Глава 15
Манассия, сын Элона, казначей
Моя жена варит такую гороховую похлебку, что язык от восхищения прилипает к нёбу, и умеет зажарить ягненка так, что мясо его тает во рту, но никто же не обязывает меня питаться только этими блюдами», – отвечал Манассия друзьям, упрекавшим его в чрезмерном сладострастии.
Друзья упрекали легко, без осуждения, с примесью зависти. Сами бы хотели стать завсегдатаями в храме Хатхор и вкусить в полной мере ласк искуснейших в любви жриц, но жадность мешала им. За свои ласки жрицы рогатой богини требуют столько золота или серебра, что свет в глазах меркнет, а на сердце ложится тяжесть. Одна ночь с жрицей Хатхор стоит в десять-двенадцать раз дороже ночи, проведенной с обычной блудницей, но что может дать мужчине обычная женщина, неискусная и неискушенная? Станцует возбуждающий похоть танец, тряся грудями и вращая животом, а потом ляжет и позволит делать с собой что угодно. Жрица богини любви не позволяет мужчине делать с собой что угодно, она сама делает с ним то, что угодно ей, и удовольствие от этого неимоверное, ни с чем не сравнимое. Это удовольствие невозможно передать словами, его нужно испытать. Тому, кто не испытал этого, не понять разницы между жрицей Хатхор и обычной женщиной…
Когда упрекали друзья, Манассия отшучивался. Когда упрекала жена, он отмалчивался, не желая обижать ее еще больше сравнениями. К жене он привык так, как привыкают к обжитому уютному жилищу, все недостатки и достоинства которого давно известны и у которого достоинств гораздо больше, чем недостатков. Черепахе нужен панцирь, а человеку нужен дом, а в доме должна быть женщина, которая хранит тепло очага и рожает детей. Без звонкого детского смеха дом не дом.
Жена Манассии попалась хорошая, из тех, кто поворчит немного, да успокоится, не тая в душе зла. Он по-своему любил ее, то есть – испытывал к ней приязнь и старался быть с ней добрым. Мужчины устроены так, что любят разнообразие, женщины же превыше всего ценят постоянство. Бог так придумал или само собой сложилось – не столь уж и важно, важно то, что это так, этого не изменить, и с этим надо считаться. Можно прожить жизнь с одной женщиной, к которой ты привык, но невозможно всю жизнь делить ложе только с ней и ни с кем больше, потому что привычка убивает любовное наслаждение. Кроме того, жена Манассии была не из любвеобильных, пышущих страстью. Ласки ее были скромны и настолько однообразны, что наскучили Манассии еще в первый месяц совместной жизни. Манассии хотелось улетать в небо и падать с невероятной высоты, чтобы взлететь снова, хотелось переполняться наслаждением так, чтобы умирать и воскресать заново, ему хотелось любить самой полной мерой, на пределе своих возможностей, а вместо всего этого ему предлагалось податливое, но весьма скупое на ласки тело жены, и удовлетвориться этим он не мог и не хотел.
В храме Хатхор можно было выбирать любую из жриц, а еще для самых отличившихся перед богиней (то есть для завсегдатаев из числа приносивших храму большой доход) имелось нечто особое, стоившее очень дорого. Четверо жриц привязывали обнаженного мужчину за руки и ноги к ложу из эбенового дерева в помещении, не имеющем окон, затем гасили светильники, сбрасывали с себя одежды и начинали ублажать его вчетвером. Привязывание к ложу было чем-то вроде ритуального жертвоприношения богине Хатхор, и считалось, что это она вселяется в четверых жриц своих для того, чтобы заняться любовью со смертным, иначе говоря – принять жертву.
Не было ничего сладостней этого «жертвоприношения». Жаль только, что подобное удовольствие доставалось Манассии нечасто – два-три раза в год, потому что воплощение богини Хатхор в своих жриц могло иметь место только в редкие благоприятные дни, а желающих вкусить «божественных» ласк было много.
Покидая Египет, Манассия радовался и грустил одновременно. Радовался своему высокому положению (в Египте он был всего лишь писцом, ведущим учет кирпичам из глины и соломы, которые делали для фараона евреи) и грустил оттого, что больше никогда не переступит порога храма богини Хатхор и не вкусит ласк ее жриц.
Жена была рада этому, и глаза ее сверкали торжеством. Она надеялась, что теперь муж будет принадлежать ей и только ей одной. Глупая женщина, уповающая на то, на что уповать не стоит, ибо тот, кто вкусил различных вкусных сладостей, будет до конца дней своих есть простой хлеб если не с отвращением, то без удовольствия. Любовь к наслаждениям – одно из основных свойств человеческих.
Казначей – беспокойная должность, и дел у Манассии было много. Дела отвлекали от дум, но еще во время подготовки к Исходу тоска по наслаждениям становилась такой острой, что превращалась в боль. Манассия готов был удовольствоваться ласками обычных, в меру искушенных женщин, но он понимал, что даже эта скромная радость может оказаться недоступной ему, потому что в пустыне вокруг него постоянно будут находиться люди. Люди будут ехать или идти рядом, люди будут приходить с делами и просьбами, люди будут разбивать шатры по соседству… Огромная толпа пойдет по пустыне, и он, Манассия, станет частью этой толпы.
При желании можно было бы ненадолго уединиться с кем-то из женщин, желавших добиться расположения казначея, в шатре или в повозке днем, но и это недолгое уединение постоянно бы нарушалось… А ночью женатому мужчине положено делить ложе с женой, и это правило Манассия всегда соблюдал неукоснительно. Хотя бы потому, что рядом с женой ему очень хорошо и покойно спалось. Есть женщины, рядом с которыми испытываешь прилив сил и возбуждение, и есть женщины, чье присутствие располагает к покою. Жена была из вторых.
Было и еще одно обстоятельство, вынуждавшее Манассию блюсти внешние приличия. Его высокое положение полностью зависело от расположения Моисея, а Моисей был из тех, кого принято называть праведниками. Вряд ли бы он доверил казну человеку с плохой репутацией. Какие-то слухи про Манассию, конечно же, ходили, но слухи распространяют про всех. Нет человека, про которого кто-то чего-то бы да не сказал. Но очень важно то, как ведет себя человек. Если он ведет себя достойно, соблюдая все положенные правила и приличия, то слухам много веры не будет – мало ли кто что выдумает. Если же поведение человека сообразно порочащим его слухам, если поведение подтверждает, а не опровергает их, то все скажут: «да, он таков, как про него говорят». Кузнецу или гончару можно жить, как угодно, в согласии со своей натурой, потому что людей интересует, крепок ли выкованный кинжал и нет ли трещин в новом кувшине. Им нет никакого дела до того, с кем делит ложе кузнец и каким наслаждениям предпочитает предаваться гончар. Но казначей должен всегда помнить о своем достоинстве. Любой сановник должен помнить о своем достоинстве. Даже фараон, который волен творить все, что ему вздумается, должен помнить о своем достоинстве и не должен выставлять напоказ то, что вызывает осуждение или порицание. Иначе скажут люди: «Наши беды (а бед всегда хватает) происходят от того, что нами правит неправедный фараон» – и взбунтуются. Но фараону легко достигать желаемого. Он может сколько угодно пребывать в уединении, которое никто не осмелится нарушить по собственному почину. Много дней в году фараон не появляется на людях. Считается, что он молится богам о благоденствии и процветании Египта, но кто знает, чем он на самом деле занимается. Разве у фараона нет какой-нибудь постыдной тайной страсти? У любого человека есть такая страсть…
Из любого положения можно найти выход, если хорошенько подумать. В ночь выхода из Египта Манассия сказал жене, что сильно беспокоится о сохранности казны, которую денно и нощно охранял отряд воинов, но не хочет оскорблять охрану своим беспокойством, поэтому время от времени по ночам будет вынужден отлучаться для того, чтобы тайком проверить, все ли в порядке с казной.
– Это продлится недолго, – сказал он. – Как только я удостоверюсь, что воины несут охрану должным образом, так смогу спать спокойно.
Тайные проверки казны – хорошая придумка. Во-первых, объясняет, почему Манассия уходит из шатра, завернувшись в простую темно-серую накидку, незаметную в ночи и не привлекающую к себе внимания. Во-вторых, жена никому не расскажет о ночных отлучках мужа, поскольку понимает, что об этом нельзя рассказывать. В-третьих, отсутствовать можно подолгу, потому что никто не может сказать, сколько времени нужно человеку для того, чтобы убедиться в добросовестности охраняющих казну…
Женщин, подходящих для утех, Манассия присмотрел заранее, во время подготовки к Исходу. Выбирал он осмотрительно и вдумчиво. Выбирал только из вдов, чтобы не было проблем ни с отцами, ни с мужьями, выбирал таких, у кого в глазах сверкали плутовские искорки, то есть – охочих до наслаждений определенного рода. И каждую собирался навещать не более двух-трех раз, чтобы утехи не переросли в привязанность. Думал, что соблюдать это условие будет легко, потому что ни одна из обычных женщин, будь она хоть блудницей из блудниц, не может сравниться с последней из жриц богини Хатхор… Что толку сравнивать? Это все равно, что сравнивать воду из зловонного источника с парным молоком. Но когда нет под рукой молока, будешь пить что угодно, даже воду, которая противно пузырится, горчит на вкус и отвратительно пахнет…
В первую ночевку Исхода Манассия возвращался в свой шатер по затихшему спящему стану, но вдруг услышал знакомый звук, от которого сердце сразу же затрепетало в груди, а по телу разлилась приятная истома. То было мягкое прищелкивание языком «тц-тц-тц», повторенное дважды. Так жрицы Хатхор дразнили мужчин, распаляя в них страсть – ускользали из объятий, отбегали и издавали эти звуки, в которых были заключены призыв и обещание блаженства. Жрицы были резвы и проворны, а тело смазывали маслом для того, чтобы ускользать без труда. Поймать жрицу и овладеть ею можно было только тогда, когда она сама этого хотела.
«Мне померещилось», – подумал Манассия, останавливаясь и напрягая слух.
– Тц-тц-тц, – раздалось совсем близко, за спиной, и чьи-то мягкие нежные руки закрыли глаза Манассии. – Богиня помнит о тебе, ведь ты один из самых рьяных ее почитателей…
Манассия узнал голос. Еще не веря своему счастью, он обернулся и увидел перед собой жрицу по имени Ифа, одну из самых любимых, страстную и неутомимую в любовных играх.
– Как ты здесь очутилась?! – удивленно воскликнул он.
– Меня послала богиня, – прошептала Ифа и прильнула к Манассии своим крепким, горячим телом. – Богиня помнит о тебе.
Одну руку она запустила Манассии в волосы, а другой погладила через одежды его напрягшийся уд. Совсем недавно Манассия был с женщиной, и вкус ее еще не успел улетучиться с его губ. Манассия излил семя трижды и ушел обессилевшим и опустошенным от ласк, но сейчас он почувствовал в себе такой жар и такую похоть, словно не касался женщины целый год. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Манассия подхватил легкую, словно пушинка, женщину на руки и понес туда, где несколько поставленных рядом повозок образовывали что-то наподобие закутка.
– Пусти меня! – противилась Ифа, но сопротивление ее было притворным, таким, от которого пыл страсти разгорается еще сильнее. – О-о-о…
Манассия овладел ею по-звериному, жестоко и сильно. Ифа билась под ним подобно выброшенной на берег рыбе, стонала, всхлипывала и молила пощадить ее. Мольбы эти тоже были притворством, частью игры, приправой, придающей блюду изысканный вкус. Получив желаемое наслаждение, обессилевший Манассия продолжал сжимать Ифу в объятиях, боясь, что она внезапно исчезнет подобно тому, как исчезают все наваждения.
– Пусти, – прошептала Ифа, высвобождаясь. – Дай отдышаться, мучитель мой…
– Это ты моя мучительница, – ответил Манассия. – Почему ты не приходила раньше, пока я был в Египте, и зачем ты пришла сегодня?
Жрицы Хатхор ничего не делают без выгоды для себя. Если они дают наслаждение, то непременно потребуют чего-то взамен. Манассия был умным человеком и прекрасно понимал, что ради заработка Ифе незачем было отправляться к нему в пустыню. В храме Хатхор всегда достаточно жаждущих ласк жриц богини, а Ифа среди прочих жриц пользовалась особым спросом. Нет, ей нужно что-то другое…
– А почему ты не приходил, пока еще был в Египте? – Ифа капризно выпятила нижнюю губу и ткнула Манассию в грудь тонким пальчиком.
Тело у нее было восхитительное – тонкое, изящное, без единого изъяна. Манассии казалось, что тело Ифы в ночной темноте испускает слабое свечение. А может, и не казалось – у жриц Хатхор есть великое множество разных уловок, предназначенных для обольщения и разжигания страсти.
– Я был очень занят, – коротко ответил Манассия. О том, что став казначеем при Моисее, он остерегался посещать храм Хатхор, потому что боялся за свою жизнь, Манассия предпочел умолчать. Основания для подобных опасений имелись – египетские жрецы, вне зависимости от того, кому они служат, представляют собой крепко спаянную касту, а еще они не останавливаются ни перед чем, когда речь идет о защите их интересов, их власти. Моисей, говоря о едином Боге, покушался на эту власть, выступал против жрецов. Ни ему, ни его сподвижникам не стоило появляться в египетских храмах. Манассия опасался, что его могут принести в жертву Хатхор на самом деле. Говорили, что это происходит так – жрица отдается мужчине, а когда тот достигает вершины своего наслаждения, душит его удавкой, сплетенной из воловьих жил. Говорили также, что удушение в момент излития семени многократно, невероятно увеличивает наслаждение, только непонятно откуда стало известно об этом, потому что мертвые не рассказывают о своих впечатлениях.
Иногда, в последние дни перед Исходом, Манассию так сильно тянуло в храм Хатхор, что он даже готов был рискнуть жизнью, но благоразумие, в конце концов, одерживало верх над искушением.
– Может, ты и сейчас шел куда-то по делу, а я отвлекла тебя? – улыбнулась Ифа. – Прости, если помешала…
– Разве ты можешь помешать?! – воскликнул Манассия и тут же осекся, потому что когда прячешься ночью за повозками, лучше не привлекать к себе внимания, особенно если одежды твои в беспорядке и рядом с тобой полуобнаженная женщина.
Ифа пришла в накидке, под которой ничего не было, и сейчас не спешила запахнуть ее, давая Манассии возможность наслаждаться созерцанием ее совершенного тела при свете луны.
– Ты хочешь, чтобы я пришла еще? – спросила Ифа. – И хочешь ли ты, чтобы я пришла не одна?
Что она подразумевает, говоря «не одна», уточнять не было смысла. И так ясно, что речь идет о других жрицах Хатхор. При мысли об удовольствии, которое ему доведется испытать, во рту у Манассии пересохло и язык его прилип к небу. А может, то было следствие испуга, потому что Манассия был человеком умным. Он понимал, что никто не станет ублажать его бескорыстно. Он помнил, сколько стоили услуги жриц Хатхор в храме, и прекрасно представлял, что здесь, в пустыне, цена вырастет неимоверно. «Уж не думают ли они, что я стану расплачиваться с ними из казны, которую мне доверили?», – испугался он.
Особой честностью Манассия не отличался, он всего лишь умел создать о себе впечатление. Но только глупец мог надеяться на то, что траты из скудной еврейской казны не будут замечены очень скоро. И только глупец мог бы, допустив подобное, рассчитывать на снисхождение. Хотя, если явятся три или четыре жрицы Хатхор, если сбросят они свои одежды, протянут руки и скажут: «отдай нам все, что только можешь отдать за нашу любовь», то устоять будет невозможно…
– Мне не нужна твоя казна, – сказала Ифа. – И богине она тоже не нужна, у нее достаточно драгоценных подношений…
Или она умела читать мысли, или Манассия подумал вслух и не заметил этого.
– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал, – продолжала Ифа. – Ты же не откажешься выполнить мою маленькую просьбу?
– Не откажусь, ведь я – твой раб, – прошептал Манассия, потому что слова эти были не из тех, которые говорят громко.
– Ты – мой любимый, услада моего тела и радость души моей, – проворковала Ифа. – Нет никого, кто бы был так мне дорог, как ты! День разлуки с тобой кажется мне годом!
Манассия знал, что она лжет, но все равно ему было приятно слышать такое. Сила чар жриц Хатхор в том, что к каждому мужчине они относятся как к самому любимому, самому желанному, самому красивому, пусть даже он будет плешив, горбат, тучен и осыпан отвратительными бородавками.
Просьба оказалась совсем не «маленькой», и Манассия прекрасно понимал, что одной подобной просьбой дело не закончится, но, тем не менее, он пообещал исполнить все в точности.
– Приходи скорее, – попросил он на прощанье. – Я буду очень ждать.
– Я приду сразу же после того, как дело будет сделано, – пообещала Ифис, растворяясь в ночи.
