35

В комнате воцарилось молчание.

Тимон нарушил его, усевшись на место и потянув к себе через весь стол кружку эля. Он выпил ее залпом.

— Теперь, — предложил он, утирая уголок рта указательным пальцем, — поговорим об остальном.

Венителли прижимал рукопись к груди, словно надеясь защититься ею от новых открытий. Слова «ангел мщения» горели в его мозгу. Исайя взял себе сваренное вкрутую яйцо.

Самуил остался стоять. Помедлив, он заговорил:

— Мясника тоже вы убили?

— Не стоит вдаваться в подробности, — посоветовал Тимон. — Я не стану обсуждать тот инцидент, скажу только, что он связан с исчезновением старика-слуги по имени Джейкоб, служившего когда-то у Сидни. Оглядываясь назад, я сожалею, что события повернулись таким образом. Не стоит тревожить старых призраков. Однако, если хотите, мы можем обсудить, что еще я должен сделать.

Самуил, кажется, заколебался, но все же сел и взял себе лепешку.

— Мне кажется, — медленно проворчал Исайя, — мы уже выяснили, что вы должны сделать. Прекратить попытки схватить убийцу переводчиков.

— Нет, — возразил Тимон. — Ваши пожелания простирались дальше. Вы потребовали, чтобы я ему помог.

— Да, — подхватил Исайя. Желток яйца потек по его подбородку. — Запомнив все, что напишут переводчики, вы должны устранить оставшихся к тому времени.

Тимон взял себе еще эля.

— А дальше? Пошлете меня в Оксфорд или в сообщество Ланселота Эндрюса в Лондоне?

— Возможно. — Самуил не смотрел на Тимона.

— Вы будете требовать все новой работы, — рассуждал Тимон, — подвергая меня все большему риску, пока я не сделаю все — или пока меня самого не устранят.

— Что вы! — поспешно вставил Венителли. — Его святейшество высоко ценит…

— Я уже мертв, — просто возразил Тимон. — Моя жизнь принадлежит папе Клименту. Он может делать с ней что хочет.

— Брат Тимон, — торжественно заговорил Самуил, — вы должны понять, что служите величайшему…

— Я скажу вам, что я понял, — перебил его Тимон. — Я научился смотреть на это тело — его плоть и кости — как на тюрьму. А о тюрьмах я, благодаря подобным вам, кое-что знаю.

— Тюрьма? — заикнулся Венителли.

— Я говорю, что чувствую себя пленником телесной материи, — спокойно пояснил Тимон. — И это ощущение ужасает меня, стоит мне дать ему волю. В такие мгновения я задыхаюсь, тону в коже, крови и костном мозге. Когда меня охватывают эти чувства, я жажду смерти. Так что ваши угрозы меня нисколько не задевают. Увы, в последнее время я стал задумываться, что станется с моим духом, освобожденным из земной темницы. Моя память исколота иглами, она хранит всех, кого я послал в могилу. От этих воспоминаний одно спасение — ежедневно заполнять голову другими, чтобы они вытесняли из сознания то, что обжигает его. Правда, затмение приносит с собой тьму, но тьма добра ко мне. В последнее время я пришел к выводу, что лучше переносить ужасы этой жизни, чем встретиться с воздаянием, ожидающим меня, когда я сброшу мою смертную оболочку. Я чувствую, что заслужил страдания, подобные страданиям Прометея. И вот, братья мои, я стою на развилке. Я не в силах более оставаться в ловушке живого тела, но дух мой страшится его смерти. Что делать? Вы понимаете, перед каким выбором я оказался?

Казалось, даже каменные стены комнаты дрогнули от тяжести его слов.

Тимон отметил конец речи, разбив скорлупу яйца.

Самуил трижды пытался заговорить, трижды набирал воздуха в грудь и трижды отказывался от этой мысли.

— Так вот, — спокойно продолжил Тимон, покончив с яйцом. — Вы хотите, чтобы я позволил кембриджскому убийце продолжать свое дело. А когда я заучу все, что возможно, я должен убить остальных. Это неразумный план. Он так плохо продуман и рассчитан, что оскорбляет мой ум, но дело не в том. Поразмыслив и поев, я понял, что мне все равно.

Он встал так стремительно, что остальные пригнулись. Исайя снова схватился за нож.

— По правде сказать, вспоминая слова Библии, для меня все равно — убивать или оставаться праздным, когда убивают другие. — Тимон фыркнул. — Все равно. Будьте спокойны. Я учту ваши пожелания.

Исайя держал в руке нож. Тимон посмотрел на него.

— Вы ничего не поняли из моей маленькой речи? — удивился он. — А следовало бы понять, что я в данный момент не боюсь смерти. Бросайте нож. Но цельте в шею. От такого короткого клинка мало толку, если он не перерезает главную жилу.

— Уберите! — прикрикнул на Исайю Самуил.

Исайя моргнул.

— Вы скоро услышите обо мне, — заверил Тимон и повернулся к ним спиной — выражая открытое, бесстрашное презрение. Он с легкостью струйки дыма скользнул к двери.

«Если бы не Дженни с ее мясником, — думал он, уже взявшись за ручку двери, — я мог бы согласиться. Но теперь у меня другие планы — мои собственные. Почему из дюжины человек именно Дженни так подействовала на меня?»

Уже на улице, направляясь к своему временному дому навстречу солнцу, он понял, что в разыгрывавшейся в его сознании пьесе Дженни и ее отец-трактирщик представляли пару простаков, этакое отражение благородных персонажей: Энн и декана Марбери.

«Небо — задник сцены, — думал он. — Слова, что я сейчас говорил, — реплики, написанные Богом. Люди, оставшиеся в той комнате, — второстепенные персонажи».

Понимание отношений между персонажами, их характеров — собственно, всего замысла пьесы — вот причина, по которой он не станет убивать переводчиков, по которой он рано или поздно во всем признается Марбери. Вот почему он остановит убийцу, отринет папу и поможет королю Якову воплотить его замысел.

Он вспомнил реплику, брошенную Энн в ту ночь, когда ее отец отправлялся к королю: «Если в пьесе одни разговоры и действие не развивается, сюжет умирает на сцене. Полагаю, именно ради развития действия мой отец и уезжает… в Лондон».

Когда иссякают диалоги и начинается действие, герой избавляется от сомнений. Все решения приняты. Он изящно и без задержки движется навстречу неизбежному концу.

Тимон зажмурился от яркого утреннего солнца и вдруг припомнил строчки церковного гимна — самого любимого в бытность его мальчиком-конюхом: «Восходит утренняя звезда, и день пробуждает в моей душе».