ПАН ВИШНЕВЕЦКИЙ
Август двадцатого года выдался пыльным и каким-то тусклым, хотя ветров не было. Да их почти и не бывает в это лучшее предосеннее время на Кубани, когда обычно устанавливаются прозрачные, хрустальные дни, лишь чуть подернутые легкой, синеватой, еле уловимой дымкой. Но теперь над степью, над притихшими, словно в каком-то ожидании и испуге, хуторами и станицами висело желто-серое, мутное марево пыли, сквозь которое, как через давно немытое, ставшее матовым стекло с неохотой проглядывало солнце.
Не ветра подняли это пыльное марево, а тысячи людей, конных и пеших, с телегами и повозками, артиллерийскими упряжками, скарбом и пожитками на подводах, по какому-то неведомому велению вдруг пришедших в необъяснимое движение. Никто не мог бы сказать, какая сила двигала ими. Были, конечно, приказы и распоряжения, поскольку людей этих свели в наспех составленные воинские подразделения и части. Но не только они теперь повелевали людьми.
Высадившись с парохода «Аю-Даг» в станице Приморско-Ахтарской, в Ахтарях, они потекли сплошной, беспорядочной лавой в родную степь, будоража и вовлекая в свое движение попутные хутора в станицы. Это был так называемый улагаев-ский десант из Крыма, последняя попытка Белого движения захватить Кубань.
Люди, думавшие о том, что они после стольких скитаний, наконец-то возвращаются домой, к своим родным хатам, еще не понимали, что у них нет больше родины… Все вроде бы оставалось прежним: та же степь с ее пьянящими, дурманящими запахами, те же таинственные лиманы и плавни, те же станицы и хутора со знакомыми и дорогими с детства улочками — весь этот близкий, чарующий, на все времена единственный мир с белеющими сквозь акации и вербы родными хатами… Все было вроде бы прежним и неизменным, что они любили, знали и помнили во всех своих дальних походах и скитаниях. Но случилось нечто неприметное, немыслимое, что враз лишило их дорогого и привычного мира. Понять это люди были не в силах. А потому они шли, может быть, на верную и скорую смерть с какой-то бесшабашной легкостью и даже веселостью.
Не чувствовалось воли и решительности в этом действительно последнем походе и со стороны его организаторов. Генерал Улагай управлял десантом, находясь то ли в Крыму, то ли на пароходе в открытом море, то ли в Ачуеве. Непосредственное же руководство боевыми действиями перепоручил молодому генералу Николаю Гавриловичу Бабиеву, человеку действительно волевому, решительному и разумному, но, по сути, инвалиду. У него была раздроблена кисть правой руки, а потому в атаках ему приходилось держать повод в зубах, так как в левой руке была шашка. Было что-то неестественное, странное в этом: храпящий под уздой конь и так же храпящий от натуги и ярости с поводом в зубах всадник, в смоляных кудрях которого искрилась ранняя седина, словно он тоже был кем-то взнуздан, как и распаленный в скачке конь, несущийся неведомо куда и зачем… Так вынужденно Бабиев стал левшой, но, видимо, это давалось ему с трудом. А потому генерал всегда под черкеской держал наготове револьвер, на случай, если шашку выбьют. Ведь левшами рождаются, а не становятся…
Такие буйные головы в столь жестокое время долго не удерживаются на плечах. Бабиев погибнет чуть позже, 13 октября 1920 года от артиллерийского снаряда у селения Шолохово. Сам странный вид молодого генерала, командующего отрядом, словно свидетельствовал, что исход операции уже не зависел ни от его решительности и военного таланта, ни даже от прихотливой удачи. Все, казалось, было заранее предопределенным, и никто не мог сказать почему.
Десант был переполнен беженцами — женщинами, стариками, детьми. Тогда офицеры полагали, что это — какая-то непро-думанность и глупость начальства. На самом деле это была часть стратегического плана, психологический расчет, чтобы вселить в людей веру в бесповоротность и невозвратность из этого похода и тем самым обеспечить успех операции. Для поднятия духа среди десантируемых на Кубань был пущен слух о неких «главных силах», с которыми они должны воссоединиться где-то у станицы Новониколаевской. На самом же деле сообщение о присоединении к «главным силам» для командования было сигналом к отступлению, отходу в плавни и через них — к Азовскому морю и возвращению в Крым.
Во всякой военной операции неизбежны хитрости, скрываемые как от противника, так и от своих войск. Но тут было нечто совсем иное уже в самом замысле: одна правда — для командования и другая — для войск и остальных участников десанта, что и предопределило его неуспех. Нет, это не было злым умыслом, скорее веками выработанное, извечное барство. Эту невидимую грань между собой и народом руководители движения так и не смогли преодолеть. Здесь основная причина их поражения.
Когда людской поток, углубившись в степь, так же легко, как прибрежная волна, покатился обратно к плавням, Михайло Вишневецкий заскочил в свой родной хутор Лебедевский за женой Варварой. Он и сам еще не знал, как ему быть с семьей. Трое детей: старшей Дуне — шесть лет, сыну Есипу — четыре, а Улита родилась две недели назад. Как их забрать с собой?.. Решил, что старших оставит у матери Варвары, а ее с младенцем возьмет с собой.
Разгоряченный скачкой конь, распахивая и ломая выбеленные дождями и солнцем белесые жерди ворот, ворвался во двор. Михайло соскочил с коня, бросив поводья на его шею. И конь, словно еще продолжая заданный ему бег, беспокойно закружил по двору, поросшему спорышем.
Михайло на полусогнутых ногах, еще не отвыкших от седла, как бы прихрамывая, побежал в хату. Заслышав гомон во дворе, на порог выскочила испуганная Варвара. По всполошенному виду мужа, по его осунувшемуся потному лицу и горящим недобрым огнем глазам она поняла: случилось что-то непредвиденное и очень важное, от чего зависит вся их жизнь.
— Варя, собэрайся, тикаем, уходым! — не добегая до порога, прокричал Михайло. — Пэлэнай Улиту, бэрэм йи с собой и ухо-дым. Дитэй оставэм матэри.
Варвара застыла на пороге в недоумении: как двухнедельное дите везти на коне через плавни?.. Это же верная ему смерть… И тогда она сказала твердо и решительно:
— Не, я дитэй нэ бросю. Як хочь.
— Но нам низзя тут оставатьця, скоро тут будуть красни и усих порубають.
— Тикай сам, а я дитэй нэ бросю.
Михайло забежал в хату. Наспех и зло собрал в мешок-сидор все, как ему казалось, необходимое и вышел на порог. Варвара стояла потерянная и молчаливая.
— Ну всэ, дитэй бэрэжы, — сказал он, скорее так, для порядку, не зная, что надо говорить в такую тревожную минуту.
Конь, завидев хозяина, подошел к крыльцу. И когда Михайло был уже в седле, сказал своей Варваре:
— Мы скоро вэрнэмось.
Вряд ли он тогда знал, но по суматошной, жгучей тревоге в душе, может быть, и догадывался, что видит свою Варвару, детей, свой хутор и весь этот очаровательный камышовый мир своей родины в последний раз. Сама эта мысль была столь пугающей и невозможной, что он просто отказывался в нее верить. Возможно, думалось ему, произойдут какие-то изменения на фронте и он возвратится. А может быть, в этот тревожный, решающий момент взыграла в нем затаившаяся кровь древнего рода, и он, зло пришпорив коня, поскакал с родного двора вослед уходящим в плавни всадникам.
В душе Варвары что-то словно оборвалось от смутных, недобрых предчувствий. Больше они никогда не виделись…
Михаил Федорович Вишневецкий был небольшого роста, щуплый и юркий. Его внешность, видимо, так не соответствовала его некогда громкой запорожской казацкой фамилии, уходящей во времена стародавние, что односумы называли его с нескрываемой иронией не иначе как пан Вишневецкий.
Хорошо и счастливо жил он со своей Варварой Гавриловной на хуторе Лебедевском. Нажили троих деток. Ничто вроде бы не предвещало в их жизни никаких перемен, пока не случилась в народе эта смута, распря, когда все сдвинулось со своих привычных мест, а главное — от непредсказуемости и шаткости жизни души охватила растерянность и тоска…
Михаил Федорович объявился, дал о себе знать только через многие годы. Жил он теперь в Сербии. Там у него была новая семья, двое сыновей. После Великой Отечественной войны от него пришло первое письмо. Тогда он и прислал фотографию, на которой был с такими же, как он, эмигрантами. О возвращении в Россию речь не шла. И не потому, что ему не разрешили бы возвратиться, просто он понимал, что у него сложилась другая жизнь, оставить которую, как и первую кубанскую, он уже не мог. Но чем старше он становился, его все чаще терзала невыразимая тоска о когда-то оставленной родине. В письмах Вишневецкий писал, что хочет лишь узнать, как живет Варвара с детьми, только увидеть их. Ему казалось, что однажды произойдет чудо, и вся непоправимость случившегося, угнетающая его, пройдет как тяжкий, дурной сон, освободит измученную воспоминаниями душу.
Сколько раз ему снился родной хутор, слышался шелест камыша, сколько безмолвных бесед он провел со своей Варварой. Он находил веские аргументы в свое оправдание, и они действительно были. Но от этого душе его не становилось легче. Сколько раз Михаил Федорович представлял детей своих. Они виделись ему такими же малыми, какими он их оставил. Время на родине для него остановилось навсегда.
Теперь мне пишет с хутора Лебеди Улита Михайловна Зо-лотько, младшая дочь Михаила Федоровича Вишневецкого, которой уже за восемьдесят лет. Когда после войны от отца пришло письмо, где он писал, что хочет видеть их, но не может приехать, поскольку болен, его старшая дочь Евдокия Михайловна порвала письмо, не читая. Сказала: «Маленьких нас оставил, а теперь нам не нужен». И все было кончено…
Если бы было куда написать письмо, я сообщил бы о том, что произошло после того, как Михайло Вишневецкий покинул хутор, и о чем он так никогда и не узнал. Но теперь, когда его нет на свете, писать некому и некуда. Из всего его семейства оставшаяся теперь только Улита Михайловна сообщает, что после того, как отец оставил их, они жили с матерью на Лебедях: «Когда мама заболела, ее повезли на подводе в станицу Красноармейскую в больницу. По пути следования в их подводу угодила машина. Одна машина на всю Красноармейскую и та столкнулась с подводой. Было это в 1930 году. Мама умерла и похоронена в станице Красноармейской».
Довез дед Харитон Молодцов Варвару Гавриловну Вишневецкую до больницы, но уже в безнадежном состоянии. Там он ее и схоронил. И вернулся на хутор с пустой подводой. Дети остались одни. Их забрал на воспитание брат Варвары Гавриловны Аврам Гаврилович Короткий. Но там они были как в наймах. Невзлюбила их тетка, заставляя батрачить с утра до вечера.
Старшая дочь Евдокия Михайловна умерла в 1992 году. Сын Есип пропал без вести во время Великой Отечественной войны. Немцы взяли его для того, чтобы показал проходы в лиманах, но он так и не вернулся. То ли ушел с ними, то ли они его не отпустили.
Улита Михайловна вырастила восьмерых детей — Евдокию, Анну, Нину, Якова, Веру, Виктора, Ивана и Валентину. Пятеро из ее детей оказались в Москве. С Ниной Яковлевной и Валентиной Яковлевной, внучками Михаила Федоровича Вишневецкого, мы встретились в Москве, тем более что Нина Яковлевна, моя ровесница, как оказалось, живет неподалеку от меня, у станции метро «Кантемировская».
Нина Яковлевна — женщина деловая и предприимчивая. Как я понял, хороший мастер-закройщик, она на все эти смутные годы в России с 1991 по 1998 год уехала в Америку, в город Бо-каритон, штат Флорида. Ее принцип жизни прост и безыскусен: «Я буду жить так, как хочу, той жизнью, которая мне нравится». Ее дочь Евгения — призерша конкурсов красоты, и сын Михаил, теперь уже Майкл, живут и учатся в Америке. А женщина она действительно обаятельная — кареглазая, чернявая, общительная. Что-то, видно, перепало ей из древнего рода Вишневецких. Но это все уже вроде бы и не имеет никакого отношения к судьбе Михаила Федоровича, так неожиданно для самого себя покинувшего навсегда свой родной хутор.
Он так и остался не прощенным ни своей женой Варварой, ни детьми. А внуки, похоже, уже не понимают и не чувствуют всей глубины и жгучести той давней трагедии. А о том, что трагедия их деда все еще не завершилась и продолжается, когда его самого уже нет на свете, и может каким-то краем в любой момент задеть их, это ведь совсем неочевидно…
Какое мне дело, казалось бы, до тех странных событий, происходивших уже почти век назад на хуторе Лебедевском? Какое мне дело до тех людей, которых уже нет на свете, жизнь которых уже не переиначить? Что мне до них, никогда их не видевшему, чья жизнь была так же быстротечна и мимолетна, как и моя… Но почему тогда они припоминаются мне, каким-то невероятным образом встречаются, зачем-то воскресают из дремучего небытия… И почему так тревожат меня, о чем пытают и что я хочу через них узнать и постичь? И узнаю ли?.. Но если это, вопреки всему, каким-то немыслимым образом сохранилось, убереглось, удержалось в памяти — значит есть в нем какой-то, пока непостижимый нами смысл. Ведь удерживается в памяти обычно то, что необходимо, без чего действительно не обойтись.
