Дом № 11 на площади Мобер, куда пригласил его Ла Реноди, принадлежал адвокату по имени Трульяр. Дом этот в народе считали прибежищем еретиков. Недаром до соседей частенько доносилось по вечерам глухое пение псалмов.

Габриэль без труда отыскал коричневую дверь и, как сказано было в письме, постучал три раза. Дверь отворилась, кто-то схватил его за руку и произнес:

– Не входите, у нас слишком темно.

Габриэль ответил:

– У меня с собой светильник.

– Тогда следуйте за мной.

Габриэль повиновался, сделал несколько шагов, почувствовал под ногой порожек лестницы и поднялся на семнадцать ступеней.

– Чего вы хотите? – спросил его кто-то.

– Справедливости! – ответил он.

Дверь распахнулась, и он очутился в тускло освещенной комнате. Какой-то человек подошел к нему и сказал вполголоса:

– Женева!

– Жизнь!

Человек тряхнул колокольчиком, и в комнату через потайную дверь вошел Ла Реноди. Он дружески пожал Габриэлю руку и спросил:

– Вам известно, что произошло сегодня в парламенте?

– Я целый день никуда не выходил.

– Тогда вы сейчас все узнаете. Вы еще в нас не совсем поверили, но зато мы вполне доверяем вам. Вы узнаете о наших намерениях и учтете наши возможности. У нас нет от вас секретов. Я даже не беру с вас обещания не разглашать то, что вы сейчас услышите. С вами такая предосторожность излишня.

– Благодарю за доверие, – поклонился растроганный Габриэль. – Надеюсь, вам не придется раскаиваться.

– Теперь пойдемте со мной. Я назову вам по именам тех братьев, которые вам незнакомы. Об остальном же судите сами. Идемте!

Он взял Габриэля под руку, нажал пружину потайной двери, и они оказались в большом продолговатом зале, где толпилось человек двести. Несколько тусклых светильников в разных углах еле-еле освещали лица собравшихся. Здесь не было ни кресел, ни ковров, ни стульев – ничего, кроме грубо сколоченной кафедры, одиноко возвышавшейся посреди зала.

Никто не обратил внимания на Габриэля и его спутника. Глаза всех присутствующих были устремлены на хмурого оратора, стоявшего на трибуне.

– Это советник парламента Никола Дюваль, – шепнул Ла Реноди Габриэлю. – Он только что начал рассказывать о том, что произошло сегодня в Августинском монастыре. Послушайте.

А Никола Дюваль говорил:

– Наш обычный зал заседаний был занят в связи с предстоящей церемонией бракосочетания принцессы Елизаветы, и потому нам пришлось собраться в Августинском монастыре. Не знаю почему, но самый вид этого мрачного помещения сразу вызвал у нас какую-то смутную тревогу. Тем не менее председатель Жилль Леметр открыл, как всегда, заседание. Обсуждали вопрос о религиозных убеждениях. Антуан Фюме, Поль де Фуа и Эсташ де ла Порт один за другим говорили о веротерпимости, и казалось, выступления их, четкие и красноречивые, произвели на большинство присутствующих сильное впечатление. Эсташ де ла Порт возвратился на свое место под аплодисменты, а слово взял Анри Дюфор. Но вдруг дверь распахнулась, и парламентский привратник доложил во всеуслышание: «Король!»

Председатель не выказал никакого удивления, покинул свое кресло и поспешил навстречу королю. Остальные советники – кто взволнованно, кто совершенно спокойно – вскочили со своих мест. Король вошел в сопровождении кардинала Лотарингского и коннетабля.

«Я пришел, господа, не мешать вашей работе, а помочь ей, – изрек он и, рассыпавшись в любезностях, закончил так: – Мир с Испанией заключен. Но в трудные годы войны в королевство проникли некоторые лживые вероучения. С ними нужно покончить, как мы покончили с войной. Почему вы не провели указа о лютеранах, который я предложил вам?.. Впрочем, продолжайте свои речи… я вам не помешаю».

Анри Дюфор, воспользовавшись разрешением короля, заговорил о защите свободы совести и в заключение смело воскликнул:

«И вы еще жалуетесь на смуту? Мы все знаем, кто ее виновник!»

Генрих Второй, закусив губу, побледнел, но ничего не ответил. Тогда поднялся Дюбур.

«Я знаю, государь, – резко и решительно заявил он, – что у нас каждый день творятся преступления, которые нужно карать беспощадно: это прелюбодейство, святотатство, клятвопреступление… Но их не карают, наоборот – их поощряют! А в чем же тогда обвиняют тех, кого ныне предают палачу? В оскорблении его величества? Они никогда не забывали помянуть короля в своих молитвах. Они никогда не затевали ни измен, ни мятежей. И их предают сожжению только за то, что они узрели всю порочность, все бесстыдство римского владычества и потребовали обуздать его».

Король не шелохнулся, но чувствовалось, как закипает в нем гнев.

Председатель Жилль Леметр решил сознательно вызвать взрыв его злобы.

«Ведь речь идет о еретиках! – словно в негодовании, воскликнул он. – Пусть с ними поступят как с альбигойцами – Филипп-Август повелел сжечь шестьсот человек в один день!»

Эта речь произвела большое впечатление на присутствующих.

Генрих это понял и пошел на крайность:

«Господин председатель совершенно прав. С еретиками нужно кончать! А для начала вы, господин коннетабль, немедля возьмете под стражу этих двух мятежников!» – указал он на Анри Дюфора и Анн Дюбура и стремительно вышел, словно не в силах сдержать бушевавший в нем гнев.

Нет нужды говорить, что господин де Монморанси привел в исполнение приказ короля – Дюбур и Дюфор были схвачены и арестованы в присутствии потрясенного парламента. Один только Жилль Леметр нагло добавил:

«Вот оно, правосудие! Пусть так же покарают всех, кто непочтителен к королевскому величеству!»

И в ту же минуту отряд вернулся и Фюме, де Фуа и де ла Порт были арестованы, хотя они выступали до появления короля и ничем его не задели. Таким образом, стало ясно, что пятеро неприкосновенных членов парламента попали в гнусную западню… притом не из-за выпадов против монарха, а лишь из-за своих религиозных убеждений!

Никола Дюваль замолк. Гневный шепот не раз прерывал его рассказ, но, когда он кончил, буря негодования разразилась в зале.

На кафедру взошел священник Давид:

– Братья! Прежде чем принять решение, вознесем господу наши мысли и голоса!

– Споем сороковой псалом! – раздались голоса.

И все запели. Но пение это отнюдь не способствовало общему успокоению, ибо оно больше походило на песню ненависти, нежели на мольбу о мире.

Когда псалом пропели, в зале воцарилась тишина.

– Братья, – первым заговорил Ла Реноди, – мы столкнулись с неслыханным фактом, который нарушает все понятия о праве и справедливости, и нам надлежит определить линию своего поведения. Будем ли мы терпеть по-прежнему или приступим к действиям? А если действовать, то как? Вот те вопросы, на которые каждый должен себе ответить. Вам уже ясно, что наши гонители хотят нас уничтожить. Неужели мы будем послушно ждать смертельного удара? Не пришло ли время нам самим восстановить правосудие? Слово за вами!

Ла Реноди на мгновение остановился, словно желая, чтобы присутствующие осознали свой страшный выбор, потом продолжал:

– Среди нас существуют, как ни печально, два течения. Есть партия знати и женевская партия. Но перед общим врагом, перед опасностью мы должны сплотиться и иметь одну волю, одно сердце. Высказывайте же свободно свои мнения, предлагайте свои средства. Мы единогласно примем наилучший вариант решения, независимо от того, какой партией он будет выдвинут.

После слов Ла Реноди наступило долгое молчание. Видимо, королевское слово, слишком авторитетное по тем временам, сделало свое дело. И хотя сердца их были полны негодования, они не решались открыто и откровенно заговорить о восстании. Во всей массе они были смелы и решительны, но никто не пытался сделать первый решительный шаг.

Чувствовалось, что собравшиеся не слишком-то доверяют друг другу. Каждая из партий не знала, куда клонит другая, да и цели у них были разные. Им далеко не безразлично было, куда идти и под чьим знаменем выступать.

Женевская партия втайне помышляла о республике, дворянская же удовольствовалась бы сменой династии (при этом втихомолку называли имя принца Конде).

Габриэль с горькой досадой заметил, что после выступления Ла Реноди сторонники двух лагерей с недоверием поглядывают друг на друга и вовсе не помышляют воспользоваться столь удачно сложившимися обстоятельствами.

Так в неясном перешептывании, в нерешительности прошло несколько минут.

Ла Реноди уже жалел о своей резкой откровенности, развеявшей впечатление от рассказа Дюваля. Но, однажды вступив на этот путь, он решил идти до конца и обратился к тщедушному маленькому человечку с желчным лицом:

– Линьер, неужели и вы не обратитесь к вашим братьям, не откроете им на сей раз свою душу?

– Хорошо! – произнес человечек, и во взгляде его вспыхнул зловещий огонек. – Я скажу, только уж никаких поблажек, никаких смягчений!

– Говорите, здесь – ваши друзья, – отозвался Ла Реноди.

Пока Линьер подымался на кафедру, Ла Реноди шепнул Габриэлю:

– Я пускаю в ход опасное средство. Линьер – фанатик. Не знаю, насколько он искренен, но он всегда доходит до крайности и вызывает скорее отвращение, чем сочувствие. Но все равно – нужно же нам знать, чего держаться! И будьте покойны, Линьер выведет нас из спячки!

– Королевский закон, – начал Линьер, – сам себя осудил. К чему мы должны обратиться? К силе, и только к силе! Вы спрашиваете, что делать? Я ничего вам не отвечу, но есть одна вещица, которая ответит лучше меня.

Он высоко поднял серебряную медаль.

– Вот эта медаль красноречивее всяких слов. А если кто издалека не может ее рассмотреть, я расскажу, что на ней выбито! Меч рубит лилию, которая склоняется и падает ниц. Так пусть скипетр и корона низвергнутся во прах!

И, как бы опасаясь, что его не так поймут, Линьер добавил:

– Обычно медаль выбивают в память свершившегося события. Так пусть эта медаль пророчествует о том, что должно свершиться! Больше я ничего не скажу!

Но и того, что он сказал, было достаточно. Неодобрительные возгласы и редкие аплодисменты провожали его с кафедры.

В зале снова воцарилось гнетущее молчание.

– Нет, эта струна не звучит, – заметил Ла Реноди. – Заденем другую.

– Барон де Кастельно, – обратился он к изящному молодому человеку, задумчиво стоявшему у стены в десяти шагах от него, – барон де Кастельно, может быть, вы что-нибудь нам скажете?

– Говорить мне, пожалуй, не о чем, но у меня есть кое-какие возражения.

– Мы слушаем вас, – отозвался Ла Реноди и добавил, обращаясь к Габриэлю: – Он из партии аристократов, вы могли его видеть в Лувре в тот день, когда привезли весть о взятии Кале. Кастельно честен, благороден и храбр.

Кастельно, не подымаясь на кафедру, обратился к собравшимся:

– Я начну с того, о чем говорили и предыдущие ораторы. Если нас преследуют беззаконно, будем так же беззаконно обороняться. Пора перенести место сражений из парламента в открытое поле! Однако во всем остальном я не согласен с господином де Линьером. Я тоже могу показать вам медаль. Вот она. На ней изображен венценосец, но вместо слов: «Henricos II rex Galliae» здесь выбито: «Ludovicus XIII rex Galliae». Я сказал! – И с гордо поднятой головой барон де Кастельно отошел в сторону под гром рукоплесканий.

Намек на принца Людовика Конде был всем ясен. На сей раз уже роптали те, кто недавно рукоплескал Линьеру. Но большинство вообще никак не отреагировали на слова Кастельно.

– Чего же они тогда хотят? – удивился Габриэль, разглядывая эту толпу.

– Боюсь, что они ничего не хотят.

В этот момент поднялся на кафедру Дезавенель.

– Вот это их человек. Адвокат Дезавенель; ум у него здравый и честный, но уж чересчур рассудительный, даже робкий. Его слово – закон для них.

С первого же слова Дезавенеля стало ясно, что Ла Реноди не ошибся.

– Мы только что слышали, – заявил он, – речи смелые, даже, можно сказать, дерзновенные. Но своевременны ли они? Уместно ли нам торопиться? Стоит ли отягчать нашу борьбу позором убийства? Да, да, убийства, ибо у нас нет другого пути для достижения намеченной цели.

Тут речь его была прервана чуть ли не единодушными рукоплесканиями.

– Что я говорил! – шепнул Ла Реноди. – Этот адвокат, в сущности, выражает их взгляды.

Дезавенель продолжал:

– Король пребывает сейчас в благоденствии. Для того чтобы лишить его трона, нужно его низложить. Кто из нас способен на такое насилие? Короли помазаны свыше, властен над ними один только бог. О, если бы несчастный случай привел его к смерти и опека над юным королем была поручена нашим врагам, – вот тогда-то мы и восстали бы не против королевской власти, а против недостойной опеки! И я бы первый воскликнул: «К оружию!»

Такая осторожная тирада пришлась по душе собранию, и возгласы одобрения снова вознаградили благоразумного храбреца, а Ла Реноди бросил Габриэлю:

– Теперь я жалею, что привел вас сюда! Как мы, должно быть, жалки в ваших глазах!

«Нет, не мне укорять их за слабость, – подумал Габриэль, – она слишком похожа на мою собственную. Да, рассчитывать на них невозможно».

– Так что же вы предлагаете? – крикнул Ла Реноди адвокату.

– Выжидать, не нарушая закона! Анн Дюбур, Анри Дюфор и еще трое наших парламентских сторонников подвергнуты аресту. И кто знает, не зависит ли их спасение от нашей сдержанности. Так сохраним же спокойствие и достоинство! Будем ждать!

И, желая закрепить свой успех, он выкрикнул:

– Кто со мной согласен, пусть подымет руку!

Почти все руки взметнулись вверх, как бы подтверждая, что речь Дезавенеля выражает волю всего собрания.

– Итак, – произнес он, – мы приняли решение…

– О том, чтобы ничего не решить… – перебил его Кастельно.

– Отложить крайние меры до более благоприятного момента, – закончил Дезавенель, метнув яростный взгляд на барона.

Священник Давид предложил пропеть другой псалом.

– Идемте отсюда, – бросил Ла Реноди Габриэлю. – Эх, до чего же стыдно и противно! Эти люди только и знают, что петь. Весь их гнев уходит только на псалмы!

Они молча вышли на улицу и на мосту перед собором Богоматери расстались.

– Итак, прощайте, граф. Ужасно досадно, что вы по моей милости потеряли драгоценное время. Однако учтите, это еще далеко не последнее наше слово. Сегодня нам не хватало принца, Колиньи и многих других светлых голов.

– Нет, дорогой Ла Реноди, я не напрасно потратил время, – возразил Габриэль. – Скоро вы сами в этом убедитесь.

– Тем лучше, тем лучше… Но я все-таки сомневаюсь…

– Не сомневайтесь, – сказал Габриэль. – Мне нужно было узнать, действительно ли протестанты теряют терпение. Теперь я вижу, что они его еще не потеряли, это для меня крайне важно.