Так же как и при возвращении из Италии, Габриэль появился в сопровождении четырех своих людей. Амброзио, Лактанций, Ивонне и Пильтрусс внесли за ним английские знамена и остановились у порога. Молодой человек держал в руках бархатную подушку, на которой лежали два письма и ключи от города.

На лице Генриха застыла гримаса радости и ужаса. Он радовался счастливой вести, но его страшила суровость вестника.

– Виконт д’Эксмес! – прошептал он, видя, как Габриэль медленно подходит к нему.

Госпожа де Пуатье обменялась с коннетаблем тревожным взглядом.

Тем временем Габриэль, торжественно преклонив колено перед королем, громко произнес:

– Государь, вот ключи от города Кале, которые после семидневной осады и трех ожесточенных штурмов англичане вручили герцогу де Гизу и которые герцог де Гиз препровождает вашему величеству.

– Значит, Кале наш? – переспросил король, словно не веря этому.

– Кале ваш, государь, – повторил Габриэль.

– Да здравствует король! – загремело в зале.

Генрих II, забыв обо всех своих страхах и помня только о том, что войско его одержало блестящую победу, с сияющим лицом раскланивался с взволнованными придворными.

– Благодарю вас, господа, благодарю! От имени Франции принимаю ваши изъявления восторга, однако будет справедливо, если большую их часть мы воздадим доблестному руководителю похода, господину де Гизу!

Шепот одобрения пронесся по залу.

– Но поскольку его нет среди нас, – продолжал Генрих, – мы с радостью адресуем наши поздравления вам, ваше преосвященство, славному представителю рода Гизов, и вам, виконт д’Эксмес, доставившему нам такую счастливую весть.

– Государь, – твердо произнес Габриэль, почтительно склоняясь перед королем, – простите, государь, но отныне я больше не виконт д’Эксмес.

– Как так? – вскинул бровь Генрих II.

– Государь, со дня взятия Кале я считаю себя вправе носить свое настоящее имя и свой настоящий титул. Я виконт де Монтгомери!

При упоминании этого имени, которое долгие годы произносилось не иначе как шепотом, по залу прокатился гул удивления.

– Этот молодой человек назвался виконтом де Монтгомери! Значит, граф де Монтгомери, его отец, еще жив! Что бы это могло значить? Почему вновь заговорили об этом древнем, некогда знатном роде?

Король, конечно, мог не слышать эти безмолвные реплики, но догадаться о них было совсем не трудно. Он побледнел и гневно закусил дрожащие губы. Госпожа де Пуатье тоже встрепенулась, а забившийся в угол коннетабль вышел из своей мрачной неподвижности, и мутный его взор загорелся ненавистью.

– Что это значит, сударь? – спросил король вдруг осипшим голосом. – Чье имя вы дерзнули присвоить? Откуда у вас такая смелость?

– Так меня зовут, государь, – спокойно ответил Габриэль, – а то, что вы почитаете смелостью, есть не что иное, как уверенность.

Было ясно, что Габриэль решил одним смелым ударом сразу же открыть игру и пошел ва-банк, лишая тем самым возможности отступления не только короля, но и самого себя.

Генрих моментально разгадал эту уловку, но, желая хоть немного отдалить страшную развязку, заметил:

– Вашими личными делами, сударь, мы займемся позже, а сейчас не забывайте: вы – гонец герцога де Гиза, и, если я не ошибаюсь, ваше поручение еще не выполнено.

– Вы правы, государь, – низко поклонился ему Габриэль. – Теперь мне надлежит вручить вашему величеству знамена, отбитые у англичан. Вот они. Кроме того, господин герцог де Гиз собственноручно написал вам вот это послание.

И он поднес на подушке письмо герцога. Король взял его, сломал печать, вскрыл конверт и протянул письмо кардиналу со словами:

– Вам, кардинал, выпадет счастье огласить послание вашего брата. Оно обращено не ко мне, а к Франции.

– Вашему величеству угодно…

– Да, господин кардинал, так мне угодно. Вы заслужили такую честь.

Карл Лотарингский с почтительным поклоном принял письмо из рук короля, развернул его и в воцарившейся тишине прочел нижеследующее:

– «Государь! Кале в нашей власти. Мы за неделю отняли у англичан то, что они получили двести лет назад ценою годичной осады. Города Гин и Гам – последние пункты, которыми они владеют сейчас во Франции, – теперь уж долго не продержатся. Я беру на себя смелость обещать вашему величеству, что не пройдет и двух недель, как наши враги будут окончательно изгнаны из пределов страны. Я счел нужным проявить великодушие к побежденным: по условиям капитуляции жителям Кале предоставляется право вернуться в Англию со всем своим имуществом. Число погибших и раненых у нас весьма невелико. В настоящее время я не имею ни времени, ни возможности посвятить ваше величество во все детали; сам я был серьезно ранен…»

В этом месте кардинал побледнел и прервал чтение.

– Как, герцог ранен? – вскричал король, прикинувшись встревоженным.

– Ваше величество, не беспокойтесь, – вмешался Габриэль. – Рана герцога, слава богу, теперь уже не опасна. От нее останется лишь благородный шрам на лице и славное прозвище Меченый.

Кардинал, пробежав глазами несколько последующих строк, убедился, что Габриэль не солгал, и, успокоившись, продолжал:

– «Сам я был серьезно ранен в первый же день вступления в Кале, но меня спасло своевременное вмешательство и выдающийся талант молодого хирурга мэтра Амбруаза Парэ; в данное время я еще слаб и посему лишен радости личного общения с вашим величеством.

Но вы сможете узнать все подробности от подателя сего письма, который вам вручит его вместе с ключами от города и английскими знаменами; кстати, о нем мне должно особо рассказать вашему величеству, ибо честь молниеносного взятия Кале принадлежит не мне, государь. Я всеми силами старался содействовать успеху наших доблестных войск, но основная идея, план, выполнение и окончательный успех этого предприятия относятся целиком и полностью к подателю сего послания господину виконту д’Эксмесу…»

Тут король перебил кардинала:

– Очевидно, герцог де Гиз еще не знает вашего нового имени?

– Государь, – отвечал Габриэль, – я осмелился впервые назваться так лишь в присутствии вашего величества.

Кардинал по знаку короля продолжал:

– «Я, признаться, и не помышлял о таком смелом ударе, когда господин д’Эксмес, встретясь со мной в Лувре, изложил мне свой превосходный план, рассеял мои сомнения, положил конец колебаниям и убедил меня решиться на ратный подвиг, который составит славу всего вашего царствования. Но это еще не все; в таком серьезном предприятии риск был недопустим. Тогда господин д’Эксмес дал возможность маршалу Строцци проникнуть переодетым в Кале и проверить все возможности защиты и нападения. Мало того, он вручил нам настолько точный план всех застав и укреплений Кале, что город предстал перед нами словно на ладони. Под стенами города, в схватках у форта Ньеллэ, под Старой крепостью, – словом, всюду виконт д’Эксмес проявлял чудеса храбрости, находясь во главе отряда, который экипировал на свои собственные средства. Но он превзошел сам себя при взятии форта Ризбанк. Этот форт мог бы свободно принять из Англии громадные подкрепления, и тогда мы были бы разбиты и уничтожены. Могли бы мы, не имея флота, противостоять крепости, которую защищал океан? Нет, конечно. Однако виконт д’Эксмес совершил чудо! Ночью, на шлюпке, один со своими добровольцами, он сумел высадиться на голой скале, подняться по ужасающе отвесной стене и водрузить французское знамя над неприступным фортом!»

Тут, несмотря на присутствие короля, шепот восхищения заглушил голос кардинала. Габриэль, потупившись, скромно стоял в двух шагах от короля, и его скромный вид, как бы усугубляя впечатление о содеянном им ратном подвиге, приводил в восторг молоденьких женщин и старых воинов.

Даже сам король невольно взволновался и потеплевшим взором смотрел на юного героя из рыцарского романа. Только одна госпожа де Пуатье покусывала побледневшие губы, да господин де Монморанси хмурил косматые брови.

Передохнув, кардинал снова вернулся к письму:

– «После взятия форта Ризбанк английские корабли не рискнули пойти на безнадежную высадку. Три дня спустя мы вступили в Кале. В этой последней схватке, государь, я и получил страшную рану, которая чуть не стоила мне жизни. Здесь мне придется снова упомянуть виконта д’Эксмеса. Он чуть ли не силой заставил пропустить к моему смертному ложу мэтра Парэ…» За это примите уж от меня особую благодарность, – растроганно произнес Карл Лотарингский и с подъемом закончил: – «Государь, обычно славу больших успехов приписывают тому, под чьим руководством они были достигнуты. В данном же случае я считаю своим долгом уведомить ваше величество, что податель сего письма был истинным вдохновителем и исполнителем нашего предприятия, и, если бы не он, Кале был бы еще в руках англичан. Господин д’Эксмес просил меня не говорить об этом никому, кроме короля, что я с радостью и делаю. Мой долг заключается в том, чтобы удостоверить документами доблесть господина д’Эксмеса. Остальное, государь, ваше право. Господин д’Эксмес говорил мне, что у вас есть для него некая награда. И действительно, только король может по достоинству оценить и вознаградить подобный невиданный подвиг. В заключение молю бога, государь, ниспослать вам долгую жизнь и счастливое царствование. Ваш смиренный и верноподданный слуга Франциск Лотарингский. Кале, 8 января 1558 года».

Когда Карл Лотарингский дочитал письмо и вручил его королю, по залу снова пробежала легкая волна восторженного шепота. Если бы не дворцовый этикет, доблестному воину долго бы рукоплескали.

Король почувствовал этот общий порыв и вначале попытался противиться ему, но все-таки вынужден был обратиться к Габриэлю, как бы выражая желание всех присутствующих:

– То, что вы совершили, сударь, просто невероятно! Я и сам полагаю, что мне надлежит наградить вас за этот героический подвиг.

– Государь, – отозвался Габриэль, – я претендую только на одну награду, и ваше величество знает… – Но, заметив нетерпеливый жест Генриха, тут же осекся и заключил: – Прошу прощения, государь, моя миссия пока не завершена.

– Что у вас есть еще?

– Государь, вот письмо госпожи де Кастро к вашему величеству.

– От госпожи де Кастро? – обрадованно переспросил Генрих.

И, порывисто вскочив с кресла, он спустился с возвышения, взял в руки письмо Дианы и вполголоса сказал Габриэлю:

– Оказывается, вы не только вернули город королю, но и дочь отцу! Я ваш должник вдвойне! Однако посмотрим, что она пишет…

И поскольку Генриха стесняло это почтительное молчание двора, ожидавшего его повелений, он во всеуслышание распорядился:

– Я не препятствую, господа, изъявлениям вашей радости. Больше я ничего не могу вам сообщить, все остальное я выясню в разговоре с посланцем герцога де Гиза. Вам остается только по достоинству оценить эту великолепную новость, чем можете и заняться, господа!..

Гости не замедлили воспользоваться разрешением, и вскоре в зале повис какой-то нескончаемый, неясный гул.

Одна лишь госпожа де Пуатье и коннетабль следили за королем и Габриэлем. Они обменялись красноречивым взглядом. Потом Диана подошла почти вплотную к королю. Но Генрих не замечал ни Дианы, ни коннетабля. Он весь был поглощен письмом дочери.

– Милая Диана! Бедная, милая Диана!.. – растроганно бормотал он.

Затем, прочитав письмо, он в великодушном порыве обратился к Габриэлю:

– Госпожа де Кастро мне также представляет вас как своего спасителя! Причем она говорит, что вы не только вернули ей свободу, но и, насколько я понял, спасли ее честь?

– Государь, я лишь исполнил свой долг.

– Тогда и мне остается исполнить свой, – гордо выпрямился король. – Слово за вами! Чего же вы хотите, господин виконт де Монтгомери?