Глава XIV

За то время, пока Дженни служила у Брейсбриджей, кругозор ее стал много шире. Этот великолепный дом оказался для нее школой, где она не только училась одеваться и держать себя, но и получала уроки житейской мудрости. Миссис Брейсбридж и ее супруг были люди сверхсовременные, воплощение самоуверенности, безупречного вкуса по части обстановки, умения одеваться по последней моде, принимать гостей и держаться в обществе по всем правилам самого хорошего тона. То и дело, без всякого повода, если не считать собственной прихоти, миссис Брейсбридж в кратких афоризмах излагала свою философию.

— Жизнь — это борьба, дорогая моя. Если хочешь что-нибудь получить, надо за это драться.

— По-моему, очень глупо не воспользоваться любым средством, которое поможет тебе сделать карьеру и добиться своего. (Это она сказала, слегка подкрашивая губы.)

— Почти все люди глупы от рождения. Они живут, как того заслуживают, и ни на что лучшее не годятся. Презираю недостаток вкуса, это — самое большое преступление.

Большинство этих мудрых наставлений не было обращено к Дженни. Но, нечаянно услыхав их, она не могла не задуматься. Словно семена, упавшие в добрую почву, они пустили ростки. У нее стало складываться некоторое представление об общественной лестнице, о власти. Быть может, высокое положение и не для нее, но оно существует на свете, и, если судьба улыбнется человеку, можно подняться ступенькой выше. Дженни работала и все думала, как ей добиться лучшей доли. Кто захочет жениться на ней, зная о ее прошлом? Как она объяснит существование ребенка?

Ребенок, ее ребенок — самое главное, самое захватывающее, постоянный источник радости и страха. Сможет ли она хоть когда-нибудь сделать свою дочку счастливой?

Первая зима прошла довольно гладко. Благодаря строжайшей экономии дети были одеты и ходили в школу, за квартиру и за мебель удавалось платить вовремя. Только раз возникла угроза мирному течению их жизни — когда отец написал, что приедет на Рождество домой. Фабрика должна была на это короткое время закрыться, и, естественно, Герхардту не терпелось посмотреть, как живет его семья в Кливленде.

Миссис Герхардт от души обрадовалась бы мужу, если бы не боялась, что он устроит скандал. Дженни говорила об этом с матерью, та, в свою очередь, обсудила все с Бассом, и он посоветовал не робеть.

— Не беспокойся, — сказал он, — отец ничего не сможет сделать. А если он что-нибудь скажет, я сам с ним потолкую.

Сцена произошла неприятная, но все же не столь тяжелая, как боялась миссис Герхардт. Муж приехал днем, когда Басс, Дженни и Джордж были на работе. Двое из младших детей встретили его на вокзале. Когда он вошел в дом, миссис Герхардт нежно обняла его, с дрожью думая в то же время, что сейчас все неминуемо откроется. Ей не пришлось долго ждать. Через несколько минут Герхардт заглянул в спальню. На кровати, застланной белым покрывалом, спала хорошенькая девочка. Он тотчас понял, что это за ребенок, но сделал вид, будто не знает.

— Чья это? — спросил он.

— Дочка Дженни, — робко сказала миссис Герхардт.

— Давно она здесь?

— Не очень, — волнуясь, ответила мать.

— И та, надо думать, тоже здесь, — зажил он, не желая даже назвать дочь по имени.

— Она работает в услужении, — вступилась за Дженни миссис Герхардт. — Она теперь так хорошо себя ведет. Ей некуда больше деться. Не тронь ее.

Живя вдали от семьи, Герхардт кое-что понял. Среди размышлений на религиозные темы у него возникали странные, непонятные мысли и чувства. В своих молитвах он признавался всевышнему, что напрасно поступил так с дочерью. Но он не решил еще, как обращаться с нею в дальнейшем. Она совершила тяжкий грех, от этого никуда не уйдешь.

Вечером, когда Дженни вернулась домой, уже нельзя было избежать встречи. Герхардт увидел ее из окна и притворился, будто с головой ушел в газету. Жена, прежде умолявшая его хотя бы взглянуть на Дженни, теперь дрожала от страха, как бы он словом или жестом не оскорбил дочь.

— Вот она идет, — сказала миссис Герхардт, заглянув в столовую, где он сидел, но Герхардт даже не поднял головы. — Скажи ей хоть слово, — успела она еще попросить, прежде чем отворилась дверь, но он не ответил.

Когда Дженни вошла в дом, мать шепнула ей:

— Отец в столовой.

Дженни побледнела, прижала палец к губам и остановилась в нерешимости. Как быть?

— Он видел?..

И замолкла, поняв по лицу матери, что отец уже знает о ребенке.

— Иди, не бойся, — сказала миссис Герхардт. — Он ничего не скажет.

Дженни наконец подошла к двери, увидела отца, на лбу которого прорезались морщины — знак глубокого раздумья, но не гнева, — и, мгновение поколебавшись, вошла в комнату.

— Папа, — вымолвила она и остановилась, не в силах продолжать.

Герхардт поднял голову, его серовато-карие глаза пытливо смотрели из-под густых светло-рыжих ресниц. При виде дочери что-то в нем дрогнуло; но он заслонился своей непреклонностью как щитом и ничем не показал, что рад видеть Дженни. В нем происходила отчаянная борьба между условной, общепринятой моралью и естественным отцовским чувством, но, как это часто бывает с недалекими людьми, сила условностей временно взяла верх.

— Что? — сказал он.

— Ты не простишь меня, папа?

— Прощаю, — хмуро отозвался Герхардт.

Дженни на миг замялась, потом шагнула к нему — он прекрасно понял, зачем.

— Ну, все, — сказал он, слегка отстраняя ее, едва она коснулась губами его небритой щеки.

Холодна была их встреча.

Когда Дженни после этого горького испытания вышла на кухню и встретила вопросительный взгляд матери, она попыталась объяснить, что все как будто сошло благополучно, но ей не удалось скрыть свои чувства.

«Вы помирились?» — хотела спросить мать, но не успела и слова сказать, как дочь опустилась на стул подле кухонного стола, уронила голову на руки и судорожно, беззвучно зарыдала.

— Тише, тише, — сказала миссис Герхардт. — Не надо плакать. Что он тебе сказал?

Дженни не сразу успокоилась настолько, чтобы ответить. Мать попыталась ее подбодрить.

— Не огорчайся, — сказала она. — Отец всегда так. А потом все уладится.