Книга: Оле, тореро!
Назад: Глава четвертая
Дальше: Глава шестая

Глава пятая

Перед началом корриды в Валенсии, пожалуй, меньше всех волновался Луис. Рибальта, во время пасео стоявший справа от меня, пожевывая сигарету, беспрестанно бормотал:
— Господи, сделай так, чтобы он выступил хорошо… Пусть он выступит хорошо, Господи…
В конце концов я не выдержал.
— Прошу вас, дон Амадео, пожалуйста, помолчите немного!
— Но разве вы не понимаете, дон Эстебан, что я прозакладывал все свое состояние? Если дон Луис не удостоится здесь триумфа, я не верну даже тех денег, которые вложил в него с тех пор, как мы заключили соглашение!
— Никто вас не принуждал! Вы рами явились к нам!
Рибальта умолк, словно неожиданно сообразил, что винить некого и что он мог бы преспокойно по-прежнему заниматься экспортом-импортом. Но я тут же пожалел, что поддался дурному настроению, и, дружески похлопав дона Амадео по спине, постарался его успокоить.
— Не волнуйтесь. В последние дни Луис тренировался с особым рвением. Коли быки не выкинут какой-нибудь неожиданный фортель, выступление превратится в сольный концерт.
— Да услышит вас Бог, дон Эстебан! Тогда на следующей неделе я запрошу двойную цену. Нам ведь предстоит коррида Сан-Себастьян.
Я не мог удержаться от смеха — вот что значит деловой человек! Фелипе Марвин, стоя слева от меня, ни на секунду не отводил взгляда от нашей куадрильи. Кем бы ни был убийца Хорхе Гарсии, я не сомневался, что ему не уйти от дона Фелипе. Детектив принадлежал к тому редкому типу испанцев, которые умеют дисциплинировать себя и всю энергию направлять к определенной, цели. Я понимал, что для дона Фелипе убийца Гарсии — не просто преступник: заставив раскошелиться страховую фирму, он жестоко задел честь самого детектива. И тот не мог простить оскорбления.
Консепсьон сидела на своем обычном месте. Когда я повернул голову, она мне улыбнулась. После той встречи в моей комнате, встречи, когда у меня сдали нервы, она стала обращаться со мной гораздо любезнее. О, конечно, то была не прежняя Консепсьон, но озлобление прошло и, казалось, она готова вернуть мне свою дружбу. Женщины любят мужчин в унижении и проявляют настоящую нежность, лишь когда те обнаружат слабость. Звуки труб вернули меня к действительности.

 

Вечером того знаменательного воскресенья нам не удалось сразу же уехать обратно в Альсиру. Почитатели Валенсийского Чаровника не желали отпускать своего вновь обретенного кумира. Ему удалось удовлетворить не только их страсть к тавромахии, но и чувство региональной гордости. И в самом деле, Луис выступил потрясающе. Еще ни разу в жизни он не сражался так, как в тот вечер перед «своей» публикой. И эта последняя немедленно ему покорилась, очарованная мастерством тореро. Женщины истерически кричали, мужчины обнимались и целовались. Короче, зал ревел от восторга. Больше пятнадцати минут потребовалось только на то, чтобы очистить арену от всего, что зрители набросали в честь необыкновенного матадора. Никогда не забуду дона Амадео, подпрыгивавшего на месте и вопившего, как мальчишка. Он остановился лишь на минуту, чтобы крикнуть мне:
— Целое состояние! Дон Эстебан, мы выиграем целое состояние!
И он снова пустился в пляс среди всеобщего ликования. Лишь дон Фелипе не заразился коллективным безумием. Напротив, он, по-видимому, успокоился.
— Не знаю, согласитесь ли вы со мной, дон Эстебан, но я очень рад, что на сегодня все кончено, — заметил детектив.
Я только подмигнул в ответ. Ламорильо, по примеру своего матадора превзошедший сегодня самого себя, тоже подошел узнать, что я думаю о выступлении.
— Ну, что скажете, дон Эстебан? Невероятно, правда?
— Невероятно, Мануэль. На такое я не смел надеяться даже в самых безумных мечтах.
— Приходится поверить, дон Эстебан. Луис на голову выше всех нынешних матадоров. Если он продержится на том же уровне, нам вряд ли придется сидеть без работы… и я смогу наконец немного побаловать свою Кончиту. Она это заслужила. Спасибо, что вы тогда приехали за мной, дон Эстебан!
Нам никак не удавалось выйти из гостиницы, куда Луис заехал переодеться, — толпа осаждала все двери. Консепсьон, Луис и я, а за нами носильщики застыли на пороге, не решаясь оказаться среди беснующихся поклонников. Наконец, устроители корриды, с трудом пробив себе дорогу, добрались до первых рядов и стали умолять Луиса посетить их клуб, где уже приготовлено вино для почетного гостя. Вальдерес согласился, и фанаты понесли его на руках. Впрочем, он все же успел назначить нам встречу в «Метрополе».
Мы с Консепсьон устроились в баре этой роскошной гостиницы и там в тишине, попивая анис, стали ждать, когда к нам соблаговолит присоединиться герой дня. Давным-давно мы так не сидели вдвоем в общественном месте. И я невольно напомнил ей о прошлом.
— Помнишь, Консепсьон, наше смущение, вернее, почти смятение, когда мы зашли в маленький кабачок Трианы выпить оранжаду? Я тогда целую неделю экономил, чтобы мы могли позволить себе такую роскошь… Меж тем сумма наверняка была меньшей, чем сегодня я оставлю здесь на чай.
— Замолчи, Эстебан.
Это была скорее мольба, чем приказ, но меня уже начала грызть так и не усмиренная до конца ревность.
— Я понимаю, тебе не очень-то хочется слушать о далеко не блестящем прошлом… Вполне естественно. Любая женщина, достигшая благополучия, мечтает избавиться от тяжелых воспоминаний, а уж тем более от свидетелей былого унижения.
— Я просила тебя помолчать, Эстебан.
Теперь уже ее голос звучал повелительно.
— Будешь продолжать в том же духе — я уйду, — добавила Консепсьон.
— Ладно, как хочешь…
В баре негромко играл оркестр, и мы могли себе позволить помолчать. Время от времени я незаметно поглядывал на свою спутницу. Лицо ее казалось непроницаемой маской, как в те дни, когда она наблюдала за воскресением своего мужа. О чем думала Консепсьон? Вертя в пальцах бокал и не отводя от него взгляда, я тихонько заметил:
— Луис удивил меня сегодня… Он был просто великолепен, и я почти не заметил недостатков в рисунке боя, но он слишком часто идет на ненужный риск исключительно в угоду толпе… Мне бы очень хотелось избавить Луиса от пристрастия к театральным позам и научить сдержанности. Истинные знатоки были бы ему за это только благодарны.
— Ты не сможешь изменить натуру Луиса. Он всегда был таким. Он беспрестанно дает представление себе самому и сам же им любуется. Лучшего зрителя ему не найти. Так что не пытайся побороть темперамент Луиса, ты ничего не добьешься и лишь понапрасну смутишь его. Луиса надо принимать таким, каков он есть, со всеми его изящными и ничего не значащими улыбками, томными и тщательно изученными позами и точно отмеренной мягкостью. Постарайся понять, что у Луиса ничто не возникает естественно, само собой, напротив, все взвешено и рассчитано до мелочей.
— Даже любовь к тебе?
— Даже это… Но только тут он ошибается, потому что думает, будто сумел меня провести.
В голосе Консепсьон звучала затаенная обида, и это дало мне мужество задать вопрос, вертевшийся на языке еще с тех пор, как я приехал в Альсиру:
— Ты все еще любишь Луиса, Консепсьон?
— Бедный Эстебанито… Тебе бы ужасно хотелось, чтобы я ответила «нет», не так ли?
— Я хочу знать только правду.
— В таком случае знай, что я продолжаю любить Луиса. Он мой муж, и этого достаточно тому, кто верит в Бога. А теперь, если это тебя утешит, добавлю, что, коли могла бы вернуться назад, обладая нынешним опытом, я вышла бы за тебя, а не за него. Разве что вообще осталась бы девушкой — в конце концов, не исключено, что это и есть истинное счастье.
— Спасибо, Консепсьон…
— За что ты меня благодаришь?
— Твоя откровенность оправдывает мою верность прошлому. Совсем недавно мне казалось, что ты ненавидишь меня, и жизнь для меня вдруг совершенно утратила смысл. Ну представь себе, что верующему, всего себя посвятившему служению Богу, внезапно кто-то доказал, что никакого Бога не существует.
Консепсьон погладила мою руку.
— Ты всегда был слишком неумерен, Эстебанито, как в словах, так и в молчании. Тебе бы следовало жениться, иметь семью…
— Жениться на другой, думая о тебе?
— Ты бы забыл… ведь все забывается.
— Только не у цыган!
Больше мы не разговаривали. Зачем, если все и так сказано? Быстро же у моей Консепсьон меняется настрой… Вчера она обвиняла меня в преступлении, а сегодня вдруг намекнула, будто жалеет, что не стала моей женой… Ничего не понимаю. Ясно лишь, что какое-то потрясение оставило в ее душе глубокую отметину на всю жизнь.
Мы вернулись в Альсиру вместе с возбужденным собственным успехом Луисом. Он рассказывал, каких почестей удостоили его отцы города, нисколько не сомневаясь, что вполне заслужил их поклонение. По мнению Луиса, никто из нынешних тореро не способен конкурировать с ним и фамилии Вальдерес пора стоять на афишах рядом с именами самых прославленных матадоров. Тут я должен сказать, что оценка прессы и в самом деле совершенно переменилась. Теперь в статьях о Луисе было чуть ли не больше самых неумеренных похвал, чем прежде оскорблений. Устроители выступлений едва не дрались за права залучить Валенсийского Чаровника на свои арены, а дон Амадео подписывал контракт за контрактом, совершенно позабыв о благом намерении ограничиться в первый сезон всего дюжиной выступлений. Впрочем, Луис бы все равно с этим не согласился. Успех опьянял его.
— Подумать только, что ты была против моего возвращения на арену! — время от времени повторял он жене.
Консепсьон не отвечала. Тогда Луис хлопал по плечу меня.
— А вот Эстебан, к счастью, сохранил веру!

 

Воспользовавшись тем, что Луис пребывает в отличной форме и не требует слишком пристального наблюдения, я решил съездить в Севилью. Возле дома я столкнулся со старым другом. Он тут же попросил доставить ему удовольствие и посидеть немного в тесном кругу за столиком нашего любимого кафе, где на стенах желтеют афиши, рассказывающие историю тавромахии за последние пятьдесят лет. На этих афишах молодые могут прочитать имена, уже много лет памятные лишь самым преданным поклонникам. Впрочем, нередко эти имена были лишь прозвищами, полученными в знак любви и благодарности. К примеру, кто из молодых знает, что великого Манолете звали Мануэль Родригес, а знаменитого Галлито — Хосе Гомес?
На встречу собрались не только все мои друзья, но и люди, которых я не знал. Впрочем, стоило взглянуть на чуть танцующую походку и манеру выпячивать грудь, чтобы безошибочно признать бывших тореро. Большинство остались худыми и загорелыми. Они продолжали тренироваться и, невзирая на возраст, еще верили в возможность заключить контракт и вернуться на арену, где все они без исключения якобы способны выступить вполне достойно. Позабыв о прежних поражениях, каждый сумел убедить себя, что ушел в отставку лишь из-за невезения или чьей-то зависти. Иногда и в самом деле случалось, что какой-нибудь матадор, сочтя, что бандерильеро способен нанести урон его собственной славе, изгонял возможного соперника из куадрильи, да так, чтобы тот больше не смог получить работу. Вечное оправдание, успокаивающее боль старых ран, баюкающее самолюбие… порой кого-то из этих неудачников призывали заменить неожиданно вышедшего из строя члена куадрильи, и почти всегда дело кончалось очень скверно: либо отвыкший от быков тореро впадал при виде животного в панику, либо, наоборот, желая дать урок тем, кто обращается с ним, как с бедным родственником, лез на рожон и попадал в больницу, а то и в морг.
Меня поздравляли, обнимали, заставляли вновь и вновь подтверждать, что успех Луиса — не мгновенная вспышка и что он не только сохранил все свои достоинства, но даже усовершенствовался. Когда выяснилось, что 29 сентября, на Сан-Мигель, Валенсийский Чаровник приезжает выступать в Севилью, мне устроили овацию. Выражая общее мнение, Педро Ллано заявил, поднимая бокал:
— Предлагаю выпить за здоровье дона Эстебана, лучшего знатока тореро во всей Испании!
А когда восторженные крики смолкли, Педро добавил:
— Как жаль, дон Эстебан, что вы остановились на полпути… Только вы один могли сравниться с Манолете!
И как всякий раз, когда упоминалось имя славы Кордовы, среди людей, объединенных преклонением перед памятью тореро, убитого в Линаресе, как Пакито, наступило тяжелое молчание. Но каким облегчением для меня было снова оказаться среди старых друзей! Сидя за столиком маленького полутемного кафе поклонников тавромахии (кстати, хозяин его, Хасинто Руис, был неплохим пикадором, пока избыточный вес и возраст не принудили его покинуть арену), в мыслях я ушел бесконечно далеко от Альсиры и всех сложностей ее обитателей. Их роскошь не стоила покоя моей маленькой комнатки в Триане. Зачем меня повлекло из дома? Быть может, не покинь я родной квартал, Хорхе Гарсия остался бы жив?
С огромным трудом мне удалось отказаться от дружеских приглашений, сыпавшихся со всех сторон — слишком не терпелось добраться до своего убежища в Триане. Однако не успел я пройти по Сьерпес и сотни метров, как меня робко окликнули:
— Дон Эстебан…
Я обернулся и, увидев того, кто меня позвал, сразу понял, что за этим последует. Лет шесть-семь назад Пабло Коллеро пришлось оставить ремесло бандерильеро — бык тяжело ранил его в правое бедро. Он долго пытался найти работу, да никто не хотел брать искалеченного бандерильеро, и с тех пор Пабло находился среди людей, связанных с тавромахией, каждый день надеясь, что встретит добрую душу и ему помогут вернуться к любимому делу. Сейчас у Пабло был смущенный вид бедняка, впервые в жизни решившегося просить милостыню.
— Вы позволите мне немного проводить вас, дон Эстебан?
— Конечно…
Мы пошли рядом. При виде отчаянных усилий Коллеро скрыть хромоту у меня сжалось сердце. И я старался идти как можно медленнее, не давая, однако, бедняге понять, что делаю это из-за него. Встречные знакомые приветствовали меня, а Пабло выпячивал грудь, радуясь, что и ему перепадает частичка внимания. Некоторые афисьонадо и в самом деле оборачивались, увидев нас вместе. Я уверен, что кое-кто спрашивал себя, уж не задумал ли я еще одно воскресение, на сей раз хромого бандерильеро. Мой спутник, должно быть, питал такие же надежды, ибо, взглянув на Коллеро краем глаза, я заметил, что он блаженно улыбается. И только у самого моста Изабеллы II, соединяющего Триану с Севильей, Пабло решился заговорить.
— Дон Эстебан, то, что вам удалось сделать из Вальдереса, просто поразительно!
— Да нет же, нисколько… Это Луис достиг удивительных результатов. В первую очередь он обязан успехом себе самому.
Коллеро покачал головой, явно не слишком поверив моим словам.
— Нет, дон Эстебан… Вы дали ему то, чего нам больше всего не хватает, когда из-за какого-нибудь несчастья приходится расстаться с быками… веру в себя. Вот мне никто ни разу не пришел на помощь. А ведь я был не так уж плох… А может, именно поэтому? Наверняка нашлись такие, кто не хотел моего возвращения…
Опять это старое утешение…
— Возможно, амиго, возможно… Уж таковы люди.
— Они безжалостны, дон Эстебан. Я остался один и подыхаю с голоду.
Я едва не полез в карман за кошельком, но вовремя одумался. Мой собеседник наверняка воспринял бы такую помощь как оскорбление.
— Мне бы так хотелось снова пожить рядом с быками, дон Эстебан! Вы ничем не можете мне помочь?
Cain не знаю, что на меня нашло, но, даже не раздумывая, я сказал:
— Возвращайтесь домой, Коллеро, и соберите вещи. Сегодня же вечером я отвезу вас к своему другу дону Педро в Ла Пальма дель Кондадо.
Коллеро ошарашенно воззрился на меня.
— Это правда? Правда? Правда? — только и мог повторять он.
— Да, но имейте в виду: о возвращении на арену не может быть и речи, Пабло. Для вас, как и для меня, с этим, покончено, и вам необходимо проникнуться этой мыслью.
В Ла Пальма дель Кондадо вы будете жить рядом с быками, сможете немного побороться с молодняком и помогать матадорам в тренировках. Это избавит вас от нужды и вернет к той жизни, какую вы любите.
— Спа… спасибо… д-дон Эсте… дон Эстебан, — заикаясь пробормотал Коллеро и отвернулся, чтобы я не видел его слез.

 

Дон Педро не только не заставил себя уговаривать, но и поблагодарил за то, что я привез человека, хорошо знающего быков. Такие всегда нужны на его ферме. Почему я сделал это для Коллеро? Ведь, в сущности, его судьба меня нисколько не заботила. Хорошенько поразмыслив, я решил, что всему виной его лицо: лицо конченого человека, готового на последний отчаянный шаг. А кроме того, наверняка подспудно я почувствовал, что такое же лицо могло бы быть у меня, если бы я вздумал обольщать себя бесплодными мечтами… или у Луиса, если он не сумеет остановиться в нужный момент. К моему величайшему изумлению, мысль о такой возможности меня не слишком опечалила. Неужели Консепсьон права? Может, и в самом деле я люблю Луиса гораздо меньше, чем хочу показать?
В Сан-Себастьяне, где дон Амадео добился условий, превосходящих все наши ожидания, Валенсийский Чаровник выступил хорошо, но не более того. Тореро не может выступать с одинаковым блеском. А кроме того, в Сан-Себастьяне всегда слишком много иностранцев, чтобы матадор мог обрести то особое чувство единения с толпой, которое в иных местах воодушевляет его и часто заставляет превзойти самого себя, как это случилось, например, с Вальдересом в Валенсии. Хотя выступление в Сан-Себастьяне прошло без особого вдохновения, да и быки оказались довольно посредственными, пресса отнеслась к Луису с редким великодушием, отметив лишь успехи и опустив менее удачные моменты. Вальдерес уже стал любимцем славы.
Через несколько дней нам предстояло выступать в Коронье, где Луис должен был снова схватиться с тяжелыми, мощными миурийцами, быками, внушающими опасения всем тореро. Однако Валенсийский Чаровник уже выработал своеобразный иммунитет, и благодаря его заразительной уверенности в успехе мы ждали корриды без особого волнения. Лишь всегда слишком чувствительный дон Амадео выказывал некоторые признаки нервозности. Я не удержался и заметил ему:
— Если вы будете продолжать в том же духе, дон Амадео, у вас не выдержит сердце. Меж тем, Луис подряжался убивать быков, а никак не своего импрессарио!
— Простите меня, дон Эстебан, но… но я все еще не очень уверен в Вальдересе… Может, это и глупо, но чувствую, мне придется увидеть еще немало блестящих выступлений нашего друга, прежде чем я смогу подходить к арене без трепета.
Я бы сам ни за что в этом не признался, так как я тоже не мог до конца уверовать в силы Луиса. Мне так и не удалось убедить себя, что мастерство Вальдереса — нечто другое, нежели блестящая поверхность, готовая разлететься вдребезги от первого серьезного удара. Но тут мной, быть может, руководило не столько знание тореро, сколько нечто другое. И я начинал сам у себя вызывать отвращение.
Впервые с тех пор как мы снова начали работать вместе, я поссорился с Луисом перед самой корридой. При жеребьевке нам выпали два быка, один из которых весил по меньшей мере на пятьдесят кило больше другого. При равной воинственности более тяжелый зверь, естественно, должен был оказаться более трудным противником. Зная, что Луису не хватает дыхания и он не сразу восстанавливает силы после первого боя, я посоветовал начать с большого быка, чтобы оставить более легкого на потом, когда начнет чувствоваться усталость. Но Луис ничего не желал слушать. Он жаждал сразу же блеснуть, уверяя, что если сумеет произвести благоприятное впечатление с самого начала, публика простит не слишком яркую схватку со вторым быком. Такие соображения достаточно красноречиво свидетельствовали о характере тореро. Он выходил на арену не ради наслаждения боем, но лишь для того, чтобы вызвать восторги зрителей.
Когда на арену выскочил первый бык Луиса, толпа разразилась аплодисментами — зверь и вправду был великолепен. Дон Амадео побледнел.
— О Господи! Это же настоящая крепость!
— Погодите, пока не увидели второго!
Марвин, продолжавший следовать за нами, тут же спросил:
— Почему он решил начать с более легкого?
— Потому что он жаждет славы!
— Я понимаю вас, дон Эстебан, — немного поколебавшись, заметил дон Фелипе и шепотом добавил: — В конце концов, может, дон Луис и впрямь не настоящий тореро…
Я не ответил. В схватке с этим воинственным, то и дело атакующим зверем Луис оказался на высоте. Сначала я чувствовал некоторую скованность матадора. Потом понемногу, поддерживаемый громкими «оле!», он вновь обрел уверенность в себе и в результате одарил нас одним из лучших сольных концертов. Заклание, не будучи вершиной искусства, все же прошло очень достойно, и Луис в качестве заслуженной награды получил ухо. Дон Амадео радостно заключил тореро в объятия. Желая изгнать воспоминание о недавней размолвке, я постарался вложить в свои поздравления как можно больше тепла. А потом мы смогли немного передохнуть в ожидании второго выхода Валенсийского Чаровника.
Когда пришло время биться со вторым быком, Вальдерес показался мне чуть более напряженным, чем обычно. Он явно чувствовал, как трудно будет справиться с таким противником. При виде быка аудитория на какое-то время застыла от изумления. Редко приходится видеть зверя таких размеров. По общему мнению, он достиг верхней границы допустимого веса. Дон Амадео не смог сдержать проклятия, а Марвин тихонько присвистнул сквозь зубы.
Устраивая быку пробежку, Ламорильо едва не получил удар рогом, но в последнюю секунду успел перескочить через загородку прямо в мои объятия. Воинственно настроенный гигант попытался последовать за ним. Придя в себя, бандерильеро шепнул мне:
— Дону Луису будет чертовски трудно…
Того же опасался и я.
Пикадор, первым привлекший к себе внимание зверя, буквально взмыл в воздух вместе с лошадью, и лишь с величайшим трудом тореро удалось отвлечь быка от лошади и ее всадника.
— Это убийца! — прохрипел перепуганный дон Амадео.
Он хотел сказать, что этот бык из тех, которого очень трудно обмануть, потому что он видит не столько плащ, сколько дразнящего его человека. Что касается Марвина, то он ограничился следующим замечанием:
— Коли дон Луис справится с ним так же, как с предыдущим, я готов снять шляпу.
Алоха получил самые строгие предписания. Нанося зверю лишь частые удары, он должен был, однако, выпустить из него как можно больше крови и тем самым ослабить. Я полностью доверял нашему старому пикадору и его редкостной физической силе. Меж тем перед нами разворачивался потрясающий спектакль. Гордо упираясь в песок мощными ногами и вскинув высокие рога, зверь как будто вызывал на бой противников, почти не решавшихся отступить от загородки. Буквально в нескольких сантиметрах от себя я увидел лицо Луиса и почувствовал, что матадор начинает сомневаться в своих силах и в возможности успеха. Зато Алоха, твердо держась в седле и сжимая в руке пику, не дрогнув направил испуганную лошадь к противнику. Бык не сразу обратил на него внимание. Казалось, просто не счел врага достойным такой чести. Но вдруг решился и, выставив рога, ринулся на пикадора, поставившего лошадь перпендикулярно его боку. Алоха воткнул пику именно туда, куда собирался, потом, привстав в седле, всем весом надавил на правое стремя и выгнулся под напором противника. И тут произошло нечто невероятное, а из груди тысяч зрителей вырвался отчаянный вопль. Я услышал, как дон Амадео что-то прохрипел, очевидно, молитву, а сам, оцепенев от удивления, смотрел, как Алоха, потеряв равновесие, упал прямо под ноги быку, а тот, немедленно утратив интерес к лошади, кинулся на поверженного человека и поднял его на рога прежде, чем подоспели другие тореро. Ламорильо, в последней отчаянной попытке спасти друга, даже схватил зверя за хвост. Вальдерес тоже бросился на помощь и, в конце концов, размахивая плащом, все же ухитрился увести чудовище на середину арены и начать блестящую игру, на которую, впрочем, никто не обращал внимания, поскольку в это время уносили раненого пикадора.
Алоха не умер, но едва дышал. Прежде чем приступить к операции, хирург отвел меня в сторону:
— Я попытаюсь… но не стану скрывать: у него один шанс на тысячу… Пробиты и печень, и кишечник. Поразительно, что бедняга еще жив. Должно быть, на редкость крепкий парень…
Глотая слезы, я подошел к старине Рафаэлю, всегда такому спокойному, невозмутимому и надежному, как скала. Его собирались нести в операционную, но я успел нагнуться и изобразить бледное подобие улыбки.
— К твоей коллекции прибавятся новые шрамы, Рафаэль.
Но глаза пикадора уже подергивались дымкой. Увидев, что Алоха пытается что-то сказать, я склонился еще ниже, прижав ухо к самым его губам.
— Я не понимаю… не понимаю… дети… Ампаро… простите…
Я мог лишь поцеловать его. Рафаэль умер прежде, чем врач сделал обезболивание.
Я вернулся на свое место за барьером после терцио бандерильеро. Луис и его товарищи работали с плащом. Марвин куда-то исчез.
— Ну? — с тревогой спросил дон Амадео.
Я только пожал плечами. Рибальта был явно потрясен и растерян.
— Сначала Гарсия, а теперь еще Алоха… Что за несчастная мысль пришла мне тогда в голову…
Я старался не поворачиваться к Консепсьон, но знал, что она наблюдает за мной. Наконец, не сдержавшись, я все же посмотрел на жену Луиса и в ответ на немой вопрос лишь бессильно развел руками. Консепсьон поднесла к глазам платок. Оставив товарищей работать с быком, Луис подошел к загородке.
— Как он?
— Выкарабкается… Рафаэлю повезло, рог не задел печень…
Луис вряд ли поверил, но, как и я, предпочел пока не углубляться в этот вопрос. Сейчас матадору предстояло выйти из боя живым и здоровым. Его ждала решающая схватка.
— Дьявольский зверь, а, Эстебан?
— Да, но ты с ним неплохо справляешься.
— Ты думаешь?
— Уверен. До сих пор ты вел себя безупречно. Этот бык всегда нападает «в лоб», так что надо лишь выбрать момент, когда он задумает кинуться. И поосторожнее с левым рогом — зверь все время норовит пустить его в ход, когда ты работаешь с плащом.
— Ты прав… Кстати, мне все же следовало послушать тебя и сначала покончить с ним…
И вот, впервые с тех пор как Луис вернулся на арену, я увидел на его лице то, чего больше всего опасался: страх. Теперь я точно знал, что Вальдересу нечего рассчитывать на новую карьеру. Я так часто сталкивался с этим страхом, что чувствовал его, замечая прежде самого тореро. Глаза вдруг начинают бегать, опускаются углы губ, дыхание учащается, движения становятся чуть медленнее, а ногам не стоится на месте… Как заставить Луиса отступиться, не дожидаясь беды? Ведь теперь, когда он будет выходить на арену без веры в успех, катастрофа неминуема. Вряд ли я сумею уговорить Луиса, гордыня не позволит ему признать собственную слабость. Только одна Консепсьон может попытаться убедить его оставить арену. Звук трубы избавил нас с Луисом от мучительной неловкости.
Вальдерес посвятил быка своему другу Рафаэлю Алохе, и этот знак уважения к пикадору вызвал горячую поддержку в зале. Без сомнения, фаэна де мулета получилась коротковатой, а последний удар был нанесен без должной уверенности, но зрители простили матадору эти мелкие грехи, решив, что несчастный случай с пикадором не мог не повлиять на главу куадрильи. Таким образом, Луиса все же наградили восторженными криками, и эту партию он тоже выиграл. Критика же вообще вспомнит лишь блестящий бой с первым быком.
Выйдя с арены, Луис хотел ехать в больницу, и тут же мне пришлось сообщить ему о смерти Алохи. Луис очень расстроился и, против обыкновения, потребовал, чтобы мы немедленно возвращались в Валенсию и Альсиру. Предстояло ехать на машине всю ночь. Дон Амадео остался на месте, чтобы позаботиться об отправке тела пикадора в Мадрид.
Примерно через час, когда я уже почти уложил все вещи, ко мне в комнату зашла Консепсьон.
— Что произошло с Алохой, Эстебан?
— Не знаю… Бык был очень силен. Должно быть, Рафаэль потерял равновесие… Не вижу другого объяснения. У него остались вдова и семеро детей…
— Я вас предупреждала. Вы играете в ужасную игру. В молодости этого не понимаешь. Все думают только о костюмах, о восторге зрителей, о солнце… И только потом становится ясно, что за всеми этими приманками кроются больница, нищета, а порой и смерть. Вот тут-то и вспоминают о жене и детях…
— Надо уговорить Луиса бросить это дело, Консепсьон.
— Ты сам знаешь, что это невозможно!
— Речь идет о его жизни.
— Луис знал об этом, когда решил вернуться, вернее, когда вы с ним решили…
— Нет! До сегодняшнего дня у него было все в порядке. А теперь конец.
— Из-за Алохи? Бедный мой Эстебан, ты слишком плохо знаешь своего друга. Завтра он об этом забудет. Повторяю тебе, Луис не способен думать ни о ком, кроме себя.
— Консепсьон… К Луису вернулся страх…
Она выросла рядом с тореро, и объяснять, что это значит, не требовалось.
— Ты уверен?
— Абсолютно.
— Ладно… попытаюсь… Но, боюсь, моя власть над Луисом далеко не так сильна, как ты, кажется, воображаешь.
Консепсьон собиралась уходить, но тут в комнату без стука вошел Фелипе Марвин. На его лице читалась открытая враждебность.
— Не кричите, дон Фелипе… я догадываюсь, что вы хотите мне сказать. Вашей компании придется выплатить крупную сумму второй раз, и это меньше чем за полтора месяца… Не спорю, для нее, а быть может, и для вас, это тяжелый удар. Но, согласитесь, Рафаэль Алоха все-таки пострадал больше, а?
Не отвечая, дон Фелипе положил на стол то, что до сих пор держал в руке, — стремя пикадора. Я удивленно уставился на него.
— Что это?
— Стремя Алохи.
— И зачем вы мне его принесли?
— Чтобы вы взглянули на ремешок, которым оно крепится к седлу.
Я повертел в руках ремешок, но не заметил ничего особенного.
— Ну и что? Он оборвался и…
— Нет!
— Как так — нет? По-моему…
— Нет, ремешок не оборвался, дон Эстебан. Его подрезали!
— Что?!
— Да, ремешок подрезали на три четверти, и это сделал кто-то, хорошо знавший приказ, который вы, дон Эстебан, дали Алохе. Убийца видел быка и, понимая, что Рафаэлю придется обрушиться на него всем весом, рассчитывал, что если в этот момент ремешок оборвется, взбесившийся от боли бык буквально растерзает пикадора. И план полностью удался!
— В таком случае…
— Вот именно, мы снова имеем дело с убийством, закамуфлированным под несчастный случай.
Консепсьон тихонько вскрикнула. Но я никак не мог побороть сомнения.
— Вы уверены в своих словах, дон Фелипе?
— Полностью.
— В таком случае нужно немедленно сообщить в полицию…
— Нет!
— Но почему же? Объясните, прошу вас!
— У меня нет доказательств, необходимых для официального расследования. Даже вы не заметили, что ремешок надрезан. Это сделали очень ловко. А кроме того, у меня теперь личные счеты с убийцей.
— Если вы его найдете!
— Найду.
С этой минуты я уже нисколько не сомневался, что преступник проиграл партию.
— Но кто мог желать гибели несчастного Рафаэля? — спросила Консепсьон.
— Тот же, кто убил Гарсию, сеньора.
— Почему?
— Если бы я знал, что движет преступником, то, несомненно, уже поймал бы его. Бесспорно лишь одно: убийца — член вашей куадрильи, дон Эстебан.
— Это ваше личное мнение!
— Посудите сами: Гарсия умер, потому что никак не ожидал зла от того, кто налил ему отравленного кофе, а Алоха — из-за точного выполнения вашего приказа. Кто мог угадать, что Гарсия страдает болями в желудке и успокаивает боль кофе? Только тот, кто это видел. Кто бы подумал, что Алоха станет так рисковать, имея дело с гигантским быком? Нужно было это знать наверняка, а кто же лучше всех разбирается во всех мелочах, связанных с вашей куадрильей, как не…
— …Я, дон Фелипе, не так ли?
— Да, вы, дон Эстебан.
— Но ведь это неправда, скажи, Эстебан? — в голосе Консепсьон звучал скорее испуг, чем вера в мою невиновность.
— Спроси у дона Фелипе.
— По-моему, я уже высказал свое мнение, — сухо бросил детектив.
— А теперь, Консепсьон, попроси проницательнейшего дона Фелипе поведать тебе, угадал ли он причину моих предполагаемых преступлений.
— Как бы вас это ни удивляло, дон Эстебан, я ее угадал. По правде говоря, все сводится к одному — ревности.
— Подумать только! Оказывается, я ревновал Рафаэля… Надо думать, меня прельстили тощая Ампаро и семеро малышей… Я, очевидно, жаждал заменить им отца. Так, дон Фелипе?
— Сядьте, дон Эстебан, и вы тоже, прошу вас, сеньора… Я хочу рассказать вам одну историю. Вы готовы? Тогда я начинаю. Жил-был в Севилье, точнее в квартале Триана, маленький цыган. У него были две страсти: быки и девочка-ровесница, отвечавшая ему взаимностью. Дети росли вместе, и год от года их нежная привязанность крепла. До сих пор в Триане вспоминают об этом… Цыган совершенствовался в тавромахии, и уже первые его выступления привлекали всеобщее внимание. Знатоки предвидели, что когда-нибудь он сравняется с величайшими тореро, но только никто не знал, что для цыгана любимая девушка все же значила неизмеримо больше, чем бой быков…
Я слушал, как этот человек, принимающий меня за убийцу, рассказывает мою печальную историю. Консепсьон опустила голову и, казалось, думает о чем-то своем.
— Для юной пары все складывалось замечательно. Они собирались пожениться, как только отложат немного денег. Но тут неожиданно появился третий — тоже тореро, красивый, веселый, легкий и блестящий. И он сумел понравиться сеньорите. Покинутый цыган отказался и от тавромахии, и от многообещающей карьеры, но в сердце его угнездилась глубокая, неистребимая ненависть к тому, кто похитил его счастье и разбил жизнь. Цыган долго и терпеливо ждал случая отомстить, и с годами эта мысль превратилась в навязчивую идею. Неожиданное решение человека, которого он ненавидел, покинуть арену лишило цыгана возможности осуществить желанную месть. Представляю себе, чем было это новое разочарование для того, кто и так считал себя обиженным судьбой! А потом свершилось чудо. Враг задумал снова выступать на арене. Тогда в больной голове нашего цыгана созрел дьявольский план. Надо выставить ненавистного похитителя на посмешище, заставить его слушать свист и оскорбления публики, тогда он будет уничтожен в глазах своей жены — пусть знает, каков тот, кого она ему предпочла. Но для успеха этого плана следовало внушить матадору неуверенность, расшатать его волю. Когда газетная кампания ничего не дала, цыган убил Гарсию, а потом и Алоху, надеясь поселить в куадрилье страх и тревогу. Стоит нервам противника не выдержать — он совершит смертельную ошибку, и уж тогда-то цыган избавится от него навсегда. В худшем же случае матадор так опозорится, что жена никогда не простит ему подобного афронта. Ну, и что вы скажете о моей истории, дон Эстебан?
— Ужасная глупость.
— Ну, это по-вашему…
— Вы совершили две ошибки, дон Фелипе. Во-первых, вам неизвестно, что я люблю Консепсьон по-прежнему, а во-вторых, уж если бы я хотел отомстить, то убил бы не Луиса, а его жену. Ведь не силком же он тащил ее к венцу! Консепсьон сама предпочла мне другого. Так что обманула меня она, а не Луис.
— И однако, Эстебан, ты только что говорил мне, что Луиса снова терзает страх, — вмешалась Консепсьон.
Марвин насмешливо хмыкнул, и жена Луиса повернулась к нему.
— Но он просил меня убедить мужа навсегда отказаться от боя быков!
— Справедливо предполагая, что дон Луис откажется!
— Возможно… И все же, дон Фелипе, есть и другой аргумент в пользу невиновности бедняги Эстебана: он не может сообщить мне о муже ничего такого, чего бы я уже не знала. Я совершила ошибку, но я из тех, кто готов платить за свои промахи.
Слова Консепсьон, очевидно, тронули моего обвинителя. Но он ушел не попрощавшись.

 

Луис отдыхал в Альсире, утратив воинственный пыл и отказываясь от тренировок под тем предлогом, что выступать предстоит в Уэске, а арагонцы, которых, не знаю почему, он всегда ненавидел, и так получат за свои деньги больше, чем заслуживают. Я же поехал в Мадрид выполнять печальный долг, снова выпавший на мою долю.
Добравшись до жалкой дыры, где обитала Ампаро вместе со своими семью малышами, я почувствовал, что от волнения у меня подкашиваются ноги. Вдова Рафаэля неподвижно сидела на стуле, положив длинные руки на фартук.
— Что вы хотите? — просто спросила она.
— Сеньора, я пришел…
— Вы отняли у меня Рафаэля… Больше у меня нечего забрать. Так чего же вы хотите?
— Вы получите крупную сумму, это поможет вам устроиться немного лучше…
— Ну и что?
— Ничего. Просто я хотел сказать, что разделяю ваше горе…
— Лжец!
— Но, сеньора…
— Лжец! Никому никогда не было дела до нас… Никто не спрашивал, сыты ли мои дети, а ведь они всегда голодали, сеньор. Никто не помог Рафаэлю найти работу, чтоб мы могли как-то прожить. И вот теперь вы говорите, будто его смерть кого-то волнует? Гнусный обманщик!
— Уверяю вас…
— Прочь!
Что тут скажешь? Оставалось лишь уйти. Я не сердился на Ампаро, а… напротив, испытывал глубокий стыд. В сущности, дон Фелипе не так уж ошибался, заявляя, что на моей совести две смерти.

 

Вернувшись в Альсиру, я с удивлением обнаружил там дона Амадео. Он якобы случайно оказался неподалеку и пришел засвидетельствовать нам свое почтение. Предлог показался мне тем более странным, что через день мы собирались все вместе ехать в Уэску. У нашего импрессарио, несомненно, была какая-то задняя мысль, и мне не терпелось выяснить, в чем дело. Рибальта обнаружил свои намерения сразу после завтрака. Мы еще сидели за столом.
— Вы ездили к вдове несчастного Алохи, Эстебан?
Дон Амадео прекрасно знал, что я выполнил свой печальный долг. Так к чему подобный вопрос?
— Да, конечно…
— Грустная миссия, дон Эстебан… Сначала Гарсия, потом Алоха… Кто следующий?
К чему он клонит? Во всяком случае, Рибальта нашел весьма странный способ успокоить Луиса перед корридой. Впрочем, матадор спокойно ел фрукты и, казалось, ничего не слышит. Не получив ответа, дон Амадео смутился, но все же продолжал:
— У меня к вам трудный и даже довольно деликатный разговор… Так что прошу вас немного помочь мне…
Мы с любопытством воззрились на него.
— Дело вот в чем… Эти две смерти меня глубоко огорчили… и, хотя я потеряю много денег, так что даже вряд ли сумею расплатиться со всеми долгами, все же я не стану обижаться на дона Луиса, если он решит оставить арену…
Так вот оно что! Вальдерес удивленно поглядел на импрессарио.
— Я? Решу уйти? Но… почему?
Дон Амадео еще больше смутился.
— Ни за что на свете, — пробормотал он, — я не хотел бы, чтобы с вами случилось какое-нибудь несчастье, дон Луис. В конце концов, это ведь мне пришла в голову мысль вернуть вас на арену…
— И я очень признателен вам за это!
— Да, но я чувствую ответственность и по отношению к вам, и к сеньоре…
Луис оттолкнул от себя тарелку.
— Послушайте, дон Амадео, объяснимся раз и навсегда. Вы организуете выступления, а я выступаю. Когда вам надоест устраивать корриды, скажите. А если меня утомят бои, я уйду, не спрашивая разрешения ни у кого. Давайте так и договоримся! А теперь, если вы опасаетесь за свои деньги…
Дон Амадео подскочил на стуле как ужаленный.
— Да не за деньги я боюсь, дон Луис, а за вас!
— В таком случае можете успокоиться, амиго. Я вовсе не жажду отправиться на тот свет и приму все необходимые меры предосторожности.
Консепсьон так сухо, что все мы даже удивились, прокомментировала заявление мужа.
— Так ты, значит, думаешь, что Гарсия и Алоха хотели умереть?
Вальдерес схватил тарелку с десертом и так свирепо шарахнул ее оземь, что только брызги разлетелись.
— Замолчи!
Еще ни разу я не слышал, чтобы Луис говорил с женой таким тоном. По-моему, его бешенство объяснялось лишь страхом, страхом, чье появление я заметил в Коронье и который с тех пор продолжал свою медленную подспудную разрушительную работу.
— Замолчи, Консепсьон! И вы все тоже молчите! Вы, Рибальта, просто боитесь, что я вдруг сломаюсь, и дрожите за свои грязные деньги!
— Уверяю вас…
— Молчите! Что до тебя, Консепсьон, то тебе уже удалось уничтожить меня пять лет назад… но, предупреждаю, сейчас у тебя этот номер не пройдет!
Только я один не получил выволочки. Луис встал и вышел из комнаты, даже не извинившись. Дон Амадео выглядел несчастнее всех.
— Прошу прощения… Я говорил это не из дурных побуждений, совсем наоборот… И я надеялся, что дон Луис это поймет…
Я попытался успокоить его как мог.
— Луис не в состоянии прислушаться к чему бы то ни было, особенно сейчас… Я уверен, что гибель Алохи сразу после Гарсии его страшно расстроила… только Луис не хочет в этом признаваться. И, если хотите знать мое мнение, он недалек от того, чтобы оставить арену. Но сейчас с нашим тореро надо обращаться особенно осторожно.
И, повернувшись к Консепсьон, я добавил:
— Не стоит обращать внимание на несдержанность Луиса. Его раздражительность — та же самозащита.
Консепсьон улыбнулась мне.
— Спасибо, Эстебан…
— С вашего позволения, я пойду к нему. Луиса сейчас не надо оставлять одного.
Я нашел Вальдереса под деревом, где у нас с Консепсьон произошел первый серьезный разговор, после того как я приехал в Альсиру. Услышав шум шагов, Луис сердито поднял голову, собираясь возмутиться, но, узнав меня, успокоился.
— А, это ты…
Я сел рядом.
— Что с тобой, Луис?
— Этот Рибальта со своими грошами… меня от него тошнит! В чем дело, в конце-то концов? Чего он боится? После первого выступления во Франции мои гонорары непрерывно растут. В конце сезона я стану получать не меньше, чем Домингуэн. Так чего он дергается?
— Консепсьон, например, думает не о деньгах, Луис…
Вальдерес презрительно рассмеялся.
— Ох уж эта… Все ее счастье — растить и продавать апельсины, раз в неделю спускаться в Альсиру и разыгрывать там светскую даму, раз в месяц ездить в Валенсию и тратить заработанные на апельсинах деньги. Консепсьон стала большей крестьянкой, чем те, чьи предки жили здесь с незапамятных времен. Но я, Эстебан, не принадлежу к этому племени! Я не рожден для стойла!.. Мне нужны воздух, движение… опасность… музыка.
— И крики «оле!».
— А почему бы и нет? Когда я вижу, как весь зал вскакивает, скандируя мое имя, я чувствую свою власть над зрителями, словно все они — мои рабы… Это ощущение пьянит больше, чем любые самые крепкие напитки. И меня хотят заставить отказаться от того, что всегда было и будет моей жизнью? Никогда!
Я не знал, как ответить, не раня его самолюбие.
— Консепсьон и Рибальту волнует то, что произошло с Гарсией и Алохой, и ты должен понять это, даже если не разделяешь их тревоги, — почти робко заметил я.
— И что с того? Наша работа — не для девчонок. Нам хорошо платят именно за риск. В тот день, когда быкам спилят рога, мы будем получать не больше паяцев, кривляющихся на подмостках цирка. Испокон веков тореро получают раны и гибнут на арене. Так что же? В автомобильных гонках смертей не меньше, но их же из-за этого не запрещают! И если хороших тореро так мало, то только потому, что лишь немногие из нас не боятся быков!
Луис лгал. Он взял меня за руку, и я сразу почувствовал легкую дрожь в пальцах.
— Ну скажи, Эстебан, ты ведь знаешь все это лучше кого бы то ни было… По-твоему, хороший я тореро или нет?
— Превосходный, Луис.
— Стало быть, я принадлежу к тем, у кого больше всего шансов избежать рогов. Я бы не совершил такой ошибки, как Гарсия. Что до несчастного Алохи, то это просто злой рок… Может, он не проверил как следует сбрую?
Переубеждать Вальдереса не стоило. Зачем? Я лишь еще больше встревожу его, но не заставлю отказаться от корриды.
Мы вернулись в дом. Увидев, что Луис улыбается, Консепсьон и Рибальта облегченно вздохнули. Впрочем, тореро тут же извинился с тем обезоруживающим изяществом, которое он часто пускал в ход в особенно трудные моменты. Луис попросил жену и гостя отнести вспышку дурного настроения за счет нервозности, вызванной гибелью товарищей, и некоторого утомления. Однако, утверждал тореро, он намерен блеснуть в Уэске, чтобы больше никто из почитателей тавромахии не смел оспаривать его мастерство. А потом, желая подчеркнуть свою непоколебимую уверенность в будущем, Луис предложил дону Амадео вместе обсудить программу на конец сезона. Успокоенный его хладнокровием, импрессарио вытащил из кармана бумаги и разложил на столе.
— Итак, десятого вы выступаете в Уэске… Тут никаких трудностей не предвидится. К тому же вы, по сути дела, единственный стоящий тореро на афише. В следующее воскресенье, в Толедо, будет несколько труднее, толедцы — истинные знатоки.
— Ба! Я всегда прекрасно выступал в Толедо! Те края меня вдохновляют.
— Тем лучше. Потом — Уэльва и Малага… Нам почти не придется уезжать с юга.
— Отлично. В жару я выступаю особенно хорошо!
— А дальше… Ах, нет! От этого я отказался…
— От чего же вы отказались, сеньор?
— От корриды в Линаресе двадцать восьмого числа.
— Почему? Они плохо платят?
— Наоборот, самые высокие ставки за весь сезон…
— Так в чем дело?
Дон Амадео смущенно покосился на Консепсьон, потом посмотрел на меня. Взгляд молил о помощи, но я не проронил ни слова. Импрессарио вымученно улыбнулся.
— Я… я подумал, дон Луис, что вам бы не хотелось выступать в… в Линаресе…
Лицо Консепсьон сразу как-то осунулось, и она закрыла глаза, видимо, вновь переживая тот далекий день, когда нам пришлось сообщить ей о смерти Пакито.
— И по каким же таким причинам я не стану выступать в Линаресе, сеньор?
Я чувствовал, что Луис закипает от гнева — на виске его нервно билась голубая жилка.
— Но ведь, кажется, у вас с этой ареной связаны тяжелые воспоминания, и я подумал, что… что… короче говоря, это может ослабить ваши шансы на успех.
Против моего ожидания, Луис не впал в бешенство.
— Твоя работа, не так ли? — повернулся он к Консепсьон.
— Да нет, Луис, это я договаривался с доном Амадео, — поспешил вмешаться я.
Тореро удивленно посмотрел на меня.
— Ты? Значит, ты тоже принимаешь меня за нервную барышню, Эстебан?
Он медленно выпрямился.
— Послушайте меня внимательно, вы все. Я тореро, и только тореро. Воспоминания — одно, бой — совсем другое. Если бы нам вздумалось не выступать там, где какое-нибудь несчастье случилось либо с нами, либо с кем-то из наших друзей, то за один сезон пришлось бы отказаться чуть ли не от всех арен Испании. Сеньор Рибальта, если вам не удастся наверстать упущенное и подписать контракт в Линаресе, я с вами расстанусь, пусть даже вы потащите меня после этого в суд!
Я покинул поместье в Альсире за сутки до Луиса и Консепсьон. Мы договорились на следующий день встретиться в Мадриде и уже всей компанией ехать в Арагон. А сегодня я обещал Ламорильо пообедать с ним и его женой.
Мануэль и Кончита встретили меня как брата. Жена Ламорильо родилась в Валенсии и готовила удивительно вкусную паэллу. Оба считали, что нынешним благополучием обязаны мне, и поэтому изо всех сил старались высказать свою искреннюю благодарность. И все же я видел, что Кончита нервничает.
— Мы стали жить лучше, это правда… но ценой каких тревог! Каждый раз, когда Мануэль уезжает, я считаю часы, пока не получу телеграмму с сообщением, что все закончилось благополучно. Теперь же, после гибели его товарищей, я испытываю все муки ада!
Ламорильо нежно обхватил жену за талию и прижал к себе.
— Послушай, Кончита миа, ты же обещала мне быть умницей!
— Клянусь тебе, Мануэль, — простонала она, — я очень стараюсь выполнить обещание, но это выше моих сил!
После обеда Ламорильо вышел немного проводить меня. Ночь выдалась светлой, а ветер доносил с северных гор удивительно чистый и свежий воздух.
— Дон Эстебан… если со мной что-нибудь случится… помешайте Кончите совершить глупость! Я рассчитываю только на вас.
— Какая бредовая мысль! Что это на вас нашло, Мануэль? Вы же старый вояка!
— Не знаю… Может, это из-за Гарсии и Алохи… но у меня такое чувство, будто над нашей куадрильей тяготеет проклятие.
— Не говорите глупостей, Мануэль! Счастье еще, что Кончита нас не слышит.
— Я нарочно вышел проводить вас.
Мои собственные ощущения полностью совпадали с тем, в чем только что признался Мануэль, и я едва сдерживал нервную дрожь.
— И откуда такой пессимизм?
— Трудно сказать, дон Эстебан… Но впервые в жизни я выйду на арену со страхом в сердце… Какое-то чувство нашептывает мне, что коррида в Уэске станет для меня последней.
Я слишком хорошо знал Ламорильо, чтобы не отнестись к его словам всерьез.
— В таком случае, Мануэль, хотите, я скажу, что у вас грипп и что я вас заменяю? Через несколько дней вы сумеете взять себя в руки.
Он покачал головой.
— Это ровным счетом ничего не изменит, дон Эстебан. Бык ждет меня, и если это случится не завтра, то уж послезавтра наверняка.
— Тогда давайте разорвем контракт!
— Снова вернуться к нищете? Никогда! Если я погибну, Кончита, по крайней мере, получит триста тысяч песет страховки.
Я дружески хлопнул его по плечу.
— Выкиньте поскорее из головы всю эту чепуху, Мануэль.
— Невозможно… Я уже вижу, как с арены в Уэске меня уносят на носилках.
Ламорильо ошибся всего на пять дней.
Назад: Глава четвертая
Дальше: Глава шестая