Прошло два года с тех пор, как я последний раз бывал в Бахио, в городишке Долорес, в доме приходского священника, который свято верил в то, что может освободить ацтеков от гнета, обучив их испанским ремеслам. Жаль, что я совсем потерял старика из виду.

Уже приближаясь к городку, я вдруг вспомнил Марину и понял, как не хватало мне ее все это время. Я так долго был одурманен и поглощен мыслями о прекрасной, но пустой Изабелле, что не сумел разглядеть и оценить по достоинству двух сильных и отважных женщин, Ракель и Марину, которые помогали мне в минуты глубочайшего падения и величайшей опасности.

Я полагал, что преодолел свою одержимость Изабеллой, однако стоило мне о ней подумать, как сердце мое болезненно сжималось. Мне было не по себе оттого, что я так в ней ошибался... или, попросту говоря, был таким дураком. И еще я по-прежнему ни за что не мог поверить, что Изабелла предала меня по доброй воле. Чем дольше я об этом думал, тем больше убеждал себя: во всем виноват ее муж. Иначе с какой бы стати Изабелла пошла на предательство? Неужели она ненавидела меня настолько, чтобы желать моей смерти?! Нет, невозможно! Конечно же, во всем виноват этот ублюдок гачупино, ее муж. Ничего, пусть сейчас мне пришлось покинуть столицу, поджав хвост, но мои счеты с маркизом еще не кончены. Рано или поздно я вернусь, и тогда посмотрим.

По словам Лизарди, люди вице-короля не только разорили все промыслы падре, но и строго-настрого, под страхом ареста и заточения, запретили ему возобновлять их. Подъехав поближе, я убедился, что от его виноградников и шелковиц не осталось и следа, все поросло сорняками. Да и на плетнях напротив бывшей гончарной мастерской не красовались глиняные изделия. Заметив приближающегося Урагана, праздно слонявшийся неподалеку индеец вдруг замахал руками и припустил к зданию, прежде служившему винодельней. Я невольно насторожился: уж больно этот человек своим поведением походил на часового или наблюдателя, специально выставленного, чтобы предупреждать о появлении чужаков.

Зачем, интересно, падре понадобился караульный? Неужели он опять занялся запретными промыслами? Я покачал головой, ибо, не имея представления о том, что здесь сейчас происходит, твердо знал одно: священник обладает удивительным мужеством и твердостью духа. Он уже бросал вызов гачупинос и наверняка не побоялся сделать это еще раз. Да и Ракель намекала, что падре занимается чем-то необычным, чем-то таким, что может снова навлечь на него гнев вице-короля. Когда я подходил к заброшенной винодельне, навстречу из здания вышел сам Идальго. Он узнал меня, и тревога на его лице сменилась радушной улыбкой.

– А вы небось подумали, падре, что это вернулись альгвазилы вице-короля? – пошутил я.

Он рассмеялся и заключил меня в объятия.

– Признаться, удивительно, что ты не заявился, как в прошлый раз, с альгвазилами, спешащими по твоему следу.

– Ну, вообще-то это не так уж далеко от истины.

Пока мы шли по тропе, служившей некогда границей виноградника, я поведал ему о том, как покинул Мехико. Похоже, рассказ мой ничуть не удивил священника.

– Я уже наслышан о твоих приключениях, – промолвил он. – Ракель держит меня в курсе всех новостей, а в последнее время ты был у нее главной темой. Два дня назад она послала мне сообщение и предупредила, чтобы я ждал твоего появления.

Я развел руками в притворном негодовании:

– Ну как так можно, всем ведь известно, что я и сам не знаю, чего от себя ожидать в следующую минуту. Однако не бойтесь, падре, я вас не обременю. Я приехал, лишь чтобы повидать вас и Марину, и отбуду до рассвета – если, конечно, здесь снова не возникнет потребность в моем медицинском искусстве.

Падре рассмеялся:

– Посмотрим, посмотрим.

Он говорил на ходу, заложив руки за спину и опустив глаза.

– С тех пор, как ты вернулся из Испании, – нет, прошу прощения, amigo, с самого твоего рождения, – гачупинос обращались с тобой просто отвратительно. Между тем, унижая тех, кого считают ниже себя, они оскорбляют саму сеньору Справедливость. Конечно, нельзя поставить в вину гачупинос действия человека, который поначалу утверждал, будто является твоим родным дядюшкой, но все то, что обрушилось на тебя впоследствии, когда выяснилось, что ты вовсе не являешься чистокровным испанцем, было, на мой взгляд, откровенной и вопиющей несправедливостью. Ты находишься в том же положении, что и подавляющее большинство жителей колонии: ацтеки, метисы, мулаты, африканцы. Мало того, даже креолам вроде меня, пусть и на свой лад, приходится платить дань гачупинос.

Полнейшее безразличие к положению основной массы населения Новой Испании, должно быть, было написано у меня на лице. А вслух я сказал следующее:

– В отличие от вас, падре, я не верю, что человеческие существа изначально добры по своей природе. Я не верю в возможность принести свободу и справедливость людям, которым неизвестно даже значение слов «свобода», «равенство» и «братство». Между прочим, французы, которые подарили миру сей знаменитый лозунг, с этими же самыми словами на устах отправили на гильотину тысячи своих сограждан. И я собственными глазами видел, как все те же французы, поборники свободы, грабили и разоряли чужую землю. И я видел, как отважные испанские крестьяне – в действительности несчастные глупцы – проливали кровь ради возвращения на трон тирана, труса и предателя. Я не стану сражаться ни за какое дело, ибо вполне может выясниться: те, кто за ним стоит, на самом деле заслуживают не бескорыстной жертвы, а проклятия.

– Выходит, Хуан, ты не веришь ни во что?

– Нет, падре, я верю в Ракель, в Марину, в вас, в одного молодого испанского ученого по имени Карлос, который готов был умереть за меня. Я верю в Касио, партизана из Барселоны, и еще в одну шлюху из Кадиса, у которой больше отваги и патриотизма, чем у всех дворян Испании, вместе взятых. Просто я верю в людей, а не какие-то там дела, лозунги, флаги или королей. Верю в незыблемые принципы – любовь за любовь, правда за правду, смерть за смерть, око за око.

– Сын мой, следуя принципу «око за око», легко лишиться не только зрения, но и жизни.

– Падре, я обращаюсь с людьми так же, как они со мной. Лучший способ мне неизвестен, и в случае необходимости – если приходится сражаться – я наношу удар первым.

– Ты заявил, что не собираешься сражаться за общее дело. А скажи, готов ли ты с оружием в руках отстоять свое право на то, чтобы с тобой обращались как с равным?

– Падре, я настоящий мужчина. Я требую, чтобы ко мне относились с подобающим уважением, и убью каждого, кто посмеет унизить мое достоинство.

– Превосходно, сеньор. Мне нужны умелые бойцы. За что именно ты сражаешься, не так уж важно, гораздо более существенны само желание и готовность. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Он отвел меня обратно на винодельню, отворил деревянную дверь, и я проследовал за ним внутрь. Там вовсю кипела работа. Пара дюжин мужчин и женщин (в основном ацтеки, хотя было среди них и несколько метисов) распиливали доски и строгали деревянные шесты. Древки? Или?..

– Вы делаете копья?

– Да, друг мой, копья для охоты на диких двуногих зверей.

Я последовал за падре в здание бывшей гончарной мастерской, где теперь тоже производилось оружие – дубинки, пращи, луки и стрелы. Я взял один лук и попробовал натянуть его: мне много раз случалось охотиться с оружием, изготовленным апачами, жившими в пустынях далеко к северу от Бахио. По правде говоря, луки апачей были гораздо лучше тех, которые делали работники падре.

Поскольку отец Идальго не сообщил мне, чего ради он собирал такой арсенал и зачем ему нужны бойцы, у меня на сей счет появились собственные догадки, но столь сумасбродные, что я решил пока оставить их при себе и подождать, пока хозяин сам не растолкует мне, что к чему. Однако падре предпочел сначала показать мне содержимое еще одного строения, бывшей шелкопрядильной мастерской.

¡Dios mío! Пушки!

Я просто не верил своим глазам. «Пушки» эти вовсе не были отлиты из бронзы или железа, но изготовлены из стволов деревьев самых твердых пород, в которых высверливали сердцевину. Чтобы сделать эти «орудия» попрочнее, работники падре, словно бондари, набили на них железные обручи.

Священник взял меня за руку.

– Пойдем, amigo, отведаешь с нами нектара. Я припас несколько бутылей вина, полученного с моих виноградников.

Марина ждала нас возле дома.

– Ага, вот и наш бастард воротился, – хмыкнула она, подбоченившись с вызывающим видом.

Мы поздоровались натянуто, чуть ли не враждебно, но по глазам женщины было видно, что на самом деле она мне рада.

– Да ты стала еще краше, чем когда я видел тебя в последний раз, хотя, кажется, дальше уже и некуда, – сказал я.

– А ты, как вижу, стал еще большим лжецом, чем мне запомнился.

– Марина, – вмешался падре, – где твои манеры? Хуан – наш гость.

– С такими гостями, падре, нужно хорошенько следить за столовым серебром.

Когда я проходил мимо, она взяла меня за руку и сжала ее, с трудом сдерживая слезы. Мы могли обмениваться колкостями, но в последнюю нашу встречу я защитил Марину от нападения двуногих зверей. Она этого не забыла. Я тоже.

Мы устроились за столом на кухне у падре. Он налил всем вина и поставил бутылку на середину стола.

– Предлагаю первый тост за аmericano, героя войны против французов.

– Никакой я не герой.

Не то чтобы мой протест был таким уж яростным, но мне хотелось, чтобы люди как-то определились насчет того, кто я такой. В Гуанахуато я был отребьем lépero. В Кадисе – выходцем из колоний. В Веракрусе – mejicano. В Мехико – пеоном. А здесь, в Долоресе, я, оказывается, americano.

Я заметил, что как падре, так и Марина за время моего отсутствия порядком изменились. Оба стали мрачнее, оптимизма у них определенно поубавилось.

– Помнится, когда я был здесь в прошлый раз, – сказал я, – вы были полны высоких надежд и благородных мечтаний.

– Эти мечты давно мертвы, – вздохнул падре, – и их место заняли грозные предчувствия. – И он вопросительно взглянул на Марину.

– Хуану можно верить, – кивнула она.

– Я боюсь вовсе не предательства с его стороны, а того, как бы он не усомнился в моем душевном здоровье. Хуан, ты, наверное, слышал, что junta в Кадисе предоставила колониям определенные права?

– Да, но говорят, что вице-король это проигнорировал.

– Juntа в любом случае неискренна, и декларация обнародована лишь ради умиротворения жителей колоний. Вот увидишь, после того как испанский народ выдворит французов с полуострова и у нас снова будет король, он тоже отречется от этой декларации. Их обещание свободы не более чем кость, которую бросают побитой собаке.

Я усмехнулся.

– У меня сложилось такое же мнение, но в столице многие придают этой уловке испанцев немалое значение.

– Большую часть жизни я размышлял об отношениях между испанцами и americanos. В первый раз я ощутил мертвую хватку европейцев еще в четырнадцать лет, когда моим учителям-иезуитам пришлось покинуть колонию, потому что король не желал, чтобы они просвещали индейцев. Это было сорок лет назад. Сейчас мне под шестьдесят, и за все эти годы положение основной массы населения – индейцев, метисов и других людей смешанной крови – не улучшилось ни на йоту.

Он простер руки над столом.

– Честно говоря, Хуан, почти за три века, прошедших со времени великой Конкисты Кортеса, для americanos мало что изменилось. Гачупинос упорно не желают никаких перемен.

– Падре надеялся, что сможет изменить отношение испанцев к нам, показав на деле, что мы ни в чем им не уступаем, но, увы... – Марина покачала головой. – Ты сам видел, как они обошлись с плодами его трудов.

– Гачупинос никогда не отдадут нам свободу без боя, – заявил священник, глядя мне прямо в глаза. – И единственный способ обрести свободу – победить их.

– Падре, я всегда глубоко уважал вас, считая добрым и мудрым человеком, но деревянные пушки, копья и пращи – это не оружие в современной войне. Вы знаете, на каком расстоянии поражает противника современная испанская артиллерия? Или хотя бы мушкеты?

– Все это, mi amigo, у нас еще будет возможность обсудить. А в своих арсеналах мы имеем то, что послал нам Бог.

– Бог в этой войне сражаться не будет.

– Падре не глупее тебя, – возмутилась Марина, – он и сам прекрасно знает, что копья хуже мушкетов.

Падре похлопал ее по руке.

– Все в порядке: Хуан задает вопросы, на которые мы должны отвечать. Так или иначе, план у нас есть, может, и не наполеоновский, да и моим союзникам-креолам, офицерам ополчения, не все в нем нравится, но тем не менее он вполне осуществим. Americanos в колонии превосходят носителей шпор в соотношении сто к одному, и большинство из них – пеоны. Креолы обладают деньгами и ресурсами, позволяющими им прогнать гачупинос, но они никогда не выступят самостоятельно, потому что им есть что терять.

А потому основная тяжесть кровавой войны ляжет на плечи людей, которым нечего терять, кроме собственных жизней: на ацтеков и прочих пеонов. К сожалению, они не имеют никакого оружия и не обучены им владеть, но зато только эти люди обладают волей и стремлением свергнуть тиранию. А едва лишь индейцы, взявшись за оружие, покажут, что гачупинос можно победить, креолы поддержат нас и присоединятся к борьбе. Люди разной крови и положения вместе, словно братья, создадут новую страну и будут успешно управлять ею.

– И когда должно начаться восстание?

– Мы планировали выступить в декабре, то есть приблизительно через три месяца. Но боюсь, планы придется пересмотреть.

Я внимательно, не перебивая, выслушал рассказ падре, который, как выяснилось, готовил настоящую войну против гачупинос. Мало того, оказывается, он уже доверил свои революционные планы не только Марине, но и тем индейцам и метисам, которые трудились на его виноградниках, в гончарных и шелкопрядильных мастерских, – иначе просто невозможно было изготавливать оружие, которое накапливалось в тайниках вот уже несколько месяцев. Возглавить восстание отец Идальго намеревался сам, вместе с группой креолов, офицеров ополчения в ранге не выше капитана.

– Мы планировали начать нашу кампанию на ярмарке в Сан-Хуан-де-лос-Лагосе, – сообщил падре.

Мне много раз доводилось бывать на этой ярмарке, проводившейся в первой половине декабря и считавшейся в Бахио грандиознейшим событием года: обычно собиралось от тридцати до сорока тысяч человек, преимущественно пеонов. Падре легко мог набрать там добровольцев для своей армии, не говоря уж о возможности реквизировать лошадей и мулов для кавалерии.

– Я уверен, Хуан, – продолжал мой собеседник, – ты бывал на церемонии в честь Пресвятой Девы Гваделупской.

Чудотворный образ Пресвятой Девы Гваделупской почитали по всей Новой Испании. Первоначально это была примитивная статуэтка, которая, как считалось, исцелила маленькую девочку, упавшую на нож и получившую страшные раны. Затем с нее сделали множество копий, как скульптурных, так и живописных. Особенно благоговели перед чудотворным образом Девы Марии индейцы. Во времена несчастий и испытаний, будь то недород, засуха, наводнение или мор, власти доставляли святыню в бедствующий край, и жители взывали к ней о спасении.

– Ярмарка даст нам возможность завербовать людей, раздобыть верховых и вьючных животных, а заодно и заполучить чудотворную реликвию! – восхитился я мудростью падре. Его план мне определенно понравился.

– Боюсь, однако, – возразил священник, – что трехмесячная отсрочка может быть опасна. Мы уже запасли немало оружия, и если кто-нибудь вдруг сболтнет лишнее, труды многих месяцев пойдут насмарку. Из-за случайной обмолвки власти подавили в зародыше такой же заговор офицеров ополчения в Вальядолиде. Поэтому я предполагаю начать в первых числах октября, буквально через несколько недель. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать напрасных жертв, но, сам понимаешь, Хуан, свобода не может родиться на свет без кровопролития. Настанет время, и совсем скоро, когда мы, подобно Цезарю, должны будем перейти Рубикон и вступить в борьбу, или же нам придется до конца своих дней влачить бремя тирании.

Он потряс над столом кулаком.

– Если история хоть чему-то нас учит, то в первую очередь тому, что свободу народ должен добывать в бою.

Откровенно говоря, я был потрясен до глубины души. Неужели это действительно происходит не во сне, а наяву? Я сижу за столом в маленьком городишке и слушаю, как хозяин дома, скромный приходской священник, на пару с индейской женщиной рассказывают мне о том, как они собираются изгнать из колонии испанцев. Оказывается, у них для этого уже заготовлено и припрятано оружие.

¡Dios mío! Мария, Матерь Божья!

– Скажи честно, Хуан, ты считаешь, что наш план безнадежен, что священник не в состоянии собрать и возглавить армию и одержать победу над регулярными войсками?

– Вовсе нет, падре, – покачал я головой. – Год назад я бы, наверное, рассмеялся при мысли о священнике, изгоняющем гачупинос с помощью индейцев, вооруженных копьями и пращами. Но недавно я побывал в Испании. Многие вожди тамошних партизан вышли из числа священнослужителей, а бойцы зачастую вооружены немногим лучше, чем вы. И тем не менее их отряды вполне успешно сражаются с лучшей армией мира. Что уж говорить о собранных с миру по нитке, кое-как вооруженных, едва обученных и не нюхавших пороху ополченцах, которыми располагает вице-король.

При этих моих словах лицо падре осветилось воодушевлением.

Я поднял свой кубок с вином.

– Пью за вашу отвагу и решимость. И хотя я совсем недавно говорил, что не собираюсь воевать ни за какое дело, но буду сражаться за вас и Марину. Вы и есть мое дело.

Ту ночь, первую нашу ночь после долгой разлуки, мы с Мариной провели вместе. Изначальная неловкость отвыкших друг от друга любовников быстро сменилась неистовой страстью. Однако чуть позже, когда я уже удовлетворил вожделение и отдыхал, раскинувшись на постели и держа в объятиях прижимавшуюся ко мне упругой грудью Марину, меня вдруг одолели сомнения:

– Да разве может такое быть, чтобы простой приходской священник из Долореса и вправду выдворил гачупинос и полностью изменил жизнь колонии?

– Никому не ведомый юнец с Корсики завладел троном Франции, – возразила Марина, – и поставил на колени соседей-королей. Человек способен потрясти мир не силой мускулов или толщиной кошелька, но стальной волей и целеустремленностью. Извечная мечта нашего народа – это свобода, и ему нужна лишь вера в победу. А падре... падре способен дать людям веру в то, что их мечта осуществима.