Альенора д'Утремер тоже думала о Теодоре.

Колокол монастырского приюта Сен-Маркуль близ Реймса прозвонил подъем монахиням. Настал День святой Маргариты, 20 июля 1429 года. После коронации прошло три дня, и Альенора стала размышлять о череде событий, которые привели ее в это место.

Все началось в Нанте, в день ее бракосочетания, когда она увидела, как Анн с залитым грязью лицом уходит пешком в Иерусалим. Это зрелище и решило все. Бунт против Берзениуса, последовавшее наказание, паломничество – и остальное…

Как же она, Альенора Заморская, авантюристка высокого полета, ловкая и беззастенчивая шпионка, из-за внезапных угрызений совести осмелилась поломать всю свою жизнь? Кто бы мог подумать!.. Ведь она занималась темными делишками не только из-за денег, но и ради удовольствия. Она обожала риск, и ей все всегда превосходно удавалось. Она соблазняла, лгала, предавала – и не испытывала никакого сострадания к жертвам. Она лишь удовлетворяла собственное самолюбие. Ну, еще к этому чувству иногда примешивалось легкое возбуждение.

И вот молодой человек, который отправлялся на смерть по ее вине, благословляя свою губительницу, обратил Альенору в ничто. Отныне Анн был всем, она – ничем. Став ее невинной жертвой, Анн приобрел над Альенорой абсолютную и непререкаемую власть. Она стала отвратительна сама себе, она презирала себя и ненавидела. Отныне в ее жизни будет лишь один смысл: искупление.

Во время паломничества Альенора беспрестанно думала о том, как исправить зло, которое она причинила Анну. В Иерусалиме на нее снизошло озарение: она сыграет роль Теодоры.

Прежде «волчья дама» была для нее лишь средством обольщения. В Куссоне она поняла, что Анн заворожен ею и довольно лишь поддержать его веру в то, что она, и есть Теодора, чтобы он оказался в ее власти.

Авантюристка не ошиблась. Случившееся даже превзошло ее ожидания…

У Гроба Господня Альенора впервые изъявила намерение стать Теодорой на самом деле. Она сказала об этом исповеднику, позаботившись выбрать того же самого, который принимал признания Анна.

Священник ответил, что она и в самом деле, таким образом, сможет исправить совершенное зло, но предостерег: ее затея выходит за рамки того, что обычно дозволено людям, и когда-нибудь ей придется заплатить за это сполна. Тогда Альенора не поняла – не пыталась понять. Она усвоила лишь одно: став Теодорой, она искупит свою вину…

Начиная с этого момента, она просто следовала судьбе. Идиллия в Орте была для Анна временем безмятежного счастья. Для Альеноры – тоже, но это не имело значения; важен был только он.

Ортинское лето закончилось так же внезапно, как и началось… Как и предполагал Анн, Теодора следовала за ним на отдалении с намерением предстать перед мужем, когда на землю Франции вернется мир. Она проделала тот же путь, что и он, останавливаясь в монастырях. И только тогда до конца осознала слова иерусалимского священника: да, рано или поздно настанет время, когда маска Теодоры потребует от нее самопожертвования.

Не могла же она вечно, как диктовала роль женщины-волчицы, пропадать где-то месяцами и лишь изредка появляться вновь? Что будет делать Анн в ее отсутствие? Томиться от уныния и скуки, пока постоянное чередование счастья и тоски не станет ему нестерпимо?

Но ей заказано подолгу оставаться с ним и просто жить бок о бок с любимым, как жила бы любая другая женщина со своим мужем. Теодора не имела права постареть, стать матерью, обремененной детьми, домашними заботами. В конце концов, Анн поймет, что не было в его жизни никакой «былой хозяйки замка Куссон», а была лишь английская шпионка, жестоко его предавшая.

Так что все ясно: рано или поздно ей придется умереть. И случится это, когда Анн разлюбит ее. Пока он влюблен в свою «волчью даму», она будет дарить ему счастье, на которое он надеется: но как только он почувствует, что чары рассеиваются, Альенора исчезнет. И даже скрыться в безвестности она не посмеет. Ее смерть должна быть надежно засвидетельствована, чтобы Анн по закону был объявлен вдовцом и мог бы жениться снова…

Приняв свою судьбу, Альенора Заморская остановилась неподалеку от Орлеана, в обители Питивье. Там и находилась все время осады.

Много раз слышала она имя Анна Иерусалимского. Альенора узнала о роли, которую тот сыграл в восстании Гатине. Видела она также, как появился ее давний знакомец, Иоганнес Берзениус! Его доставили в монастырь с тяжелым ранением, полагая, что толстый церковник уже не жилец на этом свете. Он даже получил последнее причастие, но вопреки всяким ожиданиям поправился и, в конце концов, отбыл. Альенора испугалась, как бы тот не узнал о ее присутствии, но этого не произошло.

После освобождения Орлеана «волчья дама» снова пустилась в дорогу. У нее не было ни малейшего сомнения, какое направление избрать, дабы оказаться, в конце концов, рядом с Анном: достаточно следовать за Девственницей, чьи подвиги были у всех на устах. Так Альенора совершенно естественно оказалась в Реймсе на коронации.

В этот победный день она решила явиться Анну: война, по крайней мере, на время, могла подождать. Теодора заметила своего супруга на выходе из собора. Увидев его после Орты в первый раз, она испытала потрясение. Анн необычайно повзрослел, стал мужчиной и был одет как рыцарь, с незнакомым ей гербом на груди.

Теодора последовала за ним по улицам Реймса. Он присоединился к маленькой компании, в которой была какая-то девушка, его ровесница, свежая и миловидная. И Анн пил вместе с этими людьми и в какой-то момент засмеялся.

Этот смех стал для Теодоры сигналом. Анн радовался жизни в ее отсутствие. Значит, она больше не нужна ему. Ее жизнь закончилась, едва начавшись. Она должна исчезнуть. И Альенора покинула Реймс на следующий же день, с рассветом.

Она долго колебалась, все не решаясь, как ей поступить… Но, блуждая по окрестностям города, в конце концов, оказалась перед женским аббатством Сен-Маркуль. Ей пришло на ум остановиться там. Она посоветуется с матерью настоятельницей, и та, конечно, даст ей добрый совет…

Беседы пришлось ждать. Альенора опять погрузилась в свои размышления, но тут некое ужасное зрелище внезапно отвлекло ее.

В ворота аббатства ввалилась толпа больных. Она запрудила весь двор, окружив Альенору. «Волчья дама» и прежде видела пораженных этим ужасным недугом, но никогда в таком количестве. А они все прибывали и прибывали!

Все страдали от одной и той же болезни, разъедавшей им лица. Но то была не проказа. Проказа оставляет черные, засохшие струпья, а у этих гноились кровавые, красные язвы; казалось, люди заживо разжижаются. Но хуже всего, однако, показался Альеноре не их вид, а поведение: эти кошмарные создания веселились вовсю!

Они держались за руки, пели и плясали; их изъеденные заразой лица были радостны. Альенора хотела убежать, но не успела, очутившись в центре неистового хоровода.

Она видела перед собой какую-то молодую, красивую, хорошо сложенную женщину, правая сторона лица которой стала сплошной язвой от основания шеи до уха. Рядом с нею зрелый мужчина, с кровавой размазней вместо носа, смеялся во все горло.

– Ноэль! Ноэль!

Альенора отшатнулась, поневоле вскрикнув от ужаса. Да, она хотела умереть, но не так же! Не от этой кровавой проказы, сводящей с ума, – поскольку несчастный явно впал в безумие, коль скоро так ликовал – в его-то состоянии…

– Возьмите себя в руки, дочь моя. К нам прибывает король.

Какая-то монахиня, слышавшая крик гостьи, сурово глядела на нее.

– Король? – переспросила Альенора.

– Он избрал наш монастырь для исцеления золотушных. Это великий день.

Действительно, скоро в воротах появились конные латники, а за ними – пышно одетые люди. Больные, прекратив петь и плясать, по очереди опускались на колени. Альенора, не слишком понимая, в чем дело, присоединилась к группе монашек и женщин-мирянок, вставших чуть поодаль.

Будучи англичанкой, Альенора Заморская не знала того, что здесь было известно каждому. Коронация наделяла королей Франции чудесным даром исцелять золотуху. Так называли эту болезнь, поражавшую в основном лицо и шею; она не была смертельной, но оставляла ужасные следы. В тот день, 20 июля 1429 года, Карл VII, как того требовал обычай, прибыл после коронации в монастырь Сен-Маркуль, чтобы излечивать своим прикосновением золотушных. Несчастные, проявлявшие столь великую радость, вовсе не были безумцами. Они получили единственную надежду на исцеление…

Карл VII въехал на сером коне, под громкие звуки труб. На нем были бело-голубой с золотом плащ и строгая черная шляпа. Для тех, кто видел короля, становилось очевидным: от воодушевления, проявленного Карлом на коронации, не осталось и следа. Он вновь стал унылым, неуверенным в себе молодым человеком – с маленькими глазками, острым носом и тонкими губами, сложенными в неприятную складку.

Карл VII спешился и подошел к коленопреклоненным больным. Его некрасивое лицо побледнело, когда он увидел их вблизи. Придворные, державшиеся за его спиной, в частности пузатый архиепископ Реньо де Шартр, попятились назад. Только Жанна д'Арк сошла с коня и встала рядом с королем. На Деве по-прежнему оставались доспехи, и в руке она держала белый стяг.

Карл начертал крест на лбу первого больного и неуверенным голосом произнес полагающуюся формулу:

– Король тебя касается, Бог исцеляет…

Альенора смотрела не на короля, а на Орлеанскую Деву, которую видела впервые, хотя и часто слышала о ней. Англичанка рассматривала Жанну с сильнейшим любопытством. Кто она? Святая, как утверждали французы, или колдунья, как называли Жанну ее соотечественники англичане? У самой Альеноры не было предубеждения. «Волчья дама» вышла из политической борьбы. Ее эта распря более не касалась.

Она закрыла глаза и прочитала короткую молитву. А, открыв их вновь, решила, что Жанна д'Арк и в самом деле святая, поскольку ее молитва исполнилась… Анн был здесь!

Он находился совсем рядом, в королевской свите, их разделяло всего лишь несколько человек. Он не заметил Альенору среди монахинь, но она-то прекрасно его видела, и это лицо не могло обмануть ее. Анн был несчастен, даже потерян. Время от времени вытаскивал из-под стального нагрудника свою серую повязку и подносил к губам.

Сердце Альеноры так и подскочило в груди! Слишком рано жертвовать собой. Анн до сих пор любит Теодору и нуждается в ней. Когда войско двинется в путь, Альенора последует за ним и явится ему при первом же затишье.

Альенора улыбнулась… Она все еще «волчья дама», хозяйка зимнего замка. Она все еще Теодора де Куссон.

Несмотря на то, что ему пошел уже девяносто первый год, Франсуа де Вивре находился в пути. Он покинул свой замок Вивре и отправился в Нант во главе небольшого отряда.

После отъезда Изидора Ланфана старик заперся у себя и решил, что это уже навсегда; но письмо от самого Изидора положило неожиданный конец его затворничеству.

Никто бы не мог описать словами счастье, которое принесло послание оруженосца старому сеньору… Анн вернулся живым и невредимым из своего паломничества! Он стал сеньором де Невилем!

И эта радость удваивалась, ибо впервые в жизни сердце Франсуа не скорбело за его страну. Изидор, писавший свое письмо на следующий же день после освобождения Орлеана, сообщил сиру де Вивре о снятии осады и о подвигах Жанны. Франсуа, добровольно заточивший себя в полном одиночестве, был одним из немногих, кто еще не знал о существовании Девственницы. А, узнав, сразу же уверовал в победу. Бог смилостивился, наконец, над Францией. За освобождением Орлеана скоро последует коронация Карла VII, освобождение Парижа – и всего королевства!

Но когда момент первого восторга миновал, Франсуа де Вивре понял, что должен действовать. Его долг ясен: поскольку, благодарение небу, Анн жив, надлежит восстановить его в правах, вновь сделать своим наследником. Однако легко сказать, да трудно выполнить.

О возврате Куссона нечего и думать. Никогда герцог не вернет ему эту неприступную крепость. Так что Франсуа попросит у своего сеньора только Вивре, чтобы Анн мог носить титул и герб. Но даже у этой просьбы весьма мало шансов на успех. С какой стати герцог согласится на подобное? Предложить выкупить замок за деньги? Но все имущество Франсуа принадлежит ему, лишь покуда он жив, а после кончины отойдет герцогству. Взывать к естественной справедливости? Но причина, по которой прадед лишил Анна его прав, никуда не делась: тот ведь по-прежнему женат на английской авантюристке…

От безысходности Франсуа решил отправиться в Нант самолично. Он надеялся, что герцог, увидев, что древний старец лично явился к нему, несмотря на преклонный возраст и тяготы путешествия, посочувствует и проявит великодушие. Честно говоря, только на это и мог рассчитывать Франсуа.

Пустившись в дорогу, сир де Вивре не переставал размышлять, и мало-помалу первое место в его мыслях заняла Теодора. Ибо самым удивительным в письме Изидора показалось ему именно это: Анн и Теодора любили друг друга. Кто такая на самом деле супруга Анна, английская шпионка или Теодора, уже не важно. Ведь он отлучил своего правнука от имущества и титула, всерьез полагая, что тот женился на «волчьей даме». И даже не задумывался тогда, справедливо ли это решение. А теперь вот задумался. И это повергло старика в смущение, возраставшее все больше и больше.

К Франсуа вернулось некое воспоминание, в тот роковой момент самым необъяснимым образом почему-то совершенно выскочившее у него из головы: ведь он и сам некогда совокупился с Теодорой!.. Да, да, он предавался с ней любви пятьдесят лет назад, в Италии, и после этого она спасла ему жизнь. Теодора – вовсе не зло, и Франсуа прекрасно знал это. В таком случае, почему же он так поступил? Пытаясь защитить своего правнука? Возможно. Но, может, также… из ревности? Может, в какой-то темной части своей души Франсуа хотел остаться единственным из Вивре, кто познал это фантастическое создание и был им любим?..

Он уже миновал Куссон и добрался до леса Ланноэ, когда заметил круглую хижину из нетесаных камней. Франсуа велел своей свите остановиться и вошел туда один. Второй раз проникал он сюда. Когда-то здесь разыгралась одна древняя история, еще более древняя, чем он сам, поскольку он был зачат именно в этой хижине, как узнал впоследствии, – на глазах шести мертвых волков. Франсуа так и не узнал почему. В любом случае это место осенено знаком волка.

Старик преклонил колена. На земле оставалось немного белой пыли, быть может, остаток древних костей. Франсуа прошептал:

– Анн, прости!

Потом еще тише:

– Прости, Теодора…

Став королем, Карл VII вновь поддался своим прежним демонам. Пыжась от официального признания, полученного благодаря коронации, он прислушивался теперь только к льстивым речам самых подлых придворных. Он забыл о своей стране, забыл о войне, забыл о Жанне д'Арк.

Лишь по необходимости – поскольку ликующее население деревень и городов, через которые он проезжал, желало видеть их вместе – он появлялся рядом с Девственницей, но если время от времени и смотрел в ее сторону, то с раздражением. Карл VII знал, что обязан Жанне всем, и не мог вынести этого…

Покинув аббатство Сен-Маркуль, он направился в сторону Парижа, потому что так было надо, потому что так было решено еще при отправлении в Реймс; но двигался как можно медленнее и по самой длинной дороге. В то самое время, когда англичане уже подумывали об окончательном возвращении на свой остров, а герцог Бургундский намеревался изъявить ему покорность, Карл VII затеял переговоры.

В его ближайшее окружение опять вернулся Ла Тремуйль, дувшийся на короля после отбытия с берегов Луары, – все такой же тучный, круглолицый, вкрадчиво улыбающийся. А вслед за ним возвратились и все остальные – с прежними коварными советами, недальновидными суждениями, трусливыми мнениями. После освобождения Реймса и восстановления архиепископства Реньо де Шартр не видел больше никакой выгоды в продолжении войны. И требовал незамедлительного возвращения в Шинон.

Все эти прихвостни опять щеголяли при дворе, отпускали шуточки и грубо хохотали, теша свое тщеславие.

Как-то утром армия застигла врасплох отряд англичан. Ла Тремуйль, заметив убегавших, решил атаковать их. Но он был так толст, что лошадь под ним рухнула на всем скаку, раздавленная его тяжестью. Понадобилось немало народу, чтобы вызволить фаворита…

Все это время Жанна держалась в стороне, молчаливая и бледная. Никогда еще она не казалась столь красивой и столь печальной.

Анн тоже грустил, хоть и по другой причине. Теодоры все не было; коль скоро она не появилась в Реймсе, то, видимо, никогда уже больше не появится. Она навсегда вернулась к волкам. Правда, Анну не удавалось понять почему.

Он поделился своей болью с Изидором, рядом с которым ехал, и это его немного утешило. Ибо теперь они держались вместе во французском войске. Бастард Орлеанский сказал своему крестнику, что тому больше незачем заниматься пропагандой: весть о коронации говорит уже сама за себя. Так что, уходя из Реймса, Анн расстался с Филиппиной и отцом Сильвестром. Те вернулись в Невиль-о-Буа…

Проходили дни. Население повсюду встречало французских солдат горячо и даже восторженно, однако маршрут, которым они следовали, сбивал с толку. Один за другим радостно открыли им свои ворота Лан, Суассон, Шато-Тьерри, Куломье, а они, вместо того чтобы идти прямо на Париж, уже совсем близкий, вновь забирали к северу по направлению к Компьеню. Делалось ли это для того, чтобы изолировать столицу, или же былая нерешительность снова одержала верх? Анн и Изидор склонялись ко второму мнению. До сих пор воодушевление и быстрота были их лучшими козырями. А подобная медлительность оставляла англичанам драгоценное время, чтобы организоваться.

Французское войско остановилось в Компьене в последний день июля, и сразу же распространился слух, что они останутся тут надолго. Начались переговоры с врагом. Приходилось ждать. Таким образом, Карл VII открыто признал, что вовсе не Париж был его истинной целью; он перестал притворяться.

Поскольку это был не просто привал, а длительная остановка, лагерь в чистом поле разбивать не стали и разместились на постой в городе. Сеньоров расселили по домам у обывателей.

Анн был с Изидором, когда от Бастарда Орлеанского явился посланец, чтобы указать ему место для постоя. Несмотря на протесты своего товарища, желавшего остаться не с рыцарями, а с основной частью армии, Анн вынудил оруженосца последовать за собой.

Их новое жилище оказалось не в самом Компьене, но за городскими стенами. Вскоре оба, следуя за своим провожатым, получили возможность восхититься при виде внушительного буржуазного особняка на берегу Уазы, с большим садом и тенистыми аллеями. Чем-то этот дом напоминал Невильский замок, но был гораздо больше и намного богаче. Возле реки, в самом конце парка, имелись огромные конюшни, в которых держали великолепных боевых коней. А на противоположном берегу начинался величественный Компьенский лес.

Однако восхищение двух товарищей возросло еще больше, когда они увидели владелицу этого поместья, которая учтиво вышла им навстречу. Ее звали Сабина Лекюрель, ей было ровно двадцать пять лет.

Любого поразила бы ее красота – совершенная, классическая. Она могла бы показаться холодной, если бы не была при этом так наполнена жизнью. Даже влюбленный в свою Теодору Анн, даже Изидор, столь скромный и сдержанный, были восхищены ею. При своем среднем росте Сабина Лекюрель была прекрасно сложена. У нее были округлые щеки с прелестными ямочками, кожа ослепительной белизны, голубые глаза, золотые волосы и улыбка, неизбежно побуждавшая улыбнуться в ответ.

Тот, кто подпадал под ее обаяние, обнаруживал и изящество ее туалета, столь же изысканного, сколь и целомудренного. В тот день Сабина Лекюрель надела белое бархатное платье с прорезными рукавами, закрытое до самой шеи, а голову покрыла не высоким убором по тогдашней моде, а простым муслиновым покрывалом. Изнанка очень длинных, расширяющихся раструбами рукавов была из голубого шелка. И никаких драгоценностей, кроме золотого крестика на цепочке. Довольно теплое и тяжелое для лета одеяние, казалось, ничуть не тяготило ее.

Сабина Лекюрель приветствовала своих гостей прелестным голосом и попросила следовать за слугами, которые покажут им их жилище. Потом добавила, что устраивает сегодня вечером празднество. Редко можно было встретить столь изысканные манеры, столь совершенную учтивость.

Изидор упрямо отказался занять комнату, предоставленную ему в доме, и устроился в амбаре на берегу Уазы, рядом с конюшнями. Помрачневший Анн поскорее заперся у себя. Тем не менее, он не удержался и расспросил провожавшего его слугу о молодой женщине.

Он узнал, что Сабина Лекюрель – единственная дочь богатого менялы. Ее мать умерла, дав ей жизнь, а отец скончался в прошлом году. Несмотря на то, что вокруг нее постоянно увивались женихи, она ни за кого не захотела выйти замуж.

И даже став единственной владелицей имущества, которым от ее имени управляли компаньоны отца, она по-прежнему отказывалась от брачных уз, что для всех представляло истинную загадку…

Вечером Анн и Изидор присутствовали на устроенном Сабиной пиру. Ревностная патриотка, она сделала все, что смогла, несмотря на то малое время, которым располагала, чтобы как можно лучше почтить французских рыцарей.

В прилегающей к дому части сада были поставлены столы, где каждый мог выбрать себе любое кушанье по вкусу. На помосте играли музыканты. Ярко горели факелы. Хотя солнце давно село, небо было еще не черным, но темно-синим.

Анн и Изидор, разумеется, были не единственными, кто поселился в просторной усадьбе Лекюрелей. Всего там собралось около десятка рыцарей. Без всякого удовольствия Анн и Изидор выяснили, кто делит с ними кров. Это оказались те из придворных, что вылезли на сцену после отъезда из Реймса: прихлебатели Ла Тремуйля, Реньо де Шартра и прочие господа того же пошиба.

Эти не стеснялись в выражении своих чувств. Навалившись на стол и обжираясь, они громогласно утверждали, что, обосновавшись в Компьене, Карл VII принял самое благоразумное из возможных решений. Наконец-то, можно отдохнуть, как следует, вместо того чтобы дышать пылью, таскаясь по дорогам!

Не обращая никакого внимания на остальных и в первую очередь на хозяйку дома, оказавшую им гостеприимство, они пьянствовали и пустословили меж собой, громко рыгая и оглушительно хохоча. От их поведения всем было не по себе, и праздник проходил довольно безрадостно.

Анн едва прикоснулся к пище, но из-за своей тоски выпил больше, чем следовало. Изидор же был воздержан, как в отношении еды, так и питья…

Вдруг хохот рыцарей сделался просто оглушительным. Оказывается, Сабина Лекюрель подошла к ним и робко попросила рассказать о Девственнице. Тут-то они все и заорали наперебой:

– Девственница, Девственница! Скажут ведь такое, Девственница!

– Вот-вот, а как же ее красавчик герцог?

– Уж он-то свое дело знает, этот Алансон. Сзади – бац! Вот и вся девственница!

Анн ринулся на говорившего и одной затрещиной свалил его наземь. Рыцарь вскочил в бешенстве, но Сабина встала меж ними и знаком велела музыкантам играть громче. Стычка на этом закончилась.

Анн быстро зашагал в глубь сада. Изидор последовал за ним.

– Куда вы?

– В лес, на другой берег. Может, она меня ждет… В любом случае, если я здесь останусь, то кого-нибудь из них убью!

– Но тут нет моста.

– Переберусь вплавь.

Они подошли к берегу Уазы. Анн повернулся к своему бывшему оруженосцу.

– Позаботься о Безотрадном и о моих доспехах. Встретимся в бою.

Изидор Ланфан хотел сказать что-то, но Анн уже погрузился в черную воду…

Изидор Ланфан остался один. Анн прав. Общество этих рыцарей и впрямь нестерпимо, а тут еще духота перед грозой, которая все никак не может разразиться… Он повернул обратно. Хозяйка позаботилась расставить в саду факелы, все аллеи были освещены, и Изидор опять восхитился ее превосходным вкусом.

Но, сделав несколько шагов, он раздумал возвращаться. Ну уж нет, снова видеть этих людей – увольте. Он оказался как раз перед амбаром, который решил избрать своим пристанищем. Лучше всего сразу же лечь и заснуть.

Он уже собрался растянуться на соломе, когда донесшийся снаружи легкий шум остановил его. Он вышел на порог.

Сабина Лекюрель медленно ступала по аллее. Она печально вздыхала, и, казалось даже, чуть не плакала.

Следует ли подойти к ней и сказать что-нибудь в утешение? Пока Изидор раздумывал над этим, он увидел одного из недавних рыцарей, но не того, которого Анн свалил на землю, а другого, помоложе, лет, наверное, двадцати. Искусно разукрашенный камзол не оставлял никаких сомнений в высоте его ранга. У юнца было смазливое и довольно фатоватое лицо. Он подошел к хозяйке с самонадеянной улыбкой.

– К чему эти вздохи, моя милая?

Сабина бросила на него короткий взгляд и не ответила. Он преградил ей путь.

– Ишь какая неприступная! Коли уж мы проведем какое-то время вместе, надо бы познакомиться поближе.

Он попытался поймать ее за руку. Она хотела высвободиться и позвать на помощь, но молодой человек зажал ей рот ладонью. Изидор бросился к нему и схватил за запястье.

– На колени!

– Пустите меня!

Изидор надавил сильнее. У него была железная хватка. Тот скривился.

– Я Робер де Кудре, кузен Ла Тремуйля, я с самим королем говорю.

– На колени!

В этот раз противник Изидора взвизгнул и упал на землю. Изидор отпустил его. Тот бросил на него полный ненависти взгляд.

– Вы мне за это заплатите!

– Исчезни!

Робер де Кудре поколебался мгновение, потом убежал по аллее парка. Сабина Лекюрель взглянула на спокойное лицо своего избавителя.

– Благодарю вас, рыцарь.

– Я не рыцарь.

– Как же так?

Изидор, казалось, смутился. Он указал на постройку, откуда вышел.

– Я собирался лечь спать. С вашего позволения я хотел бы удалиться.

– Вы спите в амбаре! Но почему? Кто вас сюда отправил?

– Никто…

Они стояли рядом с факелом. Сабина Лекюрель вгляделась в этого мужчину, такого сильного, такого уверенного в себе, но при этом ведущего столь несуразные речи.

– Странный вы человек. Кто вы?

Впервые Изидору задавали подобный вопрос. На какой-то миг растерявшись, он объявил резко:

– Я самозванец! Этот герб не мой.

– Вы его украли?

– Нет, взял в бою у английского рыцаря.

– Где?

– Под Орлеаном…

– Расскажите.

– Что в этом интересного?

– Я не хочу возвращаться к ним, а одной здесь оставаться страшно. Прошу вас, расскажите…

Отказаться было невозможно. Они уселись на берегу Уазы. И в черной ночи, лицом к уже невидимому Компьенскому лесу, рядом с молчаливой, скрытой во тьме слушательницей, Изидор Ланфан сделал то, чего не делал еще никогда: стал рассказывать о себе.

Утренний туман окутал Компьенский лес, предвещая такой же жаркий день, что и предыдущие. Анн, который прошагал без остановки всю ночь, лег под большой ивой у пруда. Вокруг росло множество цветов: васильки, вереск, лютики, а в зеленой и гладкой как зеркало воде плавали водяные лилии, еще не раскрывшие свои лепестки.

Напрасно он выкликал ночью имя Теодоры: никто не ответил на его зов, даже волки. Но это ничуть не обескуражило его. По сравнению со вчерашним днем он чувствовал себя до странности спокойным. Конечно, Теодора не ответит на первый его призыв, она ведь не собака, которую подзывают свистом. Она – волчица! Однако у Анна было чувство, что он на верном пути. Лето – пора ее возвращения к людям, а ночь – ее время суток: Теодора неизбежно должна прийти.

Он закрыл глаза. Сейчас незачем продолжать поиски. Как и прежде, Анн будет идти ночью, а спать днем. Прочешет все окрестные леса, придерживаясь того же направления, на юг, к Парижу; ибо, если армии предстоит тронуться в путь, Теодора неизбежно пройдет здесь, и он ее не упустит…

Вечером Анн опять пустился через лес. Ночи продолжали сменять друг друга, все схожие меж собой и одинаково прекрасные. Он вступил в царство летних ночей, над которым властвовала его супруга, и чувствовал себя совершенно непринужденно. Вспомнив прочитанные книги, взывал на античный лад к богиням деревьев, источников и озер, внимая признаниям их шелестящих листьев, журчащих или недвижных вод.

Анн не знал, куда движется. Это не имело значения. Он шествовал по пути чар и призраков, и только этот путь был верным…

Как он мог воображать, будто Теодора явится ему на городских улицах или в войсковом лагере? Тому, кто женат на тени, приходится избирать обходные пути и уходить подальше от мира людей.

Мало-помалу Анн углублялся в магическую вселенную. Двигаясь ночью и отсыпаясь днем, он все меньше и меньше отличал сон от яви. Думая только о Теодоре, он потерял способность мысленно воспроизводить ее облик. Это не огорчило его. Ведь скоро она сама будет здесь – не во плоти, конечно, потому что не принадлежит миру сему, но доступная чувствам.

В одну из ночей полнолуния, когда Анн выкрикивал имя Теодоры на какой-то опушке, его удивило появление молоденькой крестьяночки с корзиной, собиравшей травы при луне. Та спросила, чего он так кричит. Он ответил, что ищет свою жену, с которой разлучился. Девушка улыбнулась.

– Так вам надо не сюда, а в Мортфонтен.

– Мортфонтен?

– Это немного южнее, за Флёреном. Дождитесь праздника Святой Любви.

Девушка рассказала Анну о местном обычае. В Мортфонтене иоанновы огни зажигали 9 августа, в День Святой Любви. Так у всех влюбленных, не сумевших встретиться в Иоаннову ночь 24 июня, появлялся новый шанс…

На следующее утро, когда Анн спал под деревом, его застигла долгожданная гроза. Она была ужасна. Хлынул чудовищный ливень, и Анну показалось, что настал его последний час. Он наверняка утонет в грязи, если только его не убьет молния. И тут он заметил вдалеке какой-то замок. Анн побежал в ту сторону, хоть и подумал, что видение вполне может оказаться миражом…

Столь же неистовая гроза разразилась и над Компьенем. Усадьба Лекюрель, несмотря на свои внушительные размеры, исчезла под потоками воды. Изидор с трудом пробирался вперед, напрасно ища ее взглядом. Он качался, время от времени хватаясь за раскалывающуюся от боли голову. Хватит ли у него сил дойти? Насколько серьезна рана? Хуже всего, если он свалится здесь, а войско уйдет и Девственница выиграет войну без него!

Несколько минут назад, когда он прогуливался по берегу Уазы, на него напали люди рыцаря де Кудре. Самого-то юнца с ними не было: слишком труслив, чтобы рисковать собственной шкурой. Но нападавшие были посланы от него – сами сказали. Изидор сбил с ног двоих, прежде чем они навалились на него всем скопом.

Собственно, нападение не стало чем-то неожиданным: натянутость в усадьбе установилась с первого же вечера и с тех пор только возрастала. Рыцари проявляли открытую неприязнь к Сабине и Изидору, и дело уже не раз чуть не доходило до стычки. Изидор не отступал от девушки ни на шаг, бдительно оберегая ее от возможных посягательств, но вел себя подчеркнуто скромно. Он был не из тех, кто извлекает выгоду из подобных обстоятельств, хотя ему было нелегко. И с каждым днем становилось все труднее…

По-прежнему спотыкаясь среди потопа, Изидор Ланфан стал думать о Сабине. Они не разлучались с утра до вечера. Он прекрасно видел, что девушке приятно его общество, но это наверняка из-за отвращения к остальным рыцарям. Сравнение с ними было явно в его пользу, что и могло породить иллюзию, будто Изидор пришелся красавице по нраву. Но пока что происходящее было для оруженосца тяжелым испытанием. Он избегал, насколько возможно, смотреть на нее, особенно когда она улыбалась, что было отнюдь не легко, поскольку улыбалась она постоянно – и чаще всего без причины.

Изидор вдруг заметил, что стоит на пороге ее дома. Силы покинули его. Он потерял сознание…

Он очнулся, с трудом приходя в себя. Сначала до его слуха донесся грохот грозы: стихия ярилась еще сильней. Потом Изидор осознал, что лежит и что Сабина Лекюрель перевязывает ему голову. Воспоминание о нападении вернулось вместе с пронзившей его болью.

– Это серьезно? Я смогу вернуться на войну?

Сабина медлила с ответом. Она смотрела на него внимательно и восхищенно.

– До чего же вы не похожи на них! У них на уме одни только удовольствия, а вы даже раненый думаете о долге.

Где-то совсем близко ударила молния. Загремело. Девушка даже не вздрогнула.

– Они говорят громко, хотя им нечего сказать, а вы молчаливы, но слышно только вас…

Он по-прежнему вопросительно смотрел на нее. Она улыбнулась.

– Успокойтесь, это несерьезно. Я вас вылечу. И к тому же война продолжится не завтра.

Изидор приподнялся на локтях и только теперь заметил, где находится. Он был в роскошном покое с изысканным убранством. На стене висела великолепная картина, изображавшая невиданных зверей в каком-то дивном саду. Рисунок был замысловатый, немного напоминавший сарацинские узоры. И он среди всего этого – на постели, весь мокрый и окровавленный… Изидор хотел встать, но не смог.

– Что вы делаете?

– Хочу пойти к себе. Негоже мне здесь оставаться.

– Это комната моего отца, лучшего и мудрейшего из людей. Здесь вы на своем месте.

Изидор Ланфан пришел в смятение.

– Вы смеетесь надо мной! Моя мать была нянькой при детях герцога Орлеанского во дворце Сент-Поль. А кто мой отец, я даже не знаю.

– Вы были воспитаны при дворе королей Франции и герцогов Орлеанских. Теперь я ничуть не удивляюсь вашему благородству.

– О каком благородстве вы говорите? Это рыцари, ваши гости благородны, но не я.

Ценой отчаянного усилия Изидору удалось встать. Он сделал шаг, но Сабина Лекюрель преградила ему путь.

– Вы слышали о встрече Девственницы и дофина в Шиноне?

– Кто этого не слышал? При чем тут она?

– Когда Девственница вошла в парадный зал Шпионского замка, там было полно народа. Не меньше трехсот рыцарей, один знатнее другого. Дофин был одет скромно и не имел на себе никаких знаков королевского достоинства. Однако Девственница направилась прямо к нему, без колебаний. Дофин попробовал испытать ее. Указал на какого-то богато одетого сеньора, стоявшего рядом. «Я не король, – сказал он ей. – Вот король». Но Жанна не послушала. Опустилась перед ним на колени и сказала…

Произнося эти слова, Сабина сама опустилась на колени. Потом подняла глаза на мокрого Изидора.

– Богом клянусь, это – вы, и никто другой…

Когда Анн добрался до замеченного из лесу замка, гроза уже стихала. Под последними каплями дождя он прошел по подъемному мосту и вступил на пустынный двор. Он решил, что обитатели замка, видимо, укрылись где-нибудь и скоро выйдут. Позвал, но никто не появился. Анна это не слишком удивило: сон наверняка продолжался.

Оказавшись перед часовней, он толкнул дверь. Ему требовалось собраться с мыслями, а также попросить у Господа помощи в своих поисках. Конечно, в церкви тоже никого не оказалось. Анн дошел до хоров и там вдруг подумал, что его сон (если это сон) и вправду принимает странный оборот…

Все витражи – впрочем, довольно красивые – изображали обычные религиозные сцены. Все, кроме одного, расположенного прямо за алтарем. Он был из белого стекла, а посредине его красовался красно-черный щит, разделенный по диагонали, «раскроенный на пасти и песок»!

На какой-то миг Анн решил было, что это герб владельцев замка, но потом вспомнил, что такое невозможно, по крайней мере, на землях французского королевства. Так что перед ним, несомненно, был герб Вивре. Что бы это значило?

Сзади послышались чьи-то шаги. Анн быстро обернулся. Подошедшему было лет сорок. Явно кто-то из челяди. Анн успокоился: теперь-то он узнает, в чем тут дело! Вместе они вышли из часовни.

Человек представился:

– Я Мартен Белло, управляющий замком Флёрен. Сам замок принадлежит епископу Кошону. В гарнизоне были одни англичане, они ушли, когда узнали о коронации государя. С тех пор я тут один с несколькими слугами. Вы французский рыцарь?

– Да. Меня зовут Анн…

Он собирался сказать «де Невиль», но передумал.

– …де Вивре.

К его большому удивлению, Мартен Белло не проявил никакой особой реакции.

– Добро пожаловать, монсеньор. Я добрый патриот.

– Имя «Вивре» вам ничего не говорит?

– Нет. Сожалею.

– Однако же герб Вивре изображен в вашей часовне.

На этот раз управляющий удивился.

– Так вы – потомок того жакерийского рыцаря?

Анн знал, что его прадед в свое время отбивался от восставших крестьян в эпоху Жакерии, ужасного крестьянского бунта. Поэтому юноша утвердительно кивнул.

Тогда Мартен Белло рассказал, что у Розы де Флёрен, последней, носившей это имя, родился незаконный сын от рыцаря, защитившего ее во время Жакерии. Это случилось в те времена, когда ее муж был пленником в Англии. Потом этот сын погиб на войне, а сама Роза заразилась проказой. Эта дама завещала все свое имущество епископству Бове, но, прежде чем удалиться в лепрозорий, наказала, чтобы в часовне поместили герб рыцаря ее сердца. Имени его она не назвала, и оно осталось неизвестным…

Анн решил провести во Флёрене несколько дней, остававшихся до праздника Святой Любви. Он отдохнул и подкрепился, поскольку со дня своего ухода довольно плохо спал и практически ничего не ел.

Попытка встретить Теодору привела его к тому, чего он был лишен: к Вивре. Стоит ли удивляться этому? Ведь поиски Теодоры де Куссон были вместе с тем и поисками самого себя, и в итоге его ожидает – он уповал на это – возврат к утраченному единству своей личности…

С исполненным веры сердцем пустился он в путь утром 9 августа. Вновь с наслаждением любовался пейзажем, исполненным изящества, прелести и тайны. Это была область Валуа, вотчина королей Франции, где билось сердце страны и где в названиях самых скромных деревенек звучало что-то аристократическое и даже королевское: Флёрен, Версиньи, Мортфонтен, Ле-Лиз, Ла-Шапель-ан-Серваль.

Анн не видел Мортфонтена. Он добрался туда в сумерках, и костры праздника Святой Любви уже горели за околицей деревни. Молодой человек приблизился к ним без особой спешки. Он не ожидал никакого сюрприза. И никакой неожиданности не случилось. Просто Теодора стояла у костра, спиной к нему. Ее силуэт четко вырисовывался в языках пламени. Она решила появиться так же, как и в первый раз, когда он увидел ее перед камином в парадном зале Куссона, когда еще считал, что она – Альенора д'Утремер. Тогда на ней был плащ из волчьих шкур, укрывавший ее с головы до пят.

Альенора… Он совершенно забыл о ее существовании. Как же все это теперь далеко, в другой вселенной! Но Теодора права, пробудив в нем давнее воспоминание: все неприятное, что оно еще могло заключать в себе, отныне стерто навсегда… Анн не стал окликать ее, потому что это было ни к чему. И тут, совершенно естественно, она обернулась сама.

Сначала он увидел ее волосы, очень длинные, белокурые и блестящие, перевитые кое-где темными прядями. Лицо выглядело бледным, а губы ярко-розовыми. Теодора непринужденно шагнула к нему навстречу. Серое платье паломницы напомнило ему усыпанную лилиями мантию на плечах короля во время коронации.

– Теодора…

Она ничего не сказала в ответ. Просто улыбнулась. И тогда он увидел серые глаза, озаренные огнями Святой Любви… Анн приблизился. Если бы она спросила, куда он хочет пойти, он бы предложил отправиться с нею во Флёрен, но она, по-прежнему не говоря ни слова, пошла прочь, и Анн покорно последовал за нею туда, куда хотела она.

Сабина Лекюрель нашла, наконец, своего суженого… Она ждала его так долго, что, в конце концов, стала думать, что он уж и не придет никогда. А ведь она перевидала столько воздыхателей, молодых и не очень, высоких и маленьких, блондинов и брюнетов! Некоторые из них ей нравились, но недостаточно, не совсем, не совершенно. И она отвергла их всех. Никто ничего не понимал. Только отец одобрил поступок дочери: она права, что ждет. Он еще не пришел, но придет…

И вот он пришел! Выступил из тени, чтобы спасти ее душной летней ночью. Едва подняв глаза, она сразу же поняла, что это он. Как все просто, как очевидно! Именно это красивое загорелое лицо, обрамленное черными волосами, она видела во снах, но слишком мимолетно, чтобы рассмотреть отчетливо. Ее суженого звали Изидор Ланфан. Не важно, что ему сорок лет, а ей – двадцать пять! Наоборот, она заметила теперь, что всегда хотела видеть подле себя зрелого мужчину. Он будет ей мужем и заменит утраченного отца. И со своей спокойной силой, мягкой властностью, природной естественностью будет направлять ее до конца дней.

И Сабина начала действовать. Она – такая сдержанная, такая благовоспитанная – осмелилась сделать первый шаг, открыться мужчине. Но она не жалела ни о чем. Если бы она не заговорила сама, Изидор бы никогда ни на что не осмелился. Он был слишком скромен и слишком невысокого мнения о себе самом, чтобы даже мечтать о ней. А ведь их время сочтено. Война не за горами, и вряд ли судьба будет щедра настолько, чтобы дважды подарить такой шанс…

Признание Сабины совершенно ошеломило Изидора. Любовь вторгалась в его жизнь в самый неожиданный момент. Прежде женщинам в ней не оставалось места. Изидор познал большую любовь в детстве, пережил несколько увлечений в отрочестве, а потом были одни лишь незначительные приключения со служанками. Он старался, чтобы все это происходило как можно незаметнее, а главное, избегал привязанностей. Жениться, завести семью, детей – это не для него. Чужая семья, чужие дети заменили ему собственных. Так что в замках Блуа, Вивре, Куссон через объятия Изидора прошла лишь вереница прислужниц. Наверняка не одна из них сохла по нему, поскольку у него было все, чтобы нравиться женщинам, но он этого не сознавал.

А потом в течение нескольких дней в Компьене была Сабина…

С Сабиной все происходило совсем по-другому! Каждый день звенел, сиял ею. Впервые, несмотря на все свои усилия, Изидор Ланфан позволил женщине завладеть своим сердцем. Почему? Потому что в Компьене он остался один, некому было служить, и он мог, наконец, подумать о себе? Потому что грубое домогательство, от которого он защитил Сабину, сразу же сблизило их? Или просто потому, что это была она – и другого объяснения не требовалось?

Конечно, он любил Сабину, и, конечно, Сабина любила его! Видя, как это дивное создание преклоняет перед ним колена, слыша ее признание, он должен был не поверить тому, что видит и слышит. Ему следовало сказать себе, что он недостоин, что любовь меж ними невозможна… Но он поверил, потому что уже знал то, в чем она собиралась ему признаться. Он был зрелым мужчиной, она совсем молода, он беден, она богата, но это не имело никакого значения, потому что любви безразличны и возраст, и богатство…

Сабина убежала. Изидор остался один в великолепном покое, и только вечером, после целого дня размышлений, ценой ужасной головной боли, когда девушка вернулась, он, наконец, отважился и тоже сделал признание. Казалось, ее это не удивило: ведь она тоже все знала.

Тогда они стали говорить о самих себе, и оба нашли одни и те же слова. В сущности, вместо них все решило время. Оба знали, что им отпущены скупые сроки, и это не оставляло выбора. Ни он, ни она не хотели простой интрижки. Сабина не мыслила совместной жизни вне церковных уз, да и Изидор относился к этому не менее серьезно.

Состоялось публичное оглашение предстоящего брака, и Изидор Ланфан официально разделил жизнь Сабины Лекюрель. Раздосадованные сеньоры сами убрались восвояси. Изидор быстро оправился от раны. Вся усадьба осталась в полном распоряжении влюбленных. Но при этом они не переступали границ целомудрия. Сабина продолжала спать в своей комнате, он – в комнате ее отца…

Что сказать об этих днях, прожитых вне всякого времени, об этих мгновениях мира среди войны, которая никак не хотела возобновиться, об этом уединении в нескольких шагах от незримого войска? Они были легки, скоротечны, ошеломляющи. Сабина уже не была прежней. Она смеялась, пела, шалила, болтала милый вздор.

Однако ничто не могло сравниться с преображением Изидора!

Изидор Ланфан шел от открытия к открытию – и первым из них стало открытие самого себя. Благодаря Сабине он каждый день узнавал о себе что-то новое, то, чего не знал прежде, просто потому что никогда об этом не задумывался. И выражалось это словами: его единственный недостаток заключался в том, он себя недооценивал.

Так, например, когда Сабина побуждала его возобновить дело своего отца, он воскликнул:

– Но это невозможно! Я ничего не смыслю в меняльном ремесле.

Однако девушка быстро вывела его из заблуждения.

– А вам и незачем в нем смыслить. Довольно показать, что вы способны защитить наши интересы. Компаньоны моего отца – люди понятливые. Будут вас побаиваться – сразу зауважают.

Мало-помалу Изидор начал верить в себя и в свою новую жизнь. И как-то вечером не сдержался и раскрыл свой секрет.

Они сидели на берегу Уазы, как и в первый раз. Изидор достал из кармана какую-то мелкую вещицу. Это была совсем стертая монетка, отполированная постоянными прикосновениями пальцев.

– Я никогда и никому его не показывал.

– Что это?

– Парижский су. Взял с собой, когда уезжал из Парижа с герцогиней Валентиной. С тех пор и дня не проходило, чтобы я не взглянул на него. У меня ведь кроме победы есть еще одна мечта: вернуться в Париж.

– Расскажите мне о Париже…

– Напротив дворца, на берегу Сены, у гавани Сент-Поль есть заброшенный дом. Больше всего меня тянуло в его сад. Мальчишкой я перелезал через стену и забирался туда. Мне там было хорошо и грустно. Я мечтал там жить, но знал, что это невозможно.

– Мы будем жить там.

– А как же Вивре?

– Перестаньте думать о других. Неужели они воспротивятся нашему счастью?

Нет, конечно. Ни Анн, ни Франсуа и слова против не скажут, Изидор знал это. Его жизнь изменилась в Компьене самым коренным образом. Они с Сабиной были созданы, чтобы провести вместе все отпущенные им дни. Они были до странности похожи: оба серьезные, немного замкнутые, таящие страстную натуру под внешним спокойствием. И оба жаждали этой простой и ни с чем не сравнимой радости: создать семью. И чем дольше они ее ждали, тем больше им не терпелось.

В те же самые дни Анн понял, что такое вселенная: отблеск глаз Теодоры. Все увиденное непосредственно собственными глазами – лишь иллюзия, потому что такому взгляду не хватает любви, а ведь только любовь делает окружающее реальным. Отсюда следовало, что с момента сотворения мира только два места удостоились подлинного существования: Орта и Мортфонтен. Между Ортой и Мортфонтеном простиралась обширная пустыня, где ради каких-то пустяков суетились бесплотные тени…

Отныне главной заботой Анна стало сравнение окружавшего их пейзажа с видами итальянского озера. Поступая так, он охватывал своим знанием весь мир, создавал некую всеобъемлющую географию.

Вскоре Анн обнаружил, что красота Мортфонтена равна красоте Орты, хоть и не похожа на нее. Пышность и изобилие сменили меланхоличность и тихая прелесть. То были мимолетные видения в полутонах: склоненные плакучие ивы, водяные лилии, среди которых прыгали лягушки, рыбаки в лодке, девушки, собирающие ягоды в кустах, всадники, проезжающие вдалеке.

Анн не знал, где находилась хижина, давшая им приют. Они отправились туда в безлунную ночь Святой Любви. Наверное, она помещалась где-то близ Мортфонтена… Главное, что, как и Кастеллино, она ждала их целую вечность.

Мортфонтен стал новым «украденным летом», даже более насыщенным, чем Орта. Каждая секунда была тут еще драгоценнее, еще горячее. Ибо здесь им было отпущено не целое лето, но всего лишь несколько дней. Это чувствовалось и в воздухе, пронизанном ощущением опасности.

Иногда мимо торопливо проходили вооруженные люди. Анн спрашивал их:

– Скоро ли война?

Ответы были туманны, но не оставляли места сомнениям:

– Ждут англичан… Что-то затевается…

Их укромное счастье было таким же. Они не пресыщались и никогда не пресытятся им. Каждый день стирал воспоминание о предыдущих объятиях, и каждое следующее объятие становилось первым. Лишь в одну-единственную ночь они заговорили. Эта ночь и оказалась последней…

Анн рассказал Теодоре о следах своего прадеда, которые обнаружил во Флёрене. Она молча выслушала его, потом объявила глухо:

– Люди все ближе и ближе. Мне пора уходить.

– К волкам?

– Да, к волкам.

– А если у нас будет ребенок, неужели он родится среди них?

– Разве зачинают ребенка с тенью?

Анн вышел из хижины и мучительно размышлял до раннего утра. Конец мортфонтенского лета приближался: он тоже это понимал. В какой-то миг Анна охватила слабость. В самой глубине души он понадеялся было, что Ла Тремуйль одержит верх, что никогда они не пойдут на Париж и война на этом окончится. Но тут же опомнился и отогнал недостойную мысль.

Тогда он и услышал далекий звук. Где-то на востоке трубили трубы. Это был сигнал сбора, призыв к битве. Трубили отбой любовным утехам Анна и Теодоры.

Он вернулся в хижину, чтобы предупредить свою жену, еще не зная, какие слова ей скажет, но она уже исчезла.

Герцог Бедфорд, английский регент Франции, извлек немалую выгоду из неожиданной отсрочки, которую предоставил ему Карл VII, затеяв переговоры. Для начала он усилил оборонительные сооружения Парижа, а потом, сообразив, что противник и не собирается двигаться с места, стал подумывать о контратаке.

Он постарался объединить все английские силы, разбросанные по стране. Даже отвлек от изначальной цели триста пятьдесят рыцарей, прибывших из-за Ла-Манша в Кале, чтобы присоединиться к крестовому походу против еретиков Богемии. Регент приказал крестоносцам направиться в Париж. Наконец, почувствовав себя достаточно сильным, он покинул столицу и двинулся к Компьеню.

Вечером 14 августа, миновав Даммартен, Бедфорд остановился и больше не двигался с места. Он знал, на какой риск идет, предлагая Девственнице сражение в боевых порядках. Однако расчет был точным. Дух его солдат оставался по-прежнему очень низким, и Бедфорду, вождю английского лагеря, надлежало принять открытый вызов.

Поджидая своих противников, Бедфорд был спокоен. В свои сорок лет победитель при Вернее, правивший оккупированной Францией вот уже семь лет, проявил себя не только недурным полководцем, но также и крупным государственным деятелем. Если Девственница и впрямь колдунья, у него нет никаких шансов; если же нет, один у него все-таки остается.

Узнав о выступлении англичан, французские войска пришли в движение. Ранним утром 15 августа Бедфорд услышал их трубы, призывавшие к построению в боевые порядки.

Французы находились несколько севернее, тылом к Нонетте. Анн обнаружил их, едва выйдя из леса. Обе армии выбрали место для битвы практически рядом с его любовным пристанищем.

Анн нашел Изидора почти сразу. Тот собирался покинуть лагерь и уже готовился сесть на коня. Рядом с ним находился и Безотрадный с навьюченными на него доспехами. Анн побежал к ним.

– Изидор, я ее встретил!

И без промедления, надевая латы, стал рассказывать о прошедших днях: о гербе Вивре во Флёрене, о кострах Святой Любви, о чарах Валуа. Изидор забросал его вопросами.

Анн нашел, что оруженосец повеселел и помолодел. Можно было подумать, что они ровесники… Наконец, Анн поинтересовался:

– А ты? Тебе понравилось в усадьбе?

– Очень.

Изидор ничего не добавил. Сабина пожелала сохранить их отношения в секрете до тех пор, пока они не поженятся. Оставалось ждать еще один день: церемония была назначена на 16 августа. Это не помешало Изидору с легким сердцем расстаться с Сабиной. Он был уверен, что вернется очень скоро и кроме свадьбы они отпразднуют заодно и победу.

Анна и Изидора поставили в передовой полк, в котором находилась и Девственница. Правда, сама она не командовала. Карл VII доверил это – равно как и управление армией в целом – сеньору д'Альбре. А тот был не кто иной, как сводный брат Ла Тремуйля. И он получил указания столь же простые, сколь и категоричные: не атаковать! Сделать все, чтобы битва не состоялась.

Сидя на Безотрадном, с сияющим цикламором на лазоревом щите, Анн ничего этого, разумеется, не знал. Как и Изидор, как и каждый вокруг, он был уверен: понедельник Успения Богородицы станет днем победы.

Анн пребывал в странном расположении духа. Он не ошибался, считая, что остального мира вдали от Теодоры более не существует. Все, что он видел, казалось ему нереальным. У Анна создавалось впечатление, что он – не участник грядущей битвы, воин одной из армий, а сторонний наблюдатель. Он чувствовал себя недоступным ни для чего, совершенно неуязвимым…

После той грозы вернулась теплая и сухая погода. Солнце палило особенно жарко, и неподвижное ожидание в доспехах становилось почти нестерпимым. И оно продолжалось до бесконечности.

Напротив них, в первом ряду английского построения, за линией вбитых в землю заостренных кольев Анн и Изидор увидели белое знамя той же формы, что и у Девственницы. На нем была изображена девица за прялкой и надпись: «Пусть только придет красотка».

Смысл иронии был ясен: Жанна будет побеждена и посажена за прялку, как прочие женщины. Но не похоже было, чтобы это соответствовало состоянию духа англичан. Наоборот, они наверняка боялись, что она вот-вот прикажет атаковать. Однако она этого не делала – и каждый недоумевал почему…

Так, в жаре и в пыли, прошел весь день 15 августа. Утром следующего дня, 16-го, после полудня англичане собрали вещички, и ушли к Парижу. Бедфорд мог быть вполне доволен. Он осмелился бросить вызов Деве, предложил ей битву, а она отказалась. Он заработал непререкаемый престиж, а у английских войск изрядно поднялось настроение.

Французская армия вернулась в Компьень, но Анн не последовал за ней. Он вернулся в лес и направился к Мортфонтену. На этот раз он остался в доспехах и ехал на Безотрадном, поскольку чувствовал, что отсрочка не будет долгой. Он должен быть готов в любой момент.

Ему не понадобилось и часа, чтобы вновь оказаться в тех местах – столь близких и, однако, столь невероятно отдаленных. Однако его поиски были напрасны: он не только не увидел Теодору, но и хижину не нашел. Пейзажи сделались неузнаваемы: Анну казалось, что все вокруг изменилось.

Однако вечером у него появилась надежда. Ну конечно, днем он и не мог ее отыскать: ведь она появляется только ночью. Он продолжил свои поиски до утра – все напрасно. Теодора де Куссон и впрямь отправилась к волкам. Наверняка она проведет с ними осень, зиму и весну. И появится следующим летом…

Анн опечалился, но попытался превозмочь свою грусть. Ему пора привыкать к этим исчезновениям. Если уж выпало на долю стать супругом призрака, то не придется жить обычной жизнью, как прочие люди.

Куда же ему направиться пока? В Компьень? Несмотря на узы, связавшие их с Изидором, Анн нуждался в одиночестве. Поэтому некоторое время он просто блуждал по лесу, прежде чем вспомнил о единственном месте в Валуа, где хотел бы очутиться. Флёрен. Анн прибыл туда в тот же день.

Мартен Белло удивился, увидев герб с цикламором на лазурном поле: ведь незнакомый рыцарь сам объявил, что из рода Вивре. Анн в ответ поведал ему все – открыл перед этим человеком всю свою жизнь, не опуская ничего. Рассказал даже про Теодору.

Управитель замка Флёрен, сначала удивленный таким потоком признаний, проникся к юноше симпатией и рассказал остальное из того, что знал о Розе де Флёрен и о рыцаре, спасшем ее от Жакерии.

Тот появился, когда в замке служил еще его дед, Тома Белло. Сына, который родился у Розы, назвали Франсуа. Рыцарь вернулся много времени спустя, уже во времена его отца, Перрена Белло, когда Роза уже была больна проказой. Это не помешало возлюбленному прожить с хозяйкой замка несколько недель в донжоне. А потом, однажды утром, Роза удалилась в лепрозорий. Она завещала епископу Бове все свое добро, кроме одной бесценной драгоценности: броши в виде розы.

В последующие дни Анн предавался долгим размышлениям на стенах замка, оборотясь к лесу, или в часовне, глядя на витраж… Брошь в виде розы, самая прекрасная драгоценность Франсуа де Вивре… Какую же страсть питал его прадед к этой даме, чтобы через столько лет все еще носить ее дар на сердце? А этот сын, погибший на войне, тоже названный Франсуа… каким он был? Похожим на своего настоящего отца, а значит, и на него самого?

Теодора, Роза, Анн, Франсуа: сколько тайных, пламенных страстей хранит меланхоличная земля Валуа!

Размышляя и мечтая в замке Флёрен, Анн не чувствовал себя одиноким. Он был окружен тенями любви.

Изидор Ланфан вернулся в Компьень 16 августа и обвенчался с Сабиной на следующий день. Произошло это в самой усадьбе, в часовне. Там же некогда отпевали отца Сабины, там же его и погребли под клиросом. С тех пор часовня была закрыта, поскольку Сабина поклялась, что откроет ее только для собственного венчания.

Утром 17-го, помолившись одна в своей спальне, она достала ключ от часовни из ларца с тяжелой оковкой, в котором хранились все ее драгоценности. Изидор ждал ее в зале, и она вручила ключ ему.

Присутствовали только священник да слуги. Новобрачные хотели, чтобы все прошло как можно скромнее. Если бы они устроили пышную церемонию, мог бы явиться Кудре со своими прихлебателями, чтобы все испортить – просто из ревности или злой зависти. Поэтому они решили, что после мессы и благословения за трапезой соберутся только участники события. Скромное пиршество состоится здесь же, где проходил тот первый праздник – и где начался их роман…

Все было просто, без единой фальшивой ноты, превосходно. Вечером молодожены отправились в опочивальню – ту, что занимал Изидор. Именно там Сабина отважилась признаться в своей любви.

Сабина показала супругу на картину, которую он увидел, когда пришел в себя после обморока. Там были изображены причудливые звери в дивном саду. Молодая женщина попросила перевернуть ее. Изидор удивился:

– Как это – перевернуть?

– Сама не знаю. Эта картина привезена из сарацинских стран. Мой отец купил ее у одного купца, который там побывал. На ней изображен рай земной, но обратная сторона, похоже, еще прекраснее. Я никогда ее не видела: у отца она всегда висела так. Он мне сказал, чтобы я перевернула ее в мою первую брачную ночь – и тогда я увижу чудеса…

Изидор перевернул картину и негромко вскрикнул от удивления. Обратная сторона картины оказалась восхитительным зеркалом, сработанным на сарацинский лад, – зеркалом, в котором отражались они оба. Новобрачные обменялись улыбками, и для обоих это стало истинным началом земного рая.

Тем временем Компьень сделался ареной важных политических событий.

Целый месяц король вел переговоры с герцогом Бургундским, Филиппом Добрым, надеясь оторвать его от союза с англичанами. Герцог, на которого победы Жанны д'Арк произвели живейшее впечатление, усмотрел в этих хлопотах доказательство того, что положение Карла VII отнюдь не столь надежно, как об этом думали, и выслушал его предложения.

В то же время он внимательно прислушался и к обещаниям, которые ему не замедлили дать англичане. Если герцог Бургундский останется их союзником, то он будет сделан наместником французского королевства, а провинции Шампань и Бри отойдут к Бургундии. Поскольку Карл VII не мог предложить столько же, Филипп Добрый дал свое согласие англичанам, а те посоветовали герцогу притвориться, будто он готов поладить с их противником – и тем самым надежнее обмануть его.

Поэтому, вернувшись со встречи в Даммартене, Филипп Добрый заключил соглашение с Карлом VII. Королю Франции запрещались любые боевые действия к северу от Сены; герцогу Бургундскому разрешалось отправить войска к Бедфорду для защиты Парижа; и еще англичанам отдавался Санлис и Компьень. В обмен король получал… обещание будущего союза и перемирие аж до самого Рождества.

Подписав документ, Карл VII вдруг проявил крайнюю озабоченность. Он же посулил Девственнице, что она возьмет Париж! Что она скажет, что сделает? Король был одинаково слаб со всеми. Хоть он охотно слушал Ла Тремуйля и его приспешников, но побаивался и Жанны-Девы.

Поэтому он созвал совет, на который ее не пригласили. И Ла Тремуйль высказал там удивительное предложение:

– Позвольте ей действовать, как она хочет, государь. Если возьмет город, тогда и поглядим…

Так и было решено. По окончании собрания ошеломлены были все. Реньо де Шартр в бешенстве набросился на своего сообщника:

– Вы с ума сошли? Вы же губите всю нашу политику!

Жирное лицо Ла Тремуйля расплылось в улыбке:

– Я в совершеннейшем уме, монсеньор… Ведь король согласился с запретом на любые военные действия к северу от Сены, а Париж, насколько мне известно, как раз там и находится! Даже если Жанна и возьмет город, мы будем обязаны вернуть его. И все ее старания пойдут прахом.

– Тогда чего ради?

– Дело-то опасное, а Жанна уже показала, что без колебаний подвергает себя риску. Неприятности случаются быстро…

Гнев архиепископа поутих. Он одобрительно кивнул, однако заметил при этом:

– И все же… Взятие Парижа было бы такой победой! Как знать, не появится ли у Карла искушение оставить себе собственную столицу?

– Я подумал и об этом. Устрою так, чтобы король поставил непосредственно под начало Девственницы сира де Гокура. Со времени осады Орлеана он ненавидит эту деревенскую девку – и наверняка позаботится о том, чтобы все пошло… не так, как предполагалось.

Ла Тремуйль многозначительно ухмыльнулся.

– Уж поверьте мне, монсеньор, Жанна д'Арк никогда не возьмет Париж!

В четверг, 25 августа, утром Жанна д'Арк во главе двенадцатитысячной армии двинулась из Компьеня на Париж.

На этот раз Карл VII вверил ей безраздельное командование войсками и сказал, что она может действовать по собственному усмотрению. Но сам отказался сопровождать ее.

И внезапно Жанна снова стала сама собой. С ее лица исчезли грусть и бледность, появившиеся после Реймса, она опять была весела, полна задора. И не теряла время зря: в тот же вечер разбила лагерь у Сен-Дени.

Ее прибытие вызвало в столице боевую тревогу, но не панику, поскольку к ее приходу приготовились давно. Однако парижский гарнизон насчитывал всего две тысячи англичан, четыре сотни бургундцев плюс парижские добровольцы, что было довольно мало по сравнению с войсками Девственницы.

Решили также укрепить стены. Приняли меры, предусматривая возможность уличных боев: воздвигли баррикады, расставили пушки на перекрестках, подняли бочки с камнями на крыши. Удостоверились также в верности различных должностных лиц.

Луи де Люксембург, епископ Теруанский, поставленный англичанами канцлер Франции, созвал парижский парламент и представителей всех городских властей, вынуждая их присягнуть в верности Генриху VI, королю Франции и Англии. К тому же с обывателей постановили взимать особый налог на оборону города.

Но главной заботой англо-бургундцев оставались настроения населения. Они знали, что парижский люд разделен. Немалое число парижан было фанатично настроено в пользу англичан, но существовала также сильная партия, сочувствовавшая Карлу VII. Поэтому власти старались распускать самые ужасающие слухи: дескать, Дева – не обычная женщина, но сам дьявол. Мол, она обещает жителям побежденных городов прощение, но сразу же после победы велит убивать всех подряд. Что касается Парижа, то здесь обернется еще хуже: в живых не останется никого, город будет разрушен до основания, а по развалинам пройдутся плугом…

Жанна д’Арк выступила из Сен-Дени утром в пятницу двадцать шестого числа и отправилась на холм Монмартр, чтобы осмотреть городские укрепления и разработать план.

Париж считался наиболее укрепленным городом Франции и с самого начала вооруженного конфликта ни разу не был взят приступом. Его крепостные стены, высотой около пяти метров, были построены на земляной насыпи, что делало их еще выше, и располагали зубчатым дозорным ходом, угловыми башнями, сторожевыми вышками и галереями с навесными бойницами. Обложенные дерном со стороны города пандусы позволяли поднимать на стены артиллерийские орудия. Примерно через каждые сто метров возвышались небольшие крепости, закрывающие ворота.

Жанна и ее капитаны уделили особое внимание внешним укреплениям, располагавшимся вне стен, поскольку именно их, разумеется, предстояло преодолеть в первую очередь. Эти бастионы также были весьма внушительны. На подступах, к самим стенам штурмующих встречали три препятствия: сухой ров глубиной в три метра, двускатный вал, где атакующие неизбежно попадали под артиллерийский огонь и стрелы, выпущенные из луков и арбалетов, и, наконец, последняя преграда – водяной ров шириной тридцать два метра.

Штурмовать неизбежно приходилось вблизи от одной из предвратных крепостей, так что надлежало выбрать, у какой именно. По зрелом размышлении Жанна д'Арк склонилась к крепости Сент-Оноре на западе столицы. Две причины продиктовали этот выбор. Во-первых, она была наименее мощной из-за своих небольших размеров и располагала самым малочисленным гарнизоном. Но главным образом Жанна выбрала ворота Сент-Оноре потому, что напротив возвышался холм, прозванный Свиным рынком. Штурмующие получали возможность установить там свою артиллерию, поскольку с высоты стрельба будет наиболее эффективной. Быть может, именно артиллерии предстоит сыграть в этом деле решающую роль…

Анн узнал об отбытии войска с опозданием и догнал его лишь несколько часов назад, у Сен-Дени. Он искал Изидора среди всадников, но пока безуспешно. Однако стоило ему подняться на Монмартрский холм, как перед ним развернулось такое зрелище, что он совершенно забыл о своем товарище.

Разумеется, Анн знал, что Париж – самый большой и самый красивый город в мире, но только теперь убедился в том, насколько это верно! Вид, раскинувшийся перед ним в это погожее августовское утро, был просто ослепителен. По обе стороны изящной излучины Сены расстилалось необозримое скопище домов, целый лес колоколен. Крыши искрились, словно звезды, зеленели пятна садов, серыми лентами извивались улицы, кирпич блистал розовым цветом. Перед юношей лежал не город, но целая вселенная! И все это было живым: перезванивались колокола, в небо поднимались дымки, большие барки двигались по реке – Париж излучал мощный поток жизни.

Анну вспомнился самый значительный день его жизни: пасхальное воскресенье в Иерусалиме, вид Святого града с Масличной горы. Да, лишь с Иерусалимом и сравнимо то, что открылось сейчас его взору! Поневоле Анн подумал о Теодоре. Как бы он хотел, чтобы она, как и в тот раз, стояла рядом! Во всяком случае, молодой человек дал себе обет побывать в Париже вместе с супругой. Совершенно необходимо, чтобы и этот дивный город отразился в ее волшебных глазах…

– Любуетесь Парижем, монсеньор?

Анн вздрогнул. Изидор был рядом, на великолепном коне, которого он никогда раньше не видел, – великолепный боевой конь рыжеватой масти. Должно быть, из конюшен поместья Лекюрель…

– Да! Ты же парижанин! Покажи-ка мне, где тут что.

Изидор назвал главные постройки, выделявшиеся перед ними: Лувр, Тампль, Бастилия, собор Богоматери. И добавил:

– Видите тот островок за островом Сите? Его называют Коровьим. Мой дом прямо напротив.

– Твой дом?

В голосе Изидора вдруг послышалось волнение:

– Дом, в котором я мечтал жить, когда был ребенком… и где хотел бы поселиться с Сабиной. Мы ведь поженились…

Анн ошеломленно уставился на своего товарища, раскрыв рот, но лишившись дара речи.

– Вы ничего не скажете, монсеньор?

– Вот это да…

– Полагаете, что мы не пара?

– Наоборот, никогда езде два существа не были так идеально созданы друг для друга! Но это так неожиданно! Расскажи мне…

– Прежде, монсеньор, я должен обратиться к вам с просьбой. После войны вы разрешите мне оставить вас и поселиться здесь с Сабиной?

– Ну конечно! Как ты можешь спрашивать об этом?

– Не отвечайте не подумав. Вы уверены, что я вам больше не понадоблюсь?

– Что еще ты можешь дать мне? Ты и так дал мне больше, чем отец – сыну, брат – брату, друг – другу. Будь же счастлив, будьте оба счастливы, это все, чего я от тебя хочу!

Анн увидел, как Изидор резко отвернулся. И добавил, чтобы самому не расчувствоваться:

– А мы с Теодорой навестим вас.

Изидор вновь взял себя в руки.

– Это тем легче, что у Вивре тоже есть дом в Париже…

– А я и не знал. Покажи мне его!

– Это просто: он прямо напротив собора Богоматери…

Затем Изидор Ланфан стал рассказывать обо всем, что произошло в усадьбе Лекюрель. Оба товарища были безумно рады и очень взволнованы. И оба совершенно забыли о том, что они – накануне решительного сражения за страну, что во Франции до сих пор идет война и что они беседуют прямо посреди готового к штурму войска…

Прежде Жанна д'Арк проводила свои кампании молниеносно, но взятие Парижа было делом гораздо более сложным, чем все предшествовавшие, и Дева показала, что, когда надо, она умеет не спешить.

Она расквартировалась на северном берегу, в городе Сен-Дени и деревнях Обервилье, Монмартр и Монсо. Кроме того, завладела крепостями Пуасси и Сен-Жермен-ан-Ле. Затем с помощью стрел велела послать на улицы Парижа обещания амнистии – и стала ждать результата, доставляя тем временем снаряжение для серьезной осады. Англичане, со своей стороны, участили вылазки, чтобы определить силы французской армии и разведать, как далеко зашли приготовления. А дни проходили…

Все это время Анн и Изидор разговаривали. Их объединяли любовные воспоминания, одни и те же восторги, усиленные уверенностью в скорой победе. Они говорили обо всем, а не только о самих себе или о своих переживаниях. Обменивались взглядами на людей, на события, на жизнь в целом; сверяли свои планы, пытаясь восполнить молчание, копившееся меж ними годами…

В среду, 7 сентября, Жанна д'Арк, поняв, что парижское восстание, на которое она надеялась, не произойдет, и, удостоверившись в том, что приготовления к осаде завершены, решила перейти к действиям. Она стянула армию к деревне Ла-Шапель, на полпути между Сен-Дени и Парижем, и созвала военный совет. В нем участвовал и недавно прибывший комендант Орлеана Рауль де Гокур, которого король только что назначил главой своей свиты. У каждого из присутствующих Жанна спросила о его мнении, и ни один не высказался против: все были за штурм.

В тот же день парижане, осознав неизбежность штурма, прошли крестным ходом от церкви Святой Женевьевы, покровительницы Парижа, хранящей его от вторжений, до собора Богоматери. Под звуки религиозных песнопений, кадя ладаном, каноники Сен-Шапель пронесли раку с частицей Истинного Креста Господня, после чего воины взошли на крепостные стены. Жребий был брошен…

В четверг, 8 сентября, в праздник Рождества Богородицы французское войско покинуло Ла-Шапель и двинулось на Париж. Оно остановилось перед воротами Сент-Оноре и заняло позицию на холме, прозванном Свиным рынком.

Оно было поделено на две части: одна, под командованием герцога Алансонского, должна была остаться у подножия Свиного холма, чтобы воспрепятствовать возможной вылазке осажденных; второй, которую возглавила сама Жанна, предстояло идти на приступ. Вместе с армией в обозе из трехсот подвод прибыло внушительное количество всего, что требовалось для штурма: тысячи вязанок хвороста и соломы, шестьсот пятьдесят лестниц, четыре тысячи досок.

Армия располагала также первоклассной артиллерией. Имелись там тяжелые орудия, бомбарды, стреляющие двухсотфунтовыми ядрами, и несколько меньшего размера пищали; были и легкие орудия, например кулеврины, деревянные пушки, окованные железными обручами; а еще немалое новшество для того времени – рикебодены. Так назывались устройства из соединенных вместе, наподобие органных труб, семи небольших пушек, приводившиеся в действие пороховым фитилем.

Со времени осады Орлеана Жанна стала большой поклонницей артиллерии. Многие видели, как она наблюдает за установкой орудий, увлеченно беседует с пушкарями. Особенно она заинтересовалась рикебоденами, которые видела впервые, и попросила объяснить, как они действуют. Наконец, когда все было готово, Жанна спустилась с холма…

В полдень, под ярким солнцем, Девственница развернула свое белое знамя. С оглушительным шумом войско устремилось на приступ. Сама Жанна была впереди, во главе штурмовавших, которых прикрывала артиллерия, давшая залп из всех орудий. Парижские пушки немедленно ответили.

У Анна на груди висел щит с гербом Невилей – золотой цикламор на лазурном поле; он настоял, чтобы Изидор сохранил щит, «раскроенный на пасти и песок», доблестно отбитый у английского рыцаря. Они бежали вперед вместе со всеми, без лишней спешки, соблюдая строй.

Никогда еще Анн не испытывал подобного возбуждения. Этот штурм был для него боевым крещением. Конечно, ему уже доводилось бывать в бою, но в таком большом деле он участвовал впервые. И в частности, никогда раньше не слышал артиллерии. Она производила над головой поистине адский грохот.

Под дождем стрел и ядер штурмующие достигли первого, сухого, рва и скатились в него. Рядом с Жанной находились Жиль де Ре, Ла Ир и Ксентрай. Сир де Гокур остался позади. На этот раз ему досталась подчиненная роль: он должен был обеспечивать связь между Жанной и остальным войском.

В ход пошли лестницы, и войско поднялось на двускатный вал. Вот там стало действительно жарко. Настоящий потоп из железа и камней обрушился на штурмующих. Это не помешало Девственнице сохранить полное самообладание. В то время как повсюду вокруг нее падали убитые и раненые, она стала промерять древком своего знамени глубину большого водяного рва в поисках брода. Не найдя, подала знак забросать ров фашинами и навести переправу.

Пока ее приказание исполнялось, Жанна подняла забрало и, стоя на гребне вала, обратилась к парижанам:

– Сдавайтесь, не то мы еще до вечера войдем в город!

В ответ получила поток проклятий.

Около четырех часов пополудни дело резко повернуло в пользу штурмовавших. Их артиллерия оказалась более эффективной. Меткий огонь согнал осажденных со стен. Почти повсюду между зубцов свешивались мертвые тела.

Наконец, поверх груды вязанок соломы и хвороста к крепостной стене были приставлены первые лестницы, что вызвало панику у многих парижан, укрывшихся в церквах или в собственных домах. Они забаррикадировались там, думая, что город вот-вот падет.

Но среди штурмовавших были велики потери. Девственница послала гонца к Раулю де Гокуру, чтобы тот попросил подкрепления у герцога Алансонского. Гокур встретил посланца, уверил, что передаст сообщение, однако ничего не предпринял. Так он отыгрывался за Орлеан. Эта заносчивая пастушка получит достойный урок!

Время шло. На лестницах не хватало людей, осажденным удавалось сдерживать натиск атакующих. Анна и Изидора дважды сбивали с лестниц, и они падали вниз – к счастью, без всякого вреда для себя, на солому.

Видя, что катастрофа, которой они страшились, не происходит, сбежавшие было со стен парижане вновь заняли свои посты. К осажденным вернулся боевой дух…

Приближалась ночь… Было еще светло, но солнце уже покраснело, когда Жанна снова поднялась на гребень двускатного вала и обратилась к парижанам. В ответ услышала обычный хор оскорблений:

– Проклятая ведьма! Шлюха арманьякская!

За Жанной следовал знаменосец с драгоценной хоругвью. Вдруг он вскрикнул и остановился, получив в ногу арбалетную стрелу. Он опустился на колено и поднял забрало, чтобы осмотреть рану, и тут вторая стрела вонзилась ему между глаз.

Жанна бросилась к убитому, но тоже была ранена арбалетной стрелой в бедро. Желая побудить войско к новому натиску, она крикнула:

– Смелее! Город наш!

Но орлеанское чудо не повторилось. Уже настал вечер, и Жанна была ранена. Ее унесли в сухой ров.

Рауль де Гокур узнал о ранении Девы и, пока ее перевязывали, подал сигнал к отступлению. Тем временем Жанна строила новые планы. Она велит навести понтонный мост, чтобы перейти на левый берег. Часть войска отвлечет противника с той стороны, а другая продолжит штурм у ворот Сент-Оноре… Ей надевали набедренник, когда она услышала звуки труб. Французская армия отступала без нее. Париж не будет взят этим вечером. В первый раз Девственница потерпела неудачу…

Анн и Изидор, стоя на двускатном валу, тоже услышали сигнал к отступлению. И оба испытали чувство горечи. Особенно Изидор. Он бросил последний взгляд на свой город, отвергнувший его, сохранивший втуне свои сокровища. Стены окрасились восхитительным багрянцем. Заходящее солнце высветило каждую их подробность. Никогда еще Изидор не видел их столь отчетливо.

Скрывшееся за холмом Шайо солнце перестало бить Адаму де Сомбреному прямо в глаза. День выдался тяжелый. Он беспрерывно бился на стенах, и, благодарение Богу или дьяволу, они остались победителями. Стоя у крепостного зубца, Адам поднял позолоченную решетку своего забрала, чтобы полюбоваться вражеским отступлением, и вдруг увидел…

Там, на гребне вала, – рыцарь со щитом «пасти и песок» на груди! Это он! Анн де Вивре! Адам дико взвыл. Дурак безмозглый, глупец! Он еще пожалеет, что пощадил его в Патейском лесу!

Какой-то английский арбалетчик, сраженный залпом из рекибодена, валялся между двух зубцов, забрызганных его мозгом. Адам оттолкнул мертвеца, схватил его оружие, потом не спеша прицелился…

Изидор Ланфан услышал свист и одновременно ощутил толчок, отбросивший его в сухой ров. Он упал навзничь тремя метрами ниже и очутился среди убитых. Какое-то мгновение он был оглушен, потом приподнялся, но тотчас же почувствовал страшную слабость. Болела левая рука. Стрела застряла в ее сгибе. Обильно текла кровь.

Изидор умирал и знал это, поскольку многие на его глазах погибли от такой же раны. Хоть она не бросается в глаза и не кажется опасной, но не щадит никого. Изливающуюся из жил кровь невозможно остановить.

Изидор умирал. Это застигло его совершенно врасплох. У него было столько надежд, столько планов! И вот теперь всего этого не случится. Ни планов, ни будущего. У него почти уже не осталось жизни. Он произнес:

– Я был не готов.

Анн, спустившийся в ров раньше его и уже собиравшийся выбраться наружу, ничего не заметил. Он обернулся и крикнул:

– Ну, где ты там?

Изидор слабо улыбнулся и снял шлем.

– Я бы хотел…

Анн заметил рану и бросился к товарищу.

– Пустяк! Я тебя сейчас…

Изидор прервал его:

– Это смертельно. Время торопит. Послушайте меня… Вы должны послушать…

Анн, как и Изидор, не был готов. Внезапно ход всех его мыслей прервался, жизнь резко сменила направление. Все заслонило собой лицо Изидора, с каждым мигом бледневшее все больше. Бескровные губы приоткрылись.

– Монсеньор, вам следует снова стать Вивре. Род не должен угаснуть. Пообещайте мне. Это необходимо для всех: для вашего прадеда Франсуа, вашего деда Луи, вашего отца Шарля, вашей матери Анны…

– Обещаю, Изидор.

– Не могли бы вы исполнить мое последнее пожелание?

Анн поднял забрало.

– Все, что хочешь. Говори!

– Умирая, я бы хотел видеть Париж.

Анн тотчас же поднял Изидора с земли, взвалил на плечо и побежал к ближайшей лестнице. Он поднялся на гребень вала и сел там. Пушечная пальба не прекратилась, хоть и стала не такой частой. Изредка посвистывали стрелы. Изидор повернулся к своему бывшему воспитаннику.

– Простимся сейчас. Вам нельзя здесь оставаться. Слишком опасно.

Вместо ответа Анн уселся с ним рядом. Сняв шлем, одной рукой он поддерживал своего товарища, а другой показывал на стены, ставшие темно-красными в лучах заката.

– Смотри! Это Париж. Твой Париж.

– Земля обетованная…

Голос Изидора стал далеким.

– Бог дал Моисею обещание довести народ его до Земли обетованной, но самому Моисею не позволил вступить в нее. Лишь перед смертью пророк сумел увидеть ее из страны Моавской. Я – как Моисей. Странно это, однако…

Теперь Изидор произносил слова с великим трудом. Дыхание прерывалось. Он обливался потом.

– Что странно, Изидор?

– Девственница… От имени Бога она обещала мне, что я вновь увижу Париж и вернусь в него… Как могла она… ошибиться?

Анн стиснул зубы, глядя на столицу.

– Она не ошиблась. Ты туда вернешься, клянусь!

Он повернулся к своему товарищу, который вдруг привалился к нему… Все было кончено. Изидор умер.

Умер, как и жил, молчаливо, незаметно, от едва различимой раны. Его лицо в последних отблесках дня стало совсем белым. Этот четверг, праздник Рождества Богородицы, не стал днем взятия Парижа; он стал днем смерти Изидора.

Лодка из Сен-Жермен-де-Пре, перевозившая в ту ночь мертвецов, постоянно сновала туда и обратно между правым и левым берегами Сены. Большую часть убитых отправили на телегах в Ла-Шапель, а некоторых приняли монахи обители Сен-Жермен, пришедшие на поле битвы чуть позже. Изидор Ланфан оказался в их числе.

Анн сидел над телом своего товарища, когда увидел приближающиеся факелы скорбного кортежа. Взвалив на плечи тело Изидора, он присоединился к остальным. Со стороны стен, теперь погруженных во мрак, не последовало никакой реакции. Это было перемирие. Парижане тоже хоронили погибших.

Только очутившись в широкой плоскодонной лодке, пересекавшей реку, Анн по-настоящему осознал случившееся. Момент потрясения миновал, но, подобно ране, которая начинает болеть не сразу, боль необоримо ширилась в душе Анна.

Вместе с Изидором из его жизни исчезло совершенное существо. Да, именно так: совершенное! Изидор Ланфан был сама справедливость, сама умеренность и уравновешенность. Он поневоле заражал этими качествами всех, кто имел счастье приблизиться к нему. Рядом с ним каждый чувствовал, что становится спокойнее, сильнее, лучше. Как могла прерваться жизнь, достигшая такой степени совершенства? Как Бог мог пресечь существование этого своего безупречного творения?

Анн вздохнул… Не следует богохульствовать, даже мысленно. Никто не совершенен, никто не безупречен, разве что сам Бог, и смерть – удел всякого человека. Но почему – Изидор и почему – сейчас? Почему смерть разлучала их как раз тогда, когда они открывали друг друга? Им еще надо было так много друг другу сказать, так много…

У погребальной лодки на носу и на корме были фонари. В их свете четко вырисовывались силуэты стоявших монахов в капюшонах и у их ног – длинный ряд лежащих тел. Это выглядело трагическим перевертышем ортинской ладьи. Пору любви сменила пора смерти. Анн ошибался, считая, что для него существуют одни только моменты страсти. Нынешние минуты он переживал так же глубоко, как счастье Орты и Мортфонтена. Увы, не только любовь придает вещам подлинную реальность; тем же свойством обладает и смерть. И боль, с которой она неразлучна…

По прибытии на берег прошла короткая церемония в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, располагавшемся не в самом Париже, но за его стенами, хоть и неподалеку. После чего траурное шествие направилось к ближайшему кладбищу – Сен-Пер… Сен-Пер – Святой Отец! Какое другое имя могло лучше подойти тому, кого собирались предать той освященной земле? Разве не был Изидор для Анна наилучшим из отцов?

И более того: Изидор Ланфан был его товарищем по оружию, сердечным другом. Все-таки Анн успел высказать ему это. Но что станет с ним самим, в одночасье потерявшим стольких близких людей? Кто у него остался в этом мире?.. Теодора? Но как раз она-то этому миру не принадлежит. Франсуа де Вивре?.. Разумеется. Анн должен вернуться к прадеду: он даже пообещал это Изидору. Но как? Этого юноша не знал. Он чувствовал себя очень усталым. Все путалось в голове…

Анн покинул кладбище Сен-Пер ранним утром. Он хотел, чтобы Изидора погребли в доспехах, со щитом «пасти и песок» на груди, как истинного Вивре, чего тот вполне заслуживал: благородства в нем было побольше, чем во многих рыцарях. Прежде чем уйти, Анн повторил клятву, которую дал Изидору еще при его жизни. Он вернется с победоносным войском, возьмет Париж и похоронит погибшего друга в парижской земле, рядом с домом, о котором тот мечтал…

Только уже спускаясь к Сене, Анн вдруг сообразил, что Изидор перед смертью ничего не сказал о Сабине. Он говорил о Вивре, но не о той, что стала его избранницей. Сначала Анн удивлялся этому, но потом понял: если Изидор не упомянул о своей супруге, то потому лишь, что любые слова бессильны перед таким несчастьем, таким крушением всех его надежд. Этот скрытный человек всегда хранил свои чувства про себя. Последним завещанием Изидора Ланфана было достоинство.

В любом случае Анн знал, чего требовал от него долг. Он немедленно отправится в Компьень. Только от самого Анна – и ни от кого другого – Сабина должна узнать скорбную весть.

Он намеревался пересечь Сену, наняв перевозчика, но ему не пришлось этого делать. В том самом месте, где он вчера переплывал реку на монастырской плоскодонке, появился наплавной мост. Вокруг расположились солдаты из королевского войска: на капитанах были плащи с лилиями. Анн приблизился к одному из них, представился и спросил:

– Что вы тут делаете?

– Охраняем мост.

– Откуда он взялся?

– Наведен по приказу Девственницы.

Девственница… Еще ничего не потеряно! Они не смогли победить вчера, значит, победят сегодня! Он обернулся, чтобы поделиться радостью с Изидором. И не увидел никого. Его неизменного товарища, всегда такого молчаливого и незаметного, больше нет рядом. И уже никогда больше не будет… Анн перешел через Сену по наплавному мосту и на правом берегу нашел подводу с инвентарем, направлявшуюся в Ла-Шапель. Добравшись туда, он оседлает Безотрадного и галопом поскачет в Компьень…

Несмотря на болезненную рану, Жанна д'Арк действительно хотела незамедлительно возобновить штурм, но утром 9 сентября в ее штаб прибыли герцоги де Бор и де Клермон, объявив, что король остановился в Сен-Дени и приказывает Деве явиться к нему.

Она повиновалась. Карл VII похвалил ее за ее проявленное мужество и сообщил, что собирает совет, чтобы решить, как поступить дальше. Дева сообщила ему о наплавном мосте, благодаря которому надеялась овладеть городом. Карл ответствовал, что наслышан об этом почине и уже отправил солдат, чтобы разрушить его.

Жанна удалилась, не проронив ни слова, – как в Лоше, когда ее видели плачущей после разговора с королем.

Совет беспрерывно заседал в Сен-Дени несколько дней. Во вторник, 14 сентября, выслушав и одних, и других, Карл VII решил вернуться на берега Луары.