Глава 11
Свобода Хама

Вчера я спросил отца – а нельзя ли мне устроить в Ковчеге крошечный закуток для себя? Пусть он будет совсем небольшим – два локтя в длину и два локтя в ширину, чтобы не лежать, но сидеть там. Чтобы хоть на время отделиться от всего, отрешиться, спрятаться. Я бы построил себе отдельный ковчег, но кто мне позволит и вправе ли я думать о строительстве малого ковчега, когда на большой Ковчег покупается дерево с великим трудом? А закуток я могу смастерить из обрезков дерева, могу шкурами завесить, если дерева не хватит, подобно тому, как отгородил себе место для молитвы отец.

Отец огорчился, хоть и не видел я в своем вопросе огорчения для него, и стал говорить о том, что само мое желание обособиться, да еще во время испытания, больно ранит его. Он так говорит «обособиться», как будто я требую себе отдельный надел или еще как-то отделяюсь.

Почему для молитвы можно уединяться, а для того, чтобы подумать о жизни или просто отдохнуть, нельзя? Кто придумал такое?

Может быть, я стараюсь пореже появляться дома для того, чтобы избежать очередной порции нравоучений. Днем я строю со всеми Ковчег, исполняя свой долг, но ночи мои принадлежат мне и только мне. Напрасно отец и мать думают, что каждую ночь я ночую в чужой постели. Очень часто, чаще, чем в чужих постелях, ночую я в нашем саду, там, где отец мой любит отдыхать днем. Лучше сказать «там, где он любил отдыхать», потому что он не отдыхает днем с начала строительства Ковчега.

В саду хорошо. Воздух свеж и напоен чудными ароматами, листья едва слышно шелестят на слабом ветру, луна и звезды светят мне умиротворяющим светом своим… Я лежу на спине, смотрю в небо и думаю о том, о чем мне хочется думать. Вчера думал о том, зачем Бог создал звезды. Только ли для красоты, чтобы разбавить черноту ночного неба, или есть в них какой-то сокровенный смысл? Мне почему-то кажется, что есть. Тому, кто научится читать по ним, звезды откроют многое. Я имею в виду настоящее чтение, а не то, что якобы видит на небе Этан-знахарь. «Небо открыло мне, что эту болезнь надо лечить так-то», – говорит он, но между своих смеется над доверчивыми простаками и хвалится тем, как ловко он дурачит их, вытягивая деньги из их кошельков. Такому, как Этан, небо ничего не откроет. Небо – как женщина, если оценишь его красоту и научишься наслаждаться ею, то небо раскроет перед тобой все тайны. Надо будет один раз привести в наш сад брата Иафета и полюбоваться звездами вместе с ним. Если в звездах скрыто какое-то знание, Иафет сразу же углядит его и постигнет. Но что за шум поднимется дома, если Иафет уйдет со мной вечером! Скажут: «Хам повел Иафета дурной дорогой». Надо будет увести его тайно, в один из дней, когда у Шевы будет истечение и она ляжет спать отдельно от мужа.

Не только звезды интересуют меня, еще кое-что хочу узнать я у Иафета. Волнует меня, почему уже столько дней Иафет пребывает в печали. Бывает так, что улыбается он, но это не та улыбка, что была раньше. Раньше Иафет улыбался так, что в мире становилось светлее, а сейчас немного растянет губы, и это все. Улыбается Иафет, но не смеется. Я уже забыл, каков его смех. Не нравится мне, что Иафет что-то скрывает от нас. Семь, если не десять раз, подступал я к нему с расспросами. Но пытался ли я застать его врасплох, спрашивал ли прямо или говорил намеками, ответ всегда был один и тот же: «Все хорошо брат, – отвечал мне Иафет, – просто жизнь такова, что нет поводов для радости и веселья».

В этом он прав – поводов для радости и веселья действительно нет. Особенно у меня. Днем я работаю на строительстве Ковчега, да так работаю, что ладони мои задубели от мозолей, а спину на закате не могу ни согнуть, ни разогнуть от усталости, а вечером, пока я бываю дома, мне не дают покоя отец и старший брат. Отец смотрит на меня взглядом, в котором печаль мешается с укором, а брат хмурится и то и дело спрашивает меня, доколе я буду упрямиться. А что мне упрямиться? Оставьте меня в покое, и я не стану упрямиться! Недавно, приступили они ко мне вдвоем. Сим начал обвинять меня в распутстве и в том, что я не спешу исполнить свой долг, жениться и производить потомство. Отец же стоял рядом и молчал. Я ответил Симу, что он тоже не спешит исполнить долг свой – женился давно, уже могла бы три раза родить жена его, но не родила она. «Или же, Сим, – спросил я, – все силы свои ты положил на то, чтобы наставить меня на путь истинный и ничего не оставил для жены?». Сим взъярился и хотел побить меня, но отец удержал его и сам начал говорить. На этот раз он прямо спросил меня – не убивал ли я нашего соседа Ирада.

– Для чего бы мне понадобилось убивать нашего соседа? – спросил я.

– Вдруг вы поссорились, – отвечал отец, – или же тебя обуяла ревность.

– К кому мне ревновать Ирада? – спросил я, зная, каков будет ответ, но не спросить не мог, потому что мне было нужно время для того, чтобы собраться с мыслями.

– К жене его, Хоар, – отвечал отец, – с которой у тебя, как мы подозреваем, было то, что у мужа бывает с женой.

– Разве только у меня было это с ней? – хотел спросить я, но вовремя прикусил язык, потому что дерзости мои могли только укрепить отца в его мнении. Мне же надо было развеять его подозрения, а не укреплять их. Иначе не будет мне покоя, хоть беги из дома. Но на ум мне пришел хороший ответ.

– Зачем интересоваться делами людей, отец, – спросил я, – если мир скоро погибнет? Убит Ирад или не убит, распутничает ли его жена или не распутничает, ложился ли я с ней или не ложился – какая разница, ведь мир этот скоро погибнет. Когда строишь Ковчег Спасения, то надлежит думать не о том, что было, а о том, что будет.

Вот так сказал я и был уверен, что отец мой согласится со мной и что они с Симом оставят меня в покое.

– Когда строишь Ковчег Спасения, то надлежит думать и о том, что было, и о том, что есть, и о том, что будет, – возразил мне отец, – ведь будущее невозможно без прошлого. Вчера мы пахали землю, сегодня сеем мы, а завтра будем собирать урожай. Как можно не думать о том, что было? Мы можем обсудить это, но прежде ответь – не ты ли убил соседа нашего Ирада или не оказался ли ты как-нибудь еще причастен к его гибели?

– Как ты можешь думать такое, отец?! – возмутился я, изо всех сил сдерживая волнение. – Чтобы я – и убил!

– Ответь! – повторил отец.

– Ответь! – потребовал Сим.

– Если вы верите мне, то почему спрашиваете, не убивал ли я? – спросил я. – Если же не верите, то какой смысл отвечать?

– Если уж вопрос задан, то он не должен оставаться без ответа! – сказал отец, и взгляд его стал тяжелым в своей суровости.

Редко приходилось мне видеть отца таким. Если бы ему был свойственен гнев, то я сказал бы, что он гневается.

– Я не убивал и никак к этому не причастен! – ответил я.

По глазам отца и брата увидел я, что мой ответ их не убедил. Но больше они ничего спрашивать не стали, ушли к Симу, сели там и начали говорить между собой. Я тихо последовал за ними и слушал у дверей, притаившись.

– Ты веришь Хаму? – спросил Сим.

– Разве могу я не верить сыну моему? – сказал отец.

– Тогда почему ты не радуешься, отец?

– Не радостно мне, вот и не радуюсь, – ответил отец. – Если бы Хам ответил мне сразу же, глядя прямо в глаза, то я бы поверил ему и умом, и сердцем, и как отец сыну, и как человек человеку. Но сейчас верит только отцовское сердце…

– А этого иногда бывает недостаточно, – добавил Сим.

– Не говори так! – попросил отец.

Дальше я слушать не стал, потому что услышал шаги Саны и поспешил уйти.

Я думал, что на следующий день отец продолжит свои расспросы, но этого не случилось. Вот чего никак не могу понять я – если отец мой так мудр, как думают о нем, то разве он не знает, что никто не признается в убийстве по доброй воле. Убийцу надо уличить или же долго бить палками, одновременно прижигая ему ноги раскаленными углями, чтобы он признался в содеянном. Так поступают палачи правителя, когда им в руки попадается убийца.

Зачем спрашивать, если не ждешь правдивого ответа?

Зачем подозревать меня, если я не дал к тому повода? Мои дела с Хоар никого, кроме нас двоих не касаются и если уж подозревать в убийстве Ирада всех, кто делил ложе с Хоар, то придется подозревать десятки людей. Я знаю только некоторых из них, а всех знает одна лишь Хоар, если она утруждает себя запоминанием.

Зачем искать себе лишние заботы, если хватает забот и без того? О, отец мой любит собственными руками возводить преграды на своем пути! Сим рассказал нам такое, что я не знал – валяться ли мне в пыли, рвать ли на себе волосы или делать и то и другое сразу.

Атшар сильно завысил цену на гофер. Он хотел взять в залог землю и еще мог дать древесину в долг, надеясь закабалить нас, но отец отказался! Атшар, пользуясь нашей нуждой, повышает цены, а мы не вправе сыграть с ним ответную хитрость! Как можно брать, если не собираешься отдавать? Как можно закладывать или продавать землю, если знаешь, что она уже не успеет дать урожай? Да я бы на месте отца заложил бы и землю, и дом, и нас бы всех отдал бы в кабалу этому жадному плуту! А потом бы посмеялся, сидя в Ковчеге! Да и какая разница, как и кому что продавать – потоп же грядет!

Но не таков мой отец! Он отделит от запасов наших ту часть, которую надо взять с собой, а остальное разделит на большую и меньшую части. Меньшую он оставит нам на пропитание, а большую продаст. Припасы продавать он может, ибо те, кто их купит, воспользуются ими до потопа, а, стало быть, в этом нет никакого обмана. А когда не хватит денег, он продаст то, что отложил, чтобы взять с собой, хотя не убавлять надо от этого количества, а добавлять к нему!

Пока дерево для строительства есть. Пока есть на что купить еще дерева, но хватит ли его для завершения строительства! Эх, отец! Разве может мудрый человек быть таким простаком в торговых делах?

Первое – надо было сразу продать все, что можно было продать и закупить дерева гофер для всего Ковчега и немного сверх того, на всякий случай. Можно было сказать людям, что мы хотим начать торговлю деревом, и скупить у Атшара весь его запас дерева гофер подчистую, по дешевой цене. Для отвода глаз можно было бы купить понемногу и другого дерева подешевле – ведь оно нам нужно, чтобы возводить леса вокруг Ковчега, строить навесы и устраивать внутри ковчега перегородки и скамьи.

Атшар бы порадовался и продал бы, да пообещал бы привезти еще по той же цене, лишь бы мы брали у него, а не у другого. Недаром же говорят – коршун на коршуна не охотится. Торговец торговца не обидит, ибо, несмотря на соперничество, связаны они одной веревкой. А вот с покупателями делают они что хотят. Видят нужду – и извлекают из нее корысть.

Я бы мог подбить одного-двух друзей, из числа самых лихих и отчаянных, на то, чтобы залезть ночью к Атшару и потрясти его мошну. Я бы не взял больше того, что он накинул на первоначальную цену дерева гофер, то есть я не украл бы, а вернул нам наше. Разве есть в том грех, чтобы обокрасть вора, который обокрал тебя и взять только украденное им у тебя, не более того? Нет в этом греха, ибо это – возмездие из числа справедливых возмездий! Но если я предложу такое отцу или совершу без его одобрения и только принесу деньги, то он ужаснется и начнет стыдить меня. Чего доброго, скажет: «Ты не только убийца, но и вор!».

– Как нам быть? – спрашивал я у отца и то же спрашивали братья мои у него. – Мы ведь не сможем достроить Ковчег, потому что не останется у нас материала.

– Пока есть из чего – будем строить Ковчег! – отвечал отец нам. – Будем строить и уповать на Господа нашего, который не оставляет достойных без награды, а недостойных без возмездия! Господь нас избрал, и он нас не оставит!

Господь всемогущ, и нет у меня в том сомнений, но почему не внушил Он жадному Атшару благую мысль – подарить нам дерево, нужное для постройки Ковчега? И если бы гвозди нам подарили, тоже было бы хорошо, потому что гвоздей мы изводим много. Хочешь, чтобы было крепко, – не жалей гвоздей! Благодаря такому маленькому чуду, мы бы не испытывали столь великой нужды, в которую впали сейчас, когда вынуждены экономить на всем, на чем только можно, и сытность нашего стола держится только на вареном зерне. И Атшар, совершив одно доброе дело, мог бы почувствовать приятность и продолжить творить добро, то есть – продолжить раздавать свое добро нуждающимся. Отец любит повторять, что раскаявшийся грешник угоден Богу, а это означает, что, встав на путь добра, Атшар мог бы войти в Ковчег с нами… Но чуда не произошло, Атшар остался самим собой, подлым негодяем и отъявленным плутом, а мы не знаем, откуда взять средства. Трудом своим мы деньги зарабатывать тоже не можем, потому что нам надо строить Ковчег. Про такое положение говорят: «Слепой идет в темноте по краю обрыва», намекая на его безысходность.

Таково отцовское добро. Это добро сковывает хуже любых оков, это добро сковывает крепче любых оков.

Я строю Ковчег и жду. Я хочу видеть, чем это закончится. Помощников у нас не осталось – те, кто приходил из любопытства, больше не приходят, а тем, кто работал за плату, мы уже не можем платить. Но ничего… Мы уже втянулись в работу, да и самая трудная часть ее уже позади – наращивать стены, да сделать крышу много проще, нежели делать днище, да начинать ставить стены. Стоит чуть ошибиться в начале строительства – и все пойдет не так, труд многих дней окажется напрасным. Сейчас нам легче работать, сейчас нам проще работать. Смотришь, сколько уже сделано, и говоришь себе: «Раз это смогли, то и оставшееся сможем». Лучший плотник из нас четверых – отец наш. За ним полагалось идти Симу, как самому сильному и самому опытному, но Сима опережает Иафет. У Сима больше силы и опыта, а у Иафета сноровки и смекалки. Пока Сим прикидывает, Иафет уже отрезает ненужное, пока Сим отрезает, Иафет – прибивает. Иафет, наверное, знает какой-то тайный заговор, потому что за все время строительства у него не согнулся ни один гвоздь. Первым ударом он вгоняет гвоздь в дерево наполовину, вторым – до конца и третий раз никогда не бьет по одному и тому же гвоздю, так умеет Иафет. А как он пилит! Как будто режет масло ножом, нагревшимся возле очага! Иафет работает легко, как будто это не тяжелая плотницкая работа, а забава, только вот грустен он.

Сим опережает Иафета только за счет силы своей. Мы трижды сходим за досками, а Сим это количество приносит за один раз, мы поднимаем что-то вдвоем, а Сим поднимает это же одной рукой, если надо свести две доски и придержать, то это делает Сим, мы только ставим крепления и забиваем гвозди.

Мы построим Ковчег, если будет из чего его строить. Лучше бы отец больше думал о Ковчеге, чем обо мне.

Я взрослый и сам о себе позабочусь. Со мной все будет хорошо. Но с женитьбой мне, наверное, надо поторопиться, потому что рано или поздно час женитьбы настанет, а на ком я смогу жениться после потопа? К тому же моя женитьба смягчит сердце отца и он перестанет подозревать меня во всем дурном, что только происходит вокруг. Сегодня утром гончара Авию и его жену нашли в их доме с разбитыми головами. Уж не заподозрит меня отец и в этом? Кто-то залез к ним в дом и убил обоих, а затем перевернул в доме все вверх дном. Я так понимаю, что убийца искал сбережения Авии. Интересно – было ли вообще у такого простака, как Авия, что-то отложено на черный день? Если бы Авия торговал бы деревом, мы бы не знали никакого горя, ведь к нему приходили и говорили: «Нужен мне кувшин, чтобы носить воду, но не на что купить его», а он отвечал: «Возьми, отдашь после». Если говорили Авии: «Столько заплатить не могу», он отвечал: «Дай сколько сможешь». Совсем не как Атшар! Но между ними пропасть – Авия был ремесленником, кормившимся от трудов своих и продававшим то, что сделал сам, а Атшар – торговец, который дешево берет и дорого отдает, но сам ничего не производит. Непременно спрошу у отца, когда представится случай, – нет ли греха в таком занятии? Я подозреваю, что есть, ведь говорят, что прибыль без труда греховна, а какой труд у торговца. Расхваливать свой товар да бить по рукам с покупателем?

Нет, лучше ничего не буду спрашивать у отца, а то он с чужих грехов непременно перейдет к моим. Странный человек мой отец. Хочешь верить сыну – так верь ему, не хочешь – так не верь, но определись и не мучай ни себя, ни его.

А что касается женитьбы, то я, пожалуй, соглашусь с матерью – лучше Гишары-сироты жены мне не найти. Я не стану больше обижаться на ее неприступность, ибо, как говорит стражник Хегам: «Нет неприступных крепостей – есть трусливые воины и глупые полководцы», а придумаю как бы половчее обратить на себя ее внимание. Натиск и подарки навряд ли придутся кстати, поскольку Гишара не из алчных и не из уступчивых, соблазном ее не взять, иначе давно у кого-нибудь бы получилось это. Попробую-ка я удивить ее чем-нибудь… Удивление порождает заинтересованность, а заинтересованность порождает любовь. Недаром же у самцов-птиц такое яркое оперение. Но богатые одежды, если даже я возьму их на время у кого-то из знакомых, Гишару не заинтересуют. Надо придумать что-то другое…

Женюсь, а на новом месте, если переживем мы потоп благополучно, построю себе отдельный дом, пусть и неподалеку от всех, но отдельный. Скажу, что хочу завести большое потомство, что мне нужен простор, – и отделюсь.

И никогда не стану больше положенного интересоваться делами детей моих и не стану донимать их нравоучениями, особенно если поводов для этого нет. Хоар уже, наверное, забыла про своего молчуна-мужа, а моему отцу его смерть не дает покоя! Всем нам она не дает покоя, потому что если неспокоен отец, то неспокойны и мы. Не так уж был близок кому-то из нас Ирад, чтобы смерть его вызывала такое смятение. Если говорить начистоту, то ближе всего Ирад был мне, потому что мы делили с ним одну и ту же женщину, а это нечто вроде родства. Но я хочу забыть о Ираде, а отец мне напоминает!

Скорей бы достроить Ковчег! Это все равно что сказать: «Скорей бы исчез этот мир!», но раз уж мы строим Ковчег, то надо стараться сделать это скорее.