ГОД ТРЕТИЙ (108 г. до Р. X.) КОНСУЛЬСТВО СЕРВИЯ СУЛЬПИЦИЯ ГАЛЬБЫ И КВИНТА ГОРТЕНЗИЯ - Первый человек в Риме - Колин Маккалоу - RutLib.com

Назад: ГОД ВТОРОЙ (109 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО КВИНТА ЦЕЦИЛИЯ МЕТЕЛЛА И МАРКА ЮНИЯ СИЛАНА

Дальше: ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ (107 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО ЛУЦИЯ КАССИЯ ЛОНГИНА И ГАЯ МАРИЯ (I)

ГОД ТРЕТИЙ (108 г. до Р. X.)
КОНСУЛЬСТВО СЕРВИЯ СУЛЬПИЦИЯ ГАЛЬБЫ И КВИНТА ГОРТЕНЗИЯ

С приходом зимних дождей война в Нумидии утратила прежний характер и была почти остановлена. Ни одна из противоборствующих сторон не оказалась в состоянии развернуть войска. Гай Марий получил письмо от своего тестя, Цезаря, и, размышляя над его содержанием, удивлялся. Знал ли консул Квинт Цецилий Метелл Свинка, что с наступлением нового года станет проконсулом, его командование будет продлено и будущий триумф обеспечен? В штабе губернатора в Утике никто даже не упоминал о поражении Марка Юния Силана и о потере всего его войска.

Все это давно было известно Метеллу, а старший легат Гай Марий будет последним, кому об этом сообщат. Вот что возмущало Мария. Бедному Рутилию Руфу поручили наблюдать за зимними пограничными гарнизонами, что не позволяло связаться с ним при развитии событий, не говоря уже о возобновлении войны. А Гай Марий, которого вызвали в Утику, вообще оказался в подчинении у сына Метелла Свинки! Этот молодой человек двадцати лет от роду, младший офицерик в личном кортеже своего отца, был счастлив командовать гарнизоном и руководить обороной Утики. Когда требовалось решить любой вопрос, связанный с диспозицией войск, Марию приходилось обращаться к невыносимо высокомерному Поросенку, как вскоре все стали его называть. Утика — крепость второстепенная. В обязанности Мария входила вся рутинная работа, которую не хотел выполнять губернатор. Работа, более подходящая для квестора, а не для старшего легата.

Мария это бесило, он терял самообладание, особенно когда Метелл Поросенок забавлялся за счет Мария. Поросенку это очень нравилось, тем более что его отец Свинка дал понять, что это нравится и ему. Полупоражение на реке Мутул спровоцировало Рутилия Руфа и Мария на яростную критику командования. Они заявили, что лучший способ выиграть войну с Нумидией — захватить самого Югурту.

— И как же я это сделаю? — спросил тогда Метелл, отрезвленный своей первой битвой достаточно для того, чтобы выслушать чужое мнение.

— Хитростью, — сказал Рутилий Руф.

— Какой хитростью?

— А это ты сам должен придумать, Квинт Цецилий.

Теперь, когда все вернулись в Африканскую провинцию и сносили эти дождливые дни и рутинную работу, Метелл Свинка держал свои намерения в секрете. А потом он наладил контакт с нумидийским аристократом по имени Набдалса и был вынужден позвать Мария принять участие в беседе с этим человеком.

— Не можешь сам выполнить грязную работу, Квинт Цецилий? — прямо спросил Марий.

— Верь мне, Гай Марий, если бы Публий Рутилий был здесь, ты бы мне не понадобился! — огрызнулся Метелл. — Но ты знаешь о Югурте то, чего не знаю я. Кроме того, тебе немного больше известно о том, как работает у нумидийцев голова. Я только хочу, чтобы ты сидел и слушал. Потом скажешь мне свое мнение.

— Меня поражает твое доверие. Думаешь, я буду откровенен с тобой?

Метелл поднял брови, искренне удивленный:

— Ты здесь для того, чтобы бороться с Нумидией, Гай Марий, так почему бы тебе не быть со мной откровенным?

— Тогда приводи этого человека, Квинт Цецилий, и я сделаю все возможное, чтобы помочь.

Марий знал кое-что о Набдалсе, хотя никогда раньше не видел его. Набдалса был сторонником царевича Гауды, законного претендента на нумидийский трон. В настоящее время этот царевич жил на положении полукороля недалеко от Утики, в цветущем местечке на территории Старого Карфагена. Набдалса приехал и был принят Метеллом довольно холодно.

Метелл изложил ему свою точку зрения. Наилучший и самый быстрый способ решить нумидийскую проблему (и посадить на престол царевича Гауду) — это захватить самого Югурту. Есть ли у царевича-претендента — или же у Набдалсы — какие-либо соображения насчет того, как осуществить захват Югурты?

— С помощью Бомилькара, господин, — сказал Набдалса.

Метелл вытаращил глаза:

— Бомилькара? Но он же сводный брат Югурты, самый преданный из его вельмож!

— В настоящее время отношения между ними довольно натянутые, — пояснил Набдалса.

— Почему? — спросил Метелл.

— Это вопрос престолонаследия, господин. Бомилькар хочет, чтобы его назначили регентом, если с Югуртой что-нибудь случится, но Югурта отказывается это сделать.

— Регентом? Не наследником?

— Бомилькар знает, что ему никогда не быть наследником, господин. У Югурты два сына. Но они еще очень молоды.

Нахмурившись, Метелл пытался понять ход мыслей чужестранца. «Почему Югурта возражает? Я бы считал Бомилькара идеальным вариантом».

— Неродственная кровь, господин, — ответил Набдалса. — Бомилькар не происходит от короля Масиниссы, поэтому не принадлежит к королевскому дому.

— Понимаю. — Метелл выпрямился. — Очень хорошо. Тогда посмотрим, как ты убедишь Бомилькара стать союзником Рима. — Он повернулся к Марию. — Поразительно! Но ведь человек, недостаточно знатный для трона, вполне может быть отличным регентом!

— В нашем обществе — да, — отозвался Марий. — В обществе Югурты это может послужить соблазном убить его сыновей. Как еще иначе Бомилькар сумеет взойти на престол, если не убив наследников Югурты?

Метелл снова повернулся к Набдалсе:

— Благодарю тебя. Ты можешь идти.

Но Набдалса еще не собирался уходить.

— Господин, я прошу об одном одолжении.

— О каком? — спросил недовольно Метелл.

— Гауда-царевич хочет увидеться с тобой. Он удивлен, почему до сих пор ему не предоставили такую возможность. Год твоего губернаторства заканчивается, а Гауда до сих пор ждет приглашения.

— Если он желает увидеться со мной, что его останавливает? — прямо спросил губернатор.

— Он не может прийти сам, Квинт Цецилий, — объяснил Марий. — Ты должен послать ему официальное приглашение.

— А-а! Ну, если дело только в этом, приглашение будет послано, — сказал Метелл, пряча улыбку.

И на следующий же день Набдалса лично доставил приглашение в Старый Карфаген, и царевич Гауда вскоре явился с визитом к губернатору.

Это была безрезультатная встреча. Вряд ли на свете нашлось бы еще два таких разных человека, как Гауда и Метелл. Слабый, болезненный и не очень умный, Гауда вел себя так, как считал правильным, а Метелл находил его неприлично властным. Метеллу представлялось, что гость будет почтительным, даже подобострастным. Но получилось совсем не так. Гауда начал встречу с того, что пришел в негодование, поскольку Метелл не встал, дабы приветствовать его. Закончив аудиенцию через несколько минут, Гауда торжественно удалился.

— Я — член царской семьи! — тонким голосом пропищал царевич Набдалсе после встречи.

— Это все знают, — успокаивал его Набдалса. — Однако римляне очень странно относятся к этому вопросу. Они считают себя выше царской крови, потому что они ликвидировали своих царей много сотен лет назад. С тех пор они сами управляют собой, обходясь без царей.

— Мне все равно, пусть они преклоняются хоть перед дерьмом! — заявил Гауда. Его раненые чувства еще причиняли боль. — Я — законный сын своего отца, а Югурта — его ублюдок! И когда я появляюсь среди этих римлян, они должны приветствовать меня стоя, они должны передо мной склоняться, они должны отобрать из своих солдат сотню самых лучших и отдать их мне для эскорта!

— Правильно, правильно, — отвечал Набдалса. — Я увижусь с Гаем Марием. Может быть, Гай Марий сумеет образумить Квинта Цецилия.

Все нумидийцы слышали о Гае Марии и Публии Рутилий Руфе. Югурта расхвалил их на всю Нумидию еще в те дни, когда первый раз возвратился из Нуманции.

— Тебе непременно следует увидеться с Гаем Марием, — сказал Гауда и отбыл в великом гневе в свой Старый Карфаген, чтобы там пережить оскорбление.

Набдалса ненавязчиво добивался беседы с Гаем Марием.

— Я сделаю, что смогу, — вздохнув, пообещал Марий.

— Я был бы весьма благодарен, Гай Марий, — горячо сказал Набдалса.

Марий усмехнулся:

— Твой господин возложил это на тебя, да?

Набдалса ответил выразительным взглядом.

— Дело в том, друг мой, что Квинт Цецилий считает себя аристократом несравненно более высокого происхождения, чем любой нумидийский царь. Я очень сомневаюсь, чтобы кто-то, особенно я, мог изменить его настрой. Но я попытаюсь, потому что хочу, чтобы ты нашел Бомилькара. Это значительно важнее, чем перепалка между губернаторами и царевичами, — сказал Марий.

— Сирийская прорицательница говорит, что фамилия Цецилий Метелл скоро придет в упадок, — задумчиво проговорил Набдалса.

— Сирийская прорицательница?

— Женщина по имени Марфа, — пояснил нумидиец. — Царевич Гауда нашел ее в Старом Карфагене. Там ее, кажется, оставил несколько лет назад морской капитан, который верил, что она навела проклятие на его корабль. Поначалу одни только бедняки спрашивали у нее совета, а теперь ее слава разнеслась далеко, и Гауда взял ее ко двору. Она предсказала, что царевич Гауда станет царем Нумидии после падения Югурты. Хотя его падение произойдет не сейчас.

— А что она говорила о Цецилиях Метеллах?

— Она говорит, что это семейство уже пережило зенит своего могущества, их станет меньше, они станут беднее, их превзойдут другие, и среди них — ты, господин.

— Я хочу видеть эту сирийскую прорицательницу, — заявил Марий.

— Это можно устроить. Но ты должен приехать в Старый Карфаген, потому что она не выходит из дома Гауды, — сказал Набдалса.

Разговор с сирийской прорицательницей Марфой состоялся после аудиенции у царевича Гауды. Марий терпеливо выслушивал длинный перечень жалоб на Метелла и давал обещания, выполнить которые не имел ни малейшей возможности.

— Не сомневайся, царевич, когда будет такая возможность, я позабочусь о том, чтобы к тебе относились с почтением, достойным твоего рождения, — сказал он, кланяясь так низко, как хотелось Гауде.

— Этот день придет! — пылко воскликнул Гауда и радостно улыбнулся, показав гнилые зубы. — Марфа предрекает, что ты будешь Первым Человеком в Риме, и довольно скоро. По этой причине, Гай Марий, я хочу стать твоим клиентом. Я позабочусь, чтобы и мои сторонники в римской провинции Африка тоже стали твоими клиентами. И еще: когда я воссяду на престол Нумидии, вся Нумидия станет твоим клиентом.

Марий слушал с изумлением. Он, простой претор, получает клиентов, которых даже один из Цецилиев Метеллов может не дождаться! О, ему непременно следует встретиться с этой Марфой, этой сирийской прорицательницей!

Вскоре после этого она сама изъявила желание увидеть его. Гауда распорядился, чтобы Гая Мария проводили в апартаменты прорицательницы на огромной вилле, которая служила Гауде временным дворцом. Беглый взгляд убедил Мария, что эту женщину действительно высоко ценили: апартаменты были роскошно обставлены, стены разрисованы фресками — самыми прекрасными, какие ему доводилось видеть; полы устланы мозаикой под стать фрескам.

Она вошла, одетая в пурпур, — еще один знак высокой чести, оказанной той, что рождена не в царском дворце. А уж царской крови в ее жилах определенно не было. Маленькая, высохшая, тощая старуха, пахнущая старой мочой, с волосами, не мытыми, как заподозрил Марий, несколько лет. Внешность ее была чужеземная: большой тонкий орлиный нос, очень морщинистое лицо и взгляд черных глаз, пронзительный, гордый и бдительный, как у орла. Груди ее висели, как два пустых чулка, в носки которых насыпана галька. Было видно, как они раскачивались под прозрачной пурпурной сорочкой, — кроме этой сорочки, на прорицательнице больше ничего не было, только пурпурная шаль, завязанная на бедрах. Руки и ноги ее были черны от хны. Она шла, позванивая многочисленными колокольчиками, браслетами, кольцами, брелоками — все из чистого золота. Прикрепленная золотым гребнем пурпурная газовая вуаль спускалась по спине, как флаг при безветрии.

— Сядь, Гай Марий, — молвила она, показав на кресло шишковатым пальцем с длинным ногтем, сверкающим от множества колец.

Марий сел, не в силах отвести взгляда от старого коричневого лица.

— Гауда говорил мне: ты сказала — я буду Первым Человеком в Риме, — заговорил он хрипло и прокашлялся. — Я бы хотел услышать подробности.

Она захихикала. Ее смех был похож на блеяние овцы. Показались беззубые десны с одним желтым резцом в верхней челюсти.

— О да, тебе бы этого хотелось, я уверена! — сказала она и хлопнула в ладони, зовя слугу. — Принеси-ка нам настой из сушеных листьев и печенье, которое я люблю, — приказала она. Потом обратилась к Гаю Марию: — Это недолго. Когда все принесут, мы поговорим. А пока посидим и помолчим.

Не желая обижать ее, Марий сидел молча. Принесли дымящийся настой, и он отпил из чаши, которую она ему подала. Запах показался Марию подозрительным, он насторожился. На вкус настой был неплох, но поскольку римлянин не привык к горячим напиткам, то обжег себе язык и отставил чашу. Она же, явный знаток и ценитель, маленькими глоточками попивала из своей чаши, проглатывая каждый раз с явным удовольствием.

— Восхитительное снадобье, хотя ты, наверное, предпочитаешь вино.

— Нет-нет, — вежливо пробормотал он.

— Возьми пирожное, — предложила она с полным ртом.

— Спасибо, не надо.

— Ладно, ладно, намек поняла! — сказала она и прополоскала рот еще одним глотком горячей жидкости. Потом протянула свою когтистую лапу. — Дай мне твою правую руку… Судьба твоя замечательна, Гай Марий, — начала она, разглядывая многочисленные линии на его ладони. — Какая рука! Ей подчиняется все. А какая линия ума! Она управляет твоим сердцем, твоей жизнью — всем, кроме разрушительного действия времени, Гай Марий, но кто в силах противиться времени! Однако ты сможешь противостоять многому, перед чем другие отступают. Очень тяжелая болезнь… Но ты преодолеешь ее первый раз и даже второй раз… Враги, десятки врагов… Но ты преодолеешь и их… Ты будешь консулом в будущем году… А после этого ты еще шесть раз будешь консулом… Тебя назовут Третьим Основателем Рима, потому что ты спасешь Рим от самой страшной опасности!

Гай Марий чувствовал, как загорелось у него лицо, стало горячим, словно копье, брошенное в огонь. И сильный шум в голове… Сердце ухало в груди, как барабан. Перед глазами поплыл красный туман. Он знал, что все сказанное ею — правда.

— Тебя любит и уважает знатная женщина, — продолжала Марфа, разбираясь теперь в мелких линиях его ладони. — Ее племянник будет самым великим римлянином на все времена.

— Нет, это я, — перебил он ее. На это менее приятное известие тело его реагировало уже более спокойно.

— Нет, это ее племянник! — упрямо повторила Марфа, — Более великий человек, чем ты, Гай Марий. У него первое имя такое же, как у тебя, — Гай. Но он из ее семьи, не из твоей.

Этот факт он запомнит.

— А что ты скажешь о моем сыне? — спросил он.

— Твой сын тоже будет большим человеком, но не таким великим, как его отец. До старости он не доживет. Но когда наступит твой срок, он будет еще жив.

Она оттолкнула его руку и спрятала свои грязные голые ноги под кушетку, на которой сидела. Колокольчики на пальцах зазвенели, браслеты на щиколотках лязгнули.

— Я увидела все, что надлежало увидеть, Гай Марий, — сказала она, откинулась назад и закрыла глаза.

— Благодарю тебя, Марфа-прорицательница, — сказал он, поднимаясь и протягивая ей кошелек. — Скажи мне, сколько я тебе должен?

Она открыла глаза, черные, лукавые.

— Для тебя — бесплатно. Достаточно побыть в обществе истинно великого. Плата — для таких, как Гауда, который никогда не будет великим человеком, хотя и станет царем. — Опять она заблеяла. — Ты знаешь не хуже меня, Гай Марий, при всех твоих талантах у тебя нет дара предвидения будущего. Твой дар — смотреть в сердца людей. А у Гауды сердце маленькое.

— Еще раз благодарю тебя.

— Но у меня есть к тебе просьба, — добавила она ему в спину, когда он уже направлялся к двери.

Он быстро обернулся:

— Говори!

— Когда ты будешь консулом второй раз, Гай Марий, пригласи меня к себе и прими с почетом. Перед смертью я хочу увидеть Рим.

— Ты увидишь Рим! — сказал он и ушел.

Семь раз консул! Первый Человек в Риме! Третий Основатель! Возможна ли лучшая судьба? Какой еще римлянин может превзойти его? Гай… Она, наверное, имела в виду сына его младшего шурина, Гая Юлия Цезаря Младшего. Да, его сын будет племянником Юлии — единственным, кого, конечно, назовут Гай.

— Только через мой труп, — сказал Гай Марий и, вскочив на коня, отправился в Утику.

На следующий день он отправился поговорить с Метеллом и застал консула заваленным документами и письмами из Рима: вчера вечером пришел корабль, опоздавший из-за разыгравшегося шторма.

— Отличные новости, Гай Марий! — воскликнул Метелл, на этот раз приветливо. — Мое командование в Африке продлено. За мной сохраняется абсолютная проконсульская власть. И возможна дополнительная пролонгация, если мне потребуется еще время.

Он бегло просмотрел один документ, взял другой — просто для видимости, потому что явно уже все прочитал до прихода Мария.

— И моя армия цела… А вот в Италии острая нехватка людей, благодаря действиям Силана в Галлии. Ты ведь не слышал об этом? Мой коллега консул потерпел поражение от германцев. Огромные потери. — Метелл схватил другой свиток. — Силан пишет, что на поле боя было больше полумиллиона германцев. — Положил свиток. Взял другой, стал размахивать им перед Марием. — Вот здесь Сенат извещает меня, что аннулировал lex Sempronia — закон Гая Семпрония Гракха, ограничивающий количество кампаний, в которых человек должен участвовать. Давно пора! Если понадобится, мы теперь можем призвать тысячи ветеранов. — Метелл был ужасно доволен.

— Это очень плохо! — возразил Марий. — Если ветеран хочет уйти в отставку после десяти лет службы или шести кампаний, он должен иметь на это право, не боясь, что когда-нибудь его призовут еще раз. Уничтожив закон Семпрония, мы уничтожаем мелких собственников, Квинт Цецилий! Как может человек оставить свое небольшое хозяйство лет на двадцать службы в армии — и при этом надеяться, что в его отсутствие дела будут процветать? Как ему завести сыновей, которые впоследствии заменят его и на пахотных полях, и в легионах? Вся тяжесть хозяйственных забот ложится на плечи его бездетной жены, а женщины не так сильны и прозорливы, где им вести дела!.. Нам нужно искать солдат где-то в другом месте — и мы должны беречь их, защищая в первую очередь от бездарных командиров!

Метелл выпрямился, сжав губы.

— Не твое дело, Гай Марий, сомневаться в мудрости самого выдающегося руководящего органа в нашем обществе! — выпалил он. — И кто ты такой? Что ты о себе возомнил?

— Однажды ты уже сказал мне, кто я такой, Квинт Цецилий. Это было много лет тому назад. Как я помню, ты назвал меня италийским деревенщиной, не разумеющим по-гречески. Возможно, это правда. Но это не мешает мне считать новое законодательство никуда не годным, — ответил Марий, не повышая голоса. — Мы — а говоря «мы», я имею в виду Сенат, этот выдающийся руководящий орган, членом которого я являюсь, как и ты, — итак, мы допускаем, чтобы целый класс граждан вымирал. Потому только, что они не имели мужества или ума остановить всех этих так называемых полководцев, из-за бездарности которых мы воюем уже много лет! Кровь римских солдат не должна проливаться напрасно, Квинт Цецилий, она предназначена для жизни и продолжения рода! — Марий поднялся, склонился над столом Метелла. — Когда мы только начинали создавать нашу армию, она предназначалась для кампаний исключительно в пределах Италии. Чтобы мужчины каждую зиму могли возвращаться домой — управлять своим хозяйством, зачинать сыновей, приглядывать за своими женами. Но когда сегодня мужчина вербуется в солдаты или становится под орлов по призыву — его увозят за моря. Кампания растягивается на несколько лет, в течение которых он не имеет возможности побывать дома. Шесть кампаний могут занять двенадцать, а то и пятнадцать лет — и к тому же не на родине, а в совершенно чужих местах! Закон Семпрония был направлен на то, чтобы мелкие землевладельцы не становились жертвами выдающихся теоретиков-скотоводов! — Он испуганно охнул и лукаво взглянул на Метелла. — Ах, я и позабыл, Квинт Цецилий! Ты ведь у нас и сам — один из тех выдающихся теоретиков-скотоводов, да? Ты ведь любишь наблюдать, как мелкие хозяйственники попадают в твои лапы? Люди, которые должны сейчас быть дома и вести свое хозяйство, умирают на чужбине из-за обыкновенной аристократической алчности и легкомыслия.

— Ага! Вот мы и договорились! — закричал Метелл, вскочив на ноги и приблизив лицо к Марию. — Вот-вот! Аристократическая алчность и легкомыслие? Аристократы тебе спать не дают спокойно, да? Но ведь ты тоже считаешь себя аристократом! Позволь мне сказать тебе кое-что, Гай Марий, выскочка! Женитьба на Юлии, дочке Цезаря, не в силах превратить тебя в аристократа!

— А я этого и не хочу, — прорычал Марий. — Я презираю вас всех, за исключением единственного — моего тестя, которому, несмотря на древний род, чудом удалось остаться честным человеком!

Они давно уже перешли на крик. Кругом прислушивались.

— Давай, Гай Марий! — выкрикнул один трибун.

— Ударь его побольнее, Гай Марий! — подхватил другой.

— Обделай его, этого fellator, Гай Марий! — добавил третий, усмехнувшись.

Все в армии любили Гая Мария намного больше, чем Квинта Цецилия Метелла. Все, от высших чинов до солдата.

Крики были слышны далеко за пределами кабинета. Когда поспешно вошел сын проконсула Квинт Цецилий Младший, прочие постарались сделать вид, будто очень заняты работой. Не удостоив их взглядом, Метелл Поросенок открыл дверь отцовского кабинета.

— Ваши голоса слышны за милю, — сказал молодой человек, бросив на Мария презрительный взгляд.

Внешне он был очень похож на отца: среднего роста, средней же комплекции, темноволосый, черноглазый, симпатичный, по римским меркам. В нем ничего не было такого, что выделяло бы его из толпы.

Приход сына отрезвил Метелла, но отнюдь не охладил ярости Мария. Они продолжали стоять. Молодой Метелл пребывал в стороне, встревоженный и огорченный. Искренне преданный своему отцу, Поросенок переполошился, когда вспомнил об унижениях, которые сыпал на голову Гая Мария с тех пор, как отец назначил его командовать гарнизоном Утики. Сейчас он впервые увидел другого Гая Мария — огромных размеров, более мужественного, смелого и умного, чем любой из Цецилиев Метеллов.

— Я не вижу смысла в продолжении разговора, Гай Марий, — сказал Метелл, прижав ладони к столу, чтобы скрыть их дрожь. — По какому делу ты вообще пришел ко мне?

— Пришел сказать тебе, что в конце следующего лета я прекращаю участие в этой войне, — сказал Марий. — Я возвращаюсь в Рим — буду баллотироваться в консулы.

Метелл не мог поверить своим ушам.

— Что?!

— Возвращаюсь в Рим баллотироваться в консулы.

— Нет, ты не уедешь, — заявил Метелл. — Ты записался добровольцем как мой старший легат с полномочиями пропретора. На срок, пока я — губернатор провинции. Мой срок продлили. А это значит, что и твой продлен.

— Ты можешь отпустить меня.

— Если захочу. А я не хочу, — сказал Метелл. — По правде сказать, Гай Марий, будь моя воля, я похоронил бы тебя здесь, в провинциях, до конца дней твоих.

— Не делай мне гадостей, Квинт Цецилий, — дружески посоветовал Марий.

— Не делать тебе чего? О, Гай Марий, пошел-ка вон отсюда! Ступай и займись чем-нибудь полезным… Перестань мешать мне! — Метелл заметил, что сын смотрит на него, и подмигнул ему, словно заговорщик.

— Я настаиваю, чтобы ты отпустил меня с военной службы, тогда осенью я смогу выставить свою кандидатуру в консулы.

Осмелевший при виде отца, который уже опомнился и снова напустил на себя надменный вид превосходства, Поросенок захихикал. Это раззадорило его отца.

— Вот что я скажу тебе, Гай Марий, — сказал Свинка, улыбаясь. — Тебе уже почти пятьдесят лет. Моему сыну двадцать. Вы будете баллотироваться в консулы одновременно. К тому времени тебе предстоит получиться кое-чему, чтобы пройти экзамен на звание консула! Хотя я уверен, что мой сын с удовольствием тебя поднатаскает.

Молодой Метелл расхохотался.

Марий посмотрел на обоих из-под щетинистых бровей. Выражение его орлиного лица стало еще более гордым и надменным, чем у обоих Метеллов.

— Я буду консулом, — сказал он. — Будь уверен, Квинт Цецилий, я буду консулом — и не один раз, а целых семь.

И он вышел из кабинета, а двое Метеллов смотрели ему вслед с недоумением и страхом и удивлялись, почему их не рассмешило это нелепое заявление.

На следующий день Марий вернулся в Старый Карфаген и попросил аудиенции у Гауды-царевича.

Допущенный к претенденту на престол, он опустился на одно колено и поцеловал холодную, влажную и вялую руку.

— Встань, Гай Марий! — воскликнул Гауда, очарованный видом этого великолепного человека, оказывающего ему почести таким восхитительным образом.

Марий стал подниматься, но потом снова опустился — уже на оба колена и протянул руки.

— О царевич! — обратился он. — Я недостоин стоять в твоем присутствии, ибо я перед тобой — в качестве самого смиренного просителя.

— Встань, встань! — пронзительно закричал Гауда, еще более довольный. — Я не буду тебя слушать, пока ты на коленях! Вот, садись рядом со мной и расскажи, чего ты хочешь.

Кресло, на которое указал Гауда, стояло действительно рядом с троном царевича, но на ступеньку ниже. Низко поклонившись креслу, Марий пристроился на краешек, словно ему было страшно сесть поудобнее в присутствии столь блистательной особы.

— Когда ты выразил желание стать моим клиентом, царевич Гауда, я согласился, считая это за честь для себя. Ибо чувствовал, что смогу похлопотать за тебя в Риме. Я хотел осенью выставить свою кандидатуру в консулы. — Марий помолчал, глубоко вздохнул. — Но, увы, этому не бывать! Квинт Цецилий Метелл остается в Африке, срок его губернаторства продлен. А я как его легат не могу покинуть службу без его дозволения. Когда я сказал ему, что хочу баллотироваться, он отказался отпустить меня даже на день раньше себя.

Царственный отпрыск нумидийского дома вспыхнул гневом избалованного инвалида. Он очень хорошо помнил, как Метелл и не подумал встать при его появлении, не пожелал низко поклониться, не разрешил царевичу сидеть на троне в присутствии губернатора, как отказался дать ему римлян для эскорта.

— Но это выше всякого понимания, Гай Марий! — воскликнул он. — Как же нам заставить его изменить свое решение?

— О, я преклоняюсь перед твоим умом, твоим пониманием ситуации! — воскликнул Марий. — Это именно то, что нам надлежит сделать, — заставить его передумать. — Он помолчал. — Я знаю, что ты собираешься предложить. Однако, возможно, будет лучше, если мысль изложу я, а не ты, потому что это грязное дело. Я умоляю тебя: позволь мне говорить!

— Говори! — важно разрешил Гауда.

— О царевич, Рим, Сенат и даже народ за время двух собраний должны быть завалены письмами! Письмами от тебя и от каждого горожанина, селянина, земледельца, купца и менялы во всей Африканской провинции! Письмами, в которых Рим извещают о том, насколько неэффективно, некомпетентно Квинт Цецилий Метелл ведет войну против Югурты. Пусть Рим узнает, что теми успехами, которым мы радовались, мы обязаны Гаю Марию, а не Квинту Цецилию Метеллу. Тысячи писем, царевич! Пусть их пишут снова и снова, пока Квинт Цецилий Метелл не смягчится и не отпустит меня в Рим, где я мог бы стать консулом!

Гауда блаженно заржал.

— Разве не поразительно, Гай Марий, что мы с тобой мыслим одинаково? Письма — это именно то, что я собирался предложить!

— Как я уже сказал, я знал это, — сказал Марий. — Но возможно ли это осуществить?

— Конечно, это возможно! — заверил Гауда. — Нужно только время, влияние и деньги. Я думаю, Гай Марий, что у нас с тобой найдется куда больше денег, терпения и времени, чем у Квинта Цецилия Метелла, не так ли?

— Я определенно надеюсь на это, — сказал Марий.

Конечно, Марий на этом не остановился. Он сам лично пересек всю Африканскую провинцию вдоль и поперек, встретился с каждым влиятельным римлянином, латинянином, италийцем, объясняя, что выполняет поручение Метелла. При себе у него был секретный мандат от Гауды, где тот обещал все виды концессий в Нумидии, если он будет царем, и просил каждого стать клиентом Гая Мария. Дождь, грязь и реки, вышедшие из берегов, не могли остановить Гая Мария. Он ходил, вербуя клиентов и собирая обещания написать письма. Тысячи и тысячи писем. Достаточно, чтобы потопить Квинта Цецилия Метелла и покончить с его политической карьерой.

К февралю каждый важный человек в Риме стал получать письма из Африканской провинции. Письма прибывали с каждым кораблем. Вот, например, письмо Марка Целия Руфа, римского гражданина, владельца сотен югеров земли в долине реки Баграды, между Утикой и Карфагеном, крупного поставщика пшеницы для Рима:

Квинт Цецилий Метелл мало полезного сделал в Африке. Главными для него всегда были его личные интересы. Я твердо уверен, что он намеревается нарочно продлить эту войну, чтобы упрочить свою славу и могущество. Прошлой осенью он распустил слух, что это была его идея — ослабить позиции Югурты, предав огню посевы и разорив города Нумидии. Особенно те, в которых хранились сокровища. В результате мои земли и земли многих других римских граждан в этой провинции находятся в опасности, ибо нумидийцы теперь орудуют среди римлян, мстя за нанесенный ущерб. Вся долина Баграды, столь важная для Рима житница, живет в постоянном страхе.

Более того, дошло до меня, как и до многих других, что Квинт Цецилий Метелл не может даже управлять своими легионами. Он намеренно пренебрегает опытом и талантами более старших и мудрых — таких, как Гай Марий и Публий Рутилий Руф, поручив одному командование второстепенной кавалерией, а другому — руководство снабжением. Его поведение по отношению к царевичу Гауде, которого Сенат и народ Рима считает законным правителем Нумидии, было непростительно высокомерным, недальновидным, а иногда — жестоким.

В заключение разреши заметить, что все небольшие успехи, которых мы добились в прошлой кампании, — это исключительная заслуга Гая Мария и Публия Рутилия Руфа. Я уверен, что за свои старания они не слышали даже спасибо. Позволь мне, таким образом, обратить твое внимание на Гая Мария и Публия Рутилия Руфа, и я до глубины души остаюсь возмущенным поведением Квинта Цецилия Метелла. Прощай.

Это послание было адресовано одному из самых крупных и значительных торговцев в Риме, человеку, чье влияние среди сенаторов и всадников было очень велико. Естественно, поскольку он был осведомлен о позорном ведении войны Метеллом, его негодованию не было границ. Он прожужжал уши всем — и эффект последовал незамедлительно. Проходили дни, а письма все шли и шли. К голосу уважаемого торговца присоединились многие другие. Сенаторы уже начали избегать встреч с банкирами и судовлалельцами. И самодовольство могущественной семьи Цецилиев Метеллов стало быстро уступать место тревоге.

Полетели эпистолы Цецилиев Метеллов к уважаемому представителю семьи, Квинту Цецилию, проконсулу Африканской провинции, с настоятельной просьбой умерить заносчивость по отношению к царевичу Гауде, отнестись к своим старшим легатам с большим вниманием, чем к своему сыну, и постараться одержать хотя бы пару побед в битвах с Югуртой.

А затем разразился скандал с Вагой. Этот нумидийский город, расположенный к юго-западу от Утики, сдался Метеллу прошлой осенью. Теперь он восстал и уничтожил большую часть италийцев, которые вели там дела. Югурта подбил жителей Ваги к мятежу при попустительстве личного друга Метелла, гарнизонного командира Турпиллия. Метелл допустил ошибку, защищая Турпиллия, когда Марий во всеуслышание потребовал предать его военному трибуналу за предательство. К тому времени, когда эта история достигла Рима (в сотнях писем), самого Метелла тоже стали называть изменником — не хуже его друга Турпиллия.

И опять полетели эпистолы Цецилиев Метеллов к уважаемому представителю семьи, Квинту Цецилию, в Утику, умоляя его лучше выбирать себе друзей.

Прошло много недель, прежде чем до Метелла дошло, кто был истинным вдохновителем кампании с письмами. И даже когда сомнений в этом уже не оставалось, он все еще никак не мог понять смысла этой эпистолярной войны — и ничего не мог ей противопоставить. Он, Цецилий Метелл, приобрел дурную славу благодаря деревенщине Гаю Марию, сопливому претенденту на нумидийский трон и нескольким простым колониальным купчишкам? Невероятно! Рим не мог так с ним обойтись. Рим принадлежал ему, а не какому-то Гаю Марию.

Раз в восемь дней, регулярно, как календарь, Марий появлялся перед Метеллом и требовал, чтобы его отпустили с военной службы в конце секстилия. И так же регулярно Метелл ему отказывал.

Надо отдать должное Метеллу: имелись у него и другие заботы, кроме Мария и нескольких жалких писем, отправленных в Рим. Большую часть сил у него отнимал Бомилькар. Набдалсе потребовалось много дней, чтобы самому встретиться с Бомилькаром, потом еще много дней, чтобы организовать тайную встречу Бомилькара с Метеллом. Решающее свидание состоялось в конце марта, в небольшом флигеле резиденции губернатора в Утике, куда Бомилькара проводили тайно.

Конечно, они очень хорошо знали друг друга. Именно Метелл информировал Югурту через Бомилькара во время тех отчаянных дней в Риме. Бомилькар, а не его сводный брат царь пользовался гостеприимством Метелла и был осведомлен касательно того, что творится в пределах городских стен.

Однако на этот раз встреча их несколько отличалась от предыдущих. Бомилькар держался настороже, боясь, что его пребывание в Утике раскроется. А Метелл в новой для себя роли шпиона чувствовал себя не в своей тарелке. Метелл заговорил прямо, без обиняков.

— Я хочу закончить эту войну по возможности с наименьшими потерями и как можно скорее, — сказал он. — Риму я нужен и в других местах.

— Да, я слышал о германцах, — спокойно отозвался Бомилькар.

— Тогда ты понимаешь, что необходимо поспешить, — сказал Метелл.

— Конечно. Однако я не понимаю, что могу сделать, чтобы уменьшить вражду.

— Мне доложили компетентные люди — и после долгого раздумья я убедился в их правоте, — что самый быстрый и лучший способ решить судьбу Нумидии в пользу Рима — это ликвидировать царя Югурту, — сказал проконсул.

Бомилькар внимательно посмотрел на римлянина. Не Гай Марий, это уж точно, и даже не Рутилий Руф. Более гордый, надменный. Его значительно больше заботит собственное положение. Не так компетентен и самостоятелен. Как всегда для римлянина, Рим — на первом месте. Но понятие о Риме Цецилия Метелла очень отличалось от понятия о Риме Гая Мария. Бомилькар был поражен разницей между прежним Метеллом, тогда, в Риме, и Метеллом нынешним, здесь, в Африке. Хоть он и знал о письмах, но не придавал им особого значения.

— Югурта — вдохновитель сопротивления нумидийцев Риму, это правда, — согласился Бомилькар. — Однако ты не можешь не знать о непопулярности Гауды в Нумидии. Нумидия никогда не согласится, чтобы ею правил Гауда, пусть даже он законный наследник.

При упоминании имени Гауды на лице Метелла появилось выражение брезгливости.

— Тьфу! — воскликнул он, махнув рукой. — Ничтожество! Пародия на человека, не говоря уж о правителе. — Взгляд его светло-карих глаз впился в крупное лицо Бомилькара. — Если что-нибудь случится с царем Югуртой, я — и Рим, конечно, — подумаем, кого посадить на нумидийский трон. Здравый смысл и опыт, несомненно, подскажут этому «кому-то», что интересы Нумидии будут соблюдены лучше всего, если она сделается клиентом Рима.

— Согласен. Я тоже думаю, что именно таким образом будут соблюдены интересы Нумидии. — Бомилькар помолчал, облизнул вдруг пересохшие губы. — А ты, Квинт Цецилий, согласен считать меня возможным царем Нумидии?

— Ну конечно! — сказал Метелл.

— В таком случае я помогу тебе избавиться от Югурты.

— Надеюсь, это произойдет скоро, — улыбаясь, заметил Метелл.

— По возможности. Нет необходимости в убийстве. Югурта слишком осторожен. Кроме того, охрана ему преданна. И я не думаю, что заговор окончится успехом. Большинство знати удовлетворены тем, как Югурта правит Нумидией и как он ведет эту войну. Если бы Гауда был привлекательной альтернативой, все могло бы быть по-другому. — Бомилькар поморщился. — Во мне не течет кровь Масиниссы, поэтому мне понадобится помощь Рима, чтобы успешно занять трон.

— Говори, что нужно делать! — твердо сказал Метелл.

— Думаю, единственный способ — поставить Югурту в такое положение, чтобы римляне могли взять его в плен. Я не имею в виду битву, я имею в виду ловушку. Потом уж вы можете убить его или посадить в тюрьму и делать с ним, что захотите, — сказал Бомилькар.

— Отлично, Бомилькар! Думаю, ты заранее известишь меня, чтобы я мог подготовить эту ловушку?

— Конечно. Пограничные рейды — идеальная возможность. Югурта планирует множество таких рейдов, как только подсохнет земля. Однако предупреждаю, Квинт Цецилий: прежде чем тебе удастся захватить такого хитрого человека, как Югурта, несколько попыток могут оказаться неудачными. В конце концов, я не могу подвергать опасности свою жизнь. Если я буду мертв, никакой пользы не будет ни Риму от меня, ни мне от Рима. Но будь уверен, в конце концов мне удастся заманить его в хорошую ловушку. Даже Югурта не может наслаждаться жизнью вечно.

Карта 3. Африка

В итоге Югурта был удовлетворен развитием событий. Хотя он и терпел значительный урон от рейдов Мария в заселенные районы его империи, но знал лучше всех: именно просторы Нумидии были самым большим его преимуществом. А заселенные районы имели для царя куда меньшее значение, чем дикая местность. Этим он отличался от других правителей. Большая часть нумидийских солдат, включая знаменитую на весь мир легкую кавалерию, была набрана из племен, ведущих полукочевой образ жизни по окраинам империи, там, где терпеливый Атлант держит небо на своих натруженных плечах. Эти люди — гетулы и гараманты. Мать Югурты была из племени гетулов.

После того как сдалась Вага, царь позаботился о том, чтобы ни денег, ни сокровищ не оставалось ни в одном из городов, расположенных вдоль маршрута движения римских войск. Все было перевезено в такие крепости, как Капса и Зама, отдаленные, труднодоступные, построенные на вершинах неприступных скал и окруженные фанатически преданными гетулами. Впрочем, Вага не задержалась в победном списке римлян. Югурта опять подкупил римлянина, начальника гарнизона Турпиллия. Друга Метелла! Ха!

Однако что-то изменилось. По мере того как зимние дожди шли на убыль, Югурта все более убеждался в этом. Его тревожило то, что он не мог понять сути этой перемены. Двор его находился в постоянном движении. Югурта то и дело переезжал из одной цитадели в другую, распределив по ним своих жен и наложниц, так что, куда бы он ни приехал, везде его встречали любовь и ласка. И все же что-то было не так. Не в расположении войск, не в его армиях, не в хозяйственных частях. Не в преданных ему многочисленных городах, районах и племенах. То, что он чувствовал, было чуть сильнее неприятного запаха. Судорога, звенящее ощущение опасности, исходящей от кого-то, кто был совсем рядом. Но Югурта никогда не связывал свое предчувствие с Бомилькаром. С отказом Югурты назначить сводного брата регентом.

— Это при дворе… — сказал он Бомилькару, когда они в конце марта ехали из Капсы в Цирту впереди огромного каравана кавалерии и пехоты.

Бомилькар повернул голову и посмотрел своему сводному брату прямо в глаза:

— При дворе?

— Что-то затевается, брат. Посеяно и взращивается этим противным маленьким дерьмом Гаудой, готов поспорить, — сказал Югурта.

— Ты имеешь в виду дворцовый переворот?

— Я не знаю, что имею в виду. Просто что-то не так. Я чувствую это кожей.

— Убийца?

— Может быть. Честно, не знаю, Бомилькар! Глаза мои смотрят одновременно во все стороны, уши словно вращаются, и только нос мой учуял что-то нехорошее. А ты? Ты чувствуешь что-нибудь? — спросил он, полностью уверенный в Бомилькаре, его братской любви, в ответственности и верности.

— Должен признаться — ничего, — сказал Бомилькар.

Трижды Бомилькар пытался заманить в ловушку ни о чем не подозревающего Югурту. И все три раза Югурте удавалось избежать ее. Он по-прежнему не подозревал своего сводного брата.

— Они становятся слишком умными, — сказал Югурта после третьего раза. — Это работа Гая Мария или Публия Рутилия, но не Метелла. В моем лагере предатель, Бомилькар.

Бомилькару удалось сохранить невозмутимый вид.

— Допустим. Но кто посмеет?

— Не знаю. — Лицо Югурты исказилось. — Однако будь уверен, рано или поздно я узнаю.

В конце апреля Метелл напал на Нумидию. Рутилий Руф убеждал его атаковать сначала более доступную цель, чем столица, — Цирту. Но вместо этого римские войска направились в сторону Фалы, и Метелл сделал четвертую попытку захватить царя Югурту. Но поскольку не в обычае Метелла было молниеносным штурмом захватывать города, как того требовали правила ведения войн, Югурте снова удалось бежать. Атака превратилась в осаду. Через месяц Фала была взята. К большому удивлению Метелла, там были захвачены огромные сокровища. Югурта привез их в Фалу с собой и вынужден был бросить, когда бежал.

В июне Метелл направил войска в Цирту, где его ждал еще один сюрприз. Нумидийская столица сдалась без боя, поскольку значительное количество италийских и римских дельцов вели в городе проримскую политику. Кроме этого, в Цирте Югурту не любили. Впрочем, и он не жаловал этот город.

Погода стояла жаркая и сухая, обычная для сезона. Югурта был недосягаем для римской разведки — он ушел на юг, сперва к шатрам гетулов, потом в Капсу, родной город своей матери. Небольшая, но мощно укрепленная горная цитадель в самой отдаленной части Гетулии, Капса была излюбленным местом Югурты. Здесь жила его мать с тех пор, как умер ее муж, отец Бомилькара. И здесь же Югурта хранил основную часть своего богатства.

Именно сюда в июне люди Югурты доставили Набдалсу, которого схватили, когда он покидал занятую римлянами Цирту. Его изловили уже после того, как шпионы Югурты в командовании римлян наконец получили доказательства предательства Набдалсы. Теперь они имели право сообщить об этом Югурте.

Известный как человек Гауды, Набдалса тем не менее пользовался правом свободно перемещаться по всей Нумидии. Он приходился царскому дому дальним родственником по линии Масиниссы. Его терпели и считали безвредным.

— Но теперь у меня есть доказательства, что ты активно сотрудничал с римлянами, — сказал Югурта. — Если новость меня и огорчает, то главным образом потому, что ты допустил глупость, связавшись с Метеллом, а не с Гаем Марием. — Он внимательно смотрел на Набдалсу, закованного в железо. На теле пленника остались следы от грубого обращения. — Конечно, ты не один в этом замешан, — задумчиво проговорил царь. — Кто из моих приближенных помогал тебе?

Набдалса не ответил.

— Пытайте, — равнодушно приказал Югурта.

Пытка в Нумидии была не очень изощренной, хотя, как и все восточные правители, Югурта пользовался подземными тюрьмами и длительным заключением. Набдалсу бросили в одну из подземных тюрем, вырытых в основании скалы, на которой стояла Капса. В нее входили через лабиринт туннелей, ведущих из дворца. И там бесчеловечно жестокие солдаты с природными задатками пытошников обрабатывали узников.

Вскоре стало ясно, почему Набдалса решил служить этому низкому человеку — Гауде. Он заговорил. Только и потребовалось, что вырвать у него зубы и ногти на правой руке. Позванный выслушать его признания, ничего не подозревающий Югурта взял с собой Бомилькара.

Зная, что никогда уже не выберется из подземного мира, куда сейчас войдет, Бомилькар долго смотрел на бесконечные просторы синего неба, вдыхал сладкий воздух пустыни, тыльной стороной ладони гладил шелковистые листья цветущего куста. И старался унести воспоминания с собой в ждущую его темноту.

В плохо проветриваемом помещении стояла ужасная вонь. Экскременты, рвотные массы, пот, кровь, тухлая вода и отмершая плоть слагали миазмы Тартара. Атмосфера, которой человек не мог дышать, не испытывая животного страха. Даже Югурта, войдя в камеру, вздрогнул.

Допрос проходил с большим трудом, потому что десны Набдалсы продолжали сильно кровоточить, а сломанный нос не позволял остановить кровотечение с помощью тампонов. «Глупость, — подумал Югурта, испытывая ужас при виде Набдалсы, — эти безмозглые животные должны были оставить в порядке то, с помощью чего он должен говорить!»

Впрочем, Набдалса все-таки промолвил одно очень важное слово в ответ на третий вопрос Югурты, и это слово нетрудно было понять даже сквозь булькающую кровь:

— Бомилькар.

— Оставьте нас, — приказал царь своим палачам, но благоразумно приказал им забрать у Бомилькара кинжал.

Оставшись наедине с царем и с Набдалсой, который оставался в полубессознательном состоянии, Бомилькар вздохнул:

— Я об одном сожалею: это убьет нашу мать.

При данных обстоятельствах это было самое умное, что он мог сказать. Искренние слова Бомилькара избавили его от медленной мучительной смерти, которую уготовил ему сводный брат.

— Почему? — спросил Югурта.

Бомилькар пожал плечами:

— Когда я вырос достаточно, чтобы взвешивать свои годы, брат, я понял, как ты дурачил меня. Ты обращался со мной как с ручной обезьянкой.

— А чего ты хотел? — спросил Югурта.

— Услышать, как перед всем миром ты называешь меня братом.

Югурта с неподдельным удивлением посмотрел на него.

— И возвысить тебя выше твоего положения? Мой дорогой Бомилькар, значение имеет отец, а не мать! Наша мать — берберка из племени гетулов, она даже не дочь вождя. В ней не течет царская кровь, которую она могла бы передать своим детям. Назови я тебя братом — и все, кто услышал бы меня, посчитали бы, что я причисляю тебя к царскому роду Масиниссы. А поскольку у меня самого двое сыновей, законных наследников, это было бы, мягко говоря, неблагоразумно.

— Ты должен был назначить меня их опекуном и регентом, — сказал Бомилькар.

— И опять поставить тебя выше твоего положения? Дорогой мой Бомилькар, кровь нашей матери препятствует этому! Твой отец — незначительный человек, по сути — никто. В то время как мой отец был сыном Масиниссы. Царский титул я унаследовал от моего отца.

— Но ведь ты незаконный сын!

— Да. Тем не менее кровь есть кровь. И кровь говорит сама за себя.

Бомилькар отвернулся.

— Кончай со мной, — сказал он. — Я потерпел поражение. Не ты, а я. Причина достаточная, чтобы умереть. И все же берегись, Югурта.

— Беречься? Чего? Попыток меня убить? Других предателей?

— Римлян. Они как солнце, ветер или дождь. В конце концов они все превращают в песок.

Югурта громко крикнул палачей. Те ввалились, готовые на все, но ничего особого не увидели и остановились в ожидании приказа.

— Убейте их обоих, — велел Югурта, направляясь к двери. — Сделайте это быстро. И пришлите мне их головы.

Головы Бомилькара и Набдалсы были насажены на шесты и выставлены на стене Капсы. Ибо выставленная голова — это нечто большее, чем простое свидетельство царской кары за предательство. Отрубленная голова выставлялась в людном месте, чтобы показать людям: умер именно тот человек, который должен был умереть, без всякого обмана.

Югурта уверил себя, что не испытывает горя. Просто чувствует себя более одиноким, чем всегда. Урок необходимый: царь не должен доверять никому, даже собственному брату.

Смерть Бомилькара имела сразу два последствия. Первое: Югурта сделался совершенно неуловимым. Он никогда не оставался на одном месте больше двух дней, никогда не сообщал охране, куда поедет дальше, никогда заранее не извещал армию о своих планах. Властью теперь обладал только он один, и никто больше.

Второе последствие касалось его тестя, короля Мавретании Бокха, который не помогал Риму против мужа своей дочери, но и Югурту не поддерживал против Рима. Югурта немедленно послал разведчиков к Бокху и надавил на него, чтобы тот заключил союз с Нумидией. Вместе им предстояло очистить от римлян всю Африку.

К концу лета позиции Квинта Цецилия Метелла в Риме были полностью подорваны. Никто не сказал доброго слова ни о нем самом, ни о его стратегии. А письма продолжали поступать, постоянно, безжалостно — и очень эффективно.

После взятия Фалы и сдачи Цирты клике Цецилиев Метеллов удалось заручиться некоторой поддержкой среди всадников. Но затем пришли новые известия из Африки, из которых стало ясно: ни Фала, ни Цирта не гарантируют окончания войны. После этого поступили сообщения о бесконечных, бессмысленных стычках, о продвижении римлян глубже, на запад Нумидии — с нулевым результатом; о напрасно потраченных фондах; о шести легионах, на содержание которых казна тратит огромные суммы, и конца этому не видно. По милости Метелла война с Югуртой продолжится еще год, никак не меньше.

Выборы консулов были назначены на середину октября, и имя Мария — теперь на устах у всех — звучало уже как имя важнейшего кандидата. Но время шло, а Марий в Риме не появлялся. Метелл упрямо противился этому.

— Я настаиваю на моем уходе, — сказал Марий Метеллу, раз в пятидесятый, наверное.

— Ну и настаивай, — ответил Метелл. — Все равно ты не уйдешь.

— На будущий год я буду консулом, — сказал Марий.

— Выскочка — и вдруг консул? Невозможно!

— Ты боишься, что выборщики проголосуют за меня, да? — спросил Марий самодовольно. — Ты не отпускаешь меня, потому что знаешь наверняка — меня выберут.

— Я не могу поверить, что чистокровный римлянин проголосует за тебя, Гай Марий. Однако ты очень богат, а это значит, что ты можешь купить голоса. Если тебя когда-нибудь и выберут консулом — а в будущем году этого не случится! — будь уверен, я с радостью докажу в суде, что ты купил выборы!

— Мне не нужно никого подкупать, Квинт Цецилий. Я никогда не подкупал должностных лиц. Поэтому — давай, попытайся, — сказал Марий, как бы насмехаясь над Метеллом.

Метелл избрал другую тактику.

— Я не отпускаю тебя. Примирись с этим. Как истинный римлянин, я бы предал свой класс, если бы отпустил тебя. Консульство, Гай Марий, — должность, недосягаемая для человека италийских корней. Консульские курульные кресла должны принадлежать людям по праву рождения, по заслугам их предков и их собственным. Лучше пусть я буду покрыт позором или умру, чем увижу италийца из самнитских пограничных земель — полуграмотного деревенщину, который и претором-то никогда не должен быть! — сидящим в консульском кресле! Делай, что хочешь! Мне все равно. Лучше опала или смерть. Я не позволю тебе уехать в Рим.

— Если необходимо, Квинт Цецилий, ты заполучишь и то, и другое, — обещал Марий и вышел из комнаты.

Публий Рутилий Руф пытался образумить обоих:

— Оставьте политику! Мы трое здесь, в Африке, чтобы разбить Югурту, а выходит так, что никого из вас это не интересует. Вас больше заботит, кто сумеет настоять на своем и одержит верх. Я сыт по горло этой ситуацией!

— Ты обвиняешь меня в пренебрежении долгом, Публий Рутилий? — спросил Марий, опасно спокойный.

— Нет, конечно нет! Я обвиняю тебя в том, что ты не используешь в этой кампании искру своего гения. А ты обладаешь ею! В тактике, в логистике я разбираюсь не хуже тебя, но когда дело касается стратегии, долгосрочного взгляда на войну, равных тебе нет. Однако посвятил ли ты хоть какое-то время стратегии, нацеленной на победу в этой войне? Нет!

— И где же в этой хвалебной песне в адрес Гая Мария место для меня? — осведомился Метелл сквозь зубы. — И где мое место в этом панегирике в адрес Публия Рутилия Руфа? Или я уже не имею никакого значения?

— Ты имеешь значение, несчастный зазнайка, потому что назначен командующим в этой войне! — резко ответил Рутилий Руф. — И если ты думаешь, что лучше разбираешься в тактике, чем я, или в стратегии, чем Гай Марий, то так и скажи, не стесняйся! Да у тебя духу не хватит! Но уж если ты хочешь, чтобы тебя похвалили, я готов. Ты не такой продажный, как Спурий Постумий Альбин, не такой бездарный тупица, как Марк Юний Силан. Твой главный недостаток — ты не так хорош, как сам о себе думаешь. Когда ты продемонстрировал наличие у тебя ума, попросив Гая Мария и меня стать твоими старшими легатами, я было подумал, что годы пошли тебе на пользу. Но я ошибся. Ты не воспользовался нашими способностями, напрасно растратил деньги государства. Мы не побеждаем в этой войне, мы находимся в очень дорогостоящем тупике. Так воспользуйся же моим советом, Квинт Цецилий! Пусть Гай Марий едет в Рим, пусть Гай Марий выставит свою кандидатуру в консулы — и позволь мне организовать наши ресурсы и разработать нашу тактику на ближайшее время. Что касается тебя — употреби свою энергию на то, чтобы подорвать влияние Югурты. Ради всех богов, я не хочу отнимать у тебя ни грана твоей славы! Просто признай мою правоту — и пусть твое признание не выходит за пределы этих стен.

— Я ничего не признаю! — сказал Метелл.

И так продолжалось весь конец лета, и настала уже осень. Югурту невозможно было поймать. Казалось, он исчез с лица земли. Когда даже самому младшему легионеру стало очевидно, что столкновения между римской армией и армией Югурты не произойдет, Метелл отозвал войска с западных окраин Нумидии и встал лагерем около Цирты.

Дошли слухи, что король Мавретании Бокх наконец-то поддался уговорам Югурты, собрал армию и отправился на соединение со своим зятем куда-то на юг. По слухам, они намеревались объединенными силами двинуться к Цирте. В надежде на долгожданное столкновение Метелл расположил свои войска, в основном прислушиваясь к советам Гая Мария и Рутилия Руфа. Но столкновения так и не произошло. Две армии стояли на расстоянии нескольких миль друг от друга. Югурта отказывался быть втянутым в драку. Опять тупик: римские позиции были слишком хорошо защищены, чтобы Югурта мог атаковать, а позиции нумидийцев — слишком эфемерны, чтобы выманить Метелла из лагеря.

А потом, за двенадцать дней до консульских выборов в Риме, Квинт Цецилий Метелл Свинка официально освободил Гая Мария от должности старшего легата.

— Убирайся! — сказал Метелл, слащаво улыбаясь. — Будь уверен, Гай Марий, я сделаю так, чтобы весь Рим узнал, что я все-таки отпустил тебя перед выборами.

— Ты думаешь, я не попаду в Рим вовремя, — сказал Марий.

— Я ничего не думаю, Гай Марий.

Марий усмехнулся.

— Во всяком случае, на это похоже. — Он щелкнул пальцами. — Где бумага, на которой написано, что я официально отпущен? Дай ее мне.

Метелл передал Марию приказ и, когда тот дошел до выхода, сказал ему в спину, не повышая голоса:

— Кстати, Гай Марий, я только что получил из Рима хорошую новость. Сенат продлил мое губернаторство и мое командование в Нумидии еще на год.

— Молодцы! — сказал Марий — и исчез.

А ожидающему его Рутилию Руфу он сказал так:

— Да пошел он!.. Он думает, что и со мной расправился, и свою шкуру сберег. Но он ошибается. Я сдеру с него его поросячью шкуру, Публий Рутилий, вот увидишь. Я буду в Риме вовремя, чтобы баллотироваться в консулы. Я добьюсь, чтобы его сняли с командования.

Рутилий Руф внимательно посмотрел на старого приятеля:

— Я очень уважаю твои способности, Гай Марий, но в этом случае, похоже, Свинка одержал верх. Ты не попадешь в Рим к выборам.

— Попаду, — сказал Марий уверенно.

За два дня он доскакал от Цирты до Утики, останавливаясь по пути только на несколько часов, чтобы поспать. Где только возможно, требовал свежую лошадь. К вечеру второго дня он нанял в гавани Утики небольшой быстроходный корабль. И на рассвете третьего дня отплыл в Италию, совершив на берегу очень богатое жертвоприношение морским ларам как раз в тот момент, когда заалел восток.

— Ты плывешь навстречу невообразимо великой судьбе, Гай Марий, — сказал жрец, который приносил жертву богам — покровителям путешествующих по морю. — Я никогда не видел лучших предзнаменований, чем сегодня.

Его слова не удивили Мария. С тех пор как Марфа открыла ему будущее, он оставался непоколебимым в своем убеждении: все произойдет именно так, как она предсказала. Поэтому, когда корабль вышел из гавани Утики, Гай Марий спокойно прислонился к лееру и стал ждать ветра. Ветер подул с юго-запада со скоростью двадцать морских миль, и через три дня корабль уже бросил якорь в Остии. Хороший ветер, спокойное море, не было нужды прижиматься к берегу, искать укрытия или пополнять провизию. Все боги были на его стороне — как и предрекала Марфа.

Известие о чудесном плавании достигло Рима, опередив путешественника. Он задержался в Остии совсем ненадолго — только чтобы заплатить за корабль и щедро наградить капитана. Когда Гай Марий прискакал на Римский Форум и спешился перед столом консула Аврелия, уже собралась толпа. Она выкрикивала его имя и рукоплескала от всей души, давая понять, что он — герой этого момента. Окруженный людьми, которые хлопали его по спине, дивясь его появлению, Марий приблизился к consul suffectus — консулу, который занял место Сервия Сульпиция Гальбы, осужденного комиссией Мамилия.

— Прошу прощения за то, что не успел переодеться в белую тогу, Марк Аврелий, — сказал он. — Я здесь, чтобы вписать свое имя в списки кандидатов на звание консула.

— Если у тебя есть доказательства того, что Квинт Цецилий освободил тебя от обязанностей перед ним, Гай Марий, я охотно внесу твое имя в списки, — отвечал консул, которого тронула реакция толпы. Он был уверен, что самые влиятельные всадники в городе, услышав новость о неожиданном приезде Мария, торопились сейчас сюда из каждой базилики и портика.

Как вырос Марий! Каким значительным он выглядел, на полголовы возвышаясь над толпой, с улыбкой победителя на лице! Как широки его плечи, готовые выдержать бремя консульства! Впервые за свою долгую карьеру этот италийский мужлан, по-гречески не разумеющий, испытывал на себе искреннее обожание масс. Не уважение преданных солдат, а именно обожание переменчивой публики Форума. И Гаю Марию это нравилось.

Для него наступили пять самых сумасшедших дней в его жизни. У него не было ни времени, ни сил, чтобы уделить Юлии хотя бы мимолетное объятие. Его никогда не было дома в те часы, когда можно было показать ему сына. Истерически-восторженная реакция толпы еще не гарантировала ему победы на выборах. Пользующийся огромным влиянием, род Цецилиев Метеллов объединился с каждой аристократической семьей в последнем усилии не допустить италийского деревенщину в курульное кресло консула. Его сила — это всадники, это испанские связи и обещанные Гаудой будущие концессии в Нумидии. Но оставалось еще много всадников, которые были заодно с его противниками.

Народ говорил, народ спорил, народ спрашивал, народ гадал: хорошо ли это будет для Рима, если «нового человека» Гая Мария выбрать консулом? «Новые люди» — это всегда риск. «Новые люди» не были знакомы с жизнью знати. «Новые люди» совершали ошибки, которых не совершала знать. «Новые люди» — это новые люди… Да, его жена — Юлия из рода Юлиев. Да, его послужной военный список — украшение Рима. Да, он очень богат, так что может быть выше коррупции. Но кто хоть раз видел его в суде? Слышал ли кто-нибудь, как он говорит о законах и законотворчестве? Разве он не был разрушительным элементом в трибутных комициях — еще до своего сенаторства, когда он не считался с мнением тех, кто лучше его знал Рим? А тот отвратительный закон, который уменьшил территорию септы? А его возраст! Когда он станет консулом, ему уже будет пятьдесят! Старики — плохие консулы.

И помимо всего этого, Цецилии Метеллы нажили огромный политический капитал на самом неприемлемом качестве Гая Мария как консула. Он не был чистокровным римлянином. Он был италиец. Неужели в Риме не найдется больше подходящих римских аристократов, чтобы отдавать консульство италийскому «новому человеку»? Уж конечно, среди кандидатов сыщется полдюжины людей, более достойных, чем Гай Марий! Все — хорошие люди. И все — римляне.

Марий выступал перед маленькими группами слушателей, перед большими аудиториями, на Римском Форуме, в цирке Фламиния, с подиумов различных храмов, в портике Метеллов, во всех базиликах. Он был хорошим оратором, знал риторику, хотя до вступления в Сенат не пользовался этими знаниями. Ораторскому искусству учил его Сципион Эмилиан. Марий владел вниманием слушателей, хотя и не мог состязаться с Луцием Кассием или Катулом Цезарем. Много вопросов задавали ему. Иные были от тех, кто просто хотел что-либо знать, иные — он сам просил задавать ему. А были вопросы и от тех, кто хотел узнать разницу между тем, что ответит он, и тем, что Метелл сообщал в своих рапортах Сенату.

Сами выборы прошли без эксцессов, с соблюдением порядка, в особом месте, отведенном для голосования на Марсовом поле. Выборы в тридцати пяти трибах можно было устроить в месте, где проходили народные собрания на Римском Форуме. Легко можно было собрать выборщиков триб на относительно небольшом пространстве. Но голосование членов центуриатных комиций более масштабно.

Когда голоса центурий были собраны, начиная с первой центурии первого класса, стала вырисовываться следующая картина: Луций Кассий Лонгин — первый кандидат от каждой центурии, но кандидатов на должность второго консула было много. Конечно, первый и второй классы так единодушно голосовали за Луция Кассия Лонгина, что он был поставлен на первое место и назначен старшим консулом. Но имя младшего консула оставалось неизвестным до конца голосования третьего класса. Бок о бок шли Гай Марий и Квинт Лутаций Катул Цезарь.

Победу одержал Гай Марий. Он стал младшим консулом. Цецилии Метеллы еще могли влиять на голосование центуриата — но недостаточно, чтобы совсем вычеркнуть Гая Мария. А это можно было расценивать как триумф Гая Мария.

Он стал действительно одним из «новых людей». Первый в своем роду получил место в Сенате и обустроился в Риме, сделал карьеру в армии, разбогател.

Во второй половине дня выборов Гай Юлий Цезарь устроил праздничный семейный ужин. Его контакты с Марием ограничивались лишь кратким рукопожатием на Форуме и другим таким же кратким рукопожатием на Марсовом поле, когда собрались все центурии, — так сильно занят был Марий в течение пяти дней выборной кампании.

— Тебе невероятно повезло, — сказал Цезарь, ведя своего почетного гостя в столовую, пока его дочь Юлия ушла в поисках матери и младшей сестры.

— Знаю, — кивнул Марий.

— Сегодня за ужином у нас будет мало мужчин. Оба моих сына до сих пор в Африке, но я могу предложить еще одного мужчину, чтобы нас было столько же, сколько женщин.

— Я получил письма от Секста и Гая Юлия; они сообщают много новостей о своих подвигах, — сказал Марий, усаживаясь с Цезарем на скамье.

— Об этом после.

Обещанный третий мужчина вошел в столовую, и Марий вздрогнул от неожиданности. Он узнал молодого, но уже зрелого мужчину, который три года назад стоял среди всадников во время церемонии в честь нового консула. Жертвенный бык тогда никак не хотел умирать… Как можно забыть это лицо, эти волосы?

— Гай Марий, — промолвил Цезарь сдержанно, — позволь представить тебе Луция Корнелия Суллу, не только моего ближайшего соседа, но также коллегу и будущего зятя.

— Ну! — воскликнул Марий, тепло пожимая руку Суллы. — Ты счастливый человек, Луций Корнелий.

— И хорошо сознаю это, — с чувством ответил Сулла.

Цезарь немного нарушил обычай рассаживать гостей за обеденным столом. На среднее ложе он сел сам и усадил Мария. Суллу он устроил на второе ложе. Это ни в коей мере не являлось оскорблением, как он поспешил объяснить, просто нужно рассредоточить гостей, чтобы им не было тесно.

«Как интересно, — подумал Марий озабоченно, — я никогда раньше не видел Гая Юлия Цезаря чувствующим себя неловко. Но этот странно красивый парень каким-то образом выводит его из душевного равновесия…»

А потом вошли женщины, сели напротив мужчин на стулья с высокими спинками, и ужин начался.

Как ни старался Марий не выглядеть ослепленным любовью старым мужем молодой жены, взгляд его постоянно устремлялся в сторону Юлии. За время его отсутствия та превратилась в восхитительную молодую матрону, грациозную, не боящуюся своих новых обязанностей, превосходную мать и хозяйку дома — идеальную жену. А вот Юлилла, решил Марий, тоже изменилась, но не в лучшую сторону. Конечно, он не видел ее в худший период ее болезни, которая, кажется, отступила совсем недавно. Разрушительные следы недуга еще оставались: исхудавшее тело, неразвитый интеллект, отсутствие жизненного опыта, неудовлетворенность… Лихорадочная речь, резкие манеры, вскакивает испуганно, не может спокойно усидеть на стуле. Она все время старалась привлечь внимание своего жениха, так что зачастую он даже не мог вставить слово в разговор Мария и Цезаря.

Однако Сулла относился к этому весьма спокойно. Ему, без сомнения, нравилось внимание Юлиллы. Но, как решил практичный Марий, после женитьбы это не продлится и полугода.

Семейное счастье с истеричкой — не для Луция Корнелия Суллы! Ничто в нем не говорило о будущей преданности супруге. И вряд ли Сулла предпочитает женское общество.

В конце ужина Цезарь объявил, что забирает Гая Мария в свой кабинет для личного разговора.

— Оставайтесь здесь, если хотите, или разбредайтесь, кто куда хочет, — сказал он спокойно. — Мы давно не виделись с Гаем Марием.

— В твоем доме большие перемены, Гай Юлий, — сказал Марий, когда они удобно расположились в таблинии.

— Действительно, перемены есть — и в этом заключается главная причина моего желания, чтобы ты без промедления зажил своим домом.

— Думаю, со следующего года моя жизнь упорядочится, — улыбнулся Марий. — Всем этим я обязан тебе. И не только консульством. Счастьем иметь идеальную жену, идеального партнера во всех моих делах… С тех пор как я возвратился, я мало уделял ей внимания, но теперь намерен исправиться. Через три дня я увезу Юлию и сына в Байи, и на целый месяц мы забудем обо всем на свете.

— Ты не представляешь себе, насколько приятно мне это слышать.

Марий поудобнее устроился в кресле:

— Очень хорошо. А теперь — о Луций Корнелии Сулле. Я помню, ты говорил как-то об одном аристократе без денег, который хотел бы жить так, как подобает ему по праву рождения. И звали его так же, как твоего будущего зятя. Что же случилось, почему такие перемены?

— Ему везет. Он говорит, если все будет идти так, как идет, то он прибавит еще имя «Феликс» к тому, которое унаследовал от отца, пьяницы и никчемного человека. Три года назад Луций Корнелий встретил Юлиллу, и она дала ему венец из трав, не вполне понимая смысла своего деяния. Сулла считает, что именно с того дня удача повернулась к нему. Сначала умер племянник Клитумны, который был ее наследником. Потом умерла женщина по имени Никополис и оставила Луцию Корнелию небольшое состояние. Думаю, она была его любовницей. А через несколько месяцев после этого покончила с собой Клитумна. Не имея прямых наследников, все свое состояние она оставила Луцию Корнелию — дом на Палатине по соседству с моим, виллу в Цирцеях и около десяти миллионов денариев.

— Боги! Он действительно имеет полное право носить имя Феликс, — произнес Марий довольно сухо. — Но ты наивен, Гай Юлий, если веришь, что Луций Корнелий Сулла не сам подсадил этих покойников в ладью Харона!

Цезарь принял выпад, выставив руку, усмехнулся:

— Нет, Гай Марий, уверяю тебя, я не наивен. Я не могу подозревать Луция Корнелия ни в одной из этих трех смертей. Племянник Клитумны умер после продолжительной болезни желудка; гречанка Никополис скоропостижно скончалась вследствие отказа почек. В обоих случаях было произведено вскрытие, и ничего подозрительного обнаружено не было. Клитумна перед смертью находилась в глубочайшей депрессии. Она покончила с собой в Цирцеях, в то время, когда Луций Корнелий оставался здесь, в Риме. Я подверг строжайшему допросу всех рабов в доме Клитумны — и в Риме, и в Цирцеях. Больше мы ничего не можем узнать о Луций Корнелии. — Он поморщился. — Я всегда был против пыток рабов с целью получения доказательства преступления. Доказательства, добытые пытками, не стоят даже ложки уксуса. Не думаю, что рабы Клитумны вообще имеют что сказать, даже под пытками. Поэтому я отказался от этой идеи.

Марий кивнул:

— Я согласен с тобой, Гай Юлий. Показания раба имеют значение, только если они даны добровольно, если в них есть логика и они явно правдивы.

— Так что в результате Луций Корнелий превратился из бедняка в состоятельного человека, — продолжал Цезарь. — От Никополис он унаследовал достаточно, чтобы получить статус всадника, а от Клитумны — довольно, чтобы войти в Сенат. Благодаря шуму, устроенному Скавром по поводу отсутствия цензоров, в прошлом мае были выбраны два новых. Иначе Луцию Корнелию пришлось бы ждать права допуска в Сенат еще несколько лет.

Марий засмеялся:

— Так что же произошло в действительности? Неужели никто не хотел быть цензором? Я хочу сказать, в какой-то степени выбор Фабия Максима Эбурна логичен, но Лициний Гефа? Ведь цензоры изгнали его из Сената за аморальное поведение восемь лет назад. А он все-таки вернулся в Сенат, после того как пролез в народные трибуны!

— Я знаю, — мрачно сказал Цезарь. — Мне кажется, никто не хотел становиться цензором из страха перед Скавром. Подобное желание могло быть расценено как отсутствие уважения к Скавру после его вынужденной отставки. Так что свои кандидатуры выставили только не слишком щепетильные люди. Учти, с Гефой довольно легко вести дела: он стал цензором исключительно ради общественного положения да ради взяток. Компании, добивающиеся для себя государственных контрактов, обычно щедры… А Эбурн — ну что ж, мы все знаем, у него нелады с головой!

«Да, — подумал Марий, — мы это знаем…» Глубокий старик из аристократического рода, выше которого был разве что род Юлиев. Линия Фабиев Максимов вымерла и поддерживалась только с помощью усыновлений. Квинт Фабий Максим Эбурн, выбранный цензором, был усыновленный Фабий Максим. У него имелся единственный сын, но пять лет назад он убил его за непристойное поведение. Хотя законом не запрещалось, пользуясь правом pater familias, казнить собственного отпрыска, но все же убийство жен или детей давно уже не практиковалось. Поэтому поступок Эбурна привел в ужас весь Рим.

— Имей в виду, для Рима очень хорошо, что у Гефы такой коллега, как Эбурн, — сказал задумчиво Марий. — Сомневаюсь, что при Эбурне он сильно разживется.

— Уверен, что ты прав. Но тот несчастный молодой человек, его сын! Учти, Эбурн — настоящий Сервилий Цепион, а все Сервилии Цепионы ведут себя довольно странно, когда дело касается сексуальной морали. Они целомудреннее Дианы Охотницы, но говорят о сексе очень много. Вот это меня и удивляет.

— Итак, кто убедил цензоров, что Луция Корнелия Суллу следует допустить в Сенат? — спросил Марий. — Говорят, он не был образцом целомудрия.

— Думаю, моральная распущенность была его главной неприятностью, — спокойно согласился Цезарь. — Эбурн скосил глаза на свой шишковатый маленький носик и поворчал немного по этому поводу. А Гефа допустил бы в Сенат даже звенящую деньгами обезьяну. Так что в конце концов они сочли возможным внести Луция Корнелия в списки сенаторов — но только при некоторых условиях.

— Каких же?

— Луций Корнелий считается сенатором условно. Он должен выставить свою кандидатуру на должность квестора и победить. Если он потерпит поражение, то уже не будет сенатором.

— А он победит?

— А ты как думаешь, Гай Марий?

— С таким именем, как у него? Конечно!

— Я тоже надеюсь. — Но Цезарь произнес это нерешительно. Неопределенно. С долей смущения? Он вздохнул и, улыбаясь, посмотрел на своего зятя. В его голубых глазах застыла печаль. — После твоего великодушного поступка, когда ты женился на Юлии, я поклялся, Гай Марий, что никогда тебя больше ни о чем не попрошу. Но это глупая клятва. Как можно знать, что понадобится в будущем? Вот мне и понадобилось. Я еще раз прошу тебя об одолжении.

— Всегда готов помочь тебе, Гай Юлий, — тепло сказал Марий.

— Было ли у тебя время поговорить с женой, чтобы узнать, почему Юлилла довела себя голодом чуть не до смерти? — спросил Цезарь.

— Нет. — Суровое орлиное лицо на мгновение озарилось искренней радостью. — Те минуты, когда нам удавалось побыть вместе, мы не тратили на разговоры, Гай Юлий!

Цезарь засмеялся, потом вздохнул.

— Хотел бы я, чтобы моя младшая дочь походила на старшую! Но так не получилось. Наверное, это вина моя и Марсии. Мы испортили ее. Прощали ей то, чего не спускали троим старшим детям. С другой стороны, я твердо убежден, что есть какой-то изъян в самой Юлилле. Как раз перед смертью Клитумны мы обнаружили, что эта дурочка влюбилась в Луция Корнелия и пыталась заставить его… или нас… невозможно знать, да и сама она едва ли понимала… Во всяком случае, она хотела Луция Корнелия и заранее знала, что я никогда не дам согласия на этот союз.

Марий не верил своим ушам:

— И зная, что между ними была тайная связь, ты разрешил этот брак?

— Нет-нет, Гай Марий, Луций Корнелий в этом совершенно не замешан! — воскликнул Цезарь. — Уверяю тебя, он не имеет никакого отношения к тому, что она вытворяла.

— Но ты же сам сказал, что два года тому назад она подарила ему венец из трав, — возразил Марий.

— Поверь мне, та встреча была невинная — по крайней мере, с его стороны. Он не поощрял ее, старался разубедить, оттолкнуть. Она же подстрекала его к любовному свиданию. Но он знал, что я никогда бы этого не простил. Пусть Юлия расскажет тебе всю историю целиком, и ты поймешь, что я имею в виду, — сказал Цезарь.

— Тогда как это вышло, что они собираются пожениться?

— Когда он унаследовал свое состояние и получил возможность вести подобающий образ жизни, то попросил руки Юлиллы. Несмотря на то, как она с ним поступала.

— Венец из трав, — задумчиво молвил Марий. — Да, я могу понять, что он должен чувствовать… Ее подарок изменил его судьбу — и соединил их.

— Я тоже это понимаю, потому и дал согласие. — И опять Цезарь вздохнул, еще тяжелее. — Но дело в том, Гай Марий, что Луций Корнелий не нравится мне так, как нравишься ты. Он очень странный человек… Есть в нем что-то, что раздражает меня, внушает тревогу. И я никак не могу понять, что это такое. Но в своих оценках следует быть справедливым и беспристрастным.

— Не печалься, Гай Юлий, в конце концов все будет хорошо, — успокоил его Марий. — Так чем я могу быть тебе полезен?

— Помоги Луцию Корнелию стать квестором, — сказал Цезарь, переходя на деловой тон теперь, когда требовалось решить проблему другого человека. — Дело в том, что никто его не знает. О, все знают его имя! Все знают, что он — чистокровный патриций из рода Корнелиев. Но фамилия «Сулла» — такую сейчас почти не услышишь. У него не было возможности проявить себя на Форуме и в судах, когда он еще был довольно молодым человеком. И военную службу он тоже никогда не проходил. Если какой-нибудь зловредный аристократ поднимет по этому поводу шум, тот факт, что Сулла никогда не служил, может не допустить его в Сенат. Мы надеемся, что никто не будет его пристрастно расспрашивать, и в этом отношении имеющаяся парочка цензоров идеальна. Им и в голову не придет, что Луций Корнелий не смог пройти военную подготовку на Марсовом поле или не вступал в легионы в качестве младшего военного трибуна. К счастью, Скавр и Друз зарегистрировали его как всадника, так что наши новые цензоры просто решат, что предыдущие уже тщательно все проверили. Скавр и Друз понимали людей, они чувствовали, что Луцию Корнелию надо дать шанс. И кроме того, в то время вопрос о Сенате не стоял.

— Ты хочешь, чтобы я дал взятку? — прямо спросил Марий.

Цезарь, человек старого уклада, был шокирован:

— Конечно же нет! Я могу еще как-то извинить взятку, если в итоге становишься консулом, но квестором! Никогда! К тому же это слишком рискованно. Эбурн следит за Луцием Корнелием, стараясь уловить любую оплошность, чтобы дисквалифицировать его и отдать под суд. Нет, я хотел бы совсем другого. Сделай Луция Корнелия твоим личным квестором. Когда электорат поймет, что кандидатом в квесторы уже интересуется вновь избранный консул, за него определенно проголосуют.

Марий ответил не сразу. Он обдумывал последствия.

В действительности не имело большого значения, виновен ли Сулла в смертях своей любовницы и мачехи или нет. Позднее, если он добьется в политике успехов, которые позволят ему претендовать на консульство, обязательно начнутся разговоры о том, что он отправил своих благодетельниц на тот свет. Кто-нибудь непременно выкопает эту историю, и слухи об убийствах станут подарком богов для его политических соперников. Женитьба на дочери Гая Юлия Цезаря поможет, конечно, но ничто не смоет пятна полностью. И в конце концов найдутся многие, кто поверит этому. Это первое препятствие.

Второе заключалось в том обстоятельстве, что Гай Юлий Цезарь не мог заставить себя относиться к Луцию Корнелию с симпатией, хотя и не находил рациональных оснований для этого. Что это? Нечто витающее в воздухе или плод размышлений? Инстинкт, быть может?

Ну а третье препятствие — личность Юлиллы. Его Юлия, теперь Марий знал это, никогда бы не вышла замуж за человека, которого посчитала бы недостойным, каким бы отчаянным ни было финансовое положение Юлиев Цезарей. А Юлилла оказалась взбалмошной, неразумной, эгоистичной — тип девушки, которая не в состоянии выбрать достойного человека, даже если бы от этого зависела ее жизнь. Она выбрала Луция Корнелия Суллу.

Потом он отвлекся от Цезаря и мысленно вернулся в то раннее пасмурное утро на Капитолийском холме. Когда он незаметно наблюдал, как Сулла смотрит на истекающего кровью быка.

И тут Марий понял, что должен сделать, каков должен быть его ответ. Луций Корнелий Сулла не был обычным человеком.

Ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы он вновь канул в безвестность. Он должен наследовать привилегии, положенные ему по праву рождения.

— Хорошо, Гай Юлий, — уверенно сказал Марий. — Я попрошу Сенат дать мне Луция Корнелия Суллу в качестве квестора.

Цезарь оживился:

— Благодарю тебя, Гай Марий! Благодарю тебя!

— Ты можешь их поженить до того, как Народное собрание соберется на выборы квесторов?

— Будет сделано, — сказал Цезарь.

Итак, не прошло и недели, как Луций Корнелий Сулла и Юлия Младшая, младшая дочь Гая Юлия Цезаря, поженились по старинному обряду confarreatio — самому торжественному и священному виду бракосочетания, к которому допускались только патриции. Карьера Суллы была обеспечена. Лично Гай Марий попросил его для себя в квесторы. Сулла стал членом семьи, чьи положение и репутация были безупречны. Теперь он не мог проиграть.

В ликующем настроении он ждал первой брачной ночи, — он, который вообще никогда и не мечтал о том, что будет женат. Менее всего Сулла предполагал увидеть себя в роли главы семьи.

Метробий ушел в прошлое еще до того, как Сулла обратился к цензорам, желая записаться в кандидаты на должность сенатора. Расставание оказалось тяжелее, чем предполагал Сулла. Мальчик очень его любил, и сердце его было разбито. Однако Сулла оставался тверд в своем решении. Ничто из прошлого не должно угрожать его восхождению к славе.

Кроме того, он достаточно разбирался в своем эмоциональном состоянии, чтобы понимать: Юлилла ему очень дорога. Он считал ее своей Фортуной. Сулла был не в состоянии квалифицировать свое чувство к какому-либо человеку как любовь. Любовь для Суллы была чем-то, что чувствуют другие. И этих «других» — меньшинство. Послушать рассказы этих «других», так любовь — это очень странное состояние, наполненное иллюзиями и разочарованиями. Временами она доводит до безумия, а иногда заставляет совершать аморальные поступки. Сулла не мог распознать ее в себе, ведь любовь, как он считал, отрицает всякий здравый смысл, самосохранение, ясность мысли. Может ли быть, что его терпение по отношению к взбалмошной, неуравновешенной жене было, по сути дела, свидетельством настоящей любви? Однако он считал это терпение достоинством собственного характера и поэтому не мог понять ни себя, ни своей любви.

Это была типичная для Юлиев Цезарей свадьба, величественная, пышная, без всяких непристойностей. Те свадьбы, свидетелем которых Сулла был прежде, не были ни величественными, ни пышными, и там часто допускались непристойности. Но они были веселее. Однако когда подошло время, возле спальни новобрачных не толкались пьяные гости, и не пришлось тратить время, выдворяя их всех из дома.

Когда короткое путешествие от дверей одного дома до дверей другого было закончено, и Сулла взял Юлиллу на руки — совсем невесомую, эфемерную! — чтобы перенести ее через порог, сопровождающие их гости растворились.

В его жизни никогда не было неопытных девственниц. Поэтому Сулла не чувствовал никаких сомнений по поводу дальнейшего развития событий. Он избавил себя от преждевременного беспокойства. Каков бы ни был клинический статус ее девственной плевы, Юлилла была вполне созревшей, словно спелый персик, добровольно падающий с дерева. Она, восхищенная и возбужденная, смотрела, как он совлекает с себя свадебную тунику, снимает с головы венок из цветов. И сама стала стягивать с себя одну за другой все одежды новобрачной. Кремовая, огненная, шафрановая… Особые амулеты и пояса… Семиярусную тиару из тончайшей шерсти — прочь с головы…

Они любовались друг другом. Сулла — прекрасно сложенный, Юлилла — очень тоненькая, но сохранившая стройность и гибкость линий, смягчающие то, что у других выглядело бы угловатым и безобразным. Она первая подошла к нему, положила руки ему на плечи и с совершенно естественной и мгновенной чувственностью стала медленно, всем телом, скользить по его телу. Она томно вздыхала, когда его руки стали гладить ее спину смелыми, уверенными движениями.

Он был в восторге от ее невесомости, ее акробатической гибкости, с которой она отвечала ему. Что бы он ни делал, ничто не испугало ее и не оскорбило. Секунды потребовались на то, чтобы научить ее целоваться. И все же все годы их совместной жизни она не переставала учиться поцелуям. Чудесная, красивая, страстная женщина, всегда готовая угодить ему, но и требующая от него того же. Вся — его. Только его. И кто из них в ту ночь мог даже вообразить, что все может измениться, будет уже не таким идеальным?

— Если ты когда-нибудь только посмотришь на кого-нибудь другого, я убью тебя, — сказал Сулла, когда они отдыхали между очередными приступами страсти.

— Я тебе верю, — отозвалась она, помня горький урок, преподанный ее отцом. Теперь она ушла из-под власти отца, чтобы попасть под власть мужа. Патрицианка, она не была и никогда не могла быть хозяйкой себе. Таким, как Никополис или Клитумна, куда лучше.

Они оказались почти одного роста. Юлилла для женщины высокая, а Сулла — среднего роста. Ноги ее были длиннее его ног, и она могла обвить их вокруг его коленей, любуясь белизной его кожи по сравнению с ее собственной — золотистой.

— Рядом с тобой я похожа на сирийку, — молвила она, приложив свою руку к его, чтобы увидеть контраст в свете горящей лампы.

— Я не такой, как все, — резко сказал он.

— Так это и хорошо! — засмеялась она, наклоняясь, чтобы поцеловать его.

Он в свою очередь изучал ее. Угловатая и субтильная, очень похожа на мальчика. Одним шлепком он стремительно перевернул ее на живот, лицом в подушку, и стал разглядывать линии спины, ягодиц и бедер.

— Ты изящна, как мальчик, — заметил он.

Она с негодованием попыталась вскочить, но он прижал ее, заставив лежать.

— Ничего себе! Звучит так, словно ты предпочитаешь мальчиков, Луций Корнелий! — Сказано это было без всякой задней мысли, сквозь смех, заглушаемый подушкой.

— Ну, пока я не встретил тебя, полагаю, так оно и было, — сказал он.

— Дурачок! — засмеялась она, приняв его слова за шутку. Высвободившись, она села ему на грудь, коленками прижав его руки. — Можешь внимательно рассмотреть мою маленькую «свинку» и сказать, похожа ли она хоть капельку на твердый, опытный дротик!

— Только посмотреть? — осведомился он, придвигая ее поближе к своим губам.

— Мальчик! — Эта идея продолжала забавлять ее. — Ты дурачок, Луций Корнелий!

А потом она совсем забыла об этом в безумии новых удовольствий.

Народное собрание выбрало Суллу квестором, и, хотя он должен был приступить к исполнению обязанностей не раньше пятого декабря, на следующий же день после выборов Сулла счел необходимым представиться в доме Мария.

В ноябре светало поздно, и Сулла был рад этому обстоятельству. Его безудержные ночные забавы с Юлиллой приводили к тому, что он уже не мог просыпаться рано, как в былые времена. Но он знал, что должен вставать до восхода солнца. То, что Марий попросил его в качестве своего личного квестора, неуловимо изменило статус Суллы.

Теперь Сулла технически превратился в клиента Мария — на срок исполнения должности личного квестора. А это продлится до тех пор, пока Марий сохраняет свою власть. Клиенту же не пристало до наступления дня валяться в постели с молодой женой. Клиент должен появляться в доме своего патрона с первыми рассветными лучами и выполнять все, что бы тот ни пожелал. Его могли вежливо отпустить. Могли попросить проследовать с патроном на Римский Форум или в одну из базилик по общественным или личным делам. Могли дать какое-либо поручение.

Хотя Сулла опоздал не настолько, чтобы получить выговор, однако широкий атрий дома Мария был уже полон клиентов. Некоторые, как решил Сулла, наверное, так и спали на улице у дверей дома Мария. Вздохнув, Сулла направился в укромный уголок и приготовился к длительному ожиданию.

Некоторые важные люди нанимали секретарей и номенклаторов, чтобы сортировать утренний «улов» клиентов, отсеивая «килек», которые приходили просто ради того, чтобы их заметили, и оставляя только крупную и интересную «рыбу», которой разрешалось увидеть патрона. Но, как с удовлетворением заметил Сулла, Гай Марий сам был сортировщиком своего «улова». Помощника нигде не было видно. Этот важный человек, новый консул, сам выполнял грязную работу, неспешно отделяя нужных от ненужных эффективнее любого секретаря. За двадцать минут четыреста человек, толпившихся в атрии и заполнивших колоннаду перистиля, были рассортированы. Больше половины из них были отпущены. Причем каждому клиенту-вольноотпущеннику или просто свободному человеку более низкого статуса улыбающийся Марий вкладывал в руку подарок — и не принимал никаких возражений.

«Да, — подумал Сулла, — он может быть „новым человеком“, больше италийцем, нежели римлянином, но он знает, как себя держать. Все правильно. Какой-нибудь Фабий или Эмилий не справлялись бы с ролью патрона лучше».

— Луций Корнелий, тебе не следует ждать здесь! — сказал Марий, добравшись до угла, где стоял Сулла. — Пройди в мой кабинет, устраивайся там поудобнее. Я скоро присоединюсь к тебе, и мы поговорим.

— Нет-нет, Гай Марий, — возразил Сулла, улыбаясь сжатыми губами. — Я здесь, чтобы предложить тебе свои услуги как твой новый квестор, и с удовольствием подожду своей очереди.

— В таком случае подожди своей очереди в кабинете. Если ты хочешь хорошо выполнять обязанности моего квестора, тебе лучше посмотреть, как я веду свои дела, — сказал Марий, положив руку ему на плечо.

За три часа все вопросы многочисленных клиентов были рассмотрены — терпеливо, но быстро. Почти все они касались деловой помощи в Африканской провинции.

— Гай Марий, — заговорил Сулла, когда ушел последний клиент, — раз командование Квинта Цецилия Метелла в Африке продлили еще на год, как ты собираешься помочь своим клиентам организовать дела в Нумидии, когда она вновь будет открыта для Рима?

Марий задумался.

— Ну что ж, Квинт Цецилий действительно останется в Африке и на следующий год, так?

Поскольку это был риторический вопрос, Сулла даже не пытался ответить на него. Он молча сидел, с восхищением наблюдая, как работает мысль Мария.

— Да, Луций Корнелий, — продолжал Марий, — я размышлял над проблемой Квинта Цецилия в Африке. Ее можно разрешить.

— Но Сенат никогда не согласится заменить тобой Квинта Цецилия, — отважился сказать Сулла. — Я еще не очень знаком с политическими нюансами внутри Сената, но определенно ощущаю твою непопулярность среди ведущих сенаторов. Кажется, нужна большая смелость, чтобы позволить себе плыть против течения.

— Очень верно, — сказал Марий, продолжая приятно улыбаться. — Я — италийский деревенщина, по-гречески не разумеющий, — цитирую Метелла, которого лично я называю Свинкой, — и недостоин консульства. Не говоря уж о том, что мне пятьдесят лет. В этом возрасте поздно занимать руководящую должность в армии. В Сенате очень многие против меня. Но знаешь, ведь так было всегда. И все равно — вот он я, консул в пятьдесят лет! Похоже на чудо, не так ли, Луций Корнелий?

Сулла усмехнулся, немного мрачно. Мария это не смутило.

— Да, Гай Марий, похоже.

Марий наклонился вперед в кресле, сложив красивые руки на своем легендарном столе со столешницей из зеленого камня.

— Луций Корнелий, много лет назад я обнаружил, что добиться своей цели можно разными способами. В то время как другие продвигаются вверх по cursus honorum, даже не икнув, мне потребовались годы и годы. Но они потрачены не зря. Я подмечал и собирал в копилку все способы достижения цели. Видишь ли, когда ждешь, стоя не в очереди, а в стороне, то поневоле наблюдаешь, оцениваешь, складываешь мозаику. Я никогда не был хорошим законником, никогда не разбирался в нашей неписаной конституции. Пока Метелл Свинка толкался в судах возле Кассия Равиллы и учился добиваться осуждения весталок-девственниц — я говорю это в иносказательном смысле, — я был солдатом. И продолжал служить. Вот что я делаю лучше всего. И все же я не совру, если похвастаюсь, что теперь больше знаю о законах и конституции, чем полсотни метеллов-свинок. Я смотрю на вещи со стороны, мой ум не избалован проторенными дорожками. Поэтому я собираюсь скинуть Квинта Цецилия Метелла Свинку с седла командующего в Африке и сесть в него сам.

— Я верю тебе, — сказал Сулла, вздохнув. — Но каким образом?

— Все они — юридические простофили! — презрительно фыркнул Марий. — Вот этим я и воспользуюсь. Обычно Сенат всегда раздает губернаторства, и никому в голову не приходит, что сенаторские декреты, строго говоря, не имеют законодательной силы. Они так ничему и не научились, даже после уроков, которые им пытались преподать братья Гракхи! Сенаторские декреты — это лишь традиция. Но не закон! Сегодня законы издает Народное собрание, Луций Корнелий. А в Народном собрании я пользуюсь куда большим влиянием, чем любой Цецилий Метелл.

Сулла сидел тихо. Ему было страшновато, он странно себя чувствовал. Как ни могуч был интеллект Мария, не это приводило Суллу в благоговейный ужас. Нет, это было новое ощущение — ему доверяют, его посвящают. Откуда Марий знал, что ему, Сулле, можно довериться? Надежность никогда не украшала его репутацию. И Марий должен был бы предварительно тщательно изучить ее. Но вот здесь он, Марий, раскрывает перед Суллой свои планы и намерения, чтобы испытать нового квестора, человека, которого он совсем не знает. Полностью открывшись ему, словно это доверие было уже заслужено.

— Гай Марий, — сказал он, не в состоянии промолчать, — почему, покинув твой дом, я не отправлюсь в дом кого-нибудь из Цецилиев Метеллов и не перескажу ему все, что ты сейчас говорил мне? Скажи, что остановит меня?

— Ничто, Луций Корнелий, — спокойно ответил Марий.

— Тогда почему ты посвящаешь меня во все это?

— Это просто. Потому, Луций Корнелий, что я считаю тебя очень способным и умным человеком. А любой способный и умный человек в состоянии понять: верх глупости связать себя с Цецилием Метеллом, когда Гай Марий предлагает тебе несколько лет интересной и стоящей работы. — Он глубоко вздохнул. — Ну вот! По-моему, я хорошо объяснил.

Сулла засмеялся:

— Твои секреты умрут во мне, Гай Марий.

— Я знаю это.

— И тем не менее я бы хотел, чтобы ты знал: я ценю твое доверие.

— Мы — свояки, Луций Корнелий. Мы связаны друг с другом, и больше, чем родом Юлиев Цезарей. Мы разделяем с тобой еще одну общность — удачу.

— Вот как?

— Удача — это знак, Луций Корнелий. Поймаешь удачу — значит, тебя любят боги. Быть удачливым — значит быть избранным. — И Марий удовлетворенно посмотрел на своего нового квестора. — Я — избранный. И я выбрал тебя, потому что думаю, что ты — тоже избранный. Мы важны для Рима, Луций Корнелий. Мы оба рождены, чтобы оставить свой след.

— Я тоже в это верю, — сказал Сулла.

— Да… В следующем месяце состоится коллегия народных трибунов. На этой коллегии я поставлю вопрос об Африке.

— Ты собираешься воспользоваться законодательным собранием, чтобы провести закон, аннулирующий сенаторский декрет, по которому командование Метелла Свинки в Африке продлено еще на год, — констатировал Сулла.

— Именно, — подтвердил Марий.

— Но действительно ли это законно? Позволят ли этому закону вступить в силу? — спросил Сулла.

И вдруг он понял, как очень умный «новый человек», свободный от старых обычаев и традиций, может перевернуть всю систему.

— Нигде не сказано, что это незаконно, и поэтому нет оснований говорить, что этого нельзя сделать. У меня возникло жгучее желание кастрировать Сенат, а самый эффективный способ добиться этого — подорвать его традиционный авторитет. Как? Запретить в законодательном порядке его традиционную власть. Надо создать прецедент.

— Почему так важно, чтобы ты получил командование в Африке? — спросил Сулла. — Германцы дошли уже до Толозы, а они намного серьезнее, чем Югурта. Кое-кто на будущий год собирается дойти до Галлии, чтобы встретиться там с ними. И я бы предпочел, чтобы это был ты, а не Луций Кассий.

— У меня не будет шанса, — уверенно сказал Марий. — Наш уважаемый коллега Луций Кассий — старший консул, и он хочет командовать галлами против германцев. В любом случае, возглавить войну против Югурты жизненно важно для моего политического выживания. Я предпринял меры, чтобы представлять интересы всадников в Нумидии. Следовательно, я должен находиться в Африке, когда война закончится. Чтобы быть уверенным: мои клиенты получат все концессии, которые я им обещал. В Нумидии будет выделено огромное количество великолепной плодородной земли. Кроме того, там обнаружили превосходный мрамор и большие залежи меди. Вдобавок в Нумидии есть два месторождения драгоценных камней и много золота. А с тех пор как Югурта стал царем, Рим не имеет доступа ни к одному из месторождений.

— Ну хорошо, значит, Африка, — сказал Сулла. — Что я должен делать, чтобы быть тебе полезным?

— Учиться, Луций Корнелий, учиться! Мне потребуется коллектив людей, способных немного на большее, нежели простая лояльность. Мне нужны люди, умеющие действовать самостоятельно, по собственной инициативе, не нанося вреда моим главным планам. Люди, которые будут помогать мне, а не мешать. Меня не волнует то, что придется делить заслуги. Заслуг и славы хватит на всех, если дела пойдут хорошо и легионам будет дан шанс показать, на что они способны.

— Но я же совсем зеленый, как трава, Гай Марий.

— Я знаю это. Однако думаю, что в тебе есть потенциал. Будь все время рядом со мной, будь мне предан, работай хорошо и много, и я предоставлю тебе все возможности для развития. Как и я, ты поздно начинаешь. Но — никогда не поздно. Я наконец все-таки стал консулом, хоть и на восемь лет позже предельного возраста. Ты наконец в Сенате, на три года позже предельного возраста. Как и я, ты собираешься посвятить себя армии. Это хороший способ подняться наверх. Я буду тебе помогать, чем смогу. В ответ я жду помощи от тебя.

— Справедливо, Гай Марий. — Сулла прочистил горло. — Я благодарен тебе.

— Не надо меня благодарить. Если бы я не думал, что получу от тебя хорошую отдачу, Луций Корнелий, ты бы сейчас здесь не сидел. — Марий протянул руку. — Не будем благодарить друг друга. Просто преданность и товарищеские отношения между двумя солдатами.

Гай Марий подкупил народного трибуна и сделал правильный выбор. Ибо Тит Манлий Манцин продал свой голос не только за деньги. Манцин намеревался наделать шума в качестве народного трибуна. Занимался он тем, что пакостил семье Манлиев, членом которой не был, несмотря на собственное имя. Его ненависть к Манлиям распространилась на все важные аристократические фамилии, включая Цецилия Метелла. Поэтому он смог принять деньги Мария с чистой совестью.

Десять новых народных трибунов вступили в должность двенадцатого декабря, и Тит Манлий Манцин не тратил времени зря. В тот же день он ввел на заседании Народного собрания законопроект, который имел целью освободить Квинта Цецилия Метелла от обязанности командующего в Африке и назначить вместо него Гая Мария.

— Римский народ — господин! — кричал Манцин в толпу. — Сенат — только слуга народа, но не хозяин его! Если Сенат выполняет свои обязанности, сохраняя уважение к народу Рима, — пожалуйста, пусть продолжает действовать и дальше. Но если Сенат своими действиями защищает собственных ведущих членов за счет народа, его следует остановить. Квинт Цецилий Метелл показал, что он уклоняется от исполнения своего долга. Будучи командующим, он ничего не сделал для римского народа! Почему тогда Сенат продлил его срок еще на год? Потому, народ Рима, что Сенат, как обычно, защищает своих собственных знаменитостей! В лице Гая Мария, нового выбранного консула, народ Рима получил лидера, достойного своего имени. Но по мнению тех, кто управляет Сенатом, имя Гая Мария недостаточно хорошо! Гай Марий — лишь «новый человек», выскочка, никто, видите ли, раз он не патриций!

Толпа была в восхищении. Манцин был хорошим оратором, да и тема исключительности сенаторов его сильно задевала. Давно уже народ не щелкал Сенат по носу. Многие влиятельные лидеры народа были обеспокоены тем, что их крыло в правительстве Рима теряло позиции. Так что в тот момент все было на стороне Гая Мария: общественное настроение, недовольство всадников, десять народных трибунов, готовых натянуть нос Сенату.

Сенат огрызался, посылая своих лучших ораторов-плебеев выступать в собрании. Среди них был Луций Цецилий Метелл Далматик, Великий Понтифик, горячий сторонник своего младшего брата Свинки, и только что выбранный старший консул Луций Кассий Лонгин. Но Марк Эмилий Скавр, который мог бы принести Сенату много очков, был патрицием и поэтому не имел права выступать в Народном собрании. Вынужденный стоять на ступенях Дома Сената, он смотрел вниз, в битком набитый ярусный колодец комиций, в котором заседало Народное собрание. Скавру оставалось только беспомощно слушать.

— Они побьют нас, — сказал он цензору Фабию Максиму Эбурну, другому патрицию. — Будь проклят этот Гай Марий!

Невзирая на проклятия, Гай Марий победил. Безжалостная эпистолярная кампания увенчалась полным успехом: всадники и средний класс отвернулись от Метелла, размазав его имя, подорвав его политическое влияние. Конечно, со временем он вновь поднимется, связи его семьи слишком могущественны. Но в настоящий момент Народное собрание, ловко ведомое Манцином, сняло с Метелла командование в Африке. Имя его в Риме было изгажено сильнее, чем свинарня в Нуманции. Народ лишил его должности, проведя закон, согласно которому командование в Африке было передано Гаю Марию. А поскольку закон — строго говоря, плебисцит — был записан на табличках, его положили в архив под храмом. Прецедент был создан.

— Однако, — сказал Марий Сулле, как только закон приняли, — Метелл никогда не оставит мне своих солдат.

О, как многому надо научиться! Сколько всего он, патриций Корнелий, должен бы знать, но не знает! Иногда Сулла отчаивался узнать достаточно много, но потом думал, что ему повезло иметь такого командира, как Гай Марий. Марий всегда находил время и способ объяснить ему что-то и никогда не презирал за неосведомленность.

И сейчас Сулла пополнил свои знания, задав вопрос:

— Но разве солдаты не призваны Римом для войны с королем Югуртой? Разве они не должны оставаться в Африке до победы?

— Они не покинут Африку, только если Метелл захочет этого. Он должен будет объявить армии, что она оставлена для продолжения кампании. В этом случае его уход с поста командующего не повлияет на судьбу солдат. Но он может стать в позицию и заявить, что это он вербовал их и что срок их службы заканчивается одновременно с окончанием его срока. Зная Метелла, можно с уверенностью сказать: именно так он и поступит. Он распустит армию, посадит ее на корабли и отправит прямиком в Италию.

— Что означает, что ты должен будешь набрать новых солдат, — сказал Сулла. — Понимаю. — Потом он спросил: — А ты не мог бы подождать, пока он привезет армию сюда, и потом переписать ее на свое имя?

— Можно, конечно, — ответил Сулла. — Но, к несчастью, у меня не будет такого шанса. Луций Кассий собирается в Галлию воевать с германцами возле Толозы. Это надо сделать обязательно. Мы не можем мириться с полумиллионом германцев на границах нашей провинции. Я думаю, что Кассий уже написал Метеллу и попросил его передать армию ему для галльской кампании, прежде чем она покинет Африку.

— Значит, порядки таковы, — сказал Сулла.

— Да, такие вот дела. Луций Кассий — старший консул. Поэтому он первый имеет право выбора имеющихся войск. Метелл привезет с собой в Италию шесть отлично выученных сезонных легионов. И именно эти войска Кассий возьмет в Заальпийскую Галлию, не сомневайся. А это значит, мне нужно начинать все сначала: набрать сырой состав, обучить его, снарядить, наполнить энтузиазмом, вызвать желание воевать с Югуртой. — Марий скорчил гримасу. — А это значит, что в первый год консульства у меня не будет времени выступить против Югурты. А это, в свою очередь, означает, что я должен быть уверен — мое командование в Африке пролонгируют еще на год. Иначе я сяду в лужу и кончу хуже, чем Свинка.

— А теперь еще есть закон, записанный на табличках, который создает прецедент для любого, кто захочет отобрать у тебя командование. — Сулла вздохнул. — Не так все просто, правда? Я никогда не думал о трудностях, с которыми можно столкнуться, просто чтобы выжить в политике, не говоря уже о том, чтобы способствовать могуществу Рима.

Слова Суллы рассмешили Мария. Он весело засмеялся, хлопнул Суллу по спине.

— Да, Луций Корнелий, это совсем не просто. Но именно поэтому и стоит это делать! Какой человек, способный и честный, захочет гладкой дороги? Чем более тернист путь, чем больше препятствий на пути, тем сильнее удовлетворение.

Это был ответ личностного характера, он не решил главную проблему Суллы.

— Вчера ты сказал мне, что Италия совершенно истощена. Столько людей погибло, что среди граждан Рима уже нельзя набрать войско. Сопротивление вербовщикам среди италийцев усиливается день ото дня. Где же ты найдешь достаточно призывников, чтобы набрать четыре полных легиона? Ведь ты сам говорил, что не можешь нанести поражение Югурте меньшей силой.

— Подожди, пока я приступлю к выполнению обязанностей консула, Луций Корнелий, и увидишь, — вот все, что мог Сулла узнать от него.

Во время празднования Сатурналий благие намерения Суллы лопнули. В те дни, когда Клитумна и Никополис жили с ним в Риме, конец года всегда был очень веселым. Рабы возлежали, щелкая пальцами, а обе женщины бегали, хихикая и выполняя все их желания. Все очень много пили, и Сулла предоставлял свое место в их коммунальной постели любому рабу, выразившему такое желание. А когда Сатурналии заканчивались, все возвращалось в норму, словно ничего непристойного и не происходило.

Но в этот первый год своего брака с Юлиллой Сулла отпраздновал Сатурналии совсем по-другому. Ему пришлось провести первые рассветные часы в соседнем доме, в семье Гая Юлия Цезаря. Там тоже в течение трех дней, пока длился праздник, все было наоборот: рабам прислуживали их хозяева, рабы дарили им подарки. Потребовались специальные усилия, чтобы обеспечить еду и вино, чтобы все было восхитительно и в большом количестве. Но на самом деле ничего не изменилось. Бедные слуги возлежали на ложе неподвижно, как статуи, и смущенно улыбались Марсии и Цезарю, когда те сновали между триклинием и кухней. Никто и не мечтал напиться, и уж определенно никому и в голову не приходило сделать что-нибудь эдакое, что могло бы смутить всех, когда все в доме вернется на прежние места.

— Было очень интересно, — сказал Сулла, когда он и Юлилла прощались на пороге в конце третьего дня праздника. Он держался очень осторожно, чтобы никто, даже Юлилла, не понял, сколько сарказма таилось в его словах.

— Было совсем неплохо, — сказала Юлилла, следуя за Суллой в их собственный дом, где, ввиду отсутствия хозяина и хозяйки, рабам предоставили трехдневный отдых.

— Я рад, что ты так считаешь, — сказал Сулла, закрывая ворота на засов.

Юлилла вздохнула и потянулась:

— А завтра обед в честь Красса Оратора. Признаюсь, не могу дождаться, когда пойду туда.

Сулла остановился посреди атрия и повернулся, глядя на жену:

— Ты не пойдешь.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал.

— Но… но я думала, что супруги тоже приглашены! — воскликнула она, лицо ее сморщилось.

— Некоторые супруги. Не ты.

— Но я хочу пойти! Все только и говорят, что об этом обеде, все мои подруги завидуют — я сказала им, что пойду!

— Очень плохо. Ты не пойдешь, Юлилла.

Один из рабов встретил их возле дверей кабинета. Он был навеселе.

— О, как хорошо, вы уже дома! — брякнул он, покачиваясь. — Принесите мне немного вина, да поскорее!

— Сатурналии закончились, — очень мягко ответил Сулла. — Пошел вон, дурак.

Раб ушел, мгновенно протрезвев.

— Почему ты в таком зверском настроении? — требовательно поинтересовалась Юлилла, когда они вошли в спальню.

— Я не в зверском настроении, — ответил он, подходя к ней сзади и обнимая ее.

Она отодвинулась.

— Оставь меня!

— А в чем дело?

— Я хочу пойти на обед в честь Кассия Оратора.

— Ты не можешь пойти.

— Почему?

— Потому, Юлилла, — терпеливо стал он ей объяснять, — что это не та вечеринка, которую одобрил бы твой отец. И супруги, которые там будут, — это женщины того сорта, которых твой отец тоже не одобрил бы.

— Но я больше не подчиняюсь отцу и могу делать все, что захочу.

— Это не так, и ты это знаешь. Ты перешла из рук отца в мои руки. И я говорю, что ты не пойдешь.

Не говоря ни слова, Юлилла подобрала с пола одежду, набросила халат на свое тонкое тело. Потом повернулась и вышла из комнаты.

— Как угодно! — крикнул ей вслед Сулла.

Утром она была холодна с ним. Он не обращал на это внимания, а когда он уходил на званый обед, ее нигде нельзя было найти.

— Избалованная девчонка, — буркнул он.

Размолвка должна бы позабавить его. Но ему было невесело. Печаль поднималась откуда-то из глубины, гораздо глубже того пространства, которое занимала Юлилла. Его совсем не прельщала перспектива обедать в богатом особняке аукциониста Квинта Грания, который устраивал этот обед. Когда он получил приглашение, то был по-глупому доволен, расценив его как предложение наладить дружеские отношения в кругу молодых сенаторов. Потом он услышал всякие сплетни о таких пирушках и понял, что его пригласили из-за его темного прошлого. Это должно будет придать экзотики и развлечь аристократов.

Теперь, направляясь на эту вечеринку, он понял, в какую ловушку он попал, женившись на Юлилле и пополнив ряды своей ровни. Да, это была ловушка. И пока он живет в Риме, из нее не вырваться. Хорошо Крассу Оратору — он-то мог безнаказанно посещать вечеринки, устраиваемые исключительно для того, чтобы бросать вызов эдикту его отца, регулирующему государственные расходы. Красс ничем не рисковал. Он легко позволял себе роскошь вести себя вульгарно и благоволить к таким выскочкам, как аукционист Квинт Граний.

Войдя в просторный триклиний Квинта Грания, Сулла увидел Колубру, улыбающуюся ему поверх позолоченного бокала. Она призывно похлопала по сиденью рядом с собой. «Это правда, я здесь как посмешище», — подумал он, широко улыбнулся Колубре и отдал себя в руки подобострастных рабов. Никаких интимностей!

Зал был набит обеденными ложами — шестьдесят гостей будут возлежать на них, чтобы отпраздновать вступление Красса Оратора в Народный трибунат. Но, подумал Сулла, садясь рядом с Колуброй, Квинт Граний понятия не имеет, как устраивать настоящую вечеринку.

Когда шесть часов спустя он уходил — что означало, что он ушел значительно раньше других гостей, — он был пьян. Его настроение скакало от принятия своей участи до черной депрессии, в которую он, вступив в общество, положенное ему по праву рождения, надеялся больше никогда не впадать. Он чувствовал себя разбитым, обессиленным и — невыносимо одиноким. Всем своим сердцем, всем телом он жаждал подходящей, любящей компании, кого-то, с кем можно от души посмеяться. Друга, свободного от скрытых мотивов. Кого-то, кто будет полностью принадлежать ему. Кого-то с черными глазами, черными кудрями и самой восхитительной попкой в мире.

Он шел быстро, словно на крыльях летел всю дорогу до квартиры Скилакса-актера, запрещая себе думать, какой опасности себя подвергает, куда может завести его эта дорога, как это было опрометчиво, как глупо, как… а, все равно! Скилакс будет там. Придется сидеть, хлебать разбавленное вино и болтать со Скилаксом о пустяках, поедая глазами его мальчика. Никто не сможет сказать ни слова. Невинный визит, ничего больше.

Но Фортуна продолжала ему улыбаться. Метробий был один, оставленный в наказание, а Скилакс уехал навестить друзей в Антий. Метробий был один! Как он рад был снова увидеть его! Суллу переполняли любовь, голод, страсть, горе.

Насытившись, он посадил мальчика на колени, прижал к себе и чуть не заплакал.

— Я слишком много времени провел в этом мире, — сказал он. — О боги, как же я скучал по нему!

— Как я скучал по тебе! — сказал мальчик, прижимаясь к Сулле.

Они молчали. Метробий чувствовал конвульсивные всхлипывания Суллы у своей щеки, ему очень хотелось почувствовать слезы Суллы. Но он знал, что слез не будет.

— В чем дело, дорогой Луций Корнелий? — спросил он.

— Мне все обрыдло, — ответил Сулла. Казалось, голос звучит откуда-то со стороны. — Эти аристократы, сенаторы — такие ханжи, такие ужасно тупые! Хорошая форма и хорошие манеры на людях, а потом, украдкой, — грязные удовольствия. Всякий раз, когда они думают, что их не видят. Сегодня мне было особенно тошно скрывать свое презрение.

— Я думал, что ты будешь счастлив, — заметил Метробий не без удовольствия.

— Я тоже так думал, — отозвался Сулла, скривив губы, и снова замолчал.

— Почему ты сегодня пришел?

— О, я ходил на званый обед.

— Не понравилось?

— Тебе тоже не понравилось бы, дорогой мой. По их меркам, вечеринка имела потрясающий успех. А мне хотелось ржать им в физиономии. А потом, по дороге домой, я понял, что мне не с кем разделить свое ярмо. Я совершенно одинок!

— А я? — воскликнул Метробий и выпрямился на коленях у Суллы. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Ты ведь знаешь, кто такие Лицинии Крассы?

Метробий внимательно рассматривал свои ногти.

— Я — маленькая звездочка театра комедии, — сказал он. — Что я могу знать о знаменитых фамилиях?

— Семья Лициниев Крассов поставляет Риму консулов и иногда Великих Понтификов уже в течение — ох! — столетий! Это сказочно богатая семья. Она производит мужчин двух сортов — скряг и сибаритов. Отец Красса Оратора был скрягой и записал на табличке странный закон, регулирующий расходы, ты знаешь какой.

— Никаких золотых тарелок, пурпурных одежд, никаких устриц, никаких импортных вин — этот закон?

— Этот. Но Красс Оратор, который, кажется, не ладит с отцом, обожает окружать себя всевозможной роскошью. А Квинт Граний, аукционист, нуждается в его политической поддержке. Поэтому Квинт Граний сегодня устроил званый обед в честь Красса Оратора. Тема вечера: «Проигнорируем lex Licinia Sumptuaria, регулирующий расходы!»

— Поэтому тебя и пригласили?

— Я был приглашен потому, что, оказывается, в высших кругах, то есть кругах Красса Оратора, меня считают «очаровательным». Жизнь настолько низка, насколько величественно рождение. Думаю, они ожидали, что я сниму с себя всю одежду и спою им несколько грязных песенок, а я занимался тем, что разочаровывал Колубру.

Метробий присвистнул:

— Ты и правда вращаешься в высших кругах! Я слышал, она берет серебряный талант за один сеанс irrumatio — орального секса.

— Но мне она предложила бесплатно, — сказал Сулла, усмехнувшись. — Я отказался.

Метробий поежился:

— Ох, Луций Корнелий, не наживи себе врагов теперь, когда ты в своем мире! Такие женщины, как Колубра, обладают огромной властью!

Выражение брезгливости появилось на лице Суллы.

— Ха! Да срал я на них!

— Им, наверное, понравилось бы это, — задумчиво сказал Метробий.

Шутка сработала. Сулла расхохотался и решил придать своей истории счастливый конец.

— Там еще были несколько жен — из тех законных супруг, что любят приключения, с мужьями, заклеванными чуть не до смерти. Две Клавдии и одна в маске, которая настаивала, чтобы ее называли Аспазией. Но я-то хорошо знаю, что это была кузина Красса Оратора — Лициния. Помнишь, я иногда спал с ней.

— Помню, — мрачно ответил Метробий.

— Кругом золото и пурпур, — продолжал Сулла. — Даже кухонные полотенца из тирианского пурпура, расшитого золотом! Поглядел бы ты на обслуживающего раба! Когда его не видел хозяин, он торопливо выхватывал обычное полотенце, чтобы вытереть разлитое кем-нибудь хиосское вино. Пурпурные полотенца, расшитые золотом, конечно, в ход не шли.

— И тебе это очень не понравилось.

— Да, не понравилось, — сказал Сулла, вздохнул и возобновил свой рассказ. — Обеденные ложа были инкрустированы жемчугом. Правда! А гости выковыривали жемчуг из сидений, завертывали его в углы пурпурных салфеток… И ведь там не было ни одного человека, кто не мог бы купить такой жемчуг, даже не интересуясь ценой.

— Кроме тебя, — тихо сказал Метробий и откинул волосы со лба Суллы. — Ты ведь не взял жемчуг.

— Я скорее умру, — ответил Сулла и пожал плечами. — Вообще-то это был мелкий, речной жемчуг.

Метробий захихикал:

— Не порти рассказ! Мне нравится, когда ты такой гордый и знатный.

Улыбаясь, Сулла поцеловал его.

— Лучше плохой, да?

— Лучше плохой. А какая была еда?

— Заказанная. Даже кухонь Грания не хватит, чтобы накормить шестьдесят — нет, пятьдесят девять! — обжор! Крупнейшие куриные яйца, большая часть их с двумя желтками. Были лебединые яйца, гусиные, утиные, яйца морских птиц и даже яйца с позолоченной скорлупой. Фаршированное вымя кормящей свиноматки, куры, откормленные медовым печеньем, в виноградном фалернском вине, улитки, специально привезенные из Лигурии, устрицы из Байи. В воздухе стоял такой аромат перца разных дорогих сортов, что я стал чихать.

Метробий понял, что Сулле очень хотелось выговориться, понял, в каком странном мире теперь живет его возлюбленный. Совсем не в таком, каким он его себе представлял. Сулла никогда не любил много говорить. До сегодняшнего вечера. Появился ниоткуда! Это любимое лицо — Метробий уже примирился с тем, что больше уже никогда не увидит его, разве что на расстоянии. Но он вдруг возник на пороге, как привидение. Истосковавшийся по любви, по разговору. Сулла! Как ему одиноко, наверное!

— Что еще там было? — расспрашивал Метробий.

Сулла вскинул рыжую бровь. Следов стибиума давно уже не осталось.

— Оказывается, самое лучшее было впереди. Они внесли это на вытянутых руках, на пурпурной подушке, на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями. Это была огромная рыба из Тибра, похожая на побитого мастифа. Они несколько раз обошли зал, более церемонно, чем чествуют двенадцать богов на лектистернии. Рыба!

Метробий нахмурился:

— Какая это была рыба?

Сулла откинул голову, чтобы посмотреть в лицо Метробию.

— Ты же знаешь!

— Если и знаю, то не помню.

Сулла задумался, расслабился.

— Рыба редко встречается на столах комиков. Позволь сказать тебе, молодой Метробий, что любой гастрономический олух в высшем обществе Рима приходит в экстаз при одной только мысли об этой рыбе из Тибра. Она водится между Деревянным и Эмилиевым мостами, омывая свои чешуйчатые бока в сточных водах. Она так наедается римского дерьма, что на крючки не обращает внимания. Она пахнет дерьмом и на вкус как дерьмо. Ешь ее, и такое впечатление, что ешь дерьмо. Но Квинт Граний и Красс Оратор восхищались и пускали слюни, словно это смесь нектара и амброзии, а не питающийся дерьмом пресноводный окунь!

Метробий больше не мог слушать. Его чуть не вырвало.

— Хорошо сказано! — воскликнул Сулла и рассмеялся. — Ох, если б ты только их видел, всех этих напыщенных дураков! Называют себя лучшими и самыми утонченными представителями Рима, а у самих дерьмо с подбородков капает. — Он замолчал, со свистом вдохнул воздух. — Еще раз я этого не вынесу. Ни одного часа. — Он опять помолчал. — Я пьян. Эти Сатурналии были ужасны.

— Сатурналии ужасны?!

— Скучные, ужасные… все равно как назови. Другой слой высшего общества, конечно, чем гости на пирушке Красса Оратора, но такой же никудышный. Скучный. Скучный, скучный, скучный! — Он пожал плечами. — Ладно. В следующем году я буду в Нумидии, и у меня будет стоящее дело. Я не могу ждать! Рим без тебя — без моих старых друзей… я не могу этого вынести. — Дрожь пробежала по его телу. — Я пьян, Метробий. Мне нельзя здесь находиться. Но если бы ты знал, как мне хорошо здесь!

— Я знаю только одно: я счастлив, что ты пришел, — громко сказал Метробий.

— У тебя ломается голос! — удивился Сулла.

— Пора. Мне уже семнадцать, Луций Корнелий. К счастью, для моего возраста я маленького роста, а Скилакс специально тренировал меня, чтобы у меня был высокий голос. Но теперь иногда я забываюсь. Становится все труднее контролировать. Скоро мне нужно будет бриться.

— Семнадцать!

Метробий соскользнул с колен Суллы и стоял, глядя на него с грустью, потом протянул руки:

— Послушай! Останься со мной еще немного. До рассвета можешь пойти домой.

Сулла неохотно поднялся.

— Я останусь, но только на этот раз. Больше я не приду, — сказал он.

— Знаю. — Метробий поднял руку гостя и положил себе на плечо. — В следующем году ты будешь счастлив в Нумидии.

Назад: ГОД ВТОРОЙ (109 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО КВИНТА ЦЕЦИЛИЯ МЕТЕЛЛА И МАРКА ЮНИЯ СИЛАНА

Дальше: ГОД ЧЕТВЕРТЫЙ (107 Г. ДО P. X.) КОНСУЛЬСТВО ЛУЦИЯ КАССИЯ ЛОНГИНА И ГАЯ МАРИЯ (I)