Книга: Моонзунд
Назад: Прелюдия к Моонзунду
Дальше: Финал к Моонзунду

По местам стоять!

Внешне, на первый взгляд, дело обстояло так: германский флот неожиданно предпринял атаку большими силами на острова Моонзундского архипелага... Русский флот защищал их... это было вполне естественно и закономерно. Не случайно все историки Моонзундского сражения рассматривали его как один из эпизодов первой мировой войны.
Между тем такой взгляд неправилен!
А. С. Пухов. Моонзундское сражение
Через узкие глотки Ирбен и Моонзунда, через пролив Соэлозунд и Кассары, словно через чудовищные трубы завывающего в тоске органа, продувало черные сквозняки смерти.
Первой выбрала якоря «Слава». Почти касаясь винтами грунта, она тронулась через роковые фарватеры Моонзунда; следом за «Славой», взбаламучивая ржавчину ила, пошел «Гражданин» (бывший «Цесаревич»), – и эти два эскадренных броненосца были единственными, кого флот мог противопоставить эскадрам германских «байернов». По традиции от прошлых времен мы эти броненосцы будем по-прежнему величать «линкорами».
Сорвались со стоянок крейсера – «Баян» и «Диана», за ними шагнул в революцию крейсер смерти «Адмирал Макаров», спустивший со стеньги флаг с черепом и костями (тоже поднял красный).
Минная дивизия под началом адмирала Старка блуждала по шхерам, дивизионы строились и разбегались по морю, отрабатывая дымы прогоревшего угля и мазута, а возглавлял эту дивизию славный первенец – «Новик»!
Его сейчас догоняли братья и сестры – «систершицы», порожденные на верфях России по тем же чертежам, что и «Новик».
Молодой, хорошо подкованный, легко рысил по волнам XI дивизион: «Победитель», «Забияка», молниеносный «Гром».
Отбрасывая крутую волну, пролетал XII дивизион: «Десна», «Самсон», «Лейтенант Ильин» и «Капитан Изылметьев».
Раздувая белые усы пены, кроил море форштевнями XIII дивизион: «Изяслав», «Автроил», «Гавриил», «Константин».
Больше нефтяников не было – следом шли угольные «Генерал Кондратенко» и «Пограничник», «Эмир Бухарский» и «Туркменец Ставропольский». А дальше, словно отбивая лихую чечетку, замелькали по Кассарскому плесу забубенные имена: «Стерегущий», «Страшный», «Гремящий», «Дельный», «Разящий», «Сторожевой», «Прыткий», «Лихой» и прочие.
Нелюдимы и затаенны, прошелестели во тьме брезентами навесов сторожевики на посылках: «Барсук» и «Выдра», «Горностай» и «Хорек»; за ними пробежала осторожная тихая «Ласка», обнюхивая воздух широкими ноздрями своих вентиляторов.
Бродяги-тральщики проутюжили море в рискованном отдалении, имена их были взяты словно из учебника по минному делу: «Ударник», «Капсюль», «Запал», «Минреп».
Вот пронесло за мыс Патерностер дивизион канонерских лодок, которых страшно боятся немцы, а сами они, дерзкие, всегда презирают смерть: «Хивинец», «Храбрый», «Грозящий» – родные братья «Сивуча» и «Корейца», павших неподалеку отсюда еще в пятнадцатом.
Настораживая людей, проплыла госпитальная «Лава». Красный крест на ее борту, а в иллюминаторах – круглые женские лица.
– Эх, сестрички! Не дай бог попасть на вашу «Лаву»...
Шли заградители – сетевые и минные, имена которых взяты с географической карты России: «Амур», «Волга», «Зея», «Бурея» и «Припять».
Тащили для нужды эскадры уголь транспорта, названные по буквам церковнославянского алфавита: «Буки», «Веди», «Глаголь», «Иже», «Како», «Люди», «Живете» и другие разные...
Мало выставил Балтийский флот. Безбожно мало!
Казалось, дредноуты кайзера насядут на этот жидкий строй кораблей, и стальные груди «байернов» в слепой ярости разрушения будут крушить и ломать хрупкие ребра шпангоутов на эсминцах, они просто опрокинут кверху килем старую «Славу», как броневик переворачивает кверху колесами неосторожную телегу...
«Товсь!»
Моонзунд продувало гибельными сквозняками.
* * *
Вдогонку спешащим на смерть крейсерам и эсминцам густо харкнул Керенский таким приветствием, которое больше смахивало на проклятье... Вот текст его радиограммы:
НАСТАЛ МОМЕНТ, КОГДА БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ
ЦЕНОЮ СВОЕЙ КРОВИ ДОЛЖЕН ИСКУПИТЬ
СВОИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ
И СВОИ ПРЕДАТЕЛЬСТВА ПЕРЕД РОДИНОЙ.
Гельсингфорсский съезд матросов дал ему ответ:
ТЕБЕ ЖЕ, ПРЕДАВШЕМУ РЕВОЛЮЦИЮ
БОНАПАРТУ-КЕРЕНСКОМУ, ШЛЕМ ПРОКЛЯТИЯ
СВОИ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА НАШИ ТОВАРИЩИ
ГИБНУТ И ТОНУТ В ВОЛНАХ МОРСКИХ...
Впрочем, еще никто не гибнул и никто не тонул. Флоты противников разворачивались, совершали перестроения. Искали оперативных выгод в средоточиях гаваней, рейдов и виков.
Все русские силы, собранные сейчас в Моонзунде, на обширном рейде Куйваста, в Аренсбурге и в Рижском заливе, возглавлял Михаил Коронатович Бахирев, флаг которого колыхался над военным транспортом «Либава».
Из кают-компании транспорта разбрызгало по рейду гитарным звоном, офицеры завели старую песню старого флота, порожденную в тоске зимних стоянок у Вердера или подле ремонтных цехов Рогокюля:
С теплых коек оторвавши
заспанных господ,
в бардаках людей собравши,
гонят их в поход.

И дружно подхватили – почти в озлоблении:
В Моонзунд идем, наверно,
В Моонзунде очень скверно.
Моонзунд, Моонзунд!
Нам бы лучше в Трапезунд...

Большинство офицеров здесь – корниловцы.
* * *
В прохладном салоне «Либавы» их трое: сам Бахирев, начмин Георгий Старк и молодой контр-адмирал Владиславлев, начальник подводного плавания. Старк, как «миноносник», любил выпить. Темно-бордовое вино текло в рюмки, словно мазут с «новиков», – тягуче, маслянисто и совсем не прозрачно.
– Нектар чертей! Попробуйте, Михаил Коронатович, а потом совместно занюхаем цикорием, чтобы от нас не пахло.
Бахирев и Старк пили, но Владиславлев отказался.
– Эти большевики навели порядок, – сказал он. – Подумать только: ни одного пьяного... На «Рюрике» офицерская вахта с горя накачалась денатуратом, чистейшим, как слеза младенца... Так что? Ревком вынес решение: одели ханжистов в робы и заставили нести кочегарную вахту возле котлов...
Старинная мадера была великолепна.
– Откуда она, Георгий Карлович? – спросил Бахирев.
– Это еще из погребов Эссена... не допил покойник! Как бы эта мадера не стала последней нашей мадерой в жизни...
На рейде Куйваста было спокойно: под бортом штабной «Либавы» тихо подремывал «Новик», у пристаней дымили тральщики, «Гром» держался за бочку... С вахты доложили в салон:
– На рейд входит «Победитель» под брейд-вымпелом!
– Это вымпел Пилсудского , – заметил Владиславлев. – Он ходил на «Победителе» под Аренсбург на разведку.
Старк любовно наклонял бутылку над рюмками:
– Передайте, что я даю «добро» Пилсудскому на вхождение.
Все – как надо. Обычная суета рейдов и гаваней.
– Пилсудский, – сказал Бахирев, – отбоярился перед ревкомом за свою фамилию. Он и в самом деле псковский дворянин, его мать из рода Аничковых. А вот командира «Храброго» выкинули.
– За что?
– Родственник главковерха Корнилова... было не скрыть!
Бутылка взвилась над столом, выплеснув мадеру на скатерть. Рюмки, жалобно звеня, рассыпались осколками. Старка швырнуло со стула на Бахирева, Бахирев головою влетел в живот Владиславлеву, – адмиралы покатились по коврам, хватаясь за мебель. Шторы на дверях вытянулись полого – «Либаву» качало с треском корпуса, хрустя рвались швартовы с соседнего «Новика», тральщики волной отрывало от линии причалов.
– Черт бы побрал этого лихача – Пилсудского!
«Победитель» не сбавил оборотов на рейде, и разводная волна, выбегая из-под его винтов, раскачала спокойную воду Куйваста. Старк с огорчением поднял пустую бутылку:
– Не дал допить... На мостике! Дать матом на «Победителя»: начмин Старк выражает Пилсудскому неудовольствие. Запятая...
– Поставьте точку без продолжения, – подсказал Бахирев.
– Точка! – крикнул Старк в амбушюр переговорной трубы.
Рейд затихал. «Либаву» качало все меньше и меньше.
Над мачтами «Победителя» вспыхнул дерзкий сигнал:
ФЛОТ ИЗВЕЩАЕТСЯ тчк НАЧМИН СТРАДАЕТ ОТ КАЧКИ тчк
Эскадра начала репетовать сигнал, и от корабля к кораблю переходило известие, что адмирал Старк испугался большой волны. Бахирев при этом сказал:
– Издеваются! Как угодно, а я подаю рапорт, об отставке.
– Я тоже, – сказал Старк. – Ну их всех к черту! Сколько можно терпеть? А ты, Петр Петрович?
Владиславлев был и хитрее, и вреднее обоих.
– Не дурите, – отвечал. – Еще не все пропало...
На краю стола, забрызганного мадерой старого флота, Бахирев писал: «Прошу освободить меня от командования Рижскими силами залива, так как, несмотря на мои крепкие нервы, постоянные трения мешают мне отдать все способности на оборону залива, и я начинаю терять надежды на боевой успех...»
Когда саботажники отложили перья, Владиславлев выругался:
– Донкихотством грешите? Да кому оно нужно сейчас? Если сопротивляться большевикам, так надо делать это иначе...
Вошел начдив-XI кавторанг Пилсудский.
– Осмелюсь доложить, за Аренсбургом все спокойно.
– Зато у нас не все спокойно, – отвечали ему.
Владиславлев решительно выволок Пилсудского из салона:
– Жорж, как настроение?
– Отличное. Такой ветер, такая волна...
– Я о другом. Ты бежать не собираешься?
Пилсудский был удивлен, неуверенно хмыкнул:
– Бежать? Но... куда бежать, если завтра бой?
– Ах ты, наивное дитя! За кого драться? За большевиков? Неужели твоя дворянская кровь не бунтует?
Пилсудский щелкнул, как пижон, золотым портсигаром, на котором от минувших времен сохранилась витиеватая гравировка: «За отличную стрельбу въ Высочайшемъ присутствии Ихъ Императорскихъ Величествъ». Постучал папиросой об ноготь, дунул в нее.
– Ты же контр-адмирал, – сказал начдив-ХI. – Я думаю, что «адмирала» можно теперь откинуть, останется только «контр»...
Удар пощечины отбросил Пилсудского к переборке. Начдив раскурил папиросу и прищурил острый глаз на Владиславлева:
– Субординация связывает меня... отвечу потом!
Не удалось. Ответ за него дали другие.
* * *
Политическая болтовня, когда человека хлебом не корми, только выступить ему дай, – это наследие буржуазной революции. И это наследие, будь оно трижды проклято, висло гирями на ногах, висло камнем на шее – и только один язык был свободен, ничто ему не мешало болтать, болтать и болтать...
На ревельском вокзале – шум, толкотня, гвалт. Мосальский пехотный полк ночью поднят с квартир, сейчас митингует:
– Куды посылают? На Эзель? А я не хочу! Ежели революция, так я понимаю – свободы много...
По теплушкам воровато шныряют типы с бутылями, в которых фиолетово светится райская ханжа. Пьяные солдаты вышибают офицеров из вагонов, сами занимают купе. Офицеры же, затюканные до последней степени, размещаются в теплушках. Колеса крутятся. На прощание по окнам Ревеля солдаты рассыпают пули:
– Прощай, Ревелёк! Нас убивать повезли...
Попутно разграбили станцию Шлосс-Лоде. Очевидец сообщает, как было: «Озверение дошло до того, что куриц даже не резали, а разрывали да части руками, свиней не кололи, а исполосовывали штыками». Про мебель и говорить не приходится: крушили все подряд страшными гранатами системы Новицкого.
Напрасно сознательные призывали буянов:
– Товарищи! Имейте же совесть наконец...
– А у них совесть имеется, чтобы нас убивать?
– У кого – у них, ты подумал?
– А вот у этих, которые нас посылают...
По баронским мызам – словно чума прошла. А где не было усадеб, там врывались в дома эстонских крестьян, грабили имущество. Так доехали до курорта Гапсаля, Моонзунд уже дышал в лицо солью. Здесь совсем распоясались: тащили свиней на заклание, а свинарник оказался собственностью бригады крейсеров. Матросы с «Адмирала Макарова», примкнув штыки к карабинам, пошли в атаку на мосальцев, спасая своих свиней. Солдат лупцевали прикладами:
– Давай на Эзель, крупа худая! Революцию защищать...
– Ой, не бей! Нам бы митинг еще провести!
– Крути митинг на полный. Война не ждет...
Мосальский полк от революции усвоил самое худшее. Сейчас (в кольце матросских штыков) солдаты избирали президиум. Крейсерские топтали под каблуками окурки, покрикивали:
– Не тяни кота за хвост! Голосуй за победу...
– Братцы, – призывали ораторы, разрывая на себе шинели, – за што кровь наша льется? Поклянемся во имя революции, что насилию флота подчинимся, и в немца стрелять не будем...
А к берегам Моонзунда уже подкатывали в Гапсаль свежие эшелоны полков Козельского и Данковского. Пять битых часов они сообща размусоливали вопрос – воевать им или не воевать?
– Не хотим! – была резолюция.
Большевики Центробалта осипли от уговоров. Кое-как под утро уломали этих баранов, и панургово стадо начали грузить на пароходы для отправки на Эзель. Демонстрируя полное отсутствие морской культуры, солдаты высунулись из иллюминаторов, вертели головами слева направо. А когда вдали показались эзельские берега, опять закрутился на палубах митинг.
– Братцы, на повестке дня исторический вопрос: сходить нам с кораблей на берег или не сходить? Чай, мы не скоты худые, чтобы самим добровольно на убой иттить. А потому предлагаю собранию – с места не двинуться, а, ежели немец придет в организованном порядочке, без шуму и паники, сдадимся в плен...
Матросы прикладами гнали их с кораблей на берег:
– Кончай резолютить, а то, видит бог, башку расшибу!
С берега (обиженные) данковцы и козельцы орали:
– Тока б до первого немака добраться – мы лапки кверху!
Еще не сделав по врагу ни единого выстрела, они уже запланировали сдачу в плен. Пусть имена этих негодяев останутся в истории Моонзунда как грязное пятно. Вот они:
Мосальский полк – Козельский – Данковский.
...Лучше бы их сюда и не присылали!
* * *
Полуостров Сворбе – длинный язык Эзеля, он вытянулся далеко в море, и, казалось, истомленная за лето земля жадно припала к Ирбенам и сосет из них воду, пронизанную взрывами мин. А на самом кончике языка – узенькое жало Цереля.
Сейчас на Цереле тишина, только ночное море лопочет в камнях. От рыбацкой деревни Менто подвывают сиреной эсминцы и доносится музыка. Там шумит эстонская свадьба, вводят в дом к жениху невесту с цепями на бедрах; вся в лентах, в бусах и пряжках, пьяная от крепкого пива, что она знает?.. Возле брачного ложа ее четыре двенадцатидюймовки Цереля, развернув жерла, глядятся в хмурую даль Ирбен. Через ночные светофильтры дежурные дальномеры прощупывают плоские берега Курляндии...
Артеньев оторвал листок календаря:
– День кончился. Завтра двадцать девятое сентября... Ты, комиссар, садись поближе. Разговор у нас будет непростой.
Скалкин сел перед секретной картой. Моонзунд вычурен в своих изгибах, будто на синьку моря плеснули из чернильницы и кляксами расползлись по воде острова: Эзель, Даго, Моон и прочие.
– Смотри сюда, – толковал Артеньев. – Между Эстляндией и Эзелем лежит небольшой остров Моон, слева от него – пролив Малый Зунд. Пролив этот пересечен проезжей Орисарской дамбой, соединяющей Моон с Эзелем. Справа от Моона – Большой Зунд, и по нему плывут корабли на Кассарский плес. По сути дела, комиссар, это пока детская география, но без нее не понять дальнейшего... Кассарский плес мелководен, – продолжал старлейт. – Кораблям тут нелегко маневрировать. Но стратегически он важен для нас, ибо с его простора открывается сам Моонзунд, дающий выход нашим кораблям к Финскому заливу и далее – к Петрограду...
Палец комиссара влезает в узкий просвет между островами Эзелем и Даго, где по мелководьям струится пролив Соэлозунд.
– Дырка?.. Разве немцы не могут забраться сразу сюда? Тогда амба всем нам; мигом отрежут эскадру от Моонзунда.
– Теоретически это допустимо, – согласен Артеньев. – Ты прав: Соэлозунд выведет противника сразу на Кассары. Но не забывай, что с Даго пролив к Моонзунду стерегут батареи мыса Серро, а с Эзеля немца также не пропустят батареи, Соэлозунд запечатан!
Скалкин оказался учеником недоверчивым:
– Дай мне, старлейт, любую бутылку, и я тебе ее распатроню от пробки. Оставь теорию – гляди в практику: будь я на месте немцев, я бы батареи наши с землей перемешал, и тогда...
– Тогда – да! – подтвердил Артеньев. – Тогда флот вынужден принять бой от немца на Кассарском плесе. И бой этот будет жесток. Посуди сам: за Кассарами все наши главные маневренные базы. Тут и рейд Куйваста, и Вердер, и Гапсаль, и цеха Рогокюля...
– Это все? – спросил его Скалкин.
– Нет. Еще не все, – построжал Артеньев, глянув на часы. – Уже первый час ночи... Как быстро бежит окаянное время. Слушай меня дальше. Только слушай внимательно. Сейчас я открываю тебе секрет Цереля – секрет нашей судьбы...
* * *
Эскадра в 300 боевых вымпелов как раз проходила на траверзе Цереля. Впереди дредноутов Гохзеефлотте рыскали во мраке юркие искатели подводных лодок. Но русских субмарин они не встретили: контр-адмирал Владиславлев не дал «добро» своим лодкам на выход.
Чуткие антенны «Мольтке» уловили трепетные дуновения эфира: это заговорил большевистский Гельсингфорс, передававший миру открытым клером – без шифра. Молодцеватый матрос вручил на мостике Шмидту квитанцию радиоперехвата:
– Свежая, герр адмирал! Перевод занял одну минуту...
Шмидт поднес бланк к узкому лучу света, который стелился из-под колпака нактоуза. Перед глазами побежали строчки:
...МЫ ИДЕМ В БОЙ НЕ ВО ИМЯ
ИСПОЛНЕНИЯ ДОГОВОРОВ НАШИХ
ПРАВИТЕЛЕЙ С СОЮЗНИКАМИ, МЫ ИДЕМ
К СМЕРТИ С ИМЕНЕМ ВЕЛИКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
НА УСТАХ.
МЫ, БАЛТИЙСКИЕ МАТРОСЫ, ИСПОЛНЯЕМ
СЕЙЧАС ВЕРХОВНЫЕ ВЕЛЕНИЯ НАШЕГО
РЕВОЛЮЦИОННОГО СОЗНАНИЯ...
Эдгард Шмидт просунул квитанцию в узкую прорезь боевой рубки, словно в щель почтового ящика. Ветер сразу вырвал бумагу из корявых от холода пальцев флагмана.
– Обычная большевистская болтовня. Не стоит внимания...
Тишина ночного моря вздрогнула от яростного рева: это на палубах крейсеров батальоны самокатчиков стали опробовать свои мотоциклы. В мрачных ущельях трюмов заржали пугливые кони. Ветер кружил над Балтикой квитанцию большевистского призыва, и она вздергивалась порывами шквалов – все выше, выше, выше... Ее унесло в небеса, пропитанные дымом сгоревшего угля, который добыли шахтеры Рурского бассейна.
* * *
– А теперь главное, – сказал Артеньев, – только не болтай другим... Церель с нашими батареями выползает прямо в Ирбены. Ты видишь – здесь на воде густая штриховка. Это минные поля. Кусок моря перед ними умный Эссен велел оставить незаминированным. Образовался маневренный мешок для развертывания наших кораблей от Аренсбурга. Мины, мины, мины... десять тысяч мин! И все это пространство простреливается нами с Цереля. Мы с тобою, Скалкин, по сути дела, бережем не только Ирбены и Рижский залив – от нас зависит судьба Моонзунда. Не люблю произносить высоких слов, но это справедливо, что от стойкости нашего Цереля зависит сейчас и судьба русской революции...
Скалкин ребром ладони отсек полуостров Сворбе от Эзеля, будто отламывая его напрочь, как ломоть хлеба от каравая.
– А ежели немцы... вот так? Ежели они с тыла зайдут?
– Ты прав, – вздохнул Артеньев. – Наши батареи на обратных директрисах стрелять не могут. Пушки развернуты фронтально в Ирбены... только в Ирбены! Но могу утешить: с тыла нас бережет эзельский гарнизон. Другие батареи. По соседству аэродром Кильконд с героями-летчиками. Наконец, флот же нас не оставит...
Артеньев собрал карты, уложил их в сейф церельского штаба. Бетон, заквашенный в зимнюю стужу прошлого года, за лето так и не прогрелся, – под землей церельской цитадели людей знобило.
Скалкин царапнул себя пятерней в затылке.
– Эх, – сказал, – что-то тут еще не продумано... Ну, ладно. Сдюжаем! – Бронированная дверь каземата туго подалась под его плечом; в штабную комнату донесло стуки дизелей, ровно урчали динамо-машины, насыщая током сложное хозяйство батарей. – Сдюжаем, – повторил комиссар, нахлобучив бескозырку. – Самое главное в таком деле, как драка, сохранить хладнокровие. А за секреты спасибо. Только я поделюсь ими с двумя – Купаем и Журавлевым.
– Доверяешь?
– Как не доверять? Они же партийные.
– Ну, смотри сам...
Разговор закончился. Все было просто. А сколько стреляли из-за этого. Сколько офицеров летело за борт. Сколько самоубийств. Вообще, сколько познал флот трагедий только из-за того, что офицеры не допускали матросов до тайны оперативных планов!
Рубикон был перейден...
* * *
Мыза Веренкомпф глядится в море своими окнами, в которых стекла велики и чисты. С башни старинного имения видна вся бухта Тага-Лахт. Словно длинные руки, обнимая бухту, тянутся в море два мыса – Хундва и Ниннаст; в конце этих мысов Тагалахтскую бухту стерегут батареи... Окна мызы Веренкомпф смотрят на запад, в сторону Швеции, и столетья назад взирали отсюда на морской простор бароны Фитингофы, как и она сейчас, вдова Лили фон Ден, наследница былого величия.
Погрев возле камина руки, женщина подошла к телефону (Эзель был густо опутан проводами: в медных струнах текли разговоры местных баронов, управляющих мызами и военных гарнизона.)
– Это аэродром Кильконд? – спросила госпожа Ден. – Ах, это вы, мой милый мичман... А полковник Вавилов далеко ли от вас? Если он еще не лег спать... Что? Никак не может? Жаль...
Она дала отбой, но трубку не повесила: редукция мембран доносила до нее голоса из штаба авиастанции Кильконд:
– Опять эта баронесса тут вяжется. Что ей надо, старой лахудре? Спала бы себе... Кстати, мичман Сафонов еще не улетел?
Лили Александровна поднялась по витой лестнице на башню мызы. Тага-Лахт теперь бурлила внизу, окантованная белой вышивкой прибоя. Жутью веяло от гудящих во тьме лесов. Вдова каперанга распахнула окна, и внутрь башни ворвался ветер. За спиною женщины стоял плоский щит, затянутый черным покрывалом. Она отдернула штору напрочь, и... обнажилось зеркало. Большое зеркало!
В этот момент за несколько миль от мызы, в клокочущих бурунах пены, из моря упруго выпрыгнула германская подводная лодка. Со скрипом отдернулся тубус люка, на мостик вылезли офицер и матрос, который сбил заглушки герметизации на прожекторе. Вода, колобродя, еще гуляла у них под ногами.
– Проведи вдоль горизонта, – приказал офицер.
Узкий луч с подлодки пополз вдоль берега. Тьма... тьма...
И вдруг в конце луча ярко вспыхнуло – это прожектор уперся в зеркало на башне мызы Веренкомпф. Теперь этот «маяк» был виден далеко с моря, и на эскадре его устойчивый свет сразу заметили с марсов флагманского «Мольтке»... Адмирал Шмидт сказал:
– Прекрасно! Мы вышли точно в Тага-Лахт...
Эскадра занимала исходные рубежи как раз в точке, закодированной под именем «Вейс». На германских дредноутах команды в сорок человек с трудом стягивали с башенных орудий громадные чехлы. Их тащили с пушек, как стаскивают с ног длинные чулки.
Стволы германских орудий были украшены личным клеймом кайзера Вильгельма: W. При неярком свете луны на корабельных пушках можно было прочесть надписи из латинской мудрости: «Ultima ratio regis» («Последний убедительный довод»).
Было четыре часа ночи. Якоря они отдали.
* * *
В эту же ночь Владимир Ильич Ленин закончил работу над своей статьей «Кризис назрел».
Глубокий анализ событий приводил Ленина к мысли, что настал момент для свершения революции социалистической.
Это был его последний убедительный довод.
* * *
Дежурный по штабу в Ревеле проснулся от звонка:
– У аппарата батарея Серро, говорит мичман Лесгафт...
– А где эта батарея? – спросил дежурный, зевая.
– Это на самом юге Даго, в проливе Соэлозунда.
– Дагомейцы, а как у вас погода?
– Туманно, – ответил мичман Лесгафт. – Шла изморось. Видимость дрянь. Слабый зюйд-вест. На море – один-два балла... У меня вопрос: вы что там? В шахер-махер играете? Если флот посылает корабли к Эзелю, так предупреждайте, а то шарахнем по своим!
Сонную одурь выбило из головы дежурного. Индукция слабых токов струилась сейчас от Даго по кабелю, брошенному в илы Кассарского плеса, токи тревоги по флоту влетали в коммутатор Гапсаля, текли над землей в эту черную трубку – прямо в ухо:
– Алло! Ревель – Даго: флот кораблей не посылал.
– Даго – Ревелю: чтоб вас всех черт побрал... Прощайте!
* * *
«Дагомейцы» первыми открыли огонь, и грохот орудий перелетал через Соэлозунд, будя эзельских крестьян. Деревушка Серро засветилась окнами, в хлевах жалобно замычали коровы.
Прямо в пасть пролива Соэлозунда впирало линкор «Кайзер», вокруг которого шмелями жужжали моторные тральщики. Крейсер «Эмден» и 15 эсминцев противника стали взрывать батареи с моря. Снарядные чушки подкашивали прибрежные сосны, осколками перебило все телефоны и переговорные трубы. Одно орудие село на катки, как раненая лошадь садится на землю избитым крупом. Второе орудие батареи Серро – в дымном чаду – работало и работало.
– Есть накрытие! – кричал Лесгафт. – Давай еще...
Два германских эсминца мотало между берегами пролива, как пьяных между стенками в узком коридоре. Казалось, их рвало над туманной водой рыже-зеленой блевотиной нефтяного пламени... Когда мичман Лесгафт спустился с вышки, живых уже не было: трупы защитников разбросаны среди перевернутых орудий, словно неряшливые узлы с жалким барахлом. Лесгафт стал выкручивать из пушек замки. Задыхаясь, он таскал их к воде – топил в море.
Немцы уже выбросили пробный десант. Германские матросы, словно голодные волки, кинулись прямо в деревню Серро, тащили оттуда за уши на корабли орущих свиней, а следом за ними – растрепанные, патлатые – бежали старухи эстонки.
Мичман Лесгафт слышал голоса немецких матросов.
– Реквизит, реквизит! – кричали они, а свиньи нестерпимо визжали, когда их грузили в шлюпки и катера.
...Как неожиданно все началось.
* * *
Но главный удар был нанесен в самую подвздошину Эзеля.
Прямо по бухте Тага-Лахт (точка «Вейс»), из ковша которой тропинки древних эстов и дороги, укатанные еще крестоносцами, петляя и расходясь по лесам, опутывали весь Эзель...
Батарея на мысе Хундва огнем своих пушек геройски отогнала в море германские эсминцы. В поединок огня и железа вступил рыкающий бас главного калибра дредноутов, и тогда батарейцам стало плохо. Удачным выстрелом под основание немцы своротили батарейную вышку, она разобралась по бревнышку, словно держалась на жидком клею, и в развале бревен умерли все наблюдатели. Огонь башенных платформ противника перемешивал в одну скользкую кашу все подряд – людей, пушки, животных, деревья, песок, тину и рыбу. Надо знать, что такое главный калибр дредноутов, залпы которых способны вскрыть землю, как банку консервов...
Адмирал Эргард Шмидт воткнул в уши гуттаперчевые пуговицы, чтобы не оглохнуть. Неожиданно с батареи Хундва, которая уже погибала вся в красном зареве пожаров, флагманский «Мольтке» был взят в губительную вилку. Русские сумели определить место флагмана (хотя «Мольтке» стоял в конце авангарда).
– К развороту! – приказал Шмидт: он не желал погибать...
И вдруг прославленный «Байерн», махина в 25 000 тонн, подпрыгнул на воде, словно лягушка, и линкор стало сильно раскачивать. Его качало, качало, качало... черный дым струился к небу. «Подорвались на мине», – писали с «Байерна» на «Мольтке».
– Лучший линкор Германии, – огорчился Шмидт.
«Гроссер Курфюрст» лежал в пологом развороте, громя своими башнями уже не батарею, а просто свет божий. Могучий кулак минного взрыва ударил его под днище, и «Курфюрста» тоже качало, качало, качало... второй линкор был подорван.
– Минус два, – заволновались на мостиках «Мольтке». – А мы ведь еще только пять минут как начали свой бенефис...
Шмидт нетерпеливо махнул рукой:
– Вперед десанты... ошеломляйте натиском!
Горел лес (страшное зрелище). Мертвая батарея Хундва посылала к небу длинные гейзеры шипучего огня, словно там открывали бутылки с адским шампанским, – это рвало погреба с зарядами. Тага-Лахт наполнилась кораблями: шли транспорта, на палубах которых в четких каре, недвижимы под чехлами «фельд-грау», стыли на ветру саксонцы, баварцы, голштинцы, бранденбуржцы и гессенцы. Десантные суда, скрежеща днищами, вползали на каменистые отмели, их борта откидывались на берег, подобно сходням, – по ним гнали настегнутых лошадей, и они тащили на Эзель пушки, походные кухни, бомбометы, минометы, огнеметы и санитарные двуколки.
Порядок был образцовый. По берегу бегали штабные офицеры. В рыхлые пески пляжей вкалывали шесты с номерными плакатами. Теперь каждый полк еще с моря видел, в каком месте ему высаживаться. Тральщики волокли через бухту свои громоздкие сети, но вычерпать все мины они не могли. Громадный транспорт «Корсика», плотно забитый солдатами и техникой, взорвало у берега, и «Корсика» пошла брюхом на берег, с грохотом раскидывая из-под киля своего обомшелые камни.
Эзель вздрогнул от нестерпимого треска. Это разом заработали тысячи мотоциклов, и лавина моторов, извергая из себя зловоние газов, покатила по дорогам, давя все живое:
– На Аренсбург! На Орисар! С нами Бог!
...Как все быстро произошло. Даже не верится.
* * *
– Где мой протез, я вас спрашиваю? Куда его засунули?
Одноногий летчик, лейтенант флота Прокофьев-Северский скакал по бараку команды, хватаясь за столы и койки. В окне полыхало зарево, мимо авиастанции Кильконда, низвергаясь с лесной горы, словно гром, неслась мотоциклетная саранча противника...
– Кто видел вчера мой протез?
Мичман Сафонов вылез из-под кровати, волоча скрипящую ногу, которая сверкала от обилия планок из никеля:
– Вот она! Пристегивай... бежим на гидро!
В дверях барака – ас морской авиации полковник Вавилов:
– Скорей, ребята! Сжигать ангары... взлетайте сразу!
Культя туго влезла в протез. Застегнуть ремни было некогда. Прокофьев-Северский с ремнями в руках ловко прыгал по жухлой траве, залитой маслами и бензином. Гидросамолеты уже выгоняли из ангаров на воду. Механики быстро прокручивали винты лопастей. Моторы, как назло, барахлили – не брали «завод». Прокофьев-Северский рывком завалился на крыло, бросил протез в кабину, уселся и сам. Брызгаясь горячей касторкой, мотор сорвал машину с воды на взлет. Делая круг над авиастанцией Кильконда, летчик видел, как с факелом в руке бежит через поляну полковник Вавилов. Вот он упал... нет, поднялся. Факел дымно чадит... Самолет ложился на Аренсбург, а под ним несло грохочущую лавину мотоциклов.
Одновременно с налетом самокатчиков три германских миноносца зашли в бухту Папенхольм, стали разбивать авиастанцию снарядами. Телеграфные столбы наклонились, в разорванных проводах безнадежно запутался самолет Сафонова и рухнул в кустарник.
– Боря, – позвал его Вавилов, – сюда... ко мне!
Сафонов выбрался из обломков. По летному полю, среди снующих мотоциклов, металась с включенной сиреной санитарная машина Кильконда. Из кабины автомобиля летчиков звал шофер авиастанции:
– Лезьте в кузов... бросайте все к черту! Скорее...
Вавилов успел зашвырнуть факел в ангары, оба офицера прыгнули в кузов, машина, ревя клаксоном, сорвалась под пулями.
– Костя, куда ты жмешь? – спросил Вавилов шофера.
– А куда надо? Дорога одна – в Аренсбург...
– Немцы! – выкрикнул Сафонов, показывая вперед.
Прямо перед ними, посреди моста через речку, крутился на лошадях взвод германских кавалеристов с карабинами.
– Прыгай! – заорал Костя. – Прыгайте оба...
Вавилов распахнул дверцу – грузно выпал на обочину. Молодой Сафонов прыгнул удачнее, как на тротуар с подножки трамвая. Он видел, как пляшут кони на мосту. Он видел, как «санитарка» врезалась в крупы лошадей, давя кавалерию буфером. Он видел, как обрушились перила моста и Костя полетел вниз головой – прямо в реку, а сверху его раздавил рухнувший автомобиль... Поддерживая тяжелого полковника, с хрустом ломая кусты, Сафонов уходил.
– На Аренсбург! На Аренсбург!
Но то же самое кричали и немцы. Они были всюду. Главный аэродром Эзеля перестал существовать в первые же минуты сражения.
...Действительно, в организации немцам отказать нельзя.
* * *
Аренсбург – столица провинции, и царем здесь был контр-адмирал Свешников. Был! Но сейчас власть над Эзелем он делит с комиссаром своим от Центробалта – матросом Женькой Вишневским , на лбу которого золотом горит античное: «ДIАНА». Власть у адмирала большая – она обнимает все позиции Эзеля и Даго, забирается на рейды Куйваста, контролирует все зунды и вики архипелага.
Непререкаемый авторитет Свешникова был хорош до какого-то момента. Но авторитет адмирала сразу стал переходить к комиссару, когда выяснилась пикантная подробность: все телефоны молчали.
– Обрезали опять, – сказал Женька. – Мало морду шпионам били. Цацкались вы тут с баронами да графьями местными!
Комиссар говорил адмиралу: «Дмитрий Александрович».
Адмирал говорил комиссару: «Евгений Иванович». В общем-то пока они ладили. Притирались. Но глаза Свешникова уже стали покашиваться в окно.
– И чего это вы покашиваетесь? – спросил Вишневский.
– Ваше большевистское величество, у вас ноги еще молодые. Вы далеко убежите. А вот мне, покорному слуге вашему, свыше не дано бегать... Гляньте-ка и вы в окно: разве это не страшно?
По улицам Аренсбурга, неся винтовки, как палки, уже брели в сторону пристаней первые дезертиры... Комиссар сказал:
– Пехтура ноги в руки взяла. Наши, флотские, не бегают...
В раскрытое окно штаба доносился гам голосов:
– У фрица машина, а у нас телега... не совладать!
– Опять же, я с винторезом сколько разов стрелю? Ну, пяток. А у немца фитюлька такая в руках железная. Он ее к пузу приставит и поливает меня, как дождиком. А где наши фитюльки?
– Товарищи! – раздался с улицы голос, почти проникновенный, маслено влезающий в душу. – Доколе нас предавать будут? Гляньте в листовки германские: они верно пишут, что нас предали. Свешников-адмирал полмешка в золоте взял, а не керенками...
– Да вмешайтесь же наконец! – возмутился Свешников.
Вишневский с бранью выбежал на улицу, там грянул выстрел. Провокатор смолк. Комиссар вернулся обратно в кабинет адмирала, долго и жадно глотал воду из горлышка графина.
– Таких много тут, – сказал. – По-русски знают не хуже нашего. Пристроятся к любой части и панику нарочно наводят...
Связисты сумели наладить связь с Куйвастом – и на другом конце провода сразу взорвался адмирал Бахирев.
– Не нуждаюсь в подробностях! – орал он на Свешникова. – Морская авиация с аэродромов Вердера известила меня достаточно. Немцы идут по Эзелю в две колонны. Одна – прямо на вас, на Аренсбург, а самокатчики противника рвутся к Орисарской дамбе – к острову Моон... Вы способны их задержать или нет?
– Тут все бегут, – оправдывался Свешников. – Впрочем, передаю трубку комиссару...
Бахирев поперхнулся на ругательстве в отношении комиссаров, Женька Вишневский уже докладывал ему в трубку:
– Это Куйваст? Привет... Окажите поддержку с моря в зундах, а за нас не волнуйтесь. Пусть на пристани побольше беглых соберется, тогда я своих агитаторов подброшу, они их развернут в нужном направлении. Тут масса паникерских слухов. Шпионов и паразитов будем стрелять. Самое главное – Церель, а там спокойно.
Бахирев вдруг замолчал, и комиссар вернул трубку адмиралу:
– Дмитрий Александрович, послушайте вы... он молчит.
– Куйваст, Куйваст! Что вы затихли?
– Не кладите трубку. Там что-то стряслось...
Свешников дождался, когда Бахирев вдруг сорванно крикнул:
– Беда! Германский эсминец уже прорвался в Кассары.
Свешников со стоном схватился за седые виски:
– Боже милосердный! Кто бы мог ожидать? А почему бы этого не ожидать? Ведь против Соэлозунд (между Эзелем и Даго) короче всего выводил германские легкие корабли на просторы Кассарского плеса...
Связь Аренсбурга с базами снова прервалась.
– Опять обрезали!
* * *
Рогокюль – ремонтная база кораблей на Эстляндском побережье, сейчас здесь стояли у пирсов «Припять» и эсминцы. На «Самсоне» принимали боезапас в кормовой погреб. На «Громе» проворачивали машины. Стояли борт к борту, и через провал воды между эсминцами переговаривались земляки и приятели.
Семенчук тоже приметил земляка на «Самсоне» – комендора Василя Купревича .
– Василь, ходи на бережок, – поговорим, а?
– Добро. Только догрузим...
Прогретый машинами воздух, слоясь, вздрагивал над эсминцами. Известие, что немцы уже прорвались в Кассары, натянуло нервы командам. Большевики «Грома» – в основном артиллеристы, гальванеры и машинные. Командир у них выборный – Ваксмут, молодой и толковый офицер в чине лейтенанта. К нему уже подступались:
– Господин лейтенант, команда просится в бой. Радируйте на Старка, что одиннадцатый дивизион стоять не может.
– Не засидимся, – отвечал Ваксмут. – У нас еще два часа свободных. Погуляйте по берегу. В случае чего я дам сирену...
На берегу – тощища смертная, но иногда не мешает пройтись по травке. Сорвать ветку бузины. Посидеть на земле. Отдать в эту землю из тела корабельные токи. Бушлаты матросов серебрились от измороси. Семенчук с Купревичем гуляли вдоль железнодорожной ветки, которая от города тянулась до пирсов. Купревич по силе и выправке под стать Семенчуку; гладкое розовое лицо самсонца было красиво, как у девицы. Ресницы длинные...
– Полундра, – вдруг сказал Купревич, предупреждая.
Прямо на них катились товарные вагоны. Паровоз, который толкнул их к морю, теперь поспешно удирал обратно на всех парах. Вагоны мчались в тупик – на инерции, которая не погашена... Мимо матросов, стуча колесами, бежали одна за другой теплушки, и вдруг под ними, откуда-то снизу, выбилось едкое пламя. Купревич кошкой вцепился в поручень заднего вагона, повис на нем и поехал в тупик, крутя тормозной кран. Что-то кричал, быстро удаляясь...
Казалось, что катастрофа неминуема: рельсы вели состав прямо на пирсы, в самую гущу кораблей. Но тут от гавани ринулся навстречу составу маневровый паровозик. Набирая скорость, он грудью решил задержать вагоны. Машинист жертвовал собой, чтобы спасти корабли. Семенчук закрыл глаза, когда паровоз в реве встал на дыбы... Передний вагон, треща досками, задрал свои колеса над будкою машиниста. Следующие вагоны с грохотом наползали один на другой, и буйное пламя с шипением охватывало их...
Когда Семенчук добежал до состава, он в ужасе остолбенел!
Между развороченных досок вагонов торчали взрыватели шаровых мин с навинченными на них колпаками. И огонь весело, словно радуясь, лизал их черные лаковые бока, смазанные тавотом.
Купревич понесся на эсминцы, крича во все горло:
– Отходи все! Давай в море... Мины! Мины! Мины!
Семенчук остался, начал выламывать горящие доски вагонов. Но как мины не сдетонировали при ударе – это уж секрет производства.
* * *
Это был как раз тот рискованный момент, когда первый германский эсминец прорвался на Кассарский плес. Дерзко выскочив из-за мыса Памерорт, он долго бежал на полном, стеля черный дым из косо поставленных труб. Потом резко сбавил обороты, и два матроса в его носу стали кидать по отмашке лоты (промеряли глубины).
В воротах Соэлозунда дежурил сейчас один «Генерал Кондратенко». В его котельных гремели заслонки котлов, кочегары в изнурении швыряли лопату за лопатой в бушующее пламя топок, чтобы набрать запас пара. «Кондратенко» на пересечке курса открыл частый огонь, и противник кинулся обратно. В азарте погони за ним русский эсминец чуть не выскочил на мыс Памерорт, в укрытии которого затаился линкор «Кайзер», и где ползал среди отмелей, словно железная каракатица, четырехтрубный крейсер «Эмден».
С калибром «Кайзера» эсминцу лучше не связываться, и потому «Кондратенко», отбежав назад, как хороший вратарь, снова занял место в воротах пролива, чтобы охранять Кассарский плес. От берега к нему летел гидроаэроплан, причем летел он так низко, что миноносники решили – свой! Но это был немец, который, тоже впав в ошибку, принял «Генерала Кондратенко» за германский эсминец, посланный для промера фарватера. Летчик сбросил над русским кораблем холщовый мешок с кайзеровским флагом. В мешке оказалась фотокопия карты позиций Моонзунда, а на ней рукою летчика были сделаны пометки о путях русского отступления на Эзель.
Карта пошла гулять по рукам матросов и офицеров.
– Скажи на милость, – все, подлецы, знают!
– Орисар... Смотрите, куда они метят – прямо на Аренсбург и точно на Орисар. Неужели с ходу возьмут дамбу?
Орисарская дамба – отличный мост, по которому германская армия может сразу перейти с Эзеля на Моон, а с Моона легко ударить по флотской базе рейдов Куйваста... Нехороши дела! С плеса показался эсминец, резво идущий под брейдвымпелом. Издали было не угадать – чей вымпел полощется на его мачте.
– Наверное, Пилсудский катит нам в подмогу...
Но это выскочил на позицию сам начмин адмирал Старк, который еще издали горланил в мегафон трубяще:
– Удержите плес от прорыва немцев хотя бы часок!
«Кондратенко» подошел ближе к флагману.
– Удержим! – заверили Старка с шаткого мостика.
– Я иду на Куйваст для доклада Бахиреву... Слышишь меня, «Кондратенко»? На Куйваст, а потом в Рогокюль, и вышлю вам подмогу!
Из-за мыса Памерорт торчали массивные набалдашники башен «Кайзера» и «Эмдена», и когда они открывали огонь, то казалось, будто проснулись над морем давно вымершие ихтиозавры, слышится издалека чудовищное бурчание их адских желудков...
Матросы-кондратенковцы говорили о башнях с презрением:
– Кастрюльки поставили и фасонят! А нам плевать...
* * *
Семенчук и Купревич первыми встретили огонь... Стальные колпаки минных рогулек, укрывавшие внутри себя стеклянные пробирки взрывателей, оказались такого высокого качества, что минные рога насквозь прободали доски вагонов; при столкновении с паровозом мины разрушили своим весом перекладины вагонов, но колпаки не деформировались. Это чудо спасло корабли!
Но теперь вагоны с минами горели, подожженные рукой диверсанта... Пожар! На пристанях! Возле кораблей!
Мины раскалились докрасна...
И никто не ушел!
Не ушла даже «Припять». Она не ушла, и краска на бортах минзага сгорела вся, пузырясь и вскипая, как кожа человека при смертельном ожоге. Не снялись в море и эсминцы, хотя близкое пламя рассыпало в прах их сигнальные снасти фалов...
Человек не знает пределов мужеству, на какое он способен!
В пламя кинулись два офицера: с «Победителя» – Виктор Штернберг и с «Грома» – Володя Севастьянов (молодежь!). Когда корабельные помпы стали подавать воду на берег, то пар над составом с минами поднялся до неба. Казалось, мины не выдержат сначала огня, а потом резкой стужи моря, и сейчас в одном бурном возмущении они вознесут к облакам все пристани Рогокюля, все цеха, все дома в городе, все корабли базы, все людские команды...
Матросы забивали пламя чем могли: мокрыми бушлатами, одеялами с коек, фланелевками, иные даже брюки сняли с себя и хлестали клешами по огню, который облизывал многие тонны раскаленного тринитротолуола. И пожар медленно отступил от мин. Рогокюль спасли. Обожженные люди возвращались на корабли. Семенчук в одной руке тащил обгорелый бушлат, другой обнимал Купревича.
– Погуляли, – говорил он. – По травке.
– Бережок – что надо, – отвечал Купревич...
Скоро на «Припять» – приказ: мины брать.
«Самсону» – вытягиваться на Кассарский плес.
«Грому» – перетянуться на Куйваст и ждать.
Вот когда всем не стало хватать времени!
* * *
Пришла беда – отворяй ворота... Сразу семь германских эсминцев рвались на просторы Кассарского плеса, прикрытые от Соэлозунда крейсером «Эмден». «Генерал Кондратенко» и «Пограничник» ходили перед врагом на зигзагах; между отмелями качало растрепанные ветром голики вех – то черные, то красные. А канлодка «Грозящий», у которой осадка была меньше, чем у эсминцев, рванулась с лихостью прямо напересечку кайзеровским кораблям.
Командовал ею опытный кавторанг Ордовский-Танаевский. Отстранив гальванера, он сам прильнул к дальномеру: линзы выпукло приблизили к нему противника. Откачнулся в кресле и сказал:
– Пусть немцы залезут подальше, где фарватеры узкие. Там, между отмелей, имеются аппендиксы, как в слепой кишке: туда носом всунутся, а вылезать придется кормою...
Время: 16.25... Дистанция: 70 кабельтовых.
– Правым бортом – огонь!
В извилинах канала немцы запутались, как котята в клубке ниток. Отвечали они с большими недолетами. Но сзади германские миноносцы подпирал своей мощью, словно страхуя робких мальчишек, здоровенный дядька «Эмден» и гулко ухал калибром.
– Накрытие!.. Накрытие! – радовались на «Грозящем».
Два германских эсминца вильнули хвостами корм.
– Отбегались, – скупо заметил Ордовский-Танаевский.
Немцы спасались за дымовой завесой. Соэлозунд быстро заволакивало черной пеленой. От Куйваста спешил миноносец «Разящий», окрикивая все корабли подряд:
– Где пакет с немецкого самолета? Бахирев просит...
С борта «Кондратенко» перебросили пакет на «Разящий», и тот, преследуемый с моря вражескими снарядами, бодренько побежал на Куйваст.
Пять эсминцев противника наседали теперь на «Грозящего». Весь огонь врага пучком сошелся на канонерке. Минута, вторая, третья... Фарватер кончился, расширяясь, как воронка: из этого раструба канала немцы выскочили на плес.
– Ах, мерзавцы! Воевать они умеют...
Теперь из кильватера немцы быстро (очень быстро) перестраивались в строй пеленга. Дистанция боя часто менялась – от 40 до 60 кабельтовых. На разворотах противник, как правило, вставал всем бортом, давал частые залпы, а затем отскакивал назад... Стреляли немцы отлично, целик у них был прекрасно выверен, а залпы ложились кучно – горсткой.
Удар! «Грозящий» наполнился дымом, из кормы выхлопнуло огнем. Ордовский-Танаевский видел с мостика, как побежали с «минимаксами» в руках палубные матросы, забрызгивая пожар огнетушительной пеной. Первый покойник, крутясь руками и ногами, плюхнулся за борт канлодки, долго не хотел тонуть.
– Отставить! – приказали с мостика. – Мертвых не выкидывать, а складывать в баню... Мы их погребем с честью!
Второй удар. На этот раз – подводный. Броня канонерки выдержала, хотя от нее отскакивали куски, словно от раскрошенного бетона.
Еще удар, и кто-то дико закричал от боли...
– На этот раз хуже, – решили на мостике. Ордовский-Танаевский ждал, когда ветер разбросает густой дым над рострами.
Из этого дыма медленно проступали руины шкафута и вентилятор кочегарок, который продолжал работать, затягивая в кочегарки угарный газ взрыва и дым пожара. Катер отлетел за борт и повис на бакштовах, полузатоплен. Лежали ничком мертвецы, один матрос без ноги рывками полз по палубе, вскрикивая в шоке безумия:
– Не больно! Не больно? Не больно!..
Рука кавторанга Ордовского-Танаевского вскинулась кверху, и все увидели, что антенны разорваны. Нет гафеля. Вместе с рангоутом унесло за борт и флаг корабля. Знамя укрепили на стеньге, и бой продолжался. Из плесовой мглы вырвался эсминец «Десна» под вымпелом начмина Старка. Почти касаясь винтами близкого грунта, эсминец дерзко застопорил машины и включился в сражение.
– Есть... врезали! – доложили с дальномеров.
Третий эсминец врага запарил машиной, отползая прочь с плеса. Пристрелка немцев сбилась, они снова выпускали из труб черно-бурые шлейфы дымового прикрытия... От Рогокюля уже спешили эсминцы «Новик», «Изяслав», «Забияка» и «Гром». С мостика «Забияки», отчаянно картавя, адмирала Старка вопрошал кавторанг Косинский:
– Мои мат’осы ‘вутся в с’ажение. Дайте нам дело!
«Забияку» и «Гром» оставили на ночь в Соэлозунде.
– Стоять крепко! – наказывали им с отходящих кораблей.
Флот не пропустил врага на Кассарский плес.
Но зато армия пропустила врага к Орисарской дамбе.
* * *
Немецкая агентура постоянно размыкала связь между частями эзельского гарнизона. Но диверсанты обязательно (!) вновь соединяли телефоны баз, когда ожидалась передача известий, неприятных для русских. Так они усиливали разброд, сеяли недоверие даже к честным офицерам, в умы даже храбрейших людей они вносили впечатление полной безнадежности сопротивления. Надо было обладать железными нервами, чтобы выстоять нерушимо под гнетущим шквалом панических выкриков, под лавиной мрачных слухов...
Около шести часов вечера в штабе Аренсбурга зазвонил телефон, и комиссар Вишневский жадно схватил трубку... Голос:
– Сообщаем адмиралу Свешникову, как начальнику обороны островов, что немецкие самокатчики уже вышли к Орисарской дамбе.
Свешников молча перевел взгляд на карту района:
– До чего быстро они шагают... А куда вы, комиссар?
– Я пошел. Сейчас главное – дамба! А вы, адмирал?
– Я еще посижу. Может, позвонят... как знать...
Вот теперь, когда комиссара под боком не стало, Свешников облегченно вздохнул. Этот матрос с «Дианы» не сводил с него глаз и все время спрашивал: «А это зачем? А что выйдет из этого?..» Сейчас адмирал тишком созвал секцию Эзельского исполкома.
– У меня на руках, – сказал Свешников потрясенным людям, – имеется решение о переводе моего штаба в Гапсаль... Решение это принято уже давно, но, знаете, все как-то было не собраться, чтобы переехать. Сейчас вы сами видите, что творится вокруг. Связи нет. Все бегут. Я отдаю свое последнее распоряжение: всем частям отступать к Орисарской дамбе и удерживать тет-де-пон, заграждающий подступы к этой дамбе, после чего... можете переходить в решительное наступление! Желаю успеха вам, дорогие товарищи...
На случайном миноносце он выбрался в тыловой Гапсаль.
Хороший курортный городок с прекрасным климатом.
Вечером адмирал уже принял горячую грязевую ванну. Показался врачам курорта. Сердце ему прослушал немец. Нервы он доверил шведу. Ухо-горло-нос осмотрел еврей. Какой врач скажет человеку, что он абсолютно здоров? Таких врачей не бывает. А когда их сразу трое, то человеку остается только одно – срочно заболеть.
И адмирал Свешников серьезно «заболел»...
Оборона всех островов была брошена. Предательски!
Свешников затих в Гапсале – больше о нем ни слуху ни духу. Так, словно этого адмирала никогда не числилось в казенных списках российского флота. Вишневский остался комиссаром при несуществующем начальнике. Вот этому матросу с «Дианы» и выпала честь – оборонять дамбу, ведущую с Эзеля на Моон.
* * *
В 1309 году море прорвало топкую перемычку, и от Эзеля отделился большой кусок земли, ставший самостоятельным островом Мооном. Но древним эстам не понравилось вмешательство стихии в их личные дела, и там, где море разрушило землю, они проложили искусственную насыпь. На Мооне много следов активной былой жизни, в глинтах немало черепов и мечей, но сейчас жизнь острова замерла в нескольких деревеньках, тощие коровенки крестьян вяло перетирают на зубах сухонькие моонские травки... Вся жизнь Моона – на рейде Куйваста, там залечивали легкие ранения корабли, именно там сходились самые свежие вести с моря.
– Где адмирал Владиславлев? – бушевал Бахирев. – Его бригаде нужно срочно выслать в море подлодки. Без торпедного удара по дредноутам из-под воды мы... мы просто задыхаемся!
Вечером Бахирев созвал совещание флагманов и командиров судов первого ранга. Для начала адмирал сообщил:
– Не в утешение – ради информации: немцы вывалили мины у Штоппель-Боттенского буя – нас уже стали запечатывать в Моонзунде, как пауков в банке. Неприятно, но знайте!
Старк, издерганный горячкой событий, заявил:
– Минная дивизия будет сражаться до конца. Хотя машины у нас истрепаны на переменных реверсах. Сегодня мои эсминцы не раз уже чиркали днищами по грунту. Не однажды мы бились о грунт винтами. Появилась, черт побери, опасная вибрация корпусов... Не понимаю, – закончил Старк, – но команды, которые саботировали войну, сейчас проявляют чудеса героизма и отваги. Прекрасно воюют!
Начдив-XI кавторанг Пилсудский хмыкнул:
– Как же не понять? Раньше они воевали за царя...
– А теперь, выходит, за Керенского?
В разговор вмешался командир «Славы» Антонов:
– При чем здесь Керенский? Сашку Федоровича они забыли. Они сражаются за какую-то свою революцию, и я не могу понять – за какую? Одна революция уже была... Господи, неужели закрутят и вторую? У меня нервы, знаете... второй не вынести!
Бахирев позвонил с «Либавы» в службу лоций.
– Сейчас стемнело, – сказал он. – Вырубайте на каналах и плесах все маяки, все створные огни и буи...
Угас маяк Папилайд, и Моонзунд погрузился во мрак.
– Кто видел Владиславлева? – снова спросил Бахирев.
Флагманы пожимали плечами: не видели они его!
– Итак, – закрепил разговор Бахирев, – сегодня флот может приписать себе в плюс недопущение врага на Кассарский плес. Завтра борьба за обладание маневренным пространством плеса продолжится. Все «новики» – в дело. Канлодки – к бою. В проливе Соэлозунда затопим пароход «Латвию», загрузив ее предварительно камнями... Кстати, заградитель «Припять» здесь?
– Есть! – поднялся командир минзага Медведев-2.
– Мины приняли? Зава?лите пролив Соэлозунда.
– Есть!
Бахирев еще раз, обеспокоенный, оглядел собрание:
– Черт возьми, но куда же провалился Владиславлев с его подлодками? Куда он делся? Может, напился и спит? Где он спит? Найти и разбудить... Нужны подлодки! Нужен торпедный удар!
* * *
Папилайд мигнул последний раз в черноте Моонзунда, и на катер надвинулась кромешная тьма. Владиславлев, подняв воротник шинели, сидел под капотом, воспринимая всем телом удары корпуса о водяные ухабы моря. Дробно стучал мотор. Катер шел через пустынный канал Моонзунда – прямо на север. Слева проплыл лесистый Даго, справа пропал берег Эстляндской губернии с ее слабо освещенными Рогокюлем и Гапсалем, впереди показался остров Борис, а за ним лежала Штоппель-Боттенская банка.
Дальше не было ничего, кроме моря – открытого моря.
Через Балтику, следуя строго на север, Владиславлев дезертировал, чтобы укрыться на базе подлодок в Гангэ. Берега Финляндии, почти нелюдимы, шумели стройными лесами. Возле пирсов качались рыбины субмарин, всегда готовых нырнуть в глубину, ударить врага торпедой и затем всплыть в суровом ненастье моря...
Владиславлев на пирсе резко обернулся.
– Кто идет за мной? – крикнул в испуге.
Ветер донес глухие голоса:
– Мы с «Пантеры»...
– А мы с «Миноги»...
– Это идет «Ягуар»...
Темные тени матросов замерли. Он тронулся дальше, и тени неотступно двинулись за ним. Владиславлев снова остановился:
– Что вы меня преследуете? Ступайте на подлодки...
– Сейчас пойдем! – И сразу затрещали выстрелы.
Пинками матросы перекатили адмирала до причального среза, и под телом мертвеца бурно всплеснула вода, обдав подводников холодными брызгами. Матросы разошлись по лодкам.
Бездействие подводных лодок нуждалось в отмщении!
* * *
Немцы раскусили Эзель как орех возле бухты Тага-Лахт, а потом два клыка мотопехоты вонзились в тело острова, и кровь брызнула двумя струями – в направлении к Орисару (чтобы отсечь русским отступление на Моон через дамбу) и на Аренсбург (чтобы отрезать полуостров Сворбе, где до времени затаилась страшная для Гохзеефлотте угроза батарей Цереля).
Ночью стал усиливаться ветер. К трем часам он достиг четырех баллов. А к рассвету уже забирал под девять. Это был зюйд – ровный и устойчивый, который тянул через Моонзунд, как через вытяжную трубу. Над Кассарским плесом летела сочная лохматая пена, и в ней кувыркались корабли русской брандвахты.
«Забияка» и «Гром» – два дерзновенных.
Революция оставалась в опасности!
* * *
Линкоры «Слава» и «Гражданин» были подняты среди ночи по тревоге... Что случилось? Ничего страшного – митинг.
На барбете аэропушки выступал комиссар Вишневский:
– Революция в опасности... Линейные, помогите!
Команды строились во фронт, выкликали охотников. Витька Скрипов видел, как шагнули вперед его соседи по кубрику, большевики-сигнальщики, и он ступил за ними.
– Давай я тоже пойду, – сказал юнга.
Вот его и взяли в десант, а всех других сигнальщиков затолкали обратно в строй. Старший офицер фон Галлер крикнул:
– Сигнальные, без шуму! Пусть юнга идет на берег один, а если и вы уйдете в десант, то кому вахту нести на мостике?
По железным трапам, бряцая прикладами, шли матросы-линейщики. На черных водах качало паровые баркасы, плыли стоя, плечо к плечу, через Малый Зунд – к дамбе, и Эзель засвечивал им слева, весь в ярких вспышках боев, весь в трескотне минометов...
Дамба, – так вот ты какая! Глянув на нее, Витька только сейчас понял, что такое дамба. Вишневский показывал во тьму:
– Светится вдали огонек – это пост Орисар на Эзеле, там уже немцы кудахтают. Самокатчики слева, за тет-де-поном. Ихние мотоциклисты уже заскакивали на дамбу. Хотели нас на испуг взять. Навоняли тут, натрещали, а не прошли...
Витька Скрипов нечаянно сложил стихи:
Цыкал, цыкал мотоцикл,
Не доцыкал и уцыкал!

– Ты у нас вроде Пушкина, – похвалил его комиссар...
Задача была понятна: сбить врага с предмостного укрепления.
– По-олу-ундра! Даешь дамбу...
В черной ночи – как большие черные кошки. Неслись!
Витька мчался за ними – вприскок. Дамба кончилась. С хрустом рвались штаны о цепкие прутья кустарников, оголенных к осени. Прямо в лицо крошил темноту пулемет. Немцы, не выдержав натиска, растаяли в ночи, оставив матросам пять мотоциклов. «Линейщики» заняли тет-де-пон, ведущий на дамбу с Эзеля, а из темени, со стороны Моона, сердито фырча, подошли броневики в подкрепление.
На рассвете возле дамбы заполоскало лентами и клешами – линкоры сбросили еще один десант. Матросам безо всякого слюнтяйства было объявлено, чтобы стояли насмерть. Стоять до тех пор, пока из Ревеля не подойдет «батальон смерти революционной Балтики».
– Он уже формируется. Ждать недолго...
Начинался день. Второй день битвы за Моонзунд.
* * *
Еще не рассвело, когда из Аренсбурга вышли в разведку, чтобы обшарить Рижский залив, два «новика» – «Автроил» и «Лейтенант Ильин». Сильный свежак, дувший навстречу, сломал на «Ильине» фор-стеньгу, порвал антенны. Эсминцы – под флагом Зеленого-3 – развернулись на остров Руну, где обычно проживали 700 шведских семей, нелюдимых и замкнутых, сидевших на картошке и салаке, но копивших деньгу. Навстречу эсминцам с Руну взлетели два германских самолета, и стало ясно, что остров уже захвачен врагом.
От Руну Зеленый-3 направил корабли к мысу Домеснес, но там ничего не обнаружили, и в 11.15 они бросили якоря на рейде Аренсбурга. От берега к ним сразу стали подруливать по воде гидросамолеты. Заглушив моторы, аэропланы легкими поплавками качались на пологой зыби возле самых бортов эсминцев.
– Аренсбург брошен, – доложили летчики. – А мы улетаем сейчас на Куйваст... Драпаем дальше – от самого Кильконда!
Моторы взревели: шесть аппаратов нехотя расстались с водой и разом окунулись в стихию воздуха. Город уже помертвел, захлопнув ставни домов. Одинокий лейтенант флота, весь в ожогах и копоти, с глазами почти безумными, докладывал Зеленому-3:
– Жгу и взрываю все, что можно. Осталось рвануть электростанцию и автомастерские... Помогите мне!
Матросы с эсминцев помогли ему в разрушительной работе. Сыпали в море крупу и муку со складов, лили с пристаней подсолнечное масло из бочек, поджигали ангары и казармы. Топорами изрубили городской телефонный коммутатор, безжалостно оборвали все провода. Миноносцы приняли на борт последних инженеров и интендантов, забрали иностранных подданных и отошли на Куйваст. С этого момента, как дымы их погасли за горизонтом, судьба Цереля уже покатилась в пропасть трагедии...
Отход миноносцев из Аренсбурга был неоправдан и тактически: ведь немцы еще не взяли города. Уйти можно было и позже: толкни на мостиках рукояти телеграфов – и пошли!
* * *
Дороги отступления! О них всегда тяжело писать...
Масса смятенных людей, запутанных слухами и враждебными наговорами, валила через Эзель – к дамбе, на Орисар. По обочинам торчали брошенные двуколки, снарядные фуры, иногда пушки и даже броневики. На телегах ехали с домашним скарбом женщины с детишками – в гарнизоне Эзеля многие переженились на эстонках, немало было и семей, выписанных из России. Лошадей загоняли до такой степени, что они, бедные, уже не могли двигаться. Рассупоненные, они стояли, низко опустив головы, на том месте, где их оставили. Посреди дороги горел грузовик, ветер раздувал из его кузова обгорелые бумаги какой-то канцелярии. В толпе отступающих заметно выделялись данковцы, козельцы и мосальцы: не стыдясь честного народа, эти полки в открытую тащили белые флаги, и кто кричал им: «Позор!», а кто и одобрял: «Правильно!»
Не было начальника – не было человека с сильной волей, который бы с презрением поднялся надо всеми и сказал: «Хватит! Командую здесь я, а кто не подчинится – тот слопает пулю...» Правда, находились офицеры и матросы, которые уговаривали не бросать оружия, призывали построиться и быть готовыми к бою. Но они только уговаривали, а надо было жестко распоряжаться. Иногда возникали ложные тревоги: «Немцы!» – и лодки заворачивали в лес, опрокидывались телеги со скарбом, ржали беспомощные кони, сыпались из фур снаряды в канаву, плакали дети, а жены в этой суматохе теряли своих мужей. Начиналась беспорядочная пальба, при которой убивали друг друга слепо и зверино, с потухшими взорами... Сколько в этой толпе было германских агентов! Сверху отступающих и беженцев не раз поливали огнем пулеметов германские «фоккеры». Иногда же самолеты врага начинали забрасывать людей сверкающим дождем нарядных и вкусных конфет.
– Не ешьте... не давайте детям! Конфеты отравлены...
Доводы разума подействовали, и конфеты хрустели под ногами, такие красивые, такие вкусные. Потом самолеты стали раскидывать на путях отхода к Орисару головки крепкого душистого чесноку. Люди охотно ели чеснок, ибо это дар природы – не фабричное производство, и не знали того, что немцы насытили чеснок холерными бациллами. Голодные дети просили у матерей конфетку...
А за несколько верст от Орисара толпа застряла как вкопанная: ни вперед, ни назад. Слышалась стрельба. Легкой рысцой, запаренные и полураздетые, пробежали куда-то пограничники. Несколько штабных автомобилей развернулись обратно на Аренсбург (кажется, поехали сдаваться в плен). Пошел дождь. Стало сумрачно, как ночью. Из-за леса взлетали немецкие ракеты. Они фукали дымом и трещали то слева, то справа, сзади и спереди, отчего казалось, что спасения уже нет: окружены! Горел на опушке сарай с сеном, бежали лошади, волоча под брюхом сбитые седла. В колонне не сразу поняли, что идет бой. Он возник стихийно, и люди бились, чтобы проломиться на Орисар. Матросы отбирали оружие у трусов, спешили в сражение. Из боя их выносили обратно в колонну – простреленных насквозь, иногда уже мертвых, клали на землю и тут же забывали о них.
– В атаку! В атаку! – призывали смелые робких.
Колонна прорвалась через немецкий заслон, но перед самой дамбой ее опять словно врыли в землю: ни вперед, ни назад. Моон уже виднелся за взвихренным от ветра Малым Зундом, но...
– Не пущають! – визгливо кричали данковцы.
– Кто не пущает?
– Матросы держат.
– Ломи их... Кирюха, не выдавай! – надрывались козельцы.
В этот гвалт въехал на рыжей кобыле, мокрой от дождя, сам мокрый, хоть выжимай его, комиссар Балтфлота – Вишневский.
– На дамбу пропущу только женщин с детьми. Но, если хоть одну белую тряпку увижу, всех перекалечу... здесь же!
Данковцы орали, что поднимут его на штыки.
– Попробуй, – перегибался с седла комиссар. – Ты меня приколешь, а... линкоры видел? Они за мою шкуру тебя из «кастрюлек» своих под орех разделают. Где оружие твое, паразит? Бросил?
И рыжая кобыла комиссара перла грудью, давя и топча. Над папахами козельцов и мосальцев Вишневский потрясал кукишем:
– Вот вам всем дамба! Воевать надо, сволочи...
На Орисаре, возле пулеметов, сидели матросы-линейщики. Витька Скрипов, освоясь и гордясь, похаживал с винтовкой, грозя:
– Ну, куда прешься? Осади назад... дамба закрыта!
Среда людей, заламывая руки, бродила молодая женщина:
– Кто видел моего мужа? Он с ребенком... прапорщик Леша Романов, худенький такой... шинель еще у него без хлястика.
Отступающим объявили, что корабли брать их не будут.
Назад: Прелюдия к Моонзунду
Дальше: Финал к Моонзунду