Глава 11
Агата
Вернувшись с утренней пробежки, Агата приняла душ, натянула на себя любимый спортивный костюм из тончайшего шелкового кашемира и расположилась за столиком террасы, у самого бассейна. Через несколько минут к ней присоединился Антон — они договорились сегодня позавтракать вместе.
Завтрак — свежевыжатый сок памплимуса, горячие тосты, завернутые в полотенце, свежайшее масло с ближайшей молочной фермы, сыры оттуда же и несколько сортов джемов для сластен. Антон в своих вылинявших джинсах, клетчатой ковбойской рубашке и грубых ботинках сам был похож на фермера. Только его идеальный пробор и гладковыбритые щеки, ввалившиеся как у воина индейского племени, а также легкий запах дорогого одеколона свидетельствовали о том, что он не пренебрегает своей внешностью. Он старорежимно приложился к руке Агаты и уселся в удобное кресло напротив.
— Славный денек сегодня, так бы и прошлялся целый день на природе, вместо того чтобы сидеть взаперти перед компьютером.
— Что же тебе мешает?
— Начальство требует результата — занимаюсь техническим оформлением твоих идей.
— Ну, ну… — неопределенно отозвалась Агата.
— Тебе хорошо, ты запускаешь свой механизм воображения, как другие запускают часы.
— Мой механизм никогда не останавливается, даже когда я сплю или говорю о вещах посторонних. Мне это не мешает, как вам работа сердца, например.
«Да, — подумал Антон, — гений — это квантовый скачок психики, необъяснимый дар божий, который падает на голову избранному. Последний, кстати, может этакому дару и не соответствовать».
Антону часто хотелось влезть в эту прелестную головку, покопаться там, как патологоанатомы копаются в человеческих внутренностях, и выудить оттуда то, за чем они все охотились — способность брать все что нужно прямо из воздуха, из среды, из космоса. Понять, где кроется эта интуиция, которая гораздо важнее знаний и подсчетов самых совершенных умов и машин.
Неужели для этого нужно быть аутистом? Аспергером? Интересно, какие все же человеческие чувства ей не чужды? Насколько эмоции перемешаны с инстинктами? Он при всем желании не мог себе представить в эту минуту, как скоро ему предстояло об этом узнать.
— Я понимаю, чего они от меня хотят. — Агата прихлебывала кофе, подставив солнцу свое удивительно красивое и гладкое лицо, время практически не оставило на нем никаких следов — слишком редко Агата использовала мимику, отражавшую эмоции и способствующую образованию морщин. — Они хотят, чтобы я указала им путь к неограниченной власти. Но неограниченная власть в руках человека — оружие массового поражения. Это понимаю даже я. И поэтому я никогда не вложу им этого в руки. Человек по природе своей не умеет гуманно использовать подобные знания. Поэтому они и держат меня здесь взаперти, страшась, как бы я не поделилась этими знаниями с другими. Глупцы. Они не понимают, что все их границы, ограды и клетки для меня не препятствие — все, что нужно, включая свободу, находится у меня в голове. А «другие» так же алчны, несовершенны и не готовы к подобным знаниям, как и «эти». Я вообще себя мыслю отдельно от всех. Так уж устроен мой мозг — ему не нужна коммуникация с другими, чтобы работать в полном режиме. Мне хватает самой себя. Коллеги, как правило, мне только мешают — сбивают с нужного настроя своими глупыми вопросами и комментариями.
— Прости за личный вопрос, у тебя никогда не было друзей, любимых, семьи? Я ведь ничего о тебе не знаю.
— Ты не знаешь. А «эти», которые меня тут держат в качестве суперробота и пытаются ублажать, чтобы выудить информацию, знают о моей жизни все.
— Тебя лишили чего-то? Заставили отказаться от важных для любой женщины вещей?
— Я не помню, — сказала Агата спокойно. — Кажется, да. Когда-то, очень давно. Но это не важно. Им нужен был только мой мозг, мои способности. Мне, впрочем, тоже.
— Неужели у тебя никогда не было никакой личной жизни?
— Какая разница? В любом случае — меня ее лишили. И правильно сделали — это отвлекает от главного. Они не понимают только одного — я их презираю за ограниченность. Их мозг — орган, с помощью которого они думают, что они думают. И, за редким исключением, я никого по-настоящему не допускаю к настоящему продукту своего интеллекта. Во-первых, не поймут, во-вторых, неправильно истолкуют. И, конечно же, не там применят.
— Но ты же все-таки сотрудничаешь с нами, даешь важнейшую информацию, которую потом обрабатывают целые институты.
— Это крохи с барского стола. Среди вас попадаются все-таки светлые головы. Однако все самое важное остается у меня здесь. — Агата постучала длинным пальцем себе по лбу. — Там ключ, без которого они не смогут открыть самую главную шкатулку.
— А что в ней, в этой главной шкатулке? Хотя бы в общих чертах?
— О-о-о… Что в ней? В ней то, о чем вам даже знать не нужно. Просто чтобы сохранить голову в порядке. Ваши головы могут элементарно не вынести этого.
— Не вынести чего? Здесь собрались ученые самого высокого уровня. Готовые ко всему. К самым невероятным идеям. К любому новому знанию.
— То-то и оно, что к знанию. А речь идет совсем о другом уровне. Высшем.
— Но что может быть выше познания? Уж не в бога ли ты нам всем предлагаешь поверить?
— Ваш бог — это я! — без тени смущения произнесла Агата. — А речь идет об АНТИЗНАНИИ.
Антон даже рот слегка приоткрыл от удивления.
— И ты… могла бы хоть приоткрыть смысл? О чем это?
Конечно, Агата могла бы рассказать ему, что в соответствии с ее теорией АНТИЗНАНИЯ то, чего вы не знаете, гораздо важнее того, что вы знаете. И что норма для этой теории вообще не важна. Чем больше неизвестность и чем меньше предсказуемость, тем больше шансов у аномалии оказаться чем-то по-настоящему важным. Чем менее предсказуемо событие или явление, тем значительнее и важнее сила его воздействия. Поэтому в научных исследованиях гораздо важнее делать ставку на неизвестное и, как это ни покажется странным, экспериментировать именно с ним — именно в «отходах» подобных экспериментов с неизвестными величинами намного выше вероятность наткнуться на чудо. И как глупо игнорировать аномалии, занимаясь только логичным.
— Может быть, когда-нибудь, — усмехнулась Агата. — Кому-нибудь, кто сможет, по крайней мере, понять, «о чем это».
— Ты считаешь, что мой мозг слишком убог для этого? — Антон почти обиделся.
— Дело не в мозге. Дело в готовности воспринять нечто, что противоречит всему, чему тебя учили до этого. Антизнание отличается от Знания тем, что знание, даже очень сложное, можно в принципе, теоретически просчитать и вывести формулу или теорему — то есть можно опереться на доказательства. Антизнание же не просчитываемо. Но при этом оно не является альтернативой знанию. И хотя оно существует вроде как само по себе, но каким-то образом влияет на наше знание о мире. Может показаться, будто речь идет о том, что мы вкладываем в понятие интуиции… Нет, это что-то совершенно иное… На самом деле я сама еще до конца не разобралась. Мне чего-то не хватает. Недостающего звена. Последней вспышки где-то в глубине сознания. Или заблудившегося в космосе озарения.
Антон попытался подключиться к новой информации. Ведь информация — это только информация, какой бы немыслимой она ни выглядела. Ее можно, по крайней мере, всегда принять к сведению. Впустить в себя. Потом мозг, если он этой информации достоин, попытается ее анализировать. Или, наоборот, отложит ее в дальний угол — пусть созреет, через какое-то время она всплывет сама. Или не всплывет.
— Они считают, что ты вообще не способна на системный поиск. Твой способ исследования — импульсивная медитация.
— Они в чем-то правы. Системным поиском занимаются все остальные. Обыкновенные. Меня интересуют прозрения. Вернее, антипрозрения. То, чего нельзя даже предсказать. То, что рушит всякую логику. В том числе и научную. Для этого требуется мозаичный склад ума. Говорят, именно этим аспергеры отличаются от обычных людей — мы способны перетряхивать эту мозаику для получения самых непредсказуемых картинок, как в калейдоскопе.
— Может быть, вы, аспергеры, — шанс человечества на осознание чего-то нового, сакрального и важного?
— Возможно, — без ложной скромности согласилась Агата. — По крайней мере, нам дана способность абсолютной, безоговорочной дезинтеграции собственного «Я» — границы личности растворяются в мировом пространстве, и совершенно невозможно вычленить собственную самость в вихре окружающих тебя вневременных явлений. В физике давно существует теория о бесконечном числе Вселенных с различными вариациями ситуаций и людей. Все, что может случиться, уже где-то происходит. Это значит, например, что смерть не может существовать в принципе. Это один из принципов Антизнания.
— Ага, — неопределенно хмыкнул Антон, — хорошо бы это рассказать Максу.
— Какому еще Максу?… Не важно… Но также ты знаешь из квантовой физики, почему наблюдения меняют то, что происходит?
— Из квантовой физики знаю.
— А мой ответ: потому что реальность — это процесс, требующий участия нашего сознания. А сознания бывают разные. Оттого и реальности разные. Значит, наряду со Знанием, должно существовать и Антизнание.
Они помолчали.
— Антизнание — это как черные дыры? Антиматерия? — Антон не мог позволить себе упустить такой шанс приобщиться к гению. И хотя бы попытаться что-то понять.
— Можно и так сказать. У всего есть своя противоположность. Изученная или нет. Материя — антиматерия. Бесконечно большие величины — бесконечно малые. Макрокосмос — микрокосмос. Притяжение — отталкивание. Бог и дьявол, то есть Добро и Зло. Жизнь и Смерть. Да и Нет, наконец. И ни одно не исключает другого. Значит, должна быть и антитеза Знанию. Настолько же важная, как и сама теза. Конечно, я упрощаю, но так легче объяснить необъяснимое.
— Я знаю, что мы все кажемся тебе скудоумными. Почти приматами. А меня ты тоже презираешь? — не смог удержаться Антон от опасного вопроса.
Агата легко поднялась из своего плетеного кресла, потянулась по-кошачьи и, обойдя стол, приблизилась к Антону.
— Сейчас посмотрим.
В следующее мгновение она оказалась уже сидящей у него на колене, с ладонью, ласкающей его вполне невинный до этой минуты холмик, который грозился немедленно превратиться в Монблан. От неожиданности Антон обнял ее за талию, развернул к себе лицом и впился в нежную шею жадным ртом. Из V-образного выреза белыми лебедями выплыли груди, не сдерживаемые никаким препятствием, в виде сутьенгоржа, и немедленно заполнили собой счастливые ладони Антона. Усевшись верхом, Агата, в два движения справившись с молнией на джинсах и трусами-боксерами в полосочку, вплотную занялась его застигнутым врасплох детородным органом.
— Я тебе нравлюсь? — Вопрос ее прозвучал самым невинным образом, как если бы они сидели где-нибудь за столиком в кондитерской и пили горячий шоколад.
Антон не мог ответить при всем желании — рот его был занят розовым Агатиным соском, распустившимся у него в глотке в огромную хризантему.
Он умудрился что-то промычать оставшимися незанятыми горловыми связками. В следующую секунду, ловко освободив жертву от ставшей ненужной одежды, Агата увлекла Антона в спальню, в гостеприимно распахнутые шелковые объятия простыней, подушек и покрывал.
Произошедшее вслед за этим он мог бы квалифицировать как разбойничье нападение на личность — на плоть, кровь и мозг, результатом которого осталось его вконец разоренное гнездо, вот уже сколько времени невинно пригревшееся меж бедер, полностью затурканное интеллектом, ничего не просившее и напоминающее о себе порой непроизвольными ночными самоизвержениями — невинными подростковыми поллюциями.
И они никак не могли остановиться, продлевая и продлевая действо, меняясь и путаясь руками, органами, губами. Всхлипы и стоны их превращались в музыку божественного орга́на, ведущая тема которой близка была «Хорошо темперированному клавиру» Баха. И закончилась таким крещендо, которому мог бы позавидовать финал «Героической симфонии» Бетховена. Но Хозяйке Медной Горы, извлекающей волшебными прикосновениями самоцветы из его практически девственно-невинного тела, этого было мало. Откинувшись на высокие подушки и раздвинув губы в полуулыбке Чеширского кота, Агата смотрела на Антона, приподняв левую бровь.
— Ну что, тебя еще интересует Антизнание?
— О, да. — Даже в такой момент Антон не мог подвинуть в своей голове ученого.
— О’кей. Ты заслужил. Попробую объяснить тебе на доступном уровне. Ну, например, что первое ты узнал о сексе?
Антон задумался.
— Я тебе подскажу: мужская особь трахает женскую. Так?
— Ну, примерно, — смутился Антон.
— А теперь приготовься.
Антон насторожился, в голосе Агаты послышалась угроза. Ну, не издевка же — он знал, что ни к сарказму, ни к иронии эта удивительная женщина, мягко говоря, не расположена.
Агата взяла в руки его член, подержала его некоторое время перед собой, как невеста свадебный букет, отчего антоновский поникший уже было крантик немедленно начал превращаться в брандспойт, почуявший запах пожара.
Своими длинными красивыми пальцами она очень осторожно раздвинула нежную кожу на головке, освободив бледно-розовую щель.
— А теперь смотри, — сказала она. — У меня то-же есть, чем тебя трахнуть. — И ввела свой возбужденный клитор прямо в логово маленького зверя.
Антон чуть не лишился рассудка.
Но в постижении Антизнания так и не продвинулся.
— Видишь, это НЕ альтернатива Знанию. Антизнание существует само по себе. И они друг друга не исключают, — трезво прокомментировала Агата свое сексуальное хулиганство. И Антон мог поклясться, что услышал нечто похожее на насмешку в ее тоне. — Иногда даже дополняют. Ведь главное противоречие знания состоит в том, что, чем больше мы узнаем, чем дальше продвигаемся в науках, тем сильнее раздвигаются границы непознанного. То есть чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем. И это в геометрической прогрессии. Так вот, в теории Антизнания этого противоречия не существует. Уже только поэтому она имеет право на существование.
Потом оба провалились в глубокий сон, наполненный ярким эротическим содержанием, в котором они не прекращали заниматься любовью всеми мыслимыми способами.
Когда они проснулись, солнце уже клонилось к закату.
Агата позвонила по внутренней связи:
— Пусть повар пораскинет мозгами — мне нужен изысканный ужин на двоих. И лучшую бутылку вина из Главного погреба.
Поужинав на террасе при свечах, они решили прогуляться по парку. Шагая по подсвеченным дорожкам и прислушиваясь к таинственным шорохам, доносящимся из густых зарослей, стрекоту сверчков, уханью совы и пронзительному писку летучих мышей, они чувствовали себя почти как в волшебном лесу.
Антон осмелился положить руку на плечо Агаты и осторожно привлечь ее к себе. Так они и прогуливались, обнявшись, как влюбленные. Ему казалось, что воздух наполнен электричеством, а бедро Агаты являлось его проводником.
— Скажи, ты что-нибудь чувствуешь? — задал он наконец сильно волновавший его вопрос.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, радость, например. Нежность.
Агата задумалась.
— Мне с тобой хорошо, — наконец сформулировала она.
— Хорошо как? — допытывался Антон. — Ты когда-нибудь была влюблена?
— Не знаю, — призналась Агата. — Когда-то, в далекой юности, у меня был, как это называется… Возлюбленный.
— Ну, и что?
— Ничего. Это быстро закончилось. Он куда-то исчез. Я о нем больше никогда ничего не слышала.
— А ты? Ничего не пыталась о нем узнать? Страдала? Что ТЫ чувствовала?
— Я чувствовала, что у меня растет живот. И не знала почему.
Антон ахнул. Взяв Агату за другое плечо, он развернул ее к себе лицом.
— У тебя есть ребенок?
— Не знаю… Нет. Он умер. Я не хочу об этом говорить.
Антон прижал ее к себе и почувствовал, как тело ее бьет мелкая дрожь.
— Ты его видела? Ребенка?
— Нет. Мне сказали, что он погиб еще у меня в животе, и не хотели, как они сказали, травмировать меня видом мертвого тельца.
— И ты им поверила? И кто это, «они»?
— Те же, что и «эти» сейчас. Ну, может быть, другие лица. Но цели были прежние — не отвлекать меня от главного.
— И ты даже не пыталась настаивать? А он? Отец ребенка?
— Я ничего не понимала, мне не было еще и восемнадцати. Я была вундеркиндом, окончила к этому времени физико-математическое отделение лучшего университета Европы и работала в самой закрытой лаборатории мира. Он тоже, мой возлюбленный, из вундеркиндов, чуть постарше меня, биохимик. А поскольку мы и жили в квартирках прямо при лаборатории, все случилось совершенно естественным путем — гормоны решили за нас.
— О Господи! Это же ужас! Преступление! То, что ты мне сейчас рассказываешь. А если это они умертвили твоего ребенка?
— Не думаю. Мне кажется, он вообще не умер. Сквозь туман от препаратов, которыми меня обкололи, когда начались роды, я слышала его крик. А потом провалялась без сознания несколько дней. А когда очнулась, не было больше ни ребенка, ни возлюбленного.
— Но ты же могла потребовать… хотя бы объяснения.
— Могла. Но не потребовала. Я совершенно не была готова к материнству. Меня намного больше занимала наука. И мне было предоставлено все, о чем только мог мечтать начинающий ученый.
— А потом? Ты не попыталась выяснить судьбу своего ребенка?
— Нет. Я по-прежнему не готова к материнству. И что бы с ним тогда ни случилось, сейчас уже ничего не изменишь.
Здесь Агате не хватило всей ее хваленой «божественной интуиции» предположить, каким образом вскоре перевернется вся ее такая налаженная жизнь. Как всплывет это тщательно забытое прошлое и какой выкрутас, не подчиняющийся никакой логике, готовит ей ближайшее будущее, опровергая все ее теории. И только ОНО — Антизнание сможет в какой-то мере соответствовать этому новому повороту в ее жизни. И что-то объяснить.
