Байдур с Илугеем мчались по польским просторам с необыкновенной скоростью. Не успел пасть Люблин, как он уже торопил свои тумены к Сандомиру и Кракову. При таком темпе они на лету громили колонны врага, идущие освобождать города, что уже были взяты. Байдур вновь и вновь дивил местную шляхту: его двадцать тысяч опрокидывали польские отряды размером поменьше, после чего поголовно их истребляли. Именно такие приемы были в чести у Байдурова деда, а затем их ему детально воссоздал и отец Чагатай. Враг был вял и медлителен, а броски монголов в польских землях напоминали удары копья. Байдур знал, что в случае проигрыша пощады ему не будет ни от своих, ни тем более от чужих. При удачном для себя раскладе поляки сотрут его тумены в порошок. А потому сражаться на их условиях или выступать против их сводных сил он избегал. Звать подкрепление ему неоткуда, а потому своих людей Байдур расходовал бережно, с пониманием, что лучше воздержаться от той или иной схватки, чем положить на поле лишнее число своих воинов.

Имени воеводы, что вывел под стены Кракова полки нарядных латников и пехотинцев, он не знал. Разведчики доложили о войске в пятьдесят тысяч, на что Байдур лишь досадливо ругнулся. Задачи, поставленные Субэдэем для северного крыла, ясны, но самоубийство в них не входит. Между тем польский воевода не отступил за толстые стены, изготовившись к пассивной обороне города, что равносильно добровольному заточению в западню. Как и Москва, Краков был по большей части открытым, а потому достаточно сложным для защиты городом. Его сила состояла в многочисленной армии, что встала лагерем в ожидании атаки монгольских туменов.

Со своим передовым минганом Байдур подъехал на опасную близость к городу, осматривая войсковые построения и характер местности. Неизвестно, представляли ли поляки угрозу для Субэдэя, но сейчас речь шла о прямых обязанностях Байдура, ради которых он и был послан сюда на север. Он не должен допустить, чтобы эта армия соединилась с венграми. Но и просто удерживать ее здесь, возле Кракова, недостаточно. Орлок велел пронестись по этим землям огненным вихрем, вымести их дочиста, чтобы уже никакая вражья сила не двинулась отсюда на юг, оставаясь за спиной рыщущим волком. А если этих указаний ослушаться, то Субэдэю об этом враз донесут: уши у него наверняка тут есть.

Байдур взъехал на небольшой холм и отсюда оглядывал открывшееся взору море людей и лошадей. С расстояния было видно, что его присутствие обнаружили: сюда уже скакали во весь опор дозорные, угрожающе помахивая саблями. По флангам запрыгивали в седла конники, готовясь отражать бросок или что там еще замыслил неприятель. Как бы на его месте поступил отец? Нет-нет, что бы предпринял дед? Как бы совладал с таким множеством?

– Видно, этот город богат, коли собрал на защиту такую силу, – молвил за плечом Илугей.

Решение пришло быстро – настолько, что Байдур улыбнулся. У него с собой почти шестьдесят тысяч лошадей. Табун так велик, что на одном месте может оставаться не дольше дня: лошади вытаптывают и пожирают траву, как саранча, а сами тумены поедают все, что движется. Вместе с тем каждая навьюченная лошадь несет на себе запасы стрел и дротиков, горшки, провизию, инструмент и еще сотни необходимых в походе вещей и принадлежностей, вплоть до креплений и войлока для юрт. По крайней мере на оснастку Субэдэй не поскупился.

– Думаю, ты прав, Илугей, – откликнулся Байдур, взвешивая шансы. – Свой драгоценный город они намерены защитить, потому и собрались возле него плотной толпой. – Он ощерился. – Если они соблаговолят толпиться в одном месте, то тем лучше для наших стрел.

Молодой военачальник развернул лошадь и поскакал прочь, игнорируя ретивых шляхтичей, что, пока он стоял на холме, пустились вдогонку и теперь уже настигали. Когда один из них в азарте погони вырвался вперед, Байдур на скаку слитным движением вынул стрелу, приладил к луку и отпустил тетиву. Выстрел получился гладким: всадник кувыркнулся с коня. Оставалось надеяться, что это добрый знак.

Крики и гиканье дозорных остались позади: оторваться далеко от своих они все равно не посмели. Мысли сейчас были заняты другим, а именно – стрелами. Вместе с навьюченным на лошадей запасом их почти два миллиона – в связках по тридцать и шестьдесят штук, гибких, прямых, с остро заточенными наконечниками. Но и при этом изобилии Байдур предусмотрительно забирал с поля боя и чинил все, что можно снова пустить в ход. После лошадей это, возможно, его самый драгоценный запас. Байдур посмотрел на солнце и кивнул. Время еще раннее, но расходовать день понапрасну недопустимо.

Король Болеслав, великий герцог Краковский, постукивал боевой рукавицей по луке седла. Он напряженно глядел туда, где сейчас взбухала туча пыли. От каменного топота тысяч лошадей глухо выла земля: это близилась монгольская орда. Болеслав восседал на мощном сером жеребце такой породы, что запряги его в плуг – будет пахать весь день без устали. Одиннадцать тысяч латников стояли в готовности покончить с захватчиком раз и навсегда. Слева в надетых поверх доспехов красно-белых сюркотах расположились французские рыцари-тамплиеры. Слышно было, как они возносят молитвы. Выстроились на изготовку тысячи лучников, но что еще важнее, у Болеслава имелись в наличии копьеносцы – вон они, способные своими тяжелыми пиками остановить конный бросок. С такой армией вполне можно быть уверенным в успехе дела. На то рядом и гонцы, которых великий герцог готовился отрядить с вестью о победе своему кузену в Легнице. Быть может, когда он своим доблестным деянием спасет страну, собственная родня наконец признает его полновластным правителем Польши.

Разумеется, влезет со своими препонами святая церковь. Ей, как всегда, предпочтительно, чтобы польская шляхта расходовала силы почем зря на междоусобицы, грызню и тайные убийства, а она тем временем будет жиреть и богатеть. Всего с месяц назад его кузен Генрих пожертвовал круглую сумму серебром на монастырь для нового ордена доминиканцев. Болеслав поморщился от ревнивой мысли о барышах и бенефициях, которые теперь причитаются братцу Генриху. Это не считая индульгенций. В семье только о том и разговору.

В неслышных своих мыслях Болеслав вознес молитву, исходящую от него самого:

«Господь Вседержитель. Если я нынче выйду победителем, то построю в своем городе женский монастырь. Поставлю там на алтарь золотой потир и реликвию найду такую, что паломники будут стекаться со всего христианского мира. А по тем, кто погибнет, отслужу мессу. Клянусь тебе в моей верности. Даруй мне победу, и вознесется тебе над Краковом песнопение благодарственное».

Болеслав сухо сглотнул и потянулся к бутылочке с водой возле седла. А сердцу все-таки тревожно. К тому же тоскливую муть на душе вызывают сообщения дозорных, если им верить. Понятно, что они склонны преувеличивать, но уже не один из них по возвращении докладывал о конной орде вдвое большей, чем его полсотни тысяч, – прямо-таки неоглядное море коней и жутких узкоглазых варваров с луками и копьями, что торчат как лес густой. Понемногу начинал напоминать о себе мочевой пузырь, заставив Болеслава еще раз поморщиться. Ну да ладно, пусть поганые псы только сунутся. Господь да скажет свое слово, и они изведают мощь его карающей десницы.

Вдали уже обозначилась темная масса вражьих полчищ. Они все ближе, разливаются по земле великим множеством, хотя не таким уж неисчислимым, как сообщали дозорные. Однако кто знает, сколько их еще там. Из Московии о враге Болеславу поступило всего одно донесение, но уже в нем предупреждалось, что монголы по своей хитрости – сущие дьяволы: честному бою предпочитают всяческие засады и фланговые удары. Но нерешительность Болеслава развеялась вместе с тем, как взяли свои пики на изготовку его славные копейщики. Монгольская конница мчалась прямо на их ряды, словно рассчитывая продраться сквозь них галопом. От опасения, что в его боевой диспозиции что-то упущено, Болеслава прошиб пот. Было видно, как готовятся к встречному броску рыцари-тамплиеры, пока еще в безопасности за незыблемыми рядами страшноголовых кольчужников. Вот накренились тяжелые пики, толстыми задними концами упершись в землю. Нет, эти остановят кого угодно; вспорют любого, невзирая на быстроту и неистовость натиска.

Монголы шли широким крылом глубиной не более полусотни. Приблизившись, они дружно вскинули луки и дали залп. Тысячи стрел взметнулись в воздух над построением копейщиков. Болеслава охватил невольный ужас: щиты у солдат были, но они их побросали ради того, чтобы встретить неприятеля пиками.

По полю пронесся звук разящих людей стрел, а за ним раздались людские вопли. Попадали сотни, а стрелы все сеялись – и разили, разили…

Между каждой тучей пущенных стрел можно было насчитать двенадцать ударов сердца; а впрочем, сердце металось, так что ему веры нет. На вражеский шквал его лучники ответили собственным залпом, и Болеслав замер в ожидании, а затем разочарованно увидел, что стрелы до монголов не долетают. Как им удается стрелять на такое расстояние? Его лучники бьют исправно, в этом сомнений нет, но если они не могут дотянуться до врага, то какой от них толк?

По рядам разрозненно понеслись приказы. Многие из копейщиков бросали громоздкое оружие и подхватывали щиты, в то время как другие пытались как-то удерживать их с копьями одновременно; в итоге не получалось ни того ни другого. С растерянным проклятием Болеслав обернулся на предводителя тамплиеров, который сейчас буквально рвался с поводка. Рыцари готовы были ринуться в атаку, но путь им все так же преграждали озабоченные своей защитой копейщики, сквозь которых невозможно было прорваться к врагу. В некоторых местах пехотинцы хаотично отодвигались, и тогда тамплиеры все же проносились мимо, хотя попробуй сохрани ровность строя, когда под ногами путаются люди и косыми шипами торчат пики, а сверху в поднятые щиты хлещут вражеские стрелы. Да еще трупов столько, что о них запинаются кони.

Болеслав надтреснуто выкрикнул бранное слово. Вскинули головы гонцы, но он обращался не к ним. Всю свою жизнь Болеслав провел в войсках. Им, а также битвам и победам, которые одерживал, он обязан своим нынешним положением. Но то, что герцог видел сейчас, – откровенное издевательство над всем, что именуется здравым смыслом. Направляющей структуры у монголов как будто не было. Не было четкого центра, который регулирует все движения. Именно на него и можно было направить всю мощь рыцарского удара. И в то же время это не сброд, где каждый в общей сутолоке рубится сам за себя. Вовсе нет, монголы двигались и атаковали так, будто ими руководят множество направляющих рук: накатывали, жалили и откатывались, как неожиданно умный пчелиный рой, в котором каждая небольшая группа совершенно независима. Казалось бы, безумие, но все обстояло именно так: и в броске, и в гибком отражении любой встречной угрозы.

На одном из флангов тысяча монгольских воинов пристегнула свои луки к седлам и похватала копья, превратив обходной маневр в вероломный бросок на щиты копейщиков. Офицеры Болеслава не успели глазом моргнуть, как монголы уже отскочили назад и снова взялись за луки. Копейщики в ярости взревели и подняли свои пики, а в ответ в них издевательски полетели все те же стрелы: не зевайте, ротозеи!

Болеслав в безмолвном ужасе видел, что такая же картина наблюдается на всем протяжении копейного строя. Сердце его встрепенулось, когда за позицию копейщиков дружней стали прорываться тамплиеры, криком требуя расступиться и перескакивая через убитых и раненых. Вот эти сделают из хаоса порядок, это их, черт возьми, миссия.

Сколько сотен пехотинцев у него убито, Болеслав не знал. На беду, во вражеской атаке не было передышки – нет возможности перестроиться и оценить тактику неприятеля. Пока герцог над этим раздумывал, последовали еще два залпа стрел, теперь уже прицельные, с близкого расстояния, в тех, кто пренебрег щитом и предпочел пику. Число вопящих и копошащихся на земле раненых все росло, но уже набирали медленный, уверенный, безостановочно грозный ход тамплиеры, вызывая должный трепет у тех, кто за этим наблюдал. Болеслав, сжав кулаки, завороженно смотрел, как рыцари, выбравшись за пределы потерявшего стройность пехотного построения, направляют на врага своих тяжелых коней, выравнивая строй на скаку. Таких не остановит ничто на свете.

Лобовой удар рыцарей поверг монголов в замешательство. Их более мелкие лошадки отлетали, а некоторые под превосходящим весом так и опрокидывались. Монгольские всадники в падении с них соскакивали, но их тут же засекали лопасти двуручных мечей и топтали конские копыта. Под восторженно-пристальным взглядом Болеслава враг начал прогибаться, а затем и отходить. Гладкий до этих пор натиск начал пробуксовывать, стопориться, построение теряло свою стройность, а атака – напор. Монголы торопливо пускали стрелы, но от стали доспехов они отскакивали, а некоторые так даже переламывались. Чувствовалось, что битва приобретает удачный оборот. Болеслав криком подбадривал славных рыцарей.

Тамплиеры крушили монголов с победным ревом. За плечами у этих железных людей были битвы с сарацинами в глинистых полях от Иерусалима до Кипра. Враг впереди должен быть разбит и опрокинут; с этой целью они пришпоривали своих могучих коней и рвались вперед, в галоп. Их атака по мощи напоминала неостановимый удар молота, разбивающий армию неприятеля напополам, открывая путь к центру, на горе и погибель вражьему королю-полководцу. Монголы под натиском проминались. Сотни их разворачивались и пускались наутек, едва успевая оторваться от смертоносного двуручного меча или тяжелой пики. Так тамплиеры скакали с полмили, гоня перед собой все, что только можно.

Байдур властно воздел руку. Право выбирать для этого момент принадлежало ему. Вдоль строя тотчас полетели приказы. Двадцать знаменосцев вскинули желтые флажки и прокричали команды сотням-джагунам. Приказы прошли по десяткам. Через глаза и уши они разлетались, как огонь по соломе, в считаные секунды. Хаос в мгновение ока сменился порядком. Джагуны откатывались на фланги, давая рыцарям лететь вперед без сопротивления. Кое-кто впереди все еще скакал, маня тамплиеров за собой, но фланги быстро уплотнялись, и воины там брали на изготовку луки.

От пехотинцев с их зловещими пиками рыцари оторвались далеко. В атаку их поскакало примерно десять тысяч – силища, привычная к своим победам. В монгольские тумены они впахались глубоко, и вперед их вели вера и самоуверенность. Сквозь прорези в своих забралах рыцари-французы видели хаос неприятельского отступления и исправно крушили мечами все, до чего можно было дотянуться. Скачущие впереди лошади шарахались куда-то вбок, влево и вправо, но рыцари продолжали лететь вперед в намерении пробиться сквозь неприятеля и добраться до его вожака, кем бы он ни являлся.

С обеих сторон монгольские лучники прекратили свою испуганную крикотню и положили стрелы на тетиву. Они со спокойной решимостью намечали себе цель, цепко следя раскосыми глазами за мчащимися шеями могучих боевых коней. Спереди животные защищены броней. Со стороны же их шеи или голы, или прикрыты тканью, на бегу топорщащейся складками.

Байдур рубанул рукой по воздуху. Все желтые флаги одновременным движением качнулись. Звякнули тетивы, высвобождая заряд полного натяжения и посылая жужжащие стрелы в цель – несущуюся мимо массу лошадей. Вблизи попасть в них было совсем нетрудно, и уже с первыми выстрелами кони с диким ржанием валились с пронзенными глотками. Брыкаясь, они кричали, как люди. Из ноздрей пенными толчками хлестала кровь. В отличие от людей лошадей природным наездникам было жалко, но они, морщась, вынимали из колчанов стрелы одну за одной и пускали куда надо.

Рыцари гневно вопили. Те, кого стрела пока миновала или в кого попала всего один раз, стремились вывести своих коней из насылаемого с обеих сторон черного вихря. У раненых коней, проседающих под тяжкой ношей, мучительно подкашивались ноги. Сотни их внезапно заваливались на скаку, топча или придавливая своих громоздких седоков, которые, оглушенные падением, пытались шатко подняться на ноги.

Какое-то время тамплиеры, невзирая на потери, продолжали бросок. Повернуть недюжинный вес коней и доспехов в сторону было не так-то просто, но среди растущей мясорубки Байдур расслышал, как кто-то из вражеских латников подает приказы. Этот командир моментально сделался для лучников приоритетной мишенью. Лошадь его пала, утыканная стрелами, а сам всадник покатился по земле с торчащим из шлема оперением. Помятое забрало заклинило, и он фактически ослеп. Видно было, как рыцарь отчаянно, но тщетно силится стащить с себя шлем.

Неожиданно тамплиеры сменили тактику: бросили своих коней влево и вправо, прямо на стреляющих с седел лучников. Число двинувшихся на фланги было примерно равным: каждый всадник брал в противоположную сторону за впереди идущим – великолепный, слегка парадный маневр, которого монголы прежде не видели. Байдур был под впечатлением. Скачка перерастала в противоборство рыцарей со своими истязателями – единственный шанс уцелеть в бойне, в которую обратился их прежде безостановочный бросок. Скорость тамплиеры утратили, но доспехи их были крепки, а сами рыцари – еще не измотаны боем. Обоими концами пик они крушили нукерам ребра, а затем в ход пошли длиннющие мечи, секущие головы не хуже бритвы.

Монгольские всадники гарцевали вокруг на своих лошадках, более мелких и не таких мощных, но несравненно более прытких и вертких, чем у этих закованных в сталь гигантов, в которых к тому же можно бить прицельно. Что монголы и делали: отскочив от пыхтящего в железном коконе латника, накладывали стрелу и выстреливали в любую щель или незащищенное место. Лопасть двуручного меча вхолостую просвистывала в том месте, где еще мгновение назад крутился на своем коньке скалящийся нукер в лисьей шапке.

Слышно было, как воины посмеиваются: верный признак облегчения. Сама величина рыцарей и их коней вызывала невольный страх. От взмахов их мечей кожу обдавало леденящим ветерком. Когда латники попадали, удар был ужасающий, подчас разваливающий надвое. Вон один из рыцарей в рваном красно-белом таба́рде  рубанул с такой силой, что начисто отмахнул нукеру ногу вместе с бедром, заодно пробив бок лошади. Но воин и в смерти оказался стоек: ухватил рыцаря и в падении совлек его с коня.

Град стрел с флангов постепенно редел, превращаясь в месиво из вопящих людей и лошадей, раздробленное на тысячи отдельных поединков. Байдур разъезжал взад и вперед, следя за боем. Вон один из латников покачнулся на ногах и скинул с себя помятый шлем; открылись длинные черные волосы, прилепленные потом к голове. Байдур подъехал и ударом исподтишка рубанул, чувствуя, как отдача тугой искрой пронеслась по руке в плечо.

Натянув поводья, он отъехал назад, стараясь одновременно отслеживать ход сражения. В броске Байдур, понятно, не участвовал. Если его срубят, бремя командования падет на одного Илугея. Байдур привстал в стременах, озирая картину, которой ему не забыть никогда. По всему простору поля с его туменами сражались латники в серебристых доспехах. Их щиты, помятые и пробитые, валялись там же, где падали сраженные. Счет убитых шел уже на тысячи. Держались латники стойко, отступать не думали, но не менее славно бились и нукеры, норовя клинками тыкать в забрало. Внизу под ними сражались безлошадные, криками подбадривая своих. Страха в них не было, а напрасно. Потому что устрашиться – самое время. Неудивительно, что тыл атаки уже сворачивается, превращаясь в хаотичную массу; еще немного, и она повернет, ринется назад к своим пехотинцам возле Кракова. Байдур отдал новые приказы, и за ним двинулись восемь минганов, навесом пуская стрелы в рыцарей, погоняющих своих усталых коней. На островок мнимой безопасности позади копейщиков из них возвратятся немногие.

Болеслав в отчаянии смотрел, как цвет благородного сословия гибнет буквально у него на глазах. Скажи кто, что подобное может произойти с рыцарями-тамплиерами, он бы не поверил. А эти стрелы! Их сила и точность просто потрясали. На поле сражения он никогда не видел ничего подобного. Ни он, ни вообще кто-то в Польше.

Надежда герцога несколько всколыхнулась, когда задняя часть колонны стала возвращаться к городу. Самого масштаба потерь он не наблюдал, а потому у него отвисла челюсть, когда он увидел, как выкошены их ряды, как они оборваны и измяты в сравнении с той блистательной силой, что до этого выезжала на бой. Монголы теперь наседали сзади, настырно пуская свои адские стрелы так, будто рыцари были не более чем болванами, служащими в качестве мишеней.

Чтобы прикрыть их отступление, Болеслав выслал на подмогу полк, вынудив монголов остановиться. Пропыленные, потрепанные остатки тамплиеров изможденной рысцой въехали внутрь. Из рыцарей почти каждый был с ранениями. В тех местах, где к ранам прилегала вогнутая ударами броня, тело неимоверно саднило. На приближение туменов герцог обернулся с плохо скрытым ужасом. «Наконец-то можно пустить в ход пики», – подумал он. Щита из кавалерии больше нет, и неприятель теперь станет прорываться к Кракову сквозь пеший строй. Копейщикам он выкрикнул команду поднять пики, однако броска не последовало. Вместо этого опять посыпались стрелы, как будто рыцари и не скакали на врага и как будто у монголов для расправы было все время на свете.

За холмами и синей полосой дальнего леса уже садилось солнце. Секунда, и в серого коня герцога впилась стрела, от которой тот взбрыкнул. Еще одна угодила в щит, да так, что тот под отдачей больно стукнул по груди. На герцога наползал душный липкий страх. Краков ему, похоже, не спасти. Рыцарей уже не больше горстки, осталась одна пехота. Надо как-то спасать собственную жизнь. По сигналу Болеслава герольды на поле боя протрубили отход.

Свет убывал, а монголы все стреляли и стреляли по отступающим копейщикам. Измотанные тамплиеры выстроились перед воинством тонкой линией, принимая стрелы на свои доспехи, чтобы помешать превращению отступления в беспорядочное бегство.

Болеслав кинул коня в галоп. Рядом, потупив взор, ехали гонцы. Поражение гнетом висело над всеми – поражение и страх. Вместо того чтобы слать победные реляции, герцог теперь сам направляется к своему кузену Генриху с униженной просьбой явить милость и снисхождение. Скакал Болеслав молча, наблюдая перед собой игру длинных теней. Доблестных французских тамплиеров монголы изничтожили, а ведь это была самая великая сила из всех, какие ему известны. Кто мог остановить захватчиков, как не военно-рыцарские ордена? А ведь эти рыцари сражали в Святой земле орды еретиков-магометан, отвоевывали у них Иерусалим… То, что их перебили всего лишь за какой-то день, потрясло Болеслава до глубины души.

Позади лютыми волками завывали монголы. Целые сотни их стремительными бросками налетали сзади и убивали тех, кто хотел одного: отступить и укрыться. Стрелы продолжали падать, даже когда начал сгущаться сумрак. Людей, наскакивая, выволакивали из седел сзади и, схватив, убивали под глумливый хохот. Да еще перед тем как убить, норовили пнуть или отвесить тумака.

Когда стемнело окончательно, Байдур с Илугеем наконец отозвали свое воинство назад. Город Краков лежал впереди нагой и беззащитный, и монголы с восходом луны повели к нему коней неторопливо, шагом.

Было холодно. Медно-золотая луна заливала местность бледным отчетливым светом. Ямской гонец во весь опор гнал по пыльному большаку. Он был измотан. Глаза слипались, а поясницу то и дело простреливала резкая боль. На миг его охватил внезапный страх: он забыл, сколько станций проскакал за сегодня – две или три? Каракорум остался далеко позади, но гонец помнил, что драгоценное содержимое сумки должен передать в целости и сохранности. Что ему дали, посланец не знал, пояснили только, что эта вещь дороже всей его жизни. Человек в Каракоруме, прибывший из темноты, подал письмо и непререкаемым тоном отдал приказания. Он еще не успел договорить, как гонец уже отправился в путь.

Внезапно дернувшись, гонец понял, что сейчас чуть не соскользнул с седла. Тепло лошади, дробная ритмичность копыт, звяканье бубенцов – все это убаюкивало. Это уже вторая ночь без сна, и в компании только дорога да эта вот лошадь. Посыльный молча прикинул. Он миновал уже шесть ямских станций, на каждой из них меняя лошадь. На следующей надо будет передать сумку с рук на руки, или есть риск упасть прямо на тракте.

Вдалеке показались огни. Колокольчики там, разумеется, услышали. Уже ждут его со свежей лошадью, сменным гонцом, бурдюком архи и медом для подкрепления сил. Да, надо, чтобы был сменщик. А то усталость такая, что впору свалиться. Сил больше нет.

Въезжая на каменный двор среди бог весть какой глуши (вот сколь велики сила и могущество хана), посланец замедлил галоп до рыси. В окружении работников яма он перебросил ногу через седло и устало кивнул своему сменщику, совсем еще мальчишке. Помимо письма в сумке, надлежало передать еще и устное указание. Как там ему говорили? А, вспомнил.

– Скачи, не щадя ни себя, ни лошадей, – передал он приказ. – В руки лично Гуюку, и никому более. Повтори.

Гонец выслушал наказ, который новый ездок повторил взволнованным голосом. Сумка перешла из рук в руки – священный груз, раскрыть который до прибытия в конечное место назначения немыслимо. На дворе стоял какой-то камень, служащий, очевидно, подпоркой при усаживании на лошадь. На него посланец опустился с отрадной расслабленностью, провожая своего сменщика сонным взглядом из-под полузакрытых век. Так быстро и далеко в своей жизни он еще не ездил. Что же там такого уж важного? На этом гонец упал, раздавленный сном.