Книга: Оле, тореро!
Назад: Глава первая
Дальше: Глава третья

Глава вторая

Я хотел приехать в Альсиру вечером, а потому весь день бесцельно бродил по улицам Валенсии. Встретиться с Луисом я рассчитывал как бы случайно. Не зная, как встретит меня Консепсьон, нельзя было не принять все возможные меры предосторожности. После смерти Пакито мы не виделись ни разу. Забыла ли она ребенка, насильно отнятого у матери? Мексиканка предсказала нам смерть в крови и мучениях и не ошиблась. Однако, направляясь в Альсиру, я не подозревал, что готовит нам будущее, и не мог даже предполагать, сколь верным окажется пророчество.
Альсира — очаровательный городок у подножия горы Мурта, жители которой утверждают, будто выращивают лучшие в Испании апельсины. Воздух здесь почти весь год благоухает ароматом цветов и плодов. Ничего не скажешь, Луис сумел выбрать место! Я полагал, что его имение, скорее всего, на склоне горы, среди апельсиновых деревьев. Неподалеку от церкви Святой Каталины, на углу главной улицы города и переулка, где громоздятся одна на другую лавочки торговцев фруктами, есть небольшое кафе «В солнечном саду». По словам Мачасеро, Луис приходит туда выпить рюмочку мансанилы, как только опускаются сумерки. Я устроился в укромном уголке, откуда мог наблюдать за посетителями. Прождав часа два, я уже начал отчаиваться, как вдруг кто-то из сидевших за самым оживленным столиком воскликнул:
— А вот и он!
Даже еще не разглядев лица, я мигом узнал чуть приплясывающую походку, от которой бывшие тореро не могут отделаться до конца своих дней. По мере того как он приближался, сердце мое билось все быстрее. О, конечно, я любил Луиса как брата, но больше всего меня волновала мысль, что он только что расстался с Консепсьон. Когда Луис подошел совсем близко, я не без горечи заметил, что он ничуть не постарел за эти пять лет. Мы были почти ровесники, но по сравнению с Луисом я выглядел стариком. Левантинцы, с их мягкостью и почти женственной грацией, долго остаются молодыми, в то время как мы, цыгане, едва перешагнув за тридцать, все больше напоминаем иссушенные зноем виноградные лозы. Луис уселся за столик, где первыми заметили его появление. Я улыбнулся, подумав, что он и не догадывается о моем присутствии. Он заказал анисовую. Да и голос прежний — тот самый, нежный, ласкающий голос, которым он покорил Консепсьон. И почти сразу, словно нарочно для меня, Луис заговорил о быках. Он обсуждал достоинства тореро, собиравшихся выступить на валенсийских аренах в день Сан-Хосе, 19 марта. Вальдерес ничего не утратил — ни вдохновения, ни верного глаза. Толковал он о том, почему такой-то тореро слаб, а другой, напротив, очень хорош и почему надо внимательно следить за фаролами одного и чиквелинас другого. Я знал матадоров, о которых шла речь, и мог судить, насколько Луис в курсе событий. Суждения его были, несомненно, верны, и я понял, что мой друг не сумел бы так точно обрисовать картину, если бы не жил, хотя бы в воображении, прежней жизнью. С тех пор замысел дона Амадео начал казаться мне не таким уж безнадежным. Но дело в том, что на самом деле почти никто не знал истинной причины ухода Луиса. Ведь он покинул арену не только из-за Пакито, основной причиной был страх перед быком, все более парализовывавший его волю. И теперь все сводилось к одному вопросу: удалось ли Валенсийскому Чаровнику избавиться от страха? К несчастью, это можно выяснить лишь во время боя… А тогда, возможно, будет слишком поздно. Если я спрошу его «в лоб», Луис, конечно, не рассердится, понимая, что я слишком хорошо его изучил и от меня не укроется ни единая его особенность, но в ответ невольно солжет, ибо вдали от опасности все мы храбрецы.
Луис болтал с друзьями около часу, а когда он собрался уходить, уже опустилась ночь. Я вышел следом за ним, но решился окликнуть его, лишь удалившись от кафе на приличное расстояние.
— Que tal, Луис?
Он обернулся, долю секунды вглядываясь в темноту, потом шагнул ко мне, желая убедиться, что не ошибся.
— Madre de Dios! Ты?.. — воскликнул он.
— Я счастлив видеть тебя, Луис.
— Я тоже!
Он обхватил меня за плечи, и мы расцеловались.
— Но скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое позднее время? Просто чудо, что ты вот так столкнулся со мной среди ночи!
— Не совсем. Я сидел в кафе у тебя за спиной.
— Черт возьми! И ты меня не окликнул?
— Я не решился.
— Почему?
Я солгал, не видя другой возможности выполнить возложенную на меня миссию.
— Прошло так много времени… Я не знал, обрадуешься ли ты встрече. Ведь мы расстались при таких мрачных обстоятельствах…
— Мы знали и любили друг друга задолго до того, как случилось это несчастье, Эстебан… Но скажи сначала, что ты делаешь в Альсире?
— Ничего. Я болтался в Валенсии и случайно увидел автобус с надписью «Альсира». Мне захотелось поболтать с тобой, но адреса я не знал и зашел в кафе расспросить людей, а тут как раз пришел ты сам. Вот и все.
— Короче говоря, если я правильно тебя понял, ты вовсе не собирался нас повидать, и, не попадись тот благословенный автобус…
От этого «нас» мое сердце бешено застучало.
— Ну уж теперь я отвезу тебя домой. Где твои вещи?
Я показал на маленький чемоданчик.
— У тебя есть какие-нибудь планы на ближайшие дни?
— По правде говоря, нет.
— Тогда останешься у нас.
— Но…
— Прошу тебя, Эстебан… Ты окажешь мне услугу…
— Услугу?
— Я скучаю… — с тихой грустью признался он.

 

Как я и предполагал, имение Луиса было расположено на склоне горы Мурта. Машина, точнее, кабриолет, весело карабкалась по дороге, и тихое жужжание мотора ничем не нарушало невозмутимого покоя теплой ночи — здесь, на юге, весна была уже в разгаре. За все время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Может быть, потому что слишком много накопилось за время разлуки и ни один из нас не знал, с чего начать? Я не решался расспрашивать Луиса о Консепсьон, опасаясь, что голос выдаст мои чувства. Его же явно переполняло все то, что привело к нынешним разочарованию и скуке. Наконец, когда мы уже почти добрались до места, Луис с деланным спокойствием спросил:
— Ты по-прежнему занимаешься быками?

 

Когда на зов Луиса в просторную гостиную первого этажа, убранную в деревенском стиле, вошла Консепсьон, я встал, не в силах произнести ни слова. А она, она тут же меня узнала и, как будто мы расстались лишь накануне, спокойно сказала:
— Добрый вечер, Эстебан. Я счастлива видеть тебя в нашем доме.
— Добрый вечер, Консепсьон. Да хранит тебя Бог…
Луис рассказал о нашей встрече, но моя возлюбленная оказалась менее доверчива, чем ее супруг.
— Это правда, Эстебан, что ты боялся сюда ехать? — насмешливо спросила она.
Луис решил разрядить атмосферу шуткой.
— Что ж ты хочешь, с тех пор как он стал мадридцем, дон Эстебан не очень-то рвется к своим друзьям-провинциалам. По-моему, он нас просто-напросто забыл.
Тогда Консепсьон пристально посмотрела на меня и просто и ясно выразила свое мнение:
— Не думаю… Эстебан не из тех, кто забывает…
Искренне она это сказала или притворялась? Я слишком плохо знал женщин, чтобы это понять, а потому предпочел ответить Луису.
— Я больше не живу в Мадриде… С января я переселился в Триану…
— Что это тебе взбрело в голову?
— Я уже не мальчик, Луис, — объяснил я, не глядя на Консепсьон, — а ты ведь знаешь, что старые одинокие животные любят возвращаться умирать туда, где родились.
Они оба рассмеялись: Луис — в знак того, что не очень-то верит подобным бредням, а Консепсьон — чтобы скрыть смущение.
— Ты вернулся к матери? — спросила она.
— Да, но теперь ее больше нет…
Консепсьон осенила себя крестным знаменем и проговорила:
— Мир праху ее.
— Зато я обрел то, что мне дороже всего, — Гвадалквивир, — добавил я, желая как-то разрядить накопившееся в воздухе напряжение.
Луис тоже почувствовал, что разговор принимает трудный оборот, и, чтобы сменить тему, заявил:
— А знаешь, Консепсьон, Эстебан побудет у нас несколько дней. Мы покажем ему все, что только стоит посмотреть, и, возможно, все-таки признает, что Триана — не единственное пригодное для жизни место.
При всем своем самообладании Консепсьон не сумела до конца скрыть удивления, но не проронила ни слова. Убедить ее в бескорыстии моего появления было явно труднее, чем Луиса.
Остаток вечера прошел вполне спокойно, и после ужина, поданного на стол девушкой, которую проще было бы представить с кастаньетами в руках, чем в роли прислуги, принялись за кофе. Наконец настало время ложиться спать. Я откланялся, и Консепсьон повела меня наверх показывать комнату.
— Надеюсь, она тебе понравится.
— Я не приучен к такой роскоши… Если ты еще помнишь Триану…
Она опустила голову и очень просто сказала:
— Нет, я не забыла Триану… Спокойной ночи, Эстебан.
— Спокойной ночи, Консепсьон.
Я почувствовал, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. И, лишь уже стоя на пороге, все-таки спросила:
— Зачем ты приехал, Эстебан?
К счастью, Луису вздумалось убедиться, что я устроен со всеми удобствами, и его появление избавило меня от необходимости лгать.

 

Спал я плохо. Знать, что Консепсьон совсем рядом, было и мучительно, и радостно. Привязанность к женщине, которая меня когда-то предала, окрашивалась легкой горечью — подсознательно я ставил в вину Консепсьон то, что она счастлива и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести из-за моей загубленной жизни. Как ни странно, я сердился на Консепсьон гораздо больше, чем на Луиса. В конце концов, ухаживая за понравившейся девушкой, он поступил, как любой мужчина. А вот она нарушила данное мне слово! Со двора послышался голос Консепсьон, дававшей какие-то распоряжения прислуге. И этого звука оказалось достаточно, чтобы развеять мою досаду, — я снова был счастлив, снова переполнен неизменной, хотя и бесплодной, нежностью.

 

Левантийское солнце уже забрызгало золотом эту благословенную землю. Я подошел к Консепсьон, поливавшей в саду цветы. Мы долго стояли молча, не зная, что сказать.
— Понимаешь, — начала Консепсьон, лишь бы нарушить затянувшееся молчание, — Луис разводив апельсины, а мне хватает возни с цветами. Из-за них приходится вставать чуть свет — солнце ведь начинает печь очень рано…
— Разве ты не привыкла к солнцу? Вспомни, там, дома, когда мы гуляли по берегу Гвадалквивира… мы не обращали на него никакого внимания…
Консепсьон ответила не сразу, а когда решилась, голос ее немного дрожал.
— Ты меня так и не простил, правда?
— Чувствам не прикажешь… А где Луис?
Она подошла и взяла меня за руку. Я быстро отстранился.
— Не прикасайся ко мне!
Глаза Консепсьон тут же наполнились слезами.
— Теперь ты меня ненавидишь, Эстебан?
Ненавидеть ее! Господи, как мне хотелось обнять ее и прижать к себе крепко-крепко!
— Почему ты вернулся?
— Тебя повидать…
Консепсьон долго смотрела мне в глаза.
— Я не верю тебе, Эстебан…
— В первый раз ты сомневаешься во мне, Консепсьон.
— В первый раз я боюсь тебя.
Так мы стояли друг против друга — чужие, почти враги… Может, Консепсьон и не ошибалась, испытывая страх, но в моей верности сомневалась напрасно. Ведь только ради нее я согласился выполнить поручение дона Амадео.
— Счастье очень изменило тебя, Консепсьон… Прежде ты никогда не усомнилась бы в моих словах…
Она невесело рассмеялась.
— Счастье?.. Бедный Эстебан… Если это доставит тебе удовольствие, знай, что я вовсе не счастлива. Луис не тот человек, о котором я мечтала… Он слаб, безволен… и эгоистичен тоже. Луис выкидывает из головы все, что могло бы смутить его покой или заставить задуматься… Так же быстро он позабыл Пакито, который им так восхищался…
Она так и не исцелилась! Так и не простила Луису смерть своего приемного сына. Да и мне тоже, наверняка, не простила. Но — зачем скрывать? — я не мог не испытывать некоторого мрачного удовлетворения при мысли, что Вальдерес отнюдь не наслаждается жизнью с той, которую, как ни крути, он у меня все-таки украл.
— Где Луис, Консепсьон?
— Иди прямо по дорожке, не сворачивая, и найдешь его где-нибудь за стойлом.
Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встретив ни души. И вдруг, на небольшой залитой солнцем площадке, между посадками, глазам моим предстало столь неожиданное и странное зрелище, что его вполне можно было счесть бредовым видением. На площадке танцевал человек, причем отсутствие музыки превращало этот танец в нечто совершенно нереальное. Я сразу же узнал силуэт Луиса и, сгорая от любопытства, неслышно подкрался почти вплотную, так что бывший тореро даже не подозревал о моем присутствии. Из своего укрытия я видел его в профиль. Меня сразу поразила гордая посадка головы, неподвижность взгляда, изгиб спины… Так вот оно что! В этом пустынном, одиноком месте Луис Вальдерес давал представление себе самому, переживая заново часы славы, некогда проведенные на арене. Слушая воображаемую музыку, опьяненный давно умолкшим «оле!», он работал ради несуществующей публики. И здесь, без свидетелей, совершенно случайно я смог убедиться, до какой степени Луис остался пленником быков. У меня сжалось сердце. Кроме того, я чувствовал некоторое смущение, словно обманом проник в чужую тайну. Неожиданно, будто повинуясь зову трубы, Валенсийский Чаровник вытянулся на кончиках пальцев и протянул к небу свою кордовскую шляпу с прямыми твердыми полями, словно посвящая ему будущую жертву, затем отбросил ее и начал самую невероятную фаэну из всех, что мне когда-либо довелось видеть. Крепко держа в правой руке укрепленный на палке кусок ткани, Луис, обратив к воображаемому быку лицо и полностью погрузившись в свое воображение, давал самый блестящий спектакль, о каком только может мечтать матадор на арене. Без всякой спешки, тщательно взвешивая каждое движение и принимая все более сложные позы, он работал так вдохновенно и в таком ритме, что, будь он на арене, публика ревела бы от восторга: вот натурелла, круг левой, плащ перед грудью, камтьябда снизу — все классические фигуры, которые, как законченный художник, Луис уснастил столь любимыми всеми вариациями молинете, арафолада, манолетина. Он убил своего быка, как это делали в прежние времена, — встретив грудью. Я и сейчас вижу, как он стоит, наблюдая за агонией воображаемой жертвы, а потом бежит будто бы вокруг арены, раскланиваясь с несуществующей публикой. Не дожидаясь окончания, я вернулся на дорожку и окликнул Луиса. Он не сразу вырвался из-под власти грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.
— Как тебе удалось разыскать меня, Эстебан?
— Консепсьон посоветовала идти по этой дорожке… Она поливала цветы.
Вальдерес вздохнул.
— Да, я знаю… ей достаточно цветов…
— Зато тебя не слишком увлекает возня с апельсинами, а?
— Да, не особенно. Вернемся?
— Если хочешь.
Оба мы почувствовали, что дело вот-вот дойдет до взаимных признаний. И я решил облегчить ему задачу.
— Твоя жена меня боится.
Луис на мгновение остолбенел.
— Боится?
— Вероятно, думает, что я приехал сюда не только по зову дружбы.
— Но она ошибается, не правда ли?
Я ответил не сразу. Луис напряженно ждал.
— Теперь, когда я увидел, в каком покое вы живете, пожалуй, мне лучше сразу уехать. Ты сможешь подвезти меня в Альсиру, как только мы вернемся?
Луис взял меня под руку.
— Не знаю, что взбрело в голову Консепсьон, но, хочет она этого или нет, а я оставлю тебя здесь. Месяц за месяцем я строю из себя землевладельца, и мне это чертовски наскучило. Деревья меня не интересуют, я люблю только животных…
— А из них больше всего… быков, да?
— Да.
Мы пошли дальше, и каждый думал, как продолжить этот разговор.
— А знаешь, я ведь сохранил отличную форму, — с принужденным смехом заметил Луис.
— Я уже имел возможность в этом убедиться.
— Каким образом?
Я решил сжечь за собой мосты.
— Видел, как ты только что сражался с тенью…
Против моих опасений, он нисколько не рассердился, а наоборот, дрожащим от волнения голосом спросил:
— И каково твое мнение?
— Хорошее.
— Это правда, Эстебан?
— Чистая правда.
Луис расправил грудь — я снял с его души изрядную тяжесть, вернул ту уверенность в себе, которую можно ощутить, лишь получив подтверждение от другого.
— Спасибо, друг.
И снова наступило долгое молчание. Наконец, когда впереди показался дом, Луис робко спросил:
— А как ты думаешь, мог бы я еще выступать на арене, не вызывая насмешек?
— Несомненно.
Вальдерес крепко сжал мою руку.
— Ты возвращаешь меня к жизни, Эстебан!
И, словно ребенок, не решающийся попросить вожделенную игрушку, он застенчиво пробормотал:
— Да только вот беда: кто в меня поверит? Кто рискнет выложить деньги на мое выступление?
— А кроме того, есть Консепсьон…
Он пожал плечами, показывая, что не считает это самым большим препятствием.
— Ты ведь обещал ей после смерти Пакито…
— И что с того? Если я продолжаю думать о быках, Эстебан, то, очевидно, потому, что не нашел дома того, на что имел право рассчитывать! Я знаю, для тебя Консепсьон — чудо из чудес! Но эта Консепсьон существовала лишь в твоем воображении, мой бедный друг. Ты продолжал приписывать взрослой женщине душу и сердце девочки, какой она была когда-то. Консепсьон не любит меня. Впрочем, думаю, она вообще не способна любить кого бы то ни было… Нет, не спорь, Эстебанито… Конечно, она любила Пакито, но то была материнская любовь, столь же слепая и страстная, как если бы она и в самом деле его родила. Консепсьон не простила мне его смерти и, я уверен, не простила тебя… Между ней и мной всегда будет стоять Пакито. Поэтому-то, Эстебан, мне так хотелось бы вернуться на арену. Я хочу жить, а здесь я не живу! Понимаешь? Я хочу жить! Впрочем, я все равно решил уехать и, раз уж нельзя снова стать тореро, займусь чем угодно, лишь бы не торчать среди этих проклятых апельсиновых деревьев — меня тошнит от их запаха, как тошнит от такого существования…
И тут-то я ему все и выложил: и про встречу с Мачасеро, и про завтрак с доном Амадео, и про тайную причину моего приезда. Я видел, как преображается его лицо, а в глазах появляется веселый блеск, так пленивший меня в нашу первую встречу. Можно было не сомневаться: я возвращал этому человеку жизнь.
Меня беспокоило только, каким образом Луис признается жене, и внутренне готовился к скандалу. Однако за едой он не проронил ни слова о том, что занимало нас обоих. Зато выглядел таким счастливым и так весело болтал, что у исподтишка наблюдавшей за ним Консепсьон явно не укладывались в голове причины столь разительной перемены.
— Что с тобой, Луис? По-моему, ты вдруг стал сам не свой?
— Это верно…
— Неужто на тебя так действует присутствие Эстебана?
— Право слово…
— В таком случае, мне очень жаль, что он не приехал раньше.
По тону, каким она произнесла эти слова, можно было не сомневаться: в этом доме ладу нет. Чтобы увести разговор от опасной темы, Валенсийский Чаровник, вновь превратившийся в прежнего Луиса, стал добродушно надо мной подтрунивать:
— Кстати, Эстебан, тебе придется во всем признаться своим старейшим друзьям. А уж мы будем судить тебя без всякого снисхождения. Почему ты нас бросил?
Я чувствовал, как его жена сверлит меня взглядом.
— Чтобы не видеть Консепсьон.
После этого признания все смущенно умолкли.
— По-прежнему влюблен, насколько я понимаю? — наконец-то рассмеялся Луис.
— Цыгане любят только один раз в жизни. Разве ты об этом не слыхал, Луис?
Консепсьон решила обратить все в шутку.
— Но ведь цыгане — тоже мужчины, а значит, обманщики, — весело заметила она. — Кстати, Эстебан, раз ты приехал, стало быть, теперь уже можешь смотреть на меня без боли? Означает ли это, что ты меня больше не любишь?
Я начал нервничать.
— Давайте выскажемся откровенно, раз и навсегда. Я люблю тебя с тех пор, как вообще научился чувствовать. Луису я не сообщаю сейчас ничего нового. Ты дала мне слово, Консепсьон, а потом вдруг предпочла Луиса. Ты имела на это право. Но ведь если ты меня разлюбила, это не значит, что и я должен был тебя разлюбить? Цыгане не повинуются ничьим приказам, кроме своих собственных. Припомни, Консепсьон, ты слишком долго жила бок о бок с ними в Триане. И лишь из любви к тебе я не возненавидел Луиса! С той поры я живу воспоминаниями, а мои воспоминания касаются только меня. Выйдя за Луиса, ты отказалась от того, что связывало нас с тобой. Если я вернулся, то затем, чтобы взглянуть, обошлось ли время с вами так же сурово, как и со мной. Похоже, что нет. А теперь, радует это меня или огорчает — мое личное дело, и потому я буду тебе очень обязан, Консепсьон, если ты прекратишь расспросы.
— Один вопрос я тебе все же задам, Эстебан… Можешь ты поклясться на кресте, что приехал просто повидать нас?
Может быть, я бы и солгал, но Луис уже знал, в чем дело. Я опустил голову и лицемерно заметил:
— Негоже ради подобных дел призывать в свидетели Господа.
— Я была уверена, что ты обманываешь, Эстебан… Зачем ты здесь и кто тебя послал?
— Ты ведешь себя неприлично по отношению к гостю, Консепсьон, — вмешался Луис. — На тебя это не похоже.
— Терпеть не могу игру в прятки!
— Тем не менее, ты знаешь Эстебана достаточно давно, чтобы понимать, как мало заслужил он подобное обращение, и особенно от тебя!
Рассерженная Консепсьон молча вышла. Луис вздохнул.
— Ну вот, теперь видишь? И она все время такая, с тех пор как погиб Пакито. Помнишь ее клятву никогда не говорить об этом несчастье? О, мы, конечно, сдержали слово, но получилось только еще хуже! Пакито все время здесь, между нами… Когда его не стало, Консепсьон превратилась в жесткую, наглухо замкнутую женщину. Я воображал, будто она меня страстно любит. Теперь я в этом сильно сомневаюсь… Мы живем под одной крышей почти как чужие. И каждый раз, встречаясь с ней взглядом, я читаю в ее глазах упрек. Хочешь знать мое мнение, Эстебан? Она бы предпочла, чтобы там, в Линаресе, бык прикончил не Пакито, а меня! Иногда мне приходит в голову, что она меня просто ненавидит…
— Ты преувеличиваешь!
— Не уверен… Теперь ты, вероятно, лучше поймешь мое желание дышать другим воздухом, слышать живое волнение толпы и вновь надеть костюм матадора. И вот ты принес мне надежду, Эстебан! Выйдет из этого что-нибудь или нет, но я благодарен тебе по гроб жизни!
— Как только ты договоришься с Консепсьон, я предупрежу сеньора Рибальту. Он наверняка приедет к тебе потолковать о программе и тренировках. Кстати, он мне уже рассказывал о своих планах. Все очень неглупо продумано. Дон Амадео хочет, чтобы ты дебютировал в июне, во Франции.
— Неплохая мысль.
— Впрочем, ты с ним сам все обсудишь.
Луис встал.
— Положись на меня, Эстебанито. Сегодня же вечером я объяснюсь с Консепсьон и, хочет она того или нет, снова стану лучшим тореро Испании! Валенсийский Чаровник вновь обретает власть над толпой и над быками!
Хотел бы я быть в этом так же уверен, как он…

 

Я отпустил Луиса заниматься хозяйством, а сам устроился на террасе над восхитительным садом Хукар и вытянулся в шезлонге с сигарой. Думать о вчерашнем дне я устал, а в завтрашний заглядывать не хотелось. Я не слышал, как подошла Консепсьон: казалось, она просто выскользнула из моих грез.
— Эстебан… прости, что я так обошлась с тобой… Я вела себя слишком жестоко. Но мне приходится быть суровой, иначе что ждало бы нас обоих — и меня, и Луиса?
Я принес еще один стул, и она села рядом. Я смотрел на Консепсьон и думал, что всего несколько недель назад такое свидание вознесло бы меня на верх блаженства. Теперь же я испытывал почти страх — слишком уж не похожей оказалась нынешняя Консепсьон на ту девушку, которую я знал в Триане. Сам не понимая, что делаю, я взял ее за руку.
— Если бы ты все не забыла, то знала бы, что можешь быть ко мне сколь угодно несправедливой и жестокой — это не имеет ни малейшего значения. Никто не в силах повредить тот образ, что я ношу в сердце… твой образ, Консепсьон.
— Эстебанито, — ласково прошептала она.
И под чарами ее голоса валенсийский пейзаж растаял, а вместо него перед моими глазами засверкали воды Гвадалквивира, на чьих берегах мы с Консепсьон бродили, взявшись за руки и строя планы на будущее — на будущее, которому так и не суждено было наступить.
— Эстебанито, я очень рада, что ты здесь.
— До чего ж ты изменчива, Консепсьон!
— Нет, в такой грех я впала лишь однажды — когда вообразила, будто влюблена в Луиса.
Я промолчал, понимая, что она сказала это скорее себе самой, пытаясь разобраться в собственных чувствах.
— Я не сержусь на Луиса. Он такой, каким был и останется навсегда. Не его вина. Не имея мужества смотреть правде в глаза, Луис вечно тешит себя иллюзиями, все время пытается изобразить то, чем ему хотелось бы быть, и в конце концов так входит в роль, что и в самом деле чувствует себя героем. Только для этого приходится отбрасывать все, что портит образ. Знаешь, Эстебан, очень невесело жить рядом с человеком, который грезит наяву…
— Ты слишком сурова.
— Нет. Когда появился Пакито, мое существование обрело смысл. Этот неожиданно посланный судьбой сын стал для меня какой-то целью в жизни, но мальчик погиб из-за Луиса, из-за его трусости.
— Не забудь, что Пакито пошел на верную смерть ради него, а не ради тебя, Консепсьон.
— Я лишь еще больше сержусь на него за то, что он не оправдал доверия ребенка. Помнишь старуху Кармен, которая помогала мне по хозяйству в баррио на Санта-Крус?
— Смутно…
— Она была из Трианы и знала нас совсем маленькими.
— Ну и что?
— Однажды, разозлившись, Кармен сказала слова, которые уже много лет не дают мне покоя. Ты можешь искренне ответить на один вопрос, Эстебанито?..
— Обещаю.
— Старуха крикнула, что, не брось я тебя, ты стал бы великим матадором. Это правда?
— Думаю, что да, Консепсьон.
Теперь уже она сама взяла меня за руку и шепнула:
— Прости меня, Эстебанито мио…

 

Наступил вечер, необычайно мягкий даже для этого климата. Мы пили кофе и смотрели на звезды. Время от времени ветер доносил из Альсиры дыхание города, и от этого еще острее ощущался мир и уют деревенской жизни. Тогда я даже не догадывался, что переживаю едва ли не последние спокойные минуты в своей жизни. Сославшись на усталость, Консепсьон ушла, пожелав нам приятного отдыха. А я не без удовольствия узнал, что Луис и его жена уже много лет живут в отдельных комнатах.
— Я приготовил тебе сюрприз, Эстебан! — бросил Луис, когда затихли шаги Консепсьон.
— Правда?
— Подождем, пока Консепсьон уснет, и тогда я уйду. Потерпи еще полчаса, а потом поднимайся ко мне на чердак. Иди прямо по лестнице, ошибиться невозможно. Я устроил там все на свой вкус — Консепсьон никогда туда не переступала порога.
— А тебе не кажется, что это не самое удачное время для знакомства с твоим чердаком?
Луис улыбнулся.
— Именно там тебя ждет мой сюрприз, Эстебан!
Пришлось смириться. Минут через пятнадцать он ушел, решив, что жена, должно быть, уже легла.
— Значит, через полчаса, да?
— Договорились.
Я остался один и вдруг почувствовал облегчение. По правде говоря, я жалел о том, что приехал. Возможно, известие о том, что Луис и Консепсьон живут душа в душу, причинило бы мне страдания, но, когда оба они признались, что несчастливы, мне стало еще больнее. Во-первых, несмотря на всю мою пристрастность, приходилось признать, что далеко не вся вина была на совести Луиса. Во-вторых, я чувствовал, что Консепсьон ужасающе изменилась. Моя Консепсьон, та, что жила в Триане, никогда не была жестокой. А помимо всего прочего, мне не особенно нравилась моя собственная роль. О да, конечно, Валенсийский Чаровник сохранил и прежнюю гибкость, и ту несколько аффектированную элегантность, которая так пленяла публику, а меня изрядно раздражала. Но главное — удалось ли ему избавиться от страха? Ведь именно страх в значительно большей степени, нежели трагическая гибель Пакито, положил конец карьере Луиса, да так, что, не явись Амадео Рибальта, о возвращении на арену не могло быть и речи. Если Луис победил страх, я оказываю ему огромную услугу, но в противном случае могу невольно стать убийцей. Сейчас я еще могу отступить, позвонив в севильскую гостиницу «Колон» и сообщив дону Амадео, что священный огонь в Вальдересе угас и всякая попытка вывести его на арену неизбежно закончится фиаско. Но имел ли я право лгать тем, кто питал ко мне столь глубокое доверие? Имел ли я право предать нашу с Луисом дружбу? Вдруг для него возвращение на арену спасительно? А Консепсьон?.. Я не мог отказаться от возможности жить подле нее, когда снова займу свое место рядом с ее мужем. Желая как-то отделаться от терзавших меня мыслей, я встал, при свете зажигалки взглянул на часы и обнаружил, что полчаса, назначенные Луисом, истекли.
Я поднялся по лестнице, стараясь ступать как можно тише. Из-под двери Консепсьон на втором этаже не пробивалось ни лучика света. Очевидно, она спит, даже не подозревая о наших диковатых развлечениях. Я вскарабкался на третий этаж и, толкнув, как просил Луис, дверь на чердак, застыл на пороге, парализованный представшим моим глазам зрелищем. Прямо на полу Луис расставил несколько фонарей, и теперь в центре освещенного круга стоял Валенсийский Чаровник в полном парадном облачении. Держался он в той же позе, в какой запечатлели его афиши самых славных времен. Получилось так, словно я открыл дверь в давно минувшее: передо мной снова был тореро в белом, затканном серебром костюме, и лишь алые пятна галстука, пояса и чулок бросали кровавую тень на эту белизну. Надвинутая на глаза монтера придавала взгляду глубину, которой ему всегда немного не хватало. Луис сохранил прежнюю красоту, и теперь я убедился, что, если его талант хоть чуть-чуть выше среднего уровня, он снова сумеет завоевать толпу. Вальдерес изучал мое лицо, стараясь определить, каково мое первое впечатление.
— Ну как, Эстебан? — с легкой тревогой спросил он.
— Фантастика, Луис! Ты и на день не постарел!
Смех его тоже звучал невероятно молодо.
— По-твоему, я еще могу поспорить с юнцами, о которых сейчас все говорят?
— Отвечу, когда увижу тебя на арене.
— Тут можешь не волноваться: ноги у меня по-прежнему ловки, а рука тверда. Правда, Эстебан, я еще способен прикончить не одного быка! Ты будешь рядом со мной?
— Неужто ты думал, будто я тебя покину?
Луис подошел и расцеловал меня в обе щеки. И я тут же представил себе Иисуса, целующего Иуду перед тем, как отправиться в Гефсиманский сад. Но ничто не омрачало радости Луиса. Он уже грезил о будущих триумфах и наградах.
— Нас ждет замечательное время, Эстебан!
Но не успел я ответить, как возле двери послышался голос:
— А что сулит это будущее мне?
Мы обернулись. На пороге стояла одетая в домашнее платье Консепсьон и пристально смотрела на нас. Мы чувствовали себя застигнутыми на месте преступления и не знали, что ответить. Консепсьон подошла ко мне.
— Так вот в чем дело?
Она повернулась к нам спиной и двинулась к лестнице. Я кинулся следом.
— Послушай меня, Консепсьон! — взмолился я, догнав ее у самой двери.
— Нет, Эстебан, ты тоже лжец! Я жалею, что откровенничала с тобой — ты не заслуживал моих признаний! Ты обманул меня, как в тот день, когда я доверила тебе Пакито! Никогда я тебя не прощу!
Я не поверил ей. И ошибся.

 

На следующее утром, когда Луис без обиняков поведал о своем твердом намерении вернуться на арену, Консепсьон, против всех ожиданий, не стала возражать.
— Ты дал мне слово, Луис, и ты тоже, Эстебан… — лишь заметила она. — Я вам больше не верю. Поступайте как хотите. Я буду сопровождать тебя в поездках, Луис, — пусть люди видят, что ты вернулся на арену с моего согласия, хотя до сих пор такие возвращения редко удавались…

 

Я дал знать Рибальте и Мачасеро, и они приехали повидаться с нами в Валенсию. Мы сообща разработали программу тренировок и решили, что я должен поселиться у своего друга, наблюдать за ним и давать советы. Дон Амадео возвращался в Мадрид, и я обещал держать его в курсе. Как только я сочту, что Луис обрел хорошую форму, мы переедем в Андалусию, на ферму одного из моих старых друзей, и Валенсийский Чаровник примется за работу с молодыми бычками — нужно заново набить руку. Рибальта дал мне месяц, чтобы составить мнение о возможностях Луиса, прежде чем он сам предпримет какие-то официальные действия. Все мы понимали, как трудно будет договориться о мало-мальски приличных условиях выступления — все-таки Луиса уже подзабыли и слава его поблекла. Вальдереса необычайно увлекла мысль разыскать (если, конечно, это окажется возможным) пикадора Рафаэля Алоху и двух бандерильеро — Мануэля Ламорильо и Хорхе Гарсию, участвовавших во всех его прежних боях. На меня возлагалась задача убедить этих людей, покинувших арену одновременно со своим тореро, вновь выступать вместе с ним. Я не сомневался, что разговор предстоит трудный, но рассчитывал на хорошую приманку — обещание огромной страховки в случае тяжелых ранений или смерти. Дон Амадео полностью разделял мое мнение. Разумеется, Луис почувствует себя увереннее, оказавшись во главе куадрильи, трое членов которой прекрасно знают его манеру ведения боя. Мы расстались, переполненные планами на будущее и радужными надеждами. Итак, Мачасеро и Рибальта возвращались в Мадрид, а я поехал в Севилью, устраивать дела перед длительной разлукой с родным городом. Друзья расспрашивали, в чем дело, но я отвечал уклончиво, нарочно разжигая любопытство. Я знал, что, действуя таким образом, подогреваю страсти и скоро на Сьерпес и в окрестностях все афисьонадо начнут судачить о том, что же это затеял старый лис Эстебан Рохилла, и в конце концов примутся всерьез обсуждать самые фантастические предположения. Этого-то я и хотел, поскольку известие о возвращении на арену Луиса Вальдереса должно было наделать как можно больше шуму. Дон Амадео не скрыл от меня, что в случае провала совершенно разорится и лишь инстинкт игрока позволяет ему поставить все состояние на кон с верой в удачу. Мачасеро обещал подготовить мадридскую публику, ибо Рибальта, по личным соображениям, желал какое-то время держаться в тени.

 

Время от времени дон Амадео наезжал к нам в Альсиру посмотреть на успехи Луиса. Тореро необычайно быстро пришел в блестящую форму и, мало-помалу забывая о прежних предубеждениях, я стал думать, что Валенсийский Чаровник способен снова сделать карьеру, да еще более славную, чем первая. Впрочем, я и сам выкладывался как мог. Я не давал Луису ни малейшей передышки, переходя от сложных гимнастических упражнений (чтобы согнать поверхностный жирок, который у Вальдереса, как и у всех левантинцев, появился на животе и ягодицах) к упорной работе с плащом. Наш молодой помощник двигал голову быка, укрепленную на легких колесиках, и Луис мог до тонкостей отрабатывать на этом изображении зверя все классические фигуры. Вариации оставили на потом.
Мне нравилась такая жизнь, но вот поведение Консепсьон не укладывалось в моей голове. Она не только не дулась на нас за обман, но, казалось, разделяла все наши заботы и надежды, стряпала для своего мужа ту несколько особую пищу, которая необходима тореадору, следила за тем, чтобы он вставал достаточно рано и мог серьезно поработать, пока не стало слишком жарко, не позволяла пропустить дневную сиесту и с огромным воодушевлением готовила костюмы. Я не решался спросить о причинах столь удивительной перемены. И когда после завтрака Луис поднимался к себе отдыхать, мы часто сидели вдвоем часами, не обмениваясь почти ни словом. После той сцены, которая произошла тогда на чердаке, Консепсьон держалась отчужденно, хотя и любезно. Как хорошая хозяйка дома она пеклась о моих удобствах, но ни о чем подобном тем минутам душевной близости, когда Консепсьон призналась мне в постигшей ее семейной неудаче, и речи быть не могло. Подчеркнутая вежливость куда больше, чем любая вспышка гнева, убеждала меня в мысли, что я стал ей совершенно безразличен. Я страдал, но жаловаться не решался, опасаясь слов, после которых нам было бы трудно оставаться под одной крышей.
И однако, меня не покидало ощущение, что Консепсьон разыгрывает с нами своего рода комедию. Мне случалось заставать ее в такие моменты, когда жена Луиса не подозревала о моем присутствии, и тогда я мог наблюдать настоящее выражение ее лица, то, которое она скрывала под ласковыми улыбками и любезностью радушной хозяйки. Суровое лицо с горькими складками в углах губ и полным ненависти взглядом не оставляло ни малейших сомнений насчет чувств, которые питала к нам эта женщина. Но тогда зачем вся эта игра? Чтобы усыпить недоверие? Но для чего? С какой целью? Теперь складывалось впечатление, будто Консепсьон страстно жаждет возвращения мужа на арену — она едва ли не внимательнее меня следила за тем, чтобы Луис не позволял себе никаких отступлений от режима. Истинный смысл такой перемены от меня ускользал. Я вообще не очень проницателен, а уж в том, что касается женщин, — особенно. И доказательство тому дала мне сама Консепсьон, Консепсьон, которой я так верил! Итак, зная свою слабость в женской психологии, я убеждал себя, что Консепсьон решила как можно лучше вооружить Луиса для возвращения на арену, желая лишить его возможности сослаться на обстоятельства, если провал (на который она, несомненно, рассчитывала) положит конец этой неудачной попытке воскреснуть. Со своей стороны я считал исходные посылки таких расчетов ложными, ибо враждебность мешала Консепсьон оценить бесспорные достоинства Луиса и его день ото дня крепнущий талант.
К концу апреля я мог объявить дону Амадео, что с точки зрения атлетической формы Луис достиг совершенства, и, получив согласие нашего покровителя, поехал в Андалусию к своему приятелю Педро Ибурасу, выращивавшему быков неподалеку от Ла Пальмы дель Кондадо. Мне, конечно, пришлось рассказать ему о наших планах. Как человек, прекрасно знающий наше ремесло, он сначала отнесся к ним скептически. Ибурас повидал на своем веку немало тореро, которые, приняв желаемое за действительное, выставляли себя на посмешище и таким образом губили собственную славу, еще жившую в памяти многих. Я попытался убедить Педро, что возвращение Луиса — не блеф и что он сохранил все свои прежние достоинства. Мы долго беседовали, облокотившись на загородку вокруг арены, где несколько наиболее ловких и смелых служителей тренировались с быками. Наконец хозяин фермы вытащил изо рта сигару.
— Я давно знаю вас, дон Эстебан, и питаю к вам большое уважение, — сказал он. — До сих пор я убежден, что при желании вы стали бы великим матадором — все необходимые качества у вас были… Говорю это, чтобы объяснить, почему я так доверяю вашим суждениям. Вы разбираетесь в быках не хуже меня, а в тореро — еще лучше. Раз вы заявляете, что Луис Вальдерес не опозорит своего облачения, снова появившись на арене, — я согласен. С удовольствием приму вас и предоставлю все необходимое для тренировок.
Мы перебрались в Ла Пальма дель Кондадо, как раз когда начались корриды Сан-Изидор в Мадриде. Консепсьон сразу покорила дона Педро и тем самым очень облегчила мою задачу. Когда я в первый раз увидел Луиса с быком, у меня сжалось сердце. Не охватит ли Вальдереса паника? Он действительно избавился от страха перед зверем или только воображает? Когда Луис работал на арене, ко мне подошел дон Педро. Он тоже внимательно наблюдал, оценивая каждое движение моего друга, игравшего мулетой перед носом задорного молодого быка.
— Ну как, дон Педро? — спросил я, когда Луис продемонстрировал нам весь свой репертуар.
— Думаю, вы правы, дон Эстебан. Луис Вальдерес еще способен очень неплохо выступать.
Я в тот же день предупредил дона Амадео, что он может приниматься за нелегкие хлопоты, связанные с новыми выступлениями Валенсийского Чаровника, а сам, поручив Педро Ибурасу заботу руководить тренировками Луиса, помчался в Мадрид собирать нашу прежнюю куадрилью.

 

Мануэля Ламорильо я нашел в квартале лос Матадорос. Адрес удалось раздобыть не без труда. Как все, кто покидает арену после провала, Мануэль погрузился в забвение. Он вовсе не жаждал, чтобы прежние поклонники знали, что он кое-как перебивается с хлеба на воду, работая мелким служащим на бойне. Я очень любил Мануэля — это был один из самых ловких и умных бандерильеро на моей памяти. Ламорильо очень быстро понимал, с каким матадором имеет дело, и почти одновременно со мной заметил неожиданную слабость Луиса. И, между прочим, это Мануэль лишь чуть-чуть не успел спасти Пакито в Линаресе.
Мануэль и его жена Кончита обитали в жалкой хибарке. Я пришел к ним в обеденное время, а потому с особой ясностью увидел степень их нищеты. При виде меня Ламорильо залился краской стыда, но уважение и привязанность быстро возобладали над самолюбием. У Мануэля и Кончиты не было детей, и лишь это помогало сносить нужду. Мы обменялись приветствиями и поцелуями, и я сразу рассказал, зачем пожаловал. Мануэль слушал молча. Когда я обрисовал положение, первой отозвалась Кончита:
— Сеньор, мой муж сумел ускользнуть от быков в расцвете молодости и сил, и теперь, когда он не так подвижен, чуток и уверен в себе, я не соглашусь снова отпустить его туда…
Мануэль мягко попросил жену замолчать.
— Помолчи, Кончита миа… Выслушайте меня, дон Эстебан. Я достаточно уважаю вас, чтобы поверить: раз вы решили, что Вальдереса ждет новая карьера, значит, так оно и есть. Что бы ни говорила Кончита, я не особо заржавел и, немного потренировавшись, опять буду в прежней форме.
— Мануэль, — простонала Кончита, — не может быть, чтобы ты согласился на…
— Я ведь просил тебя помолчать, querida! Дон Эстебан, если бы речь шла только обо мне, я бы немедленно сказал «да», вы же сами понимаете, что за жизнь на бойнях… Но есть еще Кончита… Мы бедны, дон Эстебан… очень бедны… и я не могу позволить себе искалечиться, а тем более умереть. Что тогда будет с ней?
Кончита зарыдала, представив себе эту мрачную картину, а я пустил в ход главное оружие.
— Ваш гонорар будет очень высок, Мануэль, гораздо выше, чем все, что вы получали до сих пор.
— Почему?
— Потому что, если возвращение Валенсийского Чаровника принесет успех, импрессарио — сеньор Рибальта — заработает много денег. Кроме того, он знает, как важно Луису чувствовать себя уверенно. Тут помощь старых друзей просто неоценима! Наконец, мне позволено на случай какого-либо несчастья заключить на ваше имя страховочный договор. Сумма — триста тысяч песет!
— Триста тысяч песет!
Громадность цифры поразила обоих. Но дон Амадео вполне справедливо полагал, что вознаграждение никогда не бывает слишком большим, а кроме того, собирался заставить раскошелиться страховую компанию и организаторов выступлений, жаждущих увидеть на своих аренах нашу куадрилью.
Тревоги Кончиты и сомнения Ламорильо не устояли перед щедростью импрессарио. Мы договорились, что Мануэль как можно скорее присоединится к Луису в Ла Пальме дель Кондадо и тоже приступит к тренировкам. А Кончите я оставил немного денег, чтобы она могла прожить какое-то время, пока муж не получит первые гонорары.

 

Уговорить пикадора Рафаэля Алоху не составило никакого труда. Немало растолстевший за это время бедняга Рафаэль никак не мог прокормить свою жену Ампаро и семерых детей. Разыскав их жилище возле кладбища Сан-Хусто, я почувствовал комок в горле.
— Видите, дон Эстебан, я не могу угостить вас даже стаканчиком вина, — со слезами на глазах признался Алоха.
Его высохшая как плеть жена молча сверлила меня лихорадочно горящими глазами. Время от времени она вставала покачать младенца в колыбели (вернее, в старом ящике из-под сардин) или дать затрещину кому-нибудь из дерущихся грязных малышей. Несмотря на толщину, Рафаэль выглядел плохо — под глазами мешки и вообще весь как будто опухший. Я снова рассказал, зачем пришел. Алоха немедленно согласился — лишь бы хоть немного подзаработать. А когда я назвал сумму гонораров и страховки, он от радости чуть не пустился в пляс. В виде аванса я положил на стол несколько сотенных бумажек, а в обмен попросил Алоху восстановить прежнюю форму и, самое главное, не пить. Рафаэль поклялся жизнью своих малышей.
— Вероятно, мы дебютируем во Франции в июне.
— Предупредите меня тогда и пришлите денег, чтобы я мог взять напрокат костюм.
Я уже собирался уходить, как вдруг Алоха неожиданно спросил:
— Дон Эстебан, а как он… дон Луис?
— Лучше чем когда бы то ни было!
Ответ явно успокоил Рафаэля.

 

Труднее всего оказалось уговорить Хорхе Гарсию, а его жена, Кармен, и слушать ничего не хотела. Хорхе совершенно забыл о быках, стал скромным служащим при лечебнице Святого Рафаэля в квартале Чамартин и жил там же вместе с женой, дочерью и сыном. К мысли о возможности воскрешения Луиса Вальдереса Гарсия отнесся с величайшим скепсисом, и мне пришлось долго его убеждать и даже спорить с ним. Но, в конце концов, деньги и тут сделали свое дело. Хорхе и его жена прикинули, что, если все пойдет хорошо, через несколько лет они смогут купить небольшой домик, о котором мечтали со дня свадьбы. Кругленькая жизнерадостная Кармен оказалась великой спорщицей, и не требовалось особой наблюдательности, чтобы сообразить, кто в этом семействе хозяин. Но и ее в конечном счете заставила сдаться сумма страховки.
Я встретился с доном Амадео в «Эль Чикоте», и он вручил мне крупную сумму, необходимую на оформление полисов в фирме, специализировавшейся на страховании тореро.
— Молю Бога, чтобы вы не ошиблись в доне Луисе, — заметил сеньор Рибальта, передавая мне деньги, — иначе скоро мне придется просить подаяние.
Я вполне искренне успокоил его. Мы вместе обсудили, каким журналистам следует поручить организацию рекламы — мы нуждались в ней, чтобы возбудить интерес владельцев арен.
В страховой компании меня приняли, как вельможу — что ж, я оставлял у них несколько тысяч песет и имел право на реверансы.
С сознанием хорошо исполненного долга я вернулся к себе в гостиницу «Флорида» на площади дель Каллао. На следующий день мне предстояло отправиться вечерним поездом в Севилью и Ла Пальма дель Кондадо, откуда шли вести одна лучше другой.
Я уже заканчивал одеваться, когда зазвонил телефон и мне сообщили, что меня был бы счастлив видеть некий Фелипе Марвин. На секунду я остолбенел от изумления. Когда-то я хорошо знал Марвина. Но зачем я ему понадобился в эту минуту? Оставалось только пригласить гостя подняться ко мне в комнату.
Назад: Глава первая
Дальше: Глава третья