Часть первая
В каждом купе любого поезда всегда найдется какое-нибудь окно, которое невозможно открыть или которое никак не закрывается, что дает повод пассажиру затеять беседу со своей дорожной спутницей.
— Благодарю, вас, — говорит золотоволосая спутница для начала.
— Помилуйте, не за что, — отвечает молодой человек.
Дама берет в руки роман, который она дочитала до конца еще двумя станциями ранее, и начинает читать его сначала.
На столике лежит очищенный мандарин, позолоченный солнечным лучом, и наличие этого фрукта в вагоне придает южноамериканскому поезду что-то итальянское. Поезд этот в течение четырех часов пролетел расстояние, отделявшее Бланкамуру, расположенную на западной границе Булгомии, от Какаочинча, промышленного городка, славящегося своими какао, мясными консервами и драмами ревности, в которых герои решают споры при помощи бритв.
— Мы идем с опозданием? — осведомилась дама и отложила книгу в сторону.
— Кажется, нет.
Они были в купе почти одни. На противоположном конце скамьи сидела старая близорукая дама, держа одну руку на маленьком черном саквояже, — с такими саквояжами разъезжают прелаты, — а другой рукой поднося ко рту крылышко голубя.
Он знал, кто она.
Она знала, кто он.
Несколько месяцев тому назад они встретились на светском горном курорте, где железистый источник вызвал к жизни ряд отелей. В отелях этих останавливались бразильские миллиардеры; боливийские искательницы приключений; жгучие женщины из Эквадора; мулатки с Огненной Земли; пахнущие хлевом и начиненные песетами плантаторы; увешанные драгоценностями теноры из Неаполя и красочные тореадоры из Севильи.
Дама, весьма нравственная и скромная особа, овдовев в двадцатилетием возрасте, вышла замуж за брата покойного, решив, что в этом случае измена ее покойному мужу будет менее ощутимой. А для того, чтобы не задеть оставшегося в живых, упоминая о покойном муже, она всегда называла его: «Мой бедный шурин!»
То был тип «красивой женщины». Опущенная до кончика носика вуалетка служила чудесной защитой для ее сияющих глаз, и под покровом легкой ткани вертикальная складка между бровями казалась глубже и значительнее. Обычно эту складку называют «складкой воли», но когда речь идет о женщине, то можно говорить лишь о «складке капризности».
Маленькие руки и изящная обувь. Духовный облик женщины определяется для меня двумя вещами: номером ее перчаток и ценою ее обуви. Ради изящной пары обуви женщине можно простить многое.
Под большими серыми глазами, — о, великолепие этих серых глаз! — пролегли синеватые тени, словно она раздавила в руках фиалки и затем пальцем нанесла сок этих нежно-фиолетовых цветов на свои веки. Это сравнение я заимствую из' одной книги, но если угодно, то могу его тут же вернуть.
Прекрасное сложение. Впрочем, с точки зрения Пабло Амбарда, никогда не понимавшего, в чем заключается назначение полных женщин в минуты чувственности, она была несколько полновата.
— Вы Пабло Амбард?
— Совершенно верно, сударыня. А вы — графиня Бискоттос ди Наварра.
— Да, но прошу вас без титула. Я его употребляю только для швейцаров в отелях. Мы не раз встречались в отеле, но вы никогда не искали подходящего случая заговорить со мной.
— Я никогда не ищу случая. Он должен явиться сам собою. Следует выжидать, и вот видите — сегодня в поезде этот случай представился.
— Но он мог представиться и ранее. Куда вы едете?
— В Какаочинча.
— Я тоже еду туда.
— И вы полагаете пробыть там долго?
— Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы найти квартиру. Мой муж переведен в местную прокуратуру и будет читать в университете европейское уголовное право.
— А где вы были до настоящего времени?
— О, очень далеко отсюда. Я пересекла с моим мужем Атлантический океан —он был послан в Италию изучать уголовное право.
— Воображаю, как вы скучаете по Италии!
— Ничего подобного. Венеция повергает меня в печаль, — речь венецианцев, исполненная для всех такого изящества, действует на меня своей меланхоличностью. И потом, этот ничем не нарушаемый покой вод доводит меня до слез.
— Мопассан писал о Венеции, что это зараженный город, в котором разъезжаешь по сточным каналам на похоронных дрогах.
— Я бы этого не сказала, и я не осмелюсь утверждать, что Венеция мне не нравится. Но для того, чтобы постичь красоту этой жемчужины, мне нужно, чтобы я любовалась ею из окна отеля «Даниэли», в то время как метрдотель на французском языке читает мне интернациональное меню.
И графиня не лгала, она действительно была заражена этой болезненной утонченностью, которая стала знамением времени. Мы все любим аромат цветов, но когда он разлит по флаконам; мы любим природу, но когда она преображена в лужайки для гольфа. И античная Греция мила нам только тогда, когда она приукрашена живописцем на парижский лад.
Пабло Амбард был модным писателем. Его произведения, как и всю современную литературу, можно было объединить под одним заглавием — «Тысячи способов, как сервировать супружескую измену», Романы его составили ему репутацию пожирателя женщин, потому что читатель никак не может себе представить, что можно писать о женщине без того, чтобы предварительно не раздеть пять десятков представительниц этого пола.
Вообще же говоря, он предпочитал дамам горничных. Дамы доводят свои прелести до невероятного, горничные гораздо скромнее, они переняли все, что свойственно их госпожам, но в них все это в значительной степени мягче.
Они донашивают старые платья своих хозяек, но вносят в них некоторую скромность, они не швыряются иностранными словами, и для них иностранные слова в их речи все еще — изюминки в торте.
Они душатся духами своих хозяек, но не злоупотребляют этим, и не ведут разговоров на литературные темы. И, наконец, если они и любят музыку, то выражают Свою любовь не тем, что говорят о Дебюсси, а тем, что напевают песенку или пытаются подобрать что-нибудь на рояле.
Вам не приходится по целым дням наслаждаться их обществом,— потому что их свободное время очень ограничено. Если им случается забеременеть, то они отправляются в деревню и не стесняются родить, произведя на свет Божий здорового ребенка и резонно полагая, что лучше иметь внебрачного ребенка, чем ничего.
— А как вы стали писателем? — спросила путешественница.
— Так же, как становятся кокоткой. Сперва ради своего удовольствия, а потом для удовольствия других. В один прекрасный день находишь человека, который готов оплатить ваши старания, и потом продолжаешь делать то же самое за плату.
— Но прежде вы преподавали философию?
— Увы, мои ногти были слишком чисты для того, чтобы я мог заниматься наукой. Директор института возненавидел меня, и тогда я занялся литературой.
— Вы пользуетесь такой популярностью! Должно быть, немало людей хотят познакомиться с вами. Им всем хотелось бы побеседовать с вами.
-—Увы, их ожидает разочарование. Полагают, что писатель не может говорить, не произнося значительных и интересных слов, как многие думают, что акробат не может идти по улице просто, не совершая сальто-мортале. Лучше не блистать ни умом, ни красноречием, ни остроумием, — тогда люди начинают предполагать, что вы обладаете всем этим в гораздо большей степени. А чем вы заполняете свою жизнь, сударыня? Вы развлекаетесь?
— Да! Но если бы знали, до чего скучно развлекаться!
— А вы верны своему мужу?
— Мне кажется, что быть ему верной гораздо элегантнее, чем изменять ему.
— В данном случае дело не в этом! Измена явление, порождаемое взаимным влечением!
На путешественнице был темно-коричневый костюм, придававший ее лицу матовую свежесть опала.
— Я прочла все ваши книги.
— В самом деле?
— Скажите хотя бы, что это вам льстит.
— Собственно, в том, что читают книги, которые пишутся для того, чтобы их читали, нет ничего удивительного.
— Я тоже могла бы стать писательницей, — призналась дама. — Моя жизнь — это тема для прекрасного романа.
Все женщины убеждены в том, что самый рядовой случай их жизни мог бы явиться отличной темой для романа. Бедные женщины! Все они убеждены в том, что они центр мироздания.
— Но вы, конечно, знаете, — продолжала Кончита (все испанки всегда зовутся Кончитами), — как смотрят приличные родители на то, что их дети хотят окунуться в мир искусства. Ради родителей я отказалась от своего намерения и ограничиваюсь тем, что думаю и не пишу. А вы... вы, должно быть, много путешествуете и владеете многими языками?
— Владеть многими языками совсем не обязательно, достаточно знать из каждого языка ровно столько, сколько требуется для того, чтобы иметь возможность заказать себе комнату и спросить женщину, любит ли она вас.
— И на каком языке вы предпочитаете спрашивать об этом?
— На том языке, на котором женщина готова ответить мне «да». Сударыня, вы уже знаете, где сегодня полагаете заночевать?
— В ожидании, пока мне удастся найти квартиру, я остановлюсь в отеле. Я телеграфировала в «Литуанию» и в «Кристалл-отель», но по нынешним временам для того, чтобы получить в отеле комнаты, надо располагать очень хорошими рекомендациями. Я боюсь, что мне придется пройти крестный путь по всем отелям. А вас никто не ждет?
— Нет. Я одинок.
— И у вас нет подруги?
— В Булгомии у меня их две или три.
— И вы любите всех трех?
— Для того, чтобы не любить ни одной из них, я разбавляю подлинное чувство водою побочных увлечений. И тем самым все эти увлечения взаимно нейтрализуются.
— И вы не чувствуете потребности иметь одну постоянную, действительно любимую вами подругу?
— Ах, я отлично знаю, что это такое! Сначала я получаю пылкие телеграммы, переживаю период страстного увлечения, чтобы потом выслушивать, что я трус, неблагодарный, что у меня нет сердца и что я эгоист, такой же эгоист, как и все остальные мужчины... Писатель не должен любить. Влюбленный мужчина перестает быть мужчиной и человеком искусства.
— Он не может больше писать?
— Разумеется, он сможет написать еще несколько вскормленных его влюбленностью произведений, но создать что-нибудь значительное можно только с трезвою головой. Произведение искусства порождается любовью, но любовь эта должна быть далеко в прошлом.
— О ваших любовницах никогда ничего не слышно.
—Это, должно быть, потому, что у меня никогда не было любовниц. Большинство женщин, которыми я обладал, были продажными женщинами.
— Это ужасно! Как можете вы пойти к продажной женщине, которая раздевается перед вами, хотя десятью минутами ранее не знала вас?
— Но в этом же таится весь соблазн! Разве не прекрасно, что мне отдается женщина, которая десять минут назад меня не знала и которая далее не спрашивает меня о моем имени, положении, семье, не интересуется тем, кто мой любимый художник и люблю ли я музыку, не разговаривает со мной о кризисе кабинета и новой пьесе...
— И вы оплачиваете женщину, которая ложится с вами в постель, не испытывая потребности быть с вами?
— Но ведь омары и дичь, которая попадает ко мне на тарелку, тоже не испытывают никакого влечения ко мне, и все же я оплачиваю их...
— Продажная любовь! Какой ужас!
— Вы полагаете, что между проститутками и порядочными женщинами разница уж так велика? Проститутки хотят, чтобы им платили наличными, а порядочные женщины предоставляют вам трехмесячный кредит.
Поезд замедлил ход.
Не открывайте двери на ходу! Это сопряжено с опасностью. И вообще, пусть ее лучше откроет кто-нибудь другой.
Носильщик завладел чемоданами и картонками путешественницы, и попутчики покинули поезд.
— Что у вас в багаже? — осведомился таможенный чиновник.
— Любовные письма, — ответил романист.
И, помогая даме занять место в автомобиле, приказал:
— В отель «Литуания».
Они ехали в открытой машине, Пабло чувствовал теплое прикосновение тела Кончиты. На перекрестке такси застряло между грузовиком и спортивной машиной, и у Кончиты вырвался легкий возглас испуга,
— Что бы вы предпочли, — чтобы вас переехал легковой автомобиль или грузовик?
— Автомобиль. Это современнее.
Они выехали на большую площадь. Газетный киоск блеснул им радугой цветных обложек. Фруктовые прилавки гнулись под тяжестью бананов.
Через несколько мгновений путники очутились в отеле.
— Свободных комнат нет!
Пабло и Кончита носились от одного отеля к другому, и всюду их ожидал один и тот же ответ. Когда шофер исчерпал весь перечень отелей и больше не знал, куда их везти, Пабло назвал ему свой адрес.
— Сударыня, у меня имеется комната для гостей, — сказал он.
Дама, не возражая, приняла приглашение.
Стоит даме принять приглашение в дом к мужчине, как она инстинктивно подвергает свое белье мысленной проверке. В тех случаях, когда она отказывается принять предложение, это значит, что сорочка ее не совсем свежа или на ней штопаные чулки. Кончита была уверена, что ей подобная опасность не грозит, и все же подвергла мысленно свой туалет экзамену. Но это было излишне еще и потому, что ее чемоданы содержали в себе достаточно отличного белья.
— Вот мы и приехали!
Пабло щедро вознаградил шофера и велел кухарке-метиске внести чемоданы в дом.
Кончита последовала за прислугой, и за нею последовал Пабло. Квартира была, тепла, как порядочная женщина.
— Какая жалость, что я не могу больше слышать лай своего пса! — заметил Пабло.
— Он околел?
— Да. Вот уже несколько дней!
— Почему же вы не заведете себе новую собаку?
— Да потому что возместить утрату пса не так просто, как утрату любовницы.
— Baш пес был умен?
— Нет. У него был ум молодой женщины. Вот это мне и нравилось. Обычно все владельцы собак уверяют, что их псы лишены лишь одного — языка. А вот моему псу недоставало разума... Евменида, эта дама отужинает и заночует у нас.‘
У кухарки было лицо, которое сделало бы честь самому верховному палачу богдыхана. Примерно таким же был и ее характер, — во всяком случае, она еженедельно отказывалась от должности и никогда не приводила своей угрозы в исполнение.
— У вас прелестная квартира, — заметила Кончита, — я вижу, у вас много дорогих вещей.
— Увы, наша жизнь — это очень короткая поездка, которая, суждена нам по воле наших родителей. И я предпочитаю совершать эту поездку в вагоне первого класса, а не в вагоне для скота.
— Этот сад принадлежит вам?
— Да. Разумеется, он ничто по сравнению с садами Семирамиды, но так как я никогда не бываю в нем, то для меня он достаточно хорош.
Пабло помог гостье снять жакет, проводил ее в предназначенную для нее комнату и осведомился, не желает ли она отдохнуть.
Оставшись одна, Кончита осмотрела комнату. Кровать была очень широкой и низкой. В соседней комнате стенные часы мелодично воспроизводили бой часов Вестминстерского аббатства. Пробило семь часов.
Спальня Кончиты была расположена между столовой и спальней Пабло.
Кончита открыла чемодан и вынула полотенце, флакон духов, тюбик с зубной пастой, зубную щетку, пару туфель, ночную рубашку и японский халат.
Опустившись на мгновение на постель, она заложила руки за голову и поболтала ногами в воздухе. Ноги ее были обнажены до колен, и вдруг стремительным движением она поспешила укрыть их, — она заметила напротив себя дверь, а в двери замочную скважину.
В соседней комнате снова пробили часы — четверть восьмого.
Кончита встала, подкрасила губы, припудрилась, переодела чулки и туфли, оглядела свои безукоризненные ногти и вышла в столовую.
Стол был уже накрыт. Пабло поднялся и, улыбаясь своей гостье, попросил ее занять место за столом, в то время как кухарка, принаряженная, как деревенская невеста, подала паштет. При этом она извинилась, что не рассыпала по столу розы.
— Зато стол украшают руки дамы, — заметил Пабло. И дама поблагодарила его за комплимент улыбкой.
Обед прошел очень чинно и сдержанно, и несмотря на то, что колени-собеседников находились в опасной близости, ноги их ни разу не встретились под столом.
Из сада доносилось щебетание экзотических птиц, запертых в большой клетке. Их голоса смешивались с криками обезьянок, гулявших на свободе.
— А чей это бюст?
— Это — Сократ, древний философ, имевший обыкновение шататься по публичным местам в сопровождении сонма учеников, старательно записывавших все глупости, которые приходили ему в голову.
— И который оставлял свою жену Ксантиппу дома. Впрочем, она была сварлива, как и все остальные профессорские жены, изменяющие своим мужьям с мальчишками. Единственное исключение — я.
— Да, так поговоривают о Ксантиппе, но, возможно, Сократ просто притворялся гомосексуалистом, как это и ныне в моде... Не угодно ли вам соусу?
Благодарю вас.
И снова улыбка озарила лицо гостьи.
— Почему вы не пьете вина?
Снова улыбка.
— Почему вы улыбаетесь?
— Потому что вы предлагаете мне выпить возбуждающее.
— Но это же совершенно невинное вино.
— Это зависит от восприимчивости человека.
— Хорошо, я не буду настаивать.
Глаза женщины заблестели.
— Ваш муж любит вас?
— Его любовь такая сладкая, что мне приходится бояться сахарной болезни.
— Он ревнив?
— Да. Но он настолько уверен в своих достоинствах, что не может предположить, будто я могу счесть кого-нибудь лучше его. И поэтому он убежден в том, что я верна ему.
— Вы счастливы?
— Почти. Скажите, а какую книгу пишете вы в настоящее время?:
— Такую же, как и все остальные книги.
— И она скоро выйдет из печати?
— Мне надо еще поработать над последней главой. Куда вам угодно отправиться сегодня вечером? В театр?
— Это могло бы скомпрометировать меня. Вас ведь знают в Какаочинча!
— Но зато вас еще не знают.
— К тому же я устала. Я пораньше лягу спать. Вы и не представляете себе, какое странное ощущение вызывает мысль о том, что находишься в доме человека, с которым познакомилась три часа назад и о котором знаешь только то, что он пишет книги и любит женщин.
— О, я люблю далеко не всех женщин, которых мне приписывают.
— И вы об этом сожалеете?
— Нет, у меня еще есть время полюбить их.
— Сколько вам лет?
— Тридцать пять.
— И только?
— По сравнению с тем количеством лет, которое у меня впереди, это много. Разрешите предложить вам ликеру. Я выкурю сигарету.
— Прошу вас.
Пабло Амбард одевался с элегантностью международного вора..
— Скажите, браслет, который вы носите, связан для вас с какой-нибудь историей?
— Нет.
— Не верю. Должно быть, его замкнула на вашей руке какая-нибудь женщина. Расскажите мне, пожалуйста.
— Повторяю вам, этот браслет не имеет истории.
— В таком случае выдумайте ее.
— Я никогда не выдумываю историй ради одного человека. Если же я их выдумываю, то для всеобщего употребления. Но я готов для вас сделать исключение. Итак, на берегу Амазонки я познакомился с одной японкой...
— Но разве Амазонка протекает не по Бразилии?
— А по-вашему, японки в Бразилии не могут встретиться?
— Вы правы. Так кто же была эта японка?
— Танцовщица из варьете, которой суждено было оказаться любовницей павиана...
— Прошу вас, довольно, — возмутилась дама. — Я не хочу слушать дальше. Я ухожу к себе. Итак, до завтра.
* * *
Пабло проводил ее до порога комнаты и простился с нею, пожелав доброй ночи.
Затем он добавил:
— Если вам что-нибудь понадобится, — я сплю там.
— Нет, мне ничего не понадобится,— поблагодарила дама, смущенно улыбаясь. — Спокойной ночи!
И она на мгновение замерла на пороге двери так, как это делают пожилые комики на сцене; прежде чем соберутся захлопнуть дверь. '
Затем она попыталась повернуть ключ, но это оказалось для ее хрупких пальцев непосильной задачей. Взявшись за ключ обеими руками, она, наконец, справилась с ним.
То же самое она проделала с ключом в двери Комнаты Пабло. Потом повернула выключатель, зажгла несколько ламп, снова потушила их, оставив зажженными лишь две. Подойдя 'к зеркалу, она оглядела себя и улыбнулась. Потом зашагала по комнате и подошла к окну, — по-видимому, ее томила какая-то мысль... Перед ней открылась фантастическая картина: окутанные ночною тьмой сады и дальний оркестр, в котором духовыми инструментами были лягушки, а струнными — кузнечики.
Кончита распахнула окно и поспешила снова захлопнуть его. Тропическая ночь обдала ее своим дыханием. Она опустилась в кресло, стоявшее около кровати, закинула ногу на ногу и задумалась. Потом взглянула на носок, повела .ногой, согнув тонкую кожу туфли, и, приняв определенное решение, выпрямилась.
Она подошла к открытому чемодану, в котором лежало ее белье, скользнула руками в его пену и быстро перебрала его, как перебирают страницы книги. Потом закрыла чемодан, — замок его звонко щелкнул. Из второго чемодана, в котором хранились ее драгоценности, Кончита достала фотографию мужчины в серебряной рамке. Ее она поставила на стол.
Было одиннадцать часов.
Сняв туфли, она оглядела носок чулка. «Теперь продаются удивительно непрочные чулки», — сказала она себе. Сняв их, надела турецкие туфельки. Затем она бесшумно направилась к двери в комнату Пабло и занавесила замочную скважину. Все это несколько пространно, но что поделать, —дамы ложатся спать далеко не так быстро, как капралы в казарме.
«Если бы мой муж знал, что я нахожусь в квартире этого ужасного человека, — думала Кончита, заставляя дверь в комнату Пабло стулом, на который она взгромоздила опрокинутое кресло. — Если бы мой муж знал...» И с гордостью подумала, что наконец-то этому опасному мужчине, от которого не спаслась еще ни одна женщина, суждено потерпеть поражение.
«Ведь каждый раз, когда он возвращался после разговора со швейцаром в отеле и сообщал мне, что все комнаты заняты и что в отелях не сдают комнат одиноким дамам, у него был очень подозрительный вид. Неужели возможно, чтобы в тридцати гостиницах (женщины, когда рассуждают сами с собою, всегда склонны преувеличивать) не оказалось ни одной свободной комнаты?
Я сразу разгадала его намерения — с момента, когда он очутился со мною в машине, он захотел непременно добиться моей близости. Но для того, чтобы завоевать меня, мало доставить меня в свой дом».
Эту фразу Кончита повторила трижды. Женщины, очутившись в подобном положении и страшась за себя, поступают как маленькие дети, испугавшиеся темноты, — они начинают петь, чтобы вселить в себя немного мужества.
Кончита не сводила глаз с забаррикадированной двери Пабло.
Мысль ее продолжала работать все в том же направлении: вот сейчас он, должно быть, расчесывает свои усы или душится^ Бедняга! Его ожидает разочарование! А ведь он неплохой человек! Вот только его методы воздействия чересчур вульгарны.
«Я предполагала, что во время ужина он несколько поухаживает за мною, а между тем он сохранил облик равнодушного человека для того, чтобы рассеять мои подозрения. Он был ко мне очень почтителен и дал возможность спокойно отправиться спать, чтобы потом захватить меня врасплох. Но он ошибается. Если он и попытается открыть дверь, то наткнется на стулья. Быть может, этот бессовестный человек вздумал подглядывать в замочную скважину?..»
Почти машинально Кончита приблизилась к двери, сняла занавешивавшие замочную скважину чулки и попыталась заглянуть в комнату Пабло. Но там было темно!
«Какой негодяй! — подумал Кончита. — Он выключил свет для того, чтобы уверить меня, будто он спит. Но я-то знаю, что это не так. Он, несомненно, подкарауливает меня и, должно быть, будет выжидать до полуночи, ведь полночь — классическая пора совращения. Он ждет, когда я погашу свет».
И Кончита поспешила погасить свет, оставив гореть только лампу на ночном столике.
Но в комнате караулящего фавна было по-прежнему тихо, и оттуда не доносилось ни единого звука. Там царило сосредоточенное, подозрительное молчание, предшествующее всякому злодеянию.
Каждые четверть часа в соседней комнате мелодично били часы, а Кончита продолжала удивляться хитрости этого человека, который терпеливо выжидал, когда можно будет покуситься на ее добродетель.
«Он ждет, пока у меня пройдут все опасения и я засну крепким сном».
Час ночи!
«Теперь-то он придет, — подумала, дрожа, Кончита.— Час. Он не хотел совершить свое гнусное деяние в первый день знакомства и поэтому решил дождаться следующего дня. И вот теперь следующий день наступил! Какой позор,—запятнать гостеприимство насилием! Какой стыд! И потом, как отвратительны эти долгие колебания! Если бы он сразу пришел ко мне, то я тут же могла бы указать ему на дверь и спокойно лечь спать. И тогда со всем было бы покончено! Я бы сказала ему:
— Нет, сударь, вы ошиблись. Вы полагали, что имеете дело с женщиной как все, но повстречали на своем пути ту, с которой вам не справиться... Но каков этот негодяй! Он заставляет меня всю ночь напролет проводить в оборонительном положении: вот уже три часа, как я ожидаю его вторжения! Право, пора бы ему явиться!»
И снова она приникла к замочной скважине.
Темнота!
«Неужели я ошиблась? Неужели он не имеет Никаких дурных намерений? Нет, это невозможно. На свете не существует мужчины, который предложил бы женщине гостеприимство в подобной форме и не имел бы подобных намерений... Эта комната именно и предназначена для таких жертв, как я.
Все женщины лежат у его ног. В его книгах все женщины падают, но есть еще на свете исключения. Четверть третьего!..»
Силы графини были на исходе, ей стало жарко. Она разделась, надела ночную сорочку и, закутавшись в шелковое кимоно, без сил бросилась на кровать. Но не успела она вытянуться как следует, вдруг ей послышался шорох из соседней комнаты... Тут же она вскочила на ноги и внезапно решила, что воздвигнутая ею баррикада слишком хрупка и ненадежна, чтобы удержать непрошеного гостя от вторжения. Отодвинув стул и кресло, она уперлась в дверь руками.
— Что такое? — воскликнул Пабло Амбард, и голос его был похож на голос внезапно пробудившегося ото сна человека.
Она затаила дыхание и не отходила от двери.
— Вам что-нибудь нужно? — спросил Пабло, не поднимаясь с постели.
— Ничего, ничего, — пролепетала дама, — мне показалось... я думала....
Дверь под нажимом ее дрожащих рук поддалась и чуть приотворилась. Она не могла решить, что ей предпринять дальше, — запереть ли тут же дверь или отворить совсем. И, не зная, что лучше, она отворила дверь и вошла в комнату Пабло.
— Вы позволите мне войти? — спросила она, переступив порог. — Ради Бога, простите...
Пабло натянул на себя одеяло. Когда входит дама, следует встать, — это правило относится к сидящим, но вот лежащий может ограничиться лишь тем, чтобы сесть.
— Не зажигайте света! — взмолилась Кончита. — Я уже ухожу. Спокойной ночи.
— Да нет же, — возразил гостеприимный хозяин. — Ясно же, что вам чего-то недостает. Быть может, вам нездоровится? У меня найдутся лекарства, все, что вам будет угодно.
Комната была освещена лишь светом, струящимся из комнаты Кончиты, но и этого было достаточно, чтобы различать все. В окно глядел узкий серп луны... Теперь кончита стояла, залитая лунным светом.
— Но клянусь вам, мне ничего не надо...
— Я думаю, вы не лунатичка. Скорее я готов предположить, что вы страдаете бессоннйцей. Вы никогда не пытались извлечь в уме квадратный корень?
— Я слаба даже в таблице умножения. Что это за книга?
— О, это нечто спортивное. Но если угодно, то я охотно поболтаю с вами полчасика. Прошу вас, присядьте.
Графиня не заставила повторять приглашение дважды. Она опустилась в кресло, стоявшее рядом с кроватью, и попросила Пабло зажечь все лампы, полагая, что при ярком свете женщина гораздо в меньшей степени беззащитна.
Розовое кимоно, заимствуя выражение интеллигентных портных, «шло ей божественно».
— Вы похожи на укротителя зверей, — сказала графиня, разглядывая пижаму Пабло, украшенную шнурами.
— Укротитель без зверей...
— Вы не находите, что визит мой к вам в столь поздний час забавен?
— Я нахожу, что он прелестен, и желал бы, чтобы все женщины, навещающие меня в такой поздний час, были так прелестно раздеты, как вы. -
И, нагнувшись, Пабло взглянул на ее голые ноги.
— Прекрасные линии, — сказал он.
— Я не просила вас высказывать свое мнение о них, к тому же я не вижу никакого смысла в вашем неискреннем комплименте. Лучше скажите о своих намерениях по отношению ко мне! — воскликнула графиня, смело взглянув ему в лицо.
— У меня нет никаких намерений, — удивленно ответил Пабло.
— Почему в таком случае вы не стали ухаживать за мной?
— Мне показалось, что вы принадлежите к категории людей, заставляющих долго ожидать в передней.
— А вот теперь я уже очутилась в вашей спальне. И даже сижу на вашей постели.
По лицу Пабло пробежала улыбка, тут же, впрочем, исчезнувшая.
— Благодарю вас за оказанную мне честь. Но я никогда не ухаживаю за женщинами. Мне надоели эти маневры. Я много раз проходил эту дистанцию, и любовный спорт потерял для меня всякий интерес. Ничто в нем меня не прельщает. Эти ужины наедине в отдельных кабинетах... Эти длинные-длинные романы, выматывающие душу... Бессонные ночи перед балконом женщины, которая морочит вам голову... Завязки, развязки, финалы, уходы и возвращения... Я знаю вкус слезинки, повисшей на реснице, и вкус розоватых, подкрашенных губ, я постиг всевозможные ароматы дивных волос... И меня ничего уже не удивит — ни страстное обладание, ни притворный отказ. Меня не возбуждает ни стыдливое сопротивление, ни откровенный призыв. Все фразы, которые произносят для того, чтобы возбудить в женщине интерес, я знаю наизусть и устал их произносить...
— Тем более на всех европейских языках!
— Тем более. Й я не склонен обогащать свой словарь новыми словами. Вот почему я не ищу себе новых любовниц, а удовлетворяюсь старыми. Конечно, когда-то я полагал, что провести ночь в постели с очаровательной и обнаженной женщиной — это райское блаженство, но теперь я, увы, знаю, что чувство — всего лишь иллюзия, а сама любовь— это истерическая конвульсия, похожая на эпилепсию. Конечно, я когда-то мечтал о вечной любви, а сейчас говорю, что дураки, мечтающие об этом, заслуживают того, чтобы такая любовь действительно выпала на их долю в виде наказания. Я хотел встретить женщину хорошего ума и большой культуры, но когда что-то подобное встретил, сразу понял, что этого мне не нужно. Ум женщины, напротив, должен быть немного притуплен... как нож для разрезания бумаги. Когда он слишком остер, он неровно разрезает страницы и только портит книгу.
Женщина молчала. Пабло продолжал:
— Я искал скромную, стыдливую женщину, но доза скромности никогда не бывает достаточно умеренной. Некогда я писал страстные письма, пока не понял, что изо всех бумажных доказательств любви женщина предпочитает банковские билеты... И вот после долгих размышлений я пришел к заключению, что спать одному гораздо приятнее и нужно только с достаточной регулярностью, скажем, раз в десять дней, прибегать к продажной любви. Ну, так же, как через определенный срок ходишь к парикмахеру. И вот, придя к такому выводу, я покинул эту ярмарку тщеславия и замкнулся в моей меланхолии. Правда, говорят, что в моих книгах много чувственной любви, — возможно, что это и так, в таком случае это меня радует, потому что. я обманываю других и заставляю верить во все то, во что я когда-то так глупо верил... А когда у моих читателей наступит тяжкое пробуждение, пусть страдают так же, как страдал когда-то я. Моя литературная чувственность, таким образом, это результат неизмеримой скуки и разочарования!
Женщина молчала и разглядывала свои голые ноги в пестрых восточных туфельках, похожих на букетики цветов.
И, значит, я вам не нравлюсь, —произнесла Кончита с непостижимой женской логикой.
— Если бы все женщины нравились мне так же, как вы, то я бы уже к пятнадцати годам нажил себе прогрессивный паралич.
Кончита вскочила с постели, решив, что зашла слишком далеко, и тут же... опустилась снова.
— Как мягко здесь у вас... Но неужели вам не холодно?
— Мне очень хорошо.
— Ну да, ведь вы под одеялом, а я совсем закоченела в своем халатике!,
Пабло Амбард улыбнулся.
— Я готов предложить вам место под моим одеялом, — сказал он спокойно и просто.
Кончита бросила на него оскорбленный взгляд, потом отвернулась и проговорила:
— Здесь слишком светло.
Пабло повернул выключатель, Кончита скользнула под одеяло. Она прильнула к телу Пабло, потом отвернулась и зарыла лицо в подушку.
— Не тронь меня! — почти простонала она.
— Неужели все еще слишком светло? — спросил Пабло и мягко повернул к себе лицо Кончиты.
И тогда стало совсем темно.
Ведь даже светлячки во время любовной игры пригашают свои фосфоресцирующие огоньки. И женщины в этом схожи со светлячками. Они постепенно, один за одним, гасят огоньки своей искусственной стыдливости и, вырвавшись наконец из оков сдержанности; целиком отдают себя счастью любви.
