Я отправился выполнять приказ Теодориха и вскоре, летним вечером, после захода солнца, в сопровождении нескольких воинов въехал на северную окраину Рима по Виа Номентана. Мы решили заночевать в таверне, стоявшей на обочине дороги; там имелись довольно большой двор и конюшни. Войдя внутрь, я очень удивился, услышав, как радостно приветствует меня caupo:

— Háils, сайон Торн! Наконец-то!

Я в замешательстве остановился, а трактирщик неуклюже двинулся мне навстречу, протягивая руку и говоря:

— А я все ломал голову, когда же прибудут мои товарищи!

Теперь я узнал его, хотя он сильно раздобрел. Это был всадник Эвиг, которого я видел в последний раз, когда послал его за Туфой, на юг от Бононии. Я ненадолго смутился, потому что Эвиг в то время знал меня как Веледу. Но потом понял, что, разумеется, он и не подозревал, что маршал Торн и эта загадочная дама — одно лицо.

Как только мы, по римскому обычаю, пожали друг другу руки, Эвиг затараторил:

— Я так обрадовался, когда услышал, что злобный Туфа мертв! Я знаю, что это твоих рук дело, сайон Торн, как и обещала госпожа Веледа! Кстати, как дела у этой достойной дамы?

Я заверил Эвига, что у Веледы все в порядке, и заметил, что, похоже, и у него самого дела идут хорошо. Во всяком случае, простой воин, которого отправили сюда, чтобы заниматься слежкой, умудрился за короткое время стать caupo.

— Да, госпожа Веледа приказала мне оставаться в этих краях и продолжать наблюдения. И я, между прочим, честно выполняю свои обязанности. Но это не мешает мне заниматься также и другими делами. Когда caupo, владевший этой таверной, умер, я не растерялся и посватался к его вдове. И, как ты правильно подметил, маршал, — с этими словами он радостно похлопал себя по животу, — с тех пор я вовсю процветаю, равно как и мое заведение.

Таким образом, таверна эта стала пристанищем для меня и моего маленького отряда. А энергичный и общительный Эвиг, который теперь довольно бегло говорил на латыни, а также хорошо знал город — по крайней мере, те его части, которые доступны для простого люда, — стал моим провожатым по Риму. В его компании мне удалось посмотреть все знаменитые монументы и достопримечательности, которые стремится увидеть каждый приезжий. Вдобавок проныра Эвиг показал мне также еще много таких местечек, о которых, насколько я могу себе представить, многие приезжие даже не подозревают, — такие, например, как квартал Субура, где, согласно римскому закону, находятся все публичные дома.

— Обрати внимание, — сказал Эвиг, — на каждом доме крупно написан номер — это номер документа, согласно которому владельцу разрешается иметь такого рода заведение. И вот что еще интересно: все ipsitilla светловолосые. Это также записано в законе: шлюхи должны либо обесцвечивать свои волосы, либо носить желтый парик. Никто не протестует против этого: ни сами женщины, ни их клиенты. Поскольку большинство римлян темноволосы, то им это даже нравится. А некоторые шлюхи — выражаясь языком конника — обесцвечивают даже свои хвосты, а не только гривы.

Едва ли мне надо описывать многочисленные достопримечательности и пейзажи Рима, которые известны во всем мире и знакомы всем, даже тем, кто никогда там не был. К примеру, нет, наверное, на Земле такого человека, кто бы не слышал об амфитеатре Флавия, который предпочитают называть Колизеем — из-за колосса Нерона, который возвышается сразу за его стенами. Там проводятся многочисленные игры, выставки, спектакли, состязания борцов, кулачные бои, схватки между вооруженными воинами и дикими зверями. Однако я очень сомневаюсь, что случайный посетитель, который просто стоит себе перед Колизеем и восхищается этим грандиозным сооружением, заметит то, что солдафон Эвиг тут же показал мне.

— Смотри, сайон Торн, сколько желтоволосых женщин мигом начинают слоняться поблизости, как только отсюда выходит толпа. Шлюхи, разумеется, специально собираются здесь к концу представления. Да уж, они не промах — понимают, насколько выгодно приставать к мужчинам, которые приходят в настоящее возбуждение, наблюдая все, что показывают внутри Колизея.

Так или иначе, единственным возбуждающим зрелищем, которое мне самому довелось здесь увидеть (хотя я и не воспылал от этого похотью), было тушение ночного пожара в городе специальными караульными, которые и занимаются подобным делом. В других городах тоже происходят разрушительные пожары, видит Бог, но такой устрашающий мог вспыхнуть только в Риме, потому что там, на Целиевом холме, имеются резиденции в пять или шесть этажей высотой. А теперь представьте, что началось, когда загорелось одно из таких зданий. Ясное дело, мигом явилось огромное количество пожарников. Они притащили с собой набитые тряпьем матрасы, пропитанные дешевым вином, выставили перед собой эти щиты и ринулись внутрь здания, чтобы спасти его обитателей. Одновременно также использовались катапульты: чтобы забросить цепляющиеся крючья на крышу высокого здания и при посредстве привязанных к ним веревок помочь людям спуститься вниз, на мягкие матрасы, разбросанные на улице. В то же самое время еще несколько пожарных боролись с пламенем, используя ручные механизмы, которые назывались «Ктесибиевы сифоны». Двое мужчин, стоявших с каждой стороны от повозки, поочередно то поднимали, то опускали крепкие ручки и при этом каким-то образом качали воду из бака через патрубок, который еще один человек направлял на пламя. При помощи водной струи, которая доставала до самой крыши, и пропитанных вином матрасов и метел пожарные очень быстро погасили пламя во всем здании: так моментально потух бы костер, если бы я на него помочился.

Эвиг несколько раз брал меня с собой, когда шел на рынок с маленькой, запряженной осликом тележкой, чтобы доставить на ней в таверну все необходимое. Однако мы никогда не проходили поблизости от базарных площадей, и вскоре я понял, что трактирщик знакомил меня с людьми, которых едва ли можно было назвать респектабельными. Мы нередко заглядывали на улицу Януса, где жили менялы и ростовщики, ссуживающие деньги. И еще мы часто ходили в район складов, который назывался «Перечные Амбары», хотя там кроме перца хранилось и много других товаров. Как-то раз мы даже посетили Виа Нова, где расположены самые лучшие в Риме лавки, торгующие самыми дорогими товарами. Однако Эвиг, похоже, предпочитал обделывать свои делишки, так сказать, с черного хода. Чаще всего мы бывали на реке, в Торговой гавани. Однажды Эвиг проскользнул в какой-то сарай на пристани и вернулся оттуда с двумя кожаными мешками. Когда он начал грузить их в тележку, я заметил без всякого осуждения:

— Caupo, похоже, ты угощаешь посетителей таверны только тем, что тебе удается украсть?

— Ну что ты, сайон Торн, я в жизни ничего не воровал. Эти меха с прекрасным кампанским маслом и вином я приобретаю у моряков вон с того судна, которое только что пришло из Неаполя. На этом корабле полным-полно таких бочонков. Во время плавания моряки лишь чуть-чуть ослабляют обод на бочонке и буравят в нем маленькое отверстие — в том месте, где располагается бочарная клепка. Затем они отливают капельку содержимого и снова возвращают обод на место. После того как груз доставляют на место, такие потери списывают на «утечку». Я надеюсь, ты не будешь возражать, маршал, когда я угощу тебя великолепным вином за вполне разумную цену. Или ты меня осуждаешь?

— Да ничего подобного, — сказал я, смеясь, — я всегда восхищался находчивыми и предприимчивыми людьми.

Всякий раз, оказавшись в центре города, я тут же направлялся в капитолийский уголок форума, чтобы почитать там «Ежедневные новости», которые расклеивали возле храма Конкордии. Эвиг редко сопровождал меня туда, потому что не знал грамоты. Каждый день ровно в двенадцать accensus форума приклеивал «Ежедневные новости» на стену храма (он также громко выкрикивал: «Meridies!», дабы уведомить всех прохожих, который час). «Ежедневные новости» представляли собой письменный отчет о том, что произошло за последние сутки в Риме и его окрестностях: перечислялись все рождения и смерти, имевшие место в известных семьях, важные деловые сделки, различные происшествия и несчастья — вроде пожара на Целиевом холме. Там также публиковались объявления о сбежавших рабах, о грядущих играх или готовящихся постановках и тому подобном.

В других случаях я неспешно прогуливался в одиночестве по местам, которые нисколько не заслуживали внимания Эвига (ибо там трактирщику было нечем поживиться), таким, например, как Аргилет — улица, на которой располагались книжные лавки. Там я подметил интересную особенность: все книготорговцы обычно были просто невыносимыми людьми, отличавшимися отвратительным характером. Я вообще-то догадывался, чем это объяснялось: их в последнее время постоянно донимали епископ Рима или его consultores inquisitionis, священники, которые бесцеремонно врывались в эти лавки и тщательно обыскивали полки и склады. Пока у этих consultores не имелось полномочий забирать какие бы то ни было книги из числа составленного Геласием Index Vetitae, но они настаивали на прикреплении пометок на обложки, так, чтобы посетитель-христианин, просматривающий свитки и рукописи, мог легко определить, какие из них разрешены для покупки и чтения, а какие являются perniciosus по своему содержанию.

Я взял это на заметку, равно как и ряд сведений, которые отобрал из «Ежедневных новостей», в надежде, что они могут принести пользу Теодориху. Я также еще записывал некоторые собственные наблюдения относительно положения дел в Риме и периодически отправлял гонца с этими записями на север, в Равенну. Одно из моих наблюдений, в этом я не сомневался, представляло для Теодориха особый интерес.

Мы с ним уже видели собственными глазами, как город Верона ослаб из-за тщеславия предыдущих императоров, которые воздвигли на месте прочных защитных стен триумфальные монументы. Мы также столкнулись с тем, как сильно пострадало множество других городов, где равнодушные правители и градоначальники позволили разрушиться жизненно важным акведукам. Мы стали свидетелями того, что Виа Попилиа и немало других дорог пришли в упадок — точно так же, как многочисленные мосты, дамбы и каналы. Теперь же мне пришлось взять на себя печальную обязанность — сообщить Теодориху, что и сам Рим находится в удручающе, постыдно плохом состоянии и совсем скоро уже Вечный город перестанет быть вечным.

Во время своего расцвета, в течение целых тысячи двухсот пятидесяти лет, Рим вовсю строился, расширялся, рос, становился все больше и великолепней. Но в какой-то момент, и это произошло совсем недавно, сие прекратилось. Казалось бы, ничего страшного — потому что этот город просто уже не мог стать еще красивее, лишь бы только эту красоту поддерживали и сохраняли. Однако, судя по всему, как правители, так и простые жители Рима совершенно об этом не заботились. Не только не делалось ничего, чтобы спасти настоящие шедевры архитектуры от разрушительного действия времени и непогоды; множество этих уникальных памятников уже разрушились, а то и вовсе были стерты с лица земли. Некоторые роскошные здания, арки, портики и аркады превратились в настоящие каменоломни. Кто угодно мог беспрепятственно набрать там строительных материалов для самых своих низменных целей. Прекрасный мрамор и известняк, целые колонны и фризы, вытесанные и отполированные, можно было свободно забрать и увезти куда угодно.

Кое-где в городе благодаря этому можно было наблюдать любопытную картину: словно бы попасть в прошлое, оглянуться на тот Рим, который существовал двенадцать с половиной столетий тому назад. Можно было буквально увидеть, как некоторые постройки, простые и скромные первоначально, постепенно становились все более и более красивыми и элегантными, по мере того как росло благосостояние Рима, развивались ремесла и совершенствовались строительные навыки. Однако подобного рода зрелища вызывали лишь жалость и уныние.

Приведу пример. Неподалеку от овощного рынка находился маленький, но очень симпатичный храм Эос. Если бы я увидел его во времена расцвета Рима, то этот маленький храм, наверное, выглядел бы как изящная и выразительная, из чистейшего паросского мрамора архитектурная постройка. Но теперь мрамор отвалился и его растащили — может, для того, чтобы облицевать фасад виллы какого-нибудь выскочки-богача или же соорудить прибежище ночному сторожу на рынке. И там, где раньше был мрамор, обнаружился более ранний храм Эос, из удивительного рукотворного материала, в который подмешивали вулканический песок. Он, вероятно, был построен в то время, когда Рим еще не мог позволить себе ввозить дорогой мрамор. Глыбы этого необыкновенного камня отвалились или были отбиты — может, для того, чтобы заполнить им выбоины в мостовой какой-нибудь ближайшей улицы. А под ними можно было увидеть еще более ранний храм, построенный из серого природного туфа, вне всякого сомнения, воздвигнутый еще тогда, когда римляне не научились применять вулканический песок. Но и блоки туфа тоже растащили — вероятно, для того, чтобы подложить их под столы торговцев овощами на рынке. А под остатками туфа сохранилось то, что, может быть, было самым первым храмом, сооруженным из скромного коричневого глиняного кирпича, однако сделанного с любовью, вероятно, еще на заре времен, когда rasenar еще именовали это место Ruma, а утренняя заря называлась Thesan.

Однако до сих пор, несмотря на постыдное пренебрежение к себе самому, Рим все еще не утратил своего великолепия. Слишком уж умело и на совесть был он построен, чтобы пасть жертвой каких-нибудь равнодушных и корыстных расхитителей. Бо́льшая часть города все еще оставалась воистину великолепной, и я подумал: даже дикари гунны устыдились бы разрушить подобную красоту. Довольно много великолепных общественных построек, дворцов, площадей, садов и храмов пока еще остались нетронутыми, и даже я — хотя уже раньше видел великолепие Константинополя — не мог ими не восторгаться. И не только в это первое посещение Рима, но и впоследствии, каждый раз, когда я приезжал в этот город, он никогда не оставлял меня равнодушным. Как бы часто я ни заходил под многочисленные высокие своды базилик, терм или храмов (особенно сильное благоговение внушал Пантеон), я неизменно чувствовал себя маленьким и незначительным, словно муравей, и в то же самое время испытывал возвышенное изумление и гордость — надо же, человек смог создать такое великолепие!

Я всегда предпочитал Рим Равенне, даже после того, как Теодорих через некоторое время преобразовал и изменил к лучшему свою столицу. Лично мне кажется, что Константинополь, несмотря на свои огромные размеры и роскошь, даже сейчас, когда Новый Рим готовится отпраздновать двухсотлетие, все еще остается младенцем по сравнению с древним, вечным и единственно настоящим Римом — этим величайшим из городов. Разумеется, не исключено и то, что здесь сыграло свою роль следующее обстоятельство: я впервые увидел Константинополь, когда и сам еще был очень молод, а в Рим попал, когда моя жизнь уже перевалила за середину.

После того как Эвиг показал мне все части города, где ему доводилось бывать, и познакомил меня со всеми представителями местного простого люда, от вороватых моряков до портовых шлюх, я решил, что настало время увидеть высшее римское общество. Поэтому я спросил, где можно отыскать сенатора Феста, и, узнав, что ему принадлежит одна из самых великолепных вилл на Виа Фламиниа, отправился туда. Вообще-то слово «вилла» обозначает загородное имение, и очень может быть, что вокруг особняка Феста вначале и впрямь было открытое пространство, но Рим неуклонно расширялся и уже давным-давно перенес границы города далеко отсюда. Вилла находилась в том месте, которое до сих пор называли Марсовым полем, хотя этот участок земли между Виа Фламиниа и рекой уже давно не был полем, а представлял собой скопление густо стоящих хорошеньких домиков.

Сенатор встретил меня радушно — разумеется, как Торна, — пригласил в дом и велел рабам поскорее принести вкусное мясо и вино. Фест сам налил мне дорогого вина и добавил в него корицы — эта специя ценилась очень высоко.

Вилла его была устроена наподобие небольшого дворца. Много статуй, шелковых драпировок, окна забраны мраморными решетками, многочисленные проемы заполнены разноцветными стеклянными пластинами — голубыми, зелеными, фиолетовыми. Все четыре стены комнаты, в которой мы разговаривали, были отделаны мозаичными панелями, представляющими времена года: весенние цветы, летняя жатва, сбор винограда осенью и побитые морозом оливковые деревья зимой. Но было тут и кое-что, что можно встретить в жилище простого рыбака где-нибудь в гавани: в каждом дверном проеме висели влажные рогожи, чтобы охладить жаркий летний воздух.

Фест любезно вызвался подыскать мне жилье, подходящее для королевского маршала и посла. Я не возражал, и через несколько дней он привел меня в дом на Яремной улице, где раньше жили чужеземные послы, пока им не пришлось перебраться в Равенну. Дом этот не был похож ни на виллу, ни на дворец, но мне очень понравился. Вдобавок там имелись отдельные покои для моих домашних рабов, которых сенатор также помог мне приобрести. (Немного позднее, и уже без всякой помощи Феста или Эвига, я купил довольно скромный домик в жилом квартале на другой стороне Аврелиева моста, который и стал пристанищем Веледы в Риме.)

Тем временем сенатор стремился познакомить меня с другими римлянами его круга и общественного положения, так что в течение нескольких последующих недель я встретился со многими ему подобными. Фест также как-то взял меня в Curia, дабы я имел возможность присутствовать на заседании римского Сената. Уверенный в том, что мне необычайно повезло, я отправился туда, подобно любому провинциалу, с некоторым благоговением, ожидая, что сессия Сената — это удивительное и торжественное зрелище. Однако, если не считать одного-единственного момента, я нашел его нестерпимо скучным. Все речи сенаторов касались дел, которые не показались мне хоть сколько-нибудь важными, но даже в ответ на самые пустопорожние разглагольствования ораторов со скамей неизменно неслось одобрительное: «Vere diserte! Nove diserte!» Если я и не уснул от скуки на этом заседании Сената, так только потому, что сам Фест вдруг поднялся и заявил:

— Я прошу согласия сенаторов и богов…

Разумеется, вступительное пустословие длилось бесконечно долго, как и всякая другая речь, которые я уже во множестве слышал в тот день. Но она завершилась важным предложением — признать правление в Риме Флавия Теодорикуса Рекса. Его речь остальные сенаторы, исполнив свой долг, тоже встретили неизменным: «Vere diserte! Nove diserte!» — интересно, что так отреагировали даже те сенаторы, которые проголосовали против предложения Феста, когда он призвал продемонстрировать «волю сенаторов и богов». Так или иначе, предложение все-таки прошло (большинство сенаторов его одобрило, а боги от голосования воздержались), и в честь этого была произнесена короткая молитва. Это, по крайней мере, порадовало меня, потому что огорчило Папу Римского, как я обнаружил позже, когда на следующий день Фест устроил мне у него аудиенцию.

Когда я прибыл в собор к Геласию, в базилику Святого Иоанна Латеранского, меня встретил один из кардиналов, которого я уже видел в Равенне. По дороге (он сопровождал меня в покои епископа) этот человек посоветовал мне со всей серьезностью:

— Ожидается, что ты обратишься к владыке понтифику как к gloriosissimus patricius.

— Я не стану этого делать, — ответил я.

Кардинал от изумления раскрыл рот и принялся брызгать слюной, но я не обратил на него никакого внимания. Еще в детстве, когда я был писцом в аббатстве, мне пришлось написать множество писем другим священнослужителям, и я знал традиционное обращение к главе церкви. (Замечу в скобках, что то был единственный знак уважения, который я оказал этому человеку.)

— Auctoritas,— сказал я ему, — я приветствую тебя от имени моего суверена, Флавия Теодорикуса Рекса. Я имею честь быть его представителем в этом городе, а потому готов служить тебе и передать все, что ты пожелаешь…

— Передай ему мои поздравления, — перебил он весьма холодно. После чего принялся подбирать свою длинную сутану, словно хотел положить конец нашей встрече. Я внимательно рассматривал собеседника.

Геласий был высоким тощим стариком, с пергаментно-бледной кожей и обликом аскета, однако наряд его не был строгим. Его риза, новая и длинная, из богатого шелка, красиво расшитая, сильно отличалась от простецких коричневых хламид, которые, насколько я знал, носили все остальные христианские священники — от самого последнего монаха до патриарха Константинополя.

Когда мне на ум пришел этот патриарх, я припомнил и постоянный спор между ним и Геласием, а поэтому произнес:

— Мой король был бы неописуемо рад, auctoritas, если бы узнал, что вы с епископом Акакием преодолели свои разногласия и пришли к соглашению.

— Без сомнения, он был бы рад, — произнес Геласий сквозь стиснутые зубы. — Это облегчило бы признание его императором. Eheu, но скажи, какая Теодориху в этом нужда? Разве его уже не признал трусливый, пресмыкающийся, льстивый Сенат? Я должен был бы предать анафеме всех этих сенаторов, которые считают себя христианами. Однако, если Теодорих хочет порадовать меня, все, что ему надо сделать, это присоединиться ко мне в осуждении Акакия за его слабость в том, что касается монофиситов.

— Auctoritas, ты знаешь, Теодорих отказывается вмешиваться в вопросы религии.

— Ну, а я отказываюсь уступать стоящему ниже меня епископу.

— Почему это ниже? — изумился я и как можно тактичнее заметил, что Акакий стал патриархом примерно на десять лет раньше, чем Геласий.

— Eheu! Как ты смеешь сравнивать нас? Он всего лишь в Константинополе! А я — в Риме! И это, — он обвел рукой здание, в котором мы находились, — это сама мать-церковь всего христианского мира!

Я мягко поинтересовался:

— Именно этим, полагаю, и объясняется роскошь твоего одеяния?

— А почему бы и нет? — резко, словно я подверг его жестокой критике, спросил он. — Тот, кто уникален в святой добродетели, должен также выделяться богатством своего наряда.

Я ничего не ответил на это, поэтому Геласий добавил:

— Мои кардиналы и священнослужители, едва только они доказывают свое религиозное рвение Папе, также получают в награду украшения на свое литургическое одеяние.

Я снова ничего не сказал в ответ, поэтому он назидательно продолжил:

— Я уже давно полагал, что христианство — слишком скучная в сравнении с язычеством религия. Ничего удивительного, что язычество соблазняет простых людей, которых привлекают любая показуха и блеск мишуры, оживляющие их серую, полную лишений жизнь. А представители высшего общества — да разве они могут воспринимать наставления или поучения от священников, одетых как презренные крестьяне? Для того чтобы христианство было привлекательнее, чем языческие и еретические культы, его храмы, ритуалы и священнослужители должны затмевать их великолепием. Между прочим, сам святой Иоанн, небесный покровитель этой базилики, предложил: пусть зеваки замечают в изумлении и восхищении: «До сих пор вы скрывали доброе вино!»

Я так и не нашел, что на это сказать. Поняв, что тут я ничего не могу сделать для своего друга Теодориха, которого Геласий явно считал еретиком, я просто откланялся, ушел и больше никогда не видел этого человека.

Разумеется, я не скорбел, когда, примерно годом позже, Геласий умер. Его место занял не такой непримиримый и озлобленный человек, и если у них со старым Акакием и имелись расхождения относительно основ веры, они как-то ухитрились все уладить. Думаю, это было всего лишь совпадением, что новый Папа Римский взял себе имя Анастасий II, ибо сомневаюсь, чтобы подобное слишком польстило его тезке императору. Тем не менее вскоре после этого константинопольский император Анастасий все-таки объявил, что признает короля Теодориха и в связи с этим посылает ему императорские регалии: венец, корону, скипетр, державу и статуэтку богини Победы — все те ornamenta palatii, которые Одоакр вручил Зенону примерно тринадцать лет тому назад.

Интересно, что всеобщее признание королевской власти Теодориха не заставило его стать манерным и претенциозным. Он так никогда и не принял ни одного титула, кроме «Флавий Тиударекус Рекс». Кстати сказать, он никогда и не претендовал на то, чтобы стать королем какого-нибудь государства или народа. На монетах, отчеканенных во времена его правления, а также на мемориальных табличках, прикрепленных к множеству зданий, построенных в его царствование, моего друга никогда не величали королем Рима, королем Италии, королем Западной империи или даже королем остроготов. Теодорих довольствовался тем, что выражал свою королевскую власть в делах и достижениях.

Священники же, наоборот, никогда не упускали случая наградить себя каким-нибудь титулом. Подобно своему предшественнику Геласию, Анастасий II продолжал настаивать на титуле владыки понтифика, почетном наименовании «Папа» и обращении gloriosissimus patricius — точно так же обстояло дело и с последующими тремя его преемниками. Как и Геласий, все они носили роскошные наряды, а их кардиналы и священнослужители со временем облачились в почти такие же. Церковные обряды и ритуалы стали всячески украшать — горящими свечами, благовониями, цветами, инкрустированными золотом крестами, скипетрами и сосудами.

Помните, как в свое время Геласий объяснял мне, что церковь стремится привлечь как простой люд, так и высший свет городского общества? Еще до своего приезда в Рим я, признаться, полагал, что главный город католической христианской церкви должен быть полностью христианским, так сказать, сверху донизу. Но вскоре я понял, что он был христианским лишь в середине, причем в буквальном смысле слова. Католичество здесь исповедовали практически все те люди, которые изготавливали товары: кузнецы, мастера, ремесленники, а также все те (исключая иудеев, разумеется), кто их покупал и продавал: купцы, торговцы, таможенники, посредники, лавочники. Ну как тут было не вспомнить старого отшельника гепида Галиндо, утверждавшего, что христианство — это религия торговцев.

Caupo Эвиг и многочисленные чужеземцы, живущие в городе, были арианами, то есть «еретиками», а почти все остальные горожане из низшего сословия, с которыми Эвиг познакомил меня, если только они верили вообще, до сих пор оставались приверженцами целой вереницы римских языческих богов, богинь и духов. Но что удивляло меня еще больше, так это то, что в высших кругах общества, куда меня ввел Фест, очень многие (включая и множество его приятелей из числа сенаторов) также оставались необращенными язычниками. Еще до Константина Рим признавал — кроме своей довольно бессистемной языческой веры — то, что носит название допустимых чужеземных религий. Я имею в виду заимствованное в Египте поклонение Исиде, привезенный из Сирии культ Астарты, а из Персии — культ Митры, а также иудейское поклонение Иегове. Теперь мне было ясно, что все эти религии, хотя сейчас государство и осуждало их, а христианские священнослужители жестоко порицали, отнюдь не были мертвы, сколько бы они ни презирались официальными властями.

Очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь действительно верил во все эти учения. Что касается тех представителей высшего общества, с кем я свел знакомство в Виндобоне, они рассматривали религию всего лишь как очередное развлечение, которым в избытке наслаждались в свободное время. Они могли сегодня исповедовать одну религию, на следующий день — другую, и все только для того, чтобы, воспользовавшись их сменой, получить повод для праздника и пира. О какой бы религии ни шла речь, римская знать была склонна к тому, чтобы наслаждаться лишь праздными, грубыми и даже непристойными ее сторонами. Во многих двориках перед домами можно было видеть статуи языческой богини по имени Murtia, а учитывая, что она была богиней лени и томности, садовники тщательно следили за тем, чтобы на статуях рос мох. Один из римских сенаторов, Симмах, который также исполнял обязанности высшего гражданского сановника, urbis praefectus, и был всеми уважаемым патрицием, поставил во дворе своей виллы статую Вакха. У скульптуры этой был массивный, выставленный напоказ, поднявшийся fascinum, а на постаменте выбито: «Rumpere, invidia!» Предполагалось, что все зрители мужского пола должны были моментально лопнуть от зависти.

Однажды я был среди гостей на вилле префекта и сенатора Симмаха. Он устроил пир, во время которого мы принимали участие в занимательной игре по составлению палиндромов. Разумеется, приходилось импровизировать, и тут едва ли можно было говорить о безукоризненно правильной латыни, но что поразило меня больше всего, так это полное отсутствие у участников игры высокомерия. Первый палиндром предложил молодой зять Симмаха Боэций. Я, помню, еще подумал, что не слишком удобно цитировать, пока мы едим: «Sole medere, pede ede, perede melos». Следующий палиндром, придуманный другим молодым человеком, Кассиодором, имел то достоинство, что в этот вечер оказался самым длинным: «Si bene te tua laus taxat, sua laute tenebis». А вот третий: «In girum imus nocte et consumimur igni» — был предложен некоей образованной, знатной, только что вышедшей замуж молодой женщиной, Рустицианой, дочерью Симмаха и женой Боэция.

Будучи и сам человеком не слишком деликатным и абсолютно не высокомерным, я не возражал против этого развлечения и по-настоящему наслаждался обществом этих свободных и беспечных знатных людей. Эти трое, о ком я рассказал, впоследствии стали высокопоставленными сановниками в правительстве Теодориха, его ближайшими советниками — по большей части из-за своих талантов, но частично также и потому, что они мне понравились и я рекомендовал их королю.

Аниций Манлий Северин Боэций, как это видно из его родового имени, принадлежал к одному из самых лучших семейств Рима, Анициям. Он был хорош собой, богат и остроумен, а его супруга Рустициана была женщиной красивой и решительной. Хотя Боэций был в два раза моложе меня, когда мы с ним познакомились, я без труда определил, что он человек одаренный и способный, которого ждет большое будущее. Он оправдал мои ожидания, когда служил Теодориху, став главой его правительства, magister officiorum, да и помимо этого он сделал всего немало. За свою жизнь Боэций перевел на латынь по крайней мере тридцать греческих научных и философских трудов, включая «Астрономию» Птолемея, «Арифметику» Никомаха, «Геометрию» Евклида, «Теорию музыки» Пифагора и «Основы мироздания» Аристотеля. Ни у кого больше я не видел такой роскошной библиотеки (стены огромной комнаты, призванной служить вместилищем всем этим сокровищам, были отделаны слоновой костью и стеклом). Однако Боэций отнюдь не был покрытым пылью скучным ученым, он был вдобавок еще и практиком-изобретателем. Дабы отметить то или иное знаменательное событие, он придумал, собственноручно смастерил и подарил Теодориху богато украшенную замысловатую клепсидру, оригинальный глобус и солнечные часы, на которых статуэтка короля, приводимая в движение каким-то хитроумным механизмом, всегда поворачивалась лицом к солнцу.

Возможно, что Боэций приобрел склонность к литературе от префекта и сенатора Симмаха, написавшего в свое время «Историю Рима» в семи томах. Боэций, осиротевший в раннем детстве, вырос в доме Симмаха, который, как я уже говорил, позднее стал его тестем и на всю жизнь остался для него другом и наставником. Добрый Симмах занимал пост urbis praefectum Рима и во времена Одоакра, но поскольку он был знатным человеком, происходившим из богатой и независимой семьи, то не имел перед ним никаких обязательств. Поэтому Теодорих с радостью оставил за ним этот пост до тех пор, пока через несколько лет Симмах не был избран princes Senatus, или председателем, и это заставило его целиком посвятить себя делам Сената.

Я уже упоминал о Кассиодоре, который придумал самый длинный палиндром, но вообще-то было два человека с таким именем, отец и сын, и оба впоследствии стали помощниками Теодориха. Кассиодор-отец был еще одним чиновником, назначенным при Одоакре, однако Теодорих оставил его на этом посту по той простой причине, что он был человеком на своем месте. На самом деле он занимал даже целых два поста, на которые обычно назначали двух разных чиновников: comes rei privatae и comes sacrarum largitionum. Это означало, что Кассиодор-старший одновременно отвечал за все правительственные финансы, сбор налогов и расходование денег.

Его сын Кассиодор, ровесник Боэция, стал квестором и личным писарем Теодориха, он занимался всей официальной перепиской короля и публиковал его decretum. Давайте еще раз вспомним, что этот человек был автором самого длинного из палиндромов, которые я процитировал, дабы получить представление о том, как Кассиодор-младший писал: многословно и цветисто. Однако именно этого и хотел Теодорих. Поскольку его знаменитое заявление «Non possumus», где новый король в присущей ему грубоватой манере изложил свои воззрения относительно религиозных верований, встретили прохладно, Теодорих посчитал, что впредь гораздо дипломатичней будет составлять документы более возвышенным и цветистым слогом.

И Кассиодор, разумеется, оправдал его ожидания. Помню, однажды Теодорих получил письмо от какого-то отряда воинов. Они жаловались королю, что им заплатили acceptum за январь солидусами, в которых было мало веса. Кассиодор отправил воинам ответ, который начинался примерно так: «Сияющие жемчугом пальцы Эос, юной утренней зари, коя, дрожа, открыла восточные врата златого горизонта…» А затем автор ухитрился каким-то образом перейти к столь же витиеватым высказываниям на предмет «безупречной природы Арифметики, которая правит как на Земле, так и на Небесах…». Что там было дальше, я запамятовал, не помню также, была ли в конце концов рассмотрена жалоба воинов, но мне было очень интересно, что же подумали строптивые воины, когда получили от короля столь цветистое послание.

В любом случае, имея таких добрых, разумных и толковых помощников-римлян, которые заседали за столами Рима и Равенны (а их было гораздо больше, чем те несколько человек, о которых я упомянул), Теодорих привлек к службе на благо государства столько умных, эрудированных и способных людей, что поневоле вспомнились золотые времена Марка Аврелия.