МОИСЕЙ ЧОРНЫЙ И НЕЧИСТАЯ СИЛА
В этом приазовском районе после ликвидации Рябоконя для советской власти главной заботой теперь стало, чтобы люди вышли из плавней, вернулись к мирному труду и приступили к социалистическому строительству. Нужно было хоть как-то погасить бушующий уже который год хаос. Для тех, кто скрывался в плавнях сначала от террора, потом от странной «новой» жизни, важно не только вернуться в свои хутора и станицы, в родные хаты, но и, по-возможности, уцелеть.
Всякая смута, возбужденная в народе, кроме внешних разрушений производит в людях и незримые внутренние, более коварные и трудно поправимые — разрушение душ и сознания, попрание тех извечных устоев родства, на которых и держится наше бытие. Человек, участвовавший в войне, тем более в братоубийственной, особенно жестокой, где правит не логика и выгода, а психоз, уже становится иным. И, видимо, нет на свете такого средства и такого лекарства, которые бы вернуло его в прежнее состояние…
Если бы дело было только в возвращении людей из плавней. Вернулись бы они к своим родным хатам и зажили так же, как жили всегда. Но после таких насилий, совершенных над самим их существом, что-то сдвигается в человеке окончательно и бесповоротно и восстановлено уже быть не может…
Если бы те, кто предпринимал переделку устроенного Богом мира, знал об этом… Может быть, они смутно и догадывались о том, что за таким переустройством мира открывается бездна, но по наивной земной ограниченности полагали, что бездна эта зияет лишь для избранных, а не для всех, ныне живущих. Постичь это они оказались не в состоянии.
Моисей Корнеевич Чорный родился в 1885 году в станице Должанской. Там же вырос, оттуда ушел на службу. Участвовал в Первой мировой войне. И, видно, хорошо, исправно участвовал, так как был награжден тремя Георгиевскими крестами — одним золотым и двумя серебряными — став полным Георгиевским кавалером. То есть был человеком смелым и несентиментальным. Тем более удивительно то, что произошло с ним потом, как сложилась его последующая судьба.
Эту историю мне рассказала его внучка Мария Владимировна Клочкова, проживающая на хуторе Лебеди.
Был у Моисея Чорного в станице Должанской друг детства Митрофан Белоконь. Вместе росли, вместе и на службу уходили.
В 1917 году кавалерийский полк, в котором служил полный Георгиевский кавалер Моисей Корнеевич Чорный, был направлен на подавление восстания в Петроград. Но по пути следования, в поезде, была проведена агитация, и большинство казаков побросали оружие, лошадей и разошлись по домам, забыв о присяге и долге, и уж тем более не задумываясь о последствиях подобного шага для своей дальнейшей жизни. То, что говорили им эти суетные люди с воспаленными взорами, вдруг показалось им таким справедливым, что они впали в соблазн… Так Моисей Корнеевич вернулся в родную станицу.
Поскольку грамотных людей было в то время мало, а он знал какую-никакую грамотешку, его пригласили работать в сельский совет писарем. Его же друг Белоконь ушел в плавни.
Нападения повстанцев и просто банд на станицу были частыми. Но Моисей Чорный не покидал своего поста при любой власти. Георгиевские кресты к этому времени советская власть у него отобрала.
И вот однажды на станицу Должанскую напал повстанческий отряд, в котором был и Митрофан Белоконь. Всех работников сельского совета схватили и приговорили к расстрелу, а до тех пор заперли в сарае. Белоконь, узнав, что среди арестованных находится и его друг детства Моисей Чорный, устроил ему побег.
Убежавшие собрались где-то в степи, раздобыли оружие и неожиданно налетели на станицу. Бандитов вышибли из станицы, а некоторых взяли в плен. Среди них оказался и Митрофан Белоконь. Пленным грозила та же участь. Тогда Моисей Чорный, благодарный другу, решил в свою очередь освободить его. Белоконь ушел в плавни, а Моисей Чорный, опасаясь обвинения в пособничестве бандитам, гоже скрылся в камышах, в районе станицы Степной и хутора Лебедевского. Так он оказался в этих краях и, как оказалось, надолго, на всю жизнь…
Семья же его — жена Мария Григорьевна и шестеро детей — не знали о том, где он находится. Никаких связей с родственниками он не поддерживал, видимо опасаясь суда.
Через годы, когда жизнь успокоилась и смута несколько утихла, Белоконь оказался в Мариуполе, а Моисей Чорный — на хуторе Лебеди. Женился и стал работать в колхозе. Но между собой они переписывались. Белоконь, приезжая в родную Должанскую, наводил справки о семье Моисея Корнеевича и сообщал ему. Дети его умерли в голодном 1933 году. В живых остался только сын Петр и дочь Матрена, которой было, когда отец ушел из дома, три года.
Жена его Мария Григорьевна вырастила оставшихся детей. Дочь ее Матрена Моисеевна вышла замуж за Веремия Владимира Ивановича. У них родились две дочери — Галина и Маша, Мария Владимировна, которая и рассказала мне эту странную историю. В 1940 году Владимира Ивановича призвали в армию, а Матрена Моисеевна родила третью дочь Таисию.
В самом начале Великой Отечественной войны пришло известие, что Веремий Владимир Иванович пропал без вести. Матрена Моисеевна, дочь Моисея Корнеевича Чорного, осталась одна с тремя малыми детьми на руках. А было ей в то время двадцать четыре года. Жила в страшной бедности.
После войны в 1947 году в станицу Должанскую с хутора Лебеди поехал в командировку Василий Порфирьевич Тонкий. Через него Моисей Корнеевич и решил объявить своему семейству, что он живет на хуторе Лебеди, работает бондарем в колхозе. Тонкий рассказал Матрене Моисеевне, что отец ее живет неплохо, имеет свое хозяйство, корову, пчел, виноградник. Но встречи тогда так и не произошло, и связь снова оборвалась. В 1958 году умерла Мария Григорьевна, жена Моисея Корнеевича, с которой он после той далекой нелепой разлуки так и не свиделся…
Внучка Моисея Корнеевича Мария Владимировна вышла замуж, взяв фамилию Чурсина. Работала она в колхозном ларьке на рынке. И вот однажды почтальон принес ей письмо, причем на ее новую фамилию. Она подумала, что это письмо от пропавшего на фронте без вести отца. От волнения и радости, что отец, оказывается, живой, долго не могла открыть конверт. Наконец разорвала его. И каково же было ее разочарование, когда увидела фотографию, на которой был какой-то старик и две бабки по бокам..
И потом только разобралась, что письмо было не от отца Веремия Владимира Ивановича, а от деда Чорного Моисея Корнеевича с хутора Лебеди…
С этим письмом Мария Владимировна отправилась на велосипеде к своей матери Матрене Моисеевне. Та сначала растерялась, а потом, заплакав, запричитала, мол, почему же так долго он, отец ее, не объявлялся, ведь ей было так трудно одной с детьми…
В письме этом Моисей Корнеевич просил разрешения приехать в гости к дочери и внукам.
И вот в мае 1953 года Мария Владимировна ехала к матери на велосипеде. Вдруг видит, идет по станице, чуть прихрамывая, высокий мужчина с большим деревянным чемоданом. «Дай, помогу ему, может идти ему еще далеко, станица-то большая», — подумала Мария Владимировна и, остановившись, предложила ему свою помощь. Поместили чемодан на багажник велосипеда. И она спросила — далеко ли идти? Мужчина ответил, что ему нужна Матрена Моисеевна Веремий и что он — ее отец.
— А я — ее дочь, — сказала она.
— А, Чурсина Мария?
— Но откуда вы об этом знаете.
— А я все о вас знаю, — ответил Моисей Корнеевич.
Дочь встретила Моисея Чорного не то чтобы радостно, но приветливо.
Погостил он у дочери три дня и уехал к себе на хутор Лебеди. Позже Матрена Моисеевна тоже навещала отца.
В конце 1960 года отец прислал ей деньги, впервые за многие годы оказав дочери помощь. Но это произвело на нее такое сильное впечатление, что ей стало плохо, и ее парализовало. В больнице женщина пролежала только месяц и в самом начале 1961 года умерла. Было ей тогда лишь сорок два года. На похороны дочери Моисей Корнеевич не приехал, сказав, что поднять ее из гроба не сможет…
После смерти матери семейная жизнь у Марии Владимировны разладилась. Она разошлась с мужем и уехала в Тюменскую область, где работала на мостопоезде. Но ее тянуло на Кубань. И в шестидесятые годы она приезжала в отпуск на хутор Лебеди к своему деду Чорному Моисею Корнеевичу, а в 1969 году переехала по его приглашению на Лебеди на постоянное местожительство. Дед выделил внучке шестнадцать соток земли, где она и построила дом. А 25 мая 1970 года на восемьдесят пятом году жизни Моисея Корнеевича Чорного не стало…
В этой истории я не увидел бы ничего необычного, если бы мне не попалась рукопись Моисея Корнеевича Чорного. На склоне лет, припоминая пережитое, он писал воспоминания, где речь шла и о Первой мировой войне, и о том, как заваривалась революционная смута, породившая Гражданскую войну. Повесть эту автор так и назвал — «Ссора».
Рукопись деда мне передала Мария Владимировна Клочкова. В ней помимо повести содержались и биографические заметки Моисея Корнеевича Чорного, в том числе объяснение, почему он тогда вдруг тайно покинул семью, родную станицу, как потом оказалось, на всю жизнь… И это его толкование своей судьбы, более психологическое, чем биографическое, резко отличалось от того, как она представлялась его родным и тем, кто его знал. Я приведу его исповедь, и пусть она скажет о себе сама:
«Судите меня, как хотите…
Это было в 1923 году. В марте месяце я заболел сыпным тифом. Доктор в станице в то время был мой двоюродный брат Чорный Иван Иванович. Он сказал мне: «Я тебя в больницу не возьму. Буду лечить дома». Ему как раз было попутно ко мне заходить. Болезнь была тяжелая. В самой высокой стадии ее развития. Я был несколько дней без памяти. Когда я начал уже поправляться, он мне сказал: «Будь уверен, что ты поправишься, ибо самомнения много влияют при таких болезнях».
Он заходил ко мне каждый день. Когда я уже поправился настолько, что мог сам подниматься с постели и ходить по комнате, однажды вечером часа за два до заката солнца входит в хату моя жена Мария Григорьевна и говорит: «Полезла на стен-ку сарая, который был под одной крышей с хатой, кошка красивой черной масти, и когда она глянула на меня, я просто обомлела и чуть не упала з драбыны». «Баба да и усе, — подумал я. — Перепугалась кошки», — и ничего ей не сказал. Вослед за этим вбегает в хату четырнадцатилетний мой сын: «Папа до нас на горище побиг кит, такый красывый, чорный. Я полизу его поймаю». «Не трогай, — я сказал ему, — это кошка, она тебе может глаза повыдирать. Да и зачем гонять. У нас своей кошки нет, пусть там гоняет мышей». У нас своей кошки как раз не было.
Я в это время лежал лицом кверху, в головах у меня было положено две подушки, одна на одной. Не успел я полностью досказать сыну свое предупреждение, как мне прямо на лоб тихою, ровною и тонкой струею полилась с потолка жидкость. Покуда я поднялся, эта жидкость облила мне всю голову, лицо и руки, которыми я затулял лицо, когда почувствовал, что на меня с потолка льется что-то.
Это все произошло в течение пятнадцати секунд. Только я успел подняться, жидкость перестала даже капать. Оказалось, что эта жидкость в такой малый срок промочила восемь сантиметров сухой глины на потолке, облила мне голову, лицо и руки и промочила в углублении под головою у меня две подушки насквозь. Ничего мне больше не говоря, сын мой бросился на горище, но там уже ничего не было, одна небольшая мокрая лужа, диаметром сантиметров двадцать пять. Запах мочи. На мне был точно запах кошачьей мочи. Только я начал мыть руки, лицо и голову, как на пороге показывается доктор: «Ого! Кум уже начинает туалет наводить, значит, дело идет в хорошую сторону! Да что вас кошки навещали, что ли, так воняет кошачья сэчь». Я ему говорю: «Да ты посмотри, что здесь делается». — «А что?», — спросил он. «Да, — я говорю, — посмотри на потолок». Он посмотрел. Мы ему рассказали о том, как и что случилось. К этому времени зашел ко мне в хату еще один человек, оба они слушали наш рассказ и только пожимали плечами. «Смотри, кум, — сказал он мне, — не подумай, что это привидение против твоей смерти, а то от самомнения может быть возвратный тиф и тогда дело будет хуже». Я ему ответил, что охотно и твердо верю в свое выздоровление, но все же это меня очень тревожит. Он сначала было попробовал меня разубедить, что это обыкновенная кошка высцалась на горище, там попалась как раз трещина, и вот жидкость быстро прошла через потолок и как раз попала на тебя. Но когда им показали обе подушки, а потом они оба полезли на горище и увидели мокроту там и снизу на потолке, начали мы рассуждать все вместе: сколько бы потребовалось жидкости, чтобы промочить такую толщу сухой глины и две подушки и мои руки и лицо? Все согласились, что здесь жидкости никак не меньше одного литра и эту жидкость сначала нужно было капать каплями на потолок, пожалуй, несколько часов, пока могла бы размокнуть сухая глина, сначала с потолка должна жидкость падать раздельными каплями, а потом уже струйкой. Притом, когда струйка воды сверху прекращается, то ее еще несколько минут сопровождают капли. Весь этот процесс должен происходить ни в коей мере не меньше полтора, а то два часа. Как же это должно произойти за пятнадцать секунд? Конечно, все только пожали плечами и разошлись, никто ничего не сказал.
До этого времени я с женой и семейством жил хорошо и никаких предположений, чтобы бросить семейство и уйти куда-то, никогда у меня не было. Но после этого, ровно через год, явилось у меня непреодолимое настроение куда-то уйти из станицы и покинуть свое семейство. Куда и зачем, я не мог даже сам себе ответить. И в 1924 году уже в мае месяце я, не найдя слов сказать своей жене, что ухожу без всяких причин, секретно ушел. И вот уже тридцать два года, как ушел из родной станицы, от родного семейства и до сих пор нет настроения вести с ними хотя бы переписку. Иногда является настроение поехать, посмотреть на свою родину, где я родился, провел детство, школьные годы и жил почти до сорока лет, но тут же мне становилось стыдно показаться людям своей станицы, которые, наверно, все знают, что я ушел тайно, оставив семейство, без всяких конкретных причин.
Живу я сейчас возле станицы Гривенской на хуторе Лебеди. Первые четыре года я не имел пристанища, работал батраком. Потом нашел себе хозяйку, и мы сошлись. Живу своим домом, работаю в колхозе. Конечно, когда-то, кто-то прочитает мое откровение и, может, подумает, что я после тяжелой болезни не мог нормально судить. Но здесь были посторонние люди и люди с хорошим образованием и не могли дать никакого заключения. Судите меня, как хотите, но это надо мною действовала воля какого-то невидимого сверхъестественного существа. Современные ученые говорят, что у всякого человека есть судьба и что судьбу свою можно взять в свои руки и орудовать ею. Нет, это неверно. Если что человеку предназначено судьбою, то это — неизбежно. Я знаю, и думаю сейчас, что люди будут судить меня за это по-разному. Но я не боюсь никакого суда, потому что предание мое справедливо.
Эти явления были, есть и будут, но современные люди их стыдятся выявлять. Они считают, что этим они подрывают современную науку и лично свой авторитет…»
Эти рассказы могут показаться описаниями разных историй и разных судеб, и только соединенные вместе, встретившиеся во времени, может быть, и составляют более-менее полную, единую картину трагедии. Внешняя сторона — биографическая, и внутренняя — потаенная, необъяснимая, загадочная, — сошлись в единой картине…
Тут открывается что-то запредельное, вдруг обнажается то, что пошатнувшимися оказались такие основы человеческого существования, которые не могут быть порушены ни при каких обстоятельствах… Не только ведь странно, но и противоестественно, что человек оставляет вдруг на произвол судьбы жену и шестерых детей… Легче всего было бы объяснить это боязнью расправы, тоталитарным режимом и так далее, как это у нас обыкновенно и зачастую спекулятивно делается. Но к этой истории такое объяснение не подходит. Тут нечто совсем иное. Он, Моисей Корнеевич Чорный, ведь и сам казнился и терзался тем, что все так странно сложилось… Может быть, это следствие всего пережитого им — утраты родства, утраты чувствования человека человеком, при которых рассыпается жизнь, теряя свой смысл и значение. Может быть, это и есть свидетельство того, что душа человеческая, потраченная однажды войной, тем более надорванная войной междоусобной, братоубийственной, в свое прежнее положение уже не возвращается…
Нам же остается только попечалиться над этой странной историей, так как осуждать ее бессмысленно, а поправить невозможно…
