– В третий раз прихожу я в эту хижину. Она хранит воспоминания, что будут постарше меня: здесь я был зачат – на Сретенье тысяча триста тридцать третьего года, на глазах у шести отрезанных волчьих голов. Почему так случилось? Не знаю. Не так давно на этом самом месте я молил Теодору о прощении. Тут она и должна упокоиться.

Он показал на следы беловатой пыли недалеко от очага.

– И вот здесь ты должен копать…

Анн заранее прихватил с собой лопату и теперь взялся за дело. Он долго трудился под молчаливым взглядом своего прадеда. Наконец, яма стала достаточно глубокой, чтобы вместить останки Теодоры. Молодой человек бережно опустил туда скелет в волчьей шкуре и засыпал землей. Связал из двух веток крест и воткнул в земляной холмик.

Франсуа опустился на колени рядом с ним. Как и прежде, в склепе Вивре, они долго молились за душу усопшей. Наконец, настала пора уходить. В последний раз Анн подумал о своей супруге, и эта мысль, вместо того чтобы остаться в душе, сорвалась с его уст:

– Спи, моя возлюбленная. Да будет тебе вечная тьма летней ночью.

Если пребывание в Вивре стало для Анна отдыхом, то возвращение в Куссон не могло обойтись без некоторой серьезности.

Молодой человек знал, что в последний раз видит края, где разыгрались события, определившие его жизнь. Отныне Куссон принадлежит герцогу Бретонскому, который ни за что не вернет столь важные владения.

Подобный поворот событий Анн считал вопиюще несправедливым. Эти места хранили столь значительную часть его личности, в них запечатлелись судьбы его предков. Не может Куссон, словно заурядный товар, стать предметом торга и отойти кому-то другому! Право на эти земли должны давать страдание и счастье…

Поскольку он видел их в последний раз, ему захотелось сразу же по приезде насытиться ими, запечатлеть в своем сердце. И Анн устроил настоящее паломничество: Югова библиотека, где он впервые услышал имя Теодоры; собственная комната, где впервые уловил ее голос в волчьем хоре; камин в парадном зале, где она впервые предстала пред ним; стены замка, где она его завоевала в ночь Страстной пятницы, назвавшись именем Альеноры Заморской.

Не осталась забытой и другая девушка – хрупкое создание, унесенное во тьму неистовством его любви. В тот же день он навестил грот напротив мельницы, поехал взглянуть на водопадик и, наконец, побывал на могиле Перрины, на деревенском кладбище.

Когда Анн покинул погост, его окружили местные крестьяне. Весть о том, что «волчья дама» умерла и что молодой сеньор привез ее останки, дабы похоронить их в ее собственной земле и тем самым упокоить ее душу, уже разнеслась по округе.

К нему подходили, хотели прикоснуться. Отовсюду слышались возгласы благодарности:

– Спасибо, монсеньор!

– Будьте благословенны вовек!

Анн протестовал, но напрасно: унять их пылкую признательность было невозможно. Для них он был героем, который женился на Теодоре, чтобы вернуть ее на путь добра и разрушить древнее проклятие…

Приехав в Куссон, Франсуа тоже пустился в паломничество. Оно было недалеким – лишь до берега моря, на изборожденный морщинами отлива пляж.

Это происходило здесь… Сильный запах йода щекотал ему ноздри. Море отступило так далеко, что первые волны были едва различимы. Ближе виднелась плоская, облепленная ракушками скала – русалочья могила, а напротив нее другая, стоящая торчком, – статуя юноши.

Здесь и будет ждать его смерть. Не сейчас, а когда ему исполнится сто лет. И не наяву, а во сне. Так обещала Маргаритка. Теперь он готов. Она может приходить. Это он и собирался сказать своей отроческой любви:

– Слушай, Маргаритка: Анн вернулся!

В Куссоне Анн смог, наконец, всерьез подготовиться к сражению против всадника, вооруженного булавой. Из Нанта был приглашен итальянский учитель фехтования, большой знаток этого оружия, а поскольку прадед и правнук намеревались остаться тут до весны, то необходимое время имелось.

Итальянец сообщил Анну, что лучшая тактика против булавы состоит в уклонении от удара. Это единственное оружие, против которого фехтование двумя мечами бессильно. Молодой сеньор должен оставить себе только один меч и уворачиваться от ударов. В конце концов, противник растратит силы – и вот тогда останется лишь изловчиться и нанести удар.

Они вместе отрабатывали это упражнение по многу часов в день. В конце концов, Анн мог бы повторить его с закрытыми глазами…

Тем временем переговоры с герцогом Бретонским, которые по-прежнему вел Готье д'Ивиньяк, продвигались неплохо, и, хотя еще оставалось утрясти некоторые детали, положительный результат вскоре был достигнут.

Герцога подвигли на это как денежная выгода, так и политические соображения. Иоанн V, прозванный Благоразумным, был и в самом деле человеком расчетливым. Пользуясь колебанием весов между французами и англичанами, он пытался обеспечить независимость своих земель. Так, он признал Труаский договор, лишавший дофина наследства в пользу короля Англии, но затем разрешил своему брату Артуру де Ришмону стать коннетаблем Карла VII.

Будучи хорошим политиком, Иоанн V понял: после эпопеи Жанны д'Арк ветер переменился окончательно. Не сегодня так завтра французы победят, и ему следует дать им доказательства своей доброй воли. Просьба этих Вивре, столь ярых приверженцев французской партии, подоспела как раз вовремя. Герцог был весьма расположен удовлетворить ее. И более того, он постарается, чтобы в его жесте было, как можно больше, блеска и чтобы молва о нем разнеслась как можно дальше!

В начале 1433 года посланец Иоанна V Бретонского объявил в Куссоне, что его милость герцог не только восстанавливает Анна де Невиля в правах наследника Вивре, но и самолично вручит ему герб. Церемония состоится одновременно с освящением церкви Нотр-Дам-де-Сен-Лу епископом Нантским.

С другой стороны, Франсуа вскоре получил ответ от гербового короля Франции – и тоже благоприятный. Ему дозволялось добавить к своим цветам золотой цикламор. Отныне именно этот герб будет занесен во все гербовники королевства как герб рода Вивре.

Все эти чудеса происходили в середине апреля, ровно год спустя после отъезда Анна из замка Куланж.

Никогда еще Куссонской сеньории не оказывалось столь высокой чести. За несколько дней до торжества сюда стали стекаться самые именитые люди провинции, а накануне прибыл и сам герцог вместе с епископом Нантским, канцлером Бретани Жаном де Мальтруа.

Иоанн V был в превосходном расположении духа. Он вступил в пору полного расцвета сил, верил в мощь своего герцогства и был вовсе не прочь похвастаться перед всеми грозной крепостью Куссон, хозяином которой скоро станет. Анн и Франсуа – отчасти с раздражением, отчасти посмеиваясь – наблюдали за тем, как знатные дамы и важные вельможи расхаживают по залам и укреплениям замка с шумными и льстивыми изъявлениями восторга. Но оба были не в претензии. Их думы в это время находились не здесь…

Мыслями они устремлялись в лес Ланноэ, туда, где еще недавно стояла пастушья хижина, сложенная из дикого камня, – и где возвышалась отныне церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу. Ни тот, ни другой не хотели смотреть, как строится здание: они вместе увидят его уже готовым.

В назначенный день торжественный кортеж пустился в дорогу во главе с епископом и его священниками, затянувшими песнопения. На всем протяжении пути шествие встречали невероятные толпы народа. Все население сеньории стеклось сюда, чтобы поглазеть на герцога и епископа. А главное – все желали чествовать своего героя, неустрашимого супруга Теодоры.

Для Анна этот день стал еще более волнующим, нежели посвящение в рыцари. Он ехал бок о бок со своим прадедом, на Безотрадном, в доспехах без всякого герба, но с черным муслиновым шарфом на левой руке. Время от времени он поглядывал на Франсуа, тоже облаченного в доспехи. Оба были взволнованы, и это бросалось в глаза.

Церковь Нотр-Дам-де-Сен-Лу открылась с поворота широкой дороги, недавно проложенной через лес. Несмотря на все свои усилия, рабочие не успели завершить постройку, но от этого она, быть может, казалась еще восхитительнее. Пока недоставало кровли, но каменные своды заменила листва деревьев. Не были достроены портал и центральная часть фасада, но таким образом осталась видна изрядная часть внутреннего убранства: алтарь, хор, а главное – витраж, замыкающий апсиду.

Франсуа и Анн не верили собственным глазам. Витражных дел мастер сотворил настоящее чудо. Пресвятая Дева была изображена в момент своего Успения. Она парила на облаке, в окружении ангелов, улыбаясь земле, простиравшейся далеко внизу под ее ногами. Сходство с Теодорой показалось Анну ошеломляющим: он вновь видел ее серые глаза, белокурые волосы, перевитые темными прядями, любовался ее гордой статью. Да, это была она!

Не сводя с Теодоры глаз, Анн приблизился к хорам. Перед алтарем, в том самом месте, где несколько месяцев назад он выкопал могилу, лежала мраморная плита с высеченной надписью: «Теодора де Куссон. Requiescat in pace» .

Анн занял место в первом ряду молящихся. Раздались дивные голоса певчих. Епископ Нантский приблизился к алтарю, и церемония началась.

Анн хорошо знал, что речь идет о чем-то совсем ином, нежели просто освящение церкви. Это были подлинные смерть и воскресение Теодоры. Молитвы, которые возносили здесь за упокой ее души, навсегда отдаляли «волчью даму» от земли. Душа среди душ, теперь она обитала в раю. Куссонские волки избавились, наконец, от злых чар. Освятились. Отныне у них есть свое святилище, как есть оно у львов Вивре. С сегодняшнего дня волки Куссона станут спутниками и друзьями людей. Эти мысли настолько поглотили Анна, что он почти забыл о том, что сегодня – прекраснейший день в его жизни. Проповедь епископа Жана де Мальтруа внезапно вернула его к действительности. Князь церкви и канцлер Бретани, он долгим похвальным словом помянул дю Геклена, самого знаменитого из бретонцев, который покрыл себя славой на службе королю Карлу V, деду нынешнего Карла VII. А от дю Геклена плавно перешел к роду Вивре, которому герцог решил воздать честь.

– Не забудем, что Франсуа де Вивре был вернейшим из соратников коннетабля дю Геклена. Он следовал за ним во всех его походах, даже в Испанию, чтобы защищать с ним вместе короля Кастилии и честь Франции. Там сир де Вивре был удостоен титула испанского гранда. Это последний из соратников дю Геклена, кто остался среди нас…

В порядке исключения Анн получил право на герб Вивре, хотя его прадед, носитель титула, был еще жив. Конечно же, по его просьбе. Франсуа хотел, чтобы и его герб запечатлелся в грядущей победе Франции.

Настал торжественный миг…

Герцог Иоанн V Бретонский занял место перед алтарем. Оруженосец принес ему на подушке щит с новым гербом Вивре, который впервые предстал взорам: на красно-черном поле, разделенном по диагонали, в центре красовалось большое золотое, как солнце, кольцо – цикламор.

Иоанн V подозвал Анна. Тот преклонил перед ним колено. Герцог повесил щит ему на грудь и повторил слова Людовика Святого, обращенные некогда к Эду, основателю рода:

– Отлично, мой лев!

Бывают мгновения, которые слишком сильны, чтобы пережить их, как должно. Анн так ждал этого мига, так на него надеялся, что все в его душе внезапно смешалось, все стало казаться далеким, будто во сне. Молодому человеку никак не удавалось поверить, что он снова стал одним из Вивре, что он отныне и навсегда – Анн де Вивре, сир де Невиль! И Виргилио д'Орта и Изидор Ланфан не ошиблись: его самое сокровенное желание сбылось. О них обоих и промелькнула у Анна единственная, невнятная мысль…

Как того требовала традиция, он принес герцогу, своему сюзерену, клятву верности, потом встал на колено перед Франсуа, склонил голову и застыл. Прадед подал ему знак подняться и, несмотря на все свои усилия, не смог сдержать слез.

Мгновения сильнейшего волнения миновали. Выход из часовни превратился во всеобщее ликование, в веселую, шумную сутолоку. Поселяне сеньории Куссон и крестьяне, пришедшие на торжество из более отдаленных мест, оживленно толкались вокруг. Анн сел на Безотрадного, но был так стеснен толпой, так зажат ею, что едва мог продвигаться вперед.

Сияющий Мышонок держался у него за спиной. На плече мальчика, как всегда, сидел Зефирин. Восхищенный новым гербом Вивре, Мышонок захотел поделиться своим восторгом с соколом и снял с его глаз колпачок.

– Гляди, Зефирин! Гляди!

Сокол захлопал крыльями, покрутил головой, пытаясь сориентироваться, и вдруг взлетел. Анн машинально проследил за ним взглядом и увидел, как тот, покружив над толпой, камнем упал на какого-то монаха. Тот попытался отогнать птицу, замахал руками, но Зефирин и знать ничего не захотел и уселся прямо ему на плечо.

На плечо?.. Анн стал понукать Безотрадного, пробиваясь сквозь толпу к монаху, которого из-за надвинутого на глаза капюшона совершенно не мог рассмотреть. Наконец, молодой человек спрыгнул на землю и проворно скинул капюшон с головы подозрительного церковника. Хлынула волна темных волос. Голубоглазое лицо с прелестными ямочками на щеках улыбалось ему немного боязливой улыбкой, какая бывает у детей, пойманных на какой-нибудь шалости.

Анн восхищенно вскрикнул:

– Диана де Куланж!..

– Простите меня. До меня дошел слух. Не смогла удержаться. И к тому же мне надо с вами поговорить.

Она бегло коснулась рукой нового герба с золотым цикламором. Анн приблизился к ней почти вплотную. Диана слегка оттолкнула его, показав на черный шарф.

– Не здесь… Здесь мы в ее владениях… И время еще не пришло.

Тем временем шествие остановилось в недоумении, не понимая, что происходит. Мышонок догнал их, чтобы взять Зефирина. Узнав Диану, он хотел оставить молодых людей наедине, но девушка сделала ему знак остаться.

– Я приехала предупредить вас о том, что творится в Бургундии. Я пожаловалась Филиппу Доброму и открыто обвинила хозяйку замка Сомбреном в убийстве моего брата. Состоялся суд – к несчастью, при Бургундском дворе…

В толпе образовался затор, герцог и его свита проявляли явное нетерпение.

Диана де Куланж заговорила быстрее:

– Эта женщина – сам дьявол. Она защищалась, нападая. И она обвинила вас – слышите, вас! – в том, что это вы убили Эсташа и бежали, похитив ее сына. Герцог был в нерешительности, но Сомбреномов поддержала английская партия его при дворе, и они взяли верх. Вас приговорили к смерти!

Она положила руку на запястье Анна.

– Обещайте мне не искать встречи со мной. Если вы вернетесь в Бургундию, вас немедленно казнят.

– Но я должен встретиться в бою с Сомбреномом. Я поклялся.

– Не в собственном замке следует его искать. Оба засели в Париже. Ходят слухи, что они вовсе не собираются покидать его.

Шамбеллан герцога в торжественном облачении приблизился к Анну.

– Ну что же вы, монсеньор?

Девушка поспешно набросила капюшон на голову и убежала. Анн крикнул вдогонку:

– Диана!

Но она уже затерялась в толпе…

Последовавший за этим пир остался в памяти жителей Куссона не на одно поколение. Денег не пожалели, а поскольку доходы сеньории были немалыми, угощение вышло на славу. С каким-то лукавым удовольствием Франсуа старался потратить как можно больше. Ведь покуда он жив, богатства Куссона принадлежат ему – что ж, тем хуже для герцогской казны, когда все отойдет герцогу!

На празднество были приглашены все крестьяне сеньории. Огромные столы были поставлены на острове Куссон, где высился замок. Множество слуг таскали горы снеди на длинных носилках, откупоривали огромные бочки вина, сновали среди жонглеров, дрессировщиков с разным зверьем и музыкантов…

Иоанн V, сообразивший, что всю эту толпу потчуют, можно сказать, за его счет, сидел с самым сокрушенным видом и не замечал, как Анн и Франсуа сообщнически переглядываются.

Едва было съедено последнее блюдо, герцог тотчас же удалился, а вслед за ним – и весь его двор, епископ Нантский и свита. Готье д'Ивиньяк, поколебавшись немного, остался с семейством Вивре.

Атмосфера немедленно изменилась. Смех стал веселее, музыканты заиграли от души. Вот теперь праздник начался по-настоящему…

Пока Анн и Франсуа сидели между герцогом и епископом, они практически не обменялись ни словом. Теперь же Анн повернулся к своему прадеду и заговорил вполголоса:

– Монсеньор, я – ваша рука. Приказывайте, я повинуюсь! Каков ваш первый приказ?

Франсуа ответил не раздумывая:

– Возьми Париж!

Анн кивнул в знак согласия. Сидевшие рядом Сабина Ланфан, Мышонок и брат Тифаний поняли, что у прадеда с правнуком какой-то важный разговор, и начали говорить между собой, чтобы не мешать им.

– Анн, помнишь, надпись «LUX» в алхимической лаборатории? Я еще спрашивал тебя, что в ней замечательного.

– С тех пор я кое о чем догадался: она обращена на север.

– Так и есть. Свет Севера…

Анн весь обратился в слух, а прадед продолжал:

– Вивре, Куссон… С самого детства я разрывался между двумя этими местами, но потом появилось третье, которое превзошло все остальные: Париж. Ибо именно в Париже проявляется свет Севера. Мой брат Жан хотел видеть этот свет после своей смерти – именно в Париже. В этом городе умерли мой сын Луи и госпожа Пернелла – самая прославленная из всех, кто занимался алхимией. Я тоже хочу умереть в Париже и в свой последний день увидеть там свет Севера.

Франсуа показал Анну свои руки с перстнями, которые тот хорошо знал: перстень со львом – на правой и перстень с волком – на левой…

– Любопытно, я всегда считал, что свет Севера явит мне себя в соборе Парижской Богоматери. Я воображал, как буду стоять на коленях в нефе, сложив руки, и оба перстня осветятся вместе, причем перстень с волком через северную розу – большой круглый витраж. Я пытался два раза. Надеялся на чудо, молился изо всех сил, но чуда так и не случилось. Сегодня я думаю, что это, быть может, произойдет в День всех святых, когда мне исполнится сто лет, – если правда, что мне суждено дожить до этого возраста. Но для этого я должен находиться в соборе Парижской Богоматери…

– Вы там будете, монсеньор. Клянусь вам.

Помимо своей воли Сабина услышала последние слова их беседы и наклонилась к Анну.

– Я тоже прошу вас взять Париж, ради Изидора.

– Я уже поклялся ему в этом, как только что поклялся монсеньору де Вивре.

Мышонок шустро повернулся к своему господину:

– Не считая того, что в Париже Сомбреномы. Они оттуда не двинутся, мы это знаем. Значит, нам самим следует войти в город.

– Согласен, Мышонок, я возьму Париж!

Добрая еда и питье немного вскружили всем голову. Вокруг раздались веселые возгласы:

– На Париж!

Сидевшие за другими столами, даже толком не поняв, о чем идет речь, но охваченные общим воодушевлением, принялись дружно выкрикивать, стуча тарелками по столу:

– На Париж! На Париж!

Анн не мешал ликующему хору. В этот миг он впервые за столь долгое время мог откровенно сказать, что счастлив!

Вдруг его взгляд наткнулся на Готье д'Ивиньяка. Сей превосходный муж наверняка разделял общую радость, коль скоро предпочел столь скромное общество блистательной герцогской свите, но всеобщее воодушевление явно смущало его. Чопорный управляющий удивленно озирался, не в силах постичь происходящее.

Анн весело окликнул его:

– А вы, сир д'Ивиньяк, – разве вы не хотите, чтобы я взял Париж?

Готье д'Ивиньяк озадаченно поскреб свою плешь:

– Э… право, тут ведь все этого хотят…

– Что за ответ! Отвечайте прямо: угодно ли вам, чтобы я пошел на Париж?

– Ну… да.

Анн замахал руками, требуя тишины. Когда все умолкли, молодой сеньор торжественно провозгласил:

– Слушайте все! По настоятельной просьбе мессира Готье д'Ивиньяка я обязуюсь отбить Париж у англичан!

Раздались бешеные рукоплескания и смех. Анн хохотал, как никогда в жизни. Смеялся и Франсуа, от всей души благодарный своему великолепному потомку, который в один день сумел заставить его и плакать, и смеяться. Смеялась Сабина Ланфан – впервые за время своего вдовства; смеялся несчастный Филипп Мышонок, впервые за свою короткую жизнь; смеялись крестьяне, избавленные от волчьего проклятия… И – о чудо из чудес, вызвавшее дружную овацию! – засмеялся, наконец, и Готье д'Ивиньяк!