Кардинал, однако, увидел, что три ночи прошли одна за другой совсем не так, как те, которые без конца воскресали в его памяти.

Ни от кого никаких известий, никакой надежды на встречу! За полдня он десять раз посылал за графиней де ла Мотт к ней на дом и десять раз в Версаль.

Десятый курьер, наконец, привез к нему Жанну, которая следила там за Шарни и королевой и в душе с удовлетворением отметила нетерпение кардинала, коему в скором времени она будет обязана успехом своего предприятия.

При виде ее кардинал взорвался.

— Как? — заговорил он. — Вы так спокойны? Как? Вы знаете, какие мучения я терплю, и вы, вы, называющая себя моим другом, допускаете, чтобы эти мучения продолжались до самой смерти?

— Ваше высокопреосвященство! Будьте любезны, запаситесь терпением, — отвечала Жанна. — То, что я делала в Версале, вдали от вас, куда полезнее, чем то, что делали здесь вы, поджидая меня.

— Но в конце-то концов... любит она меня хоть немного?

— Дело обстоит куда проще, ваше высокопреосвященство, — отвечала Жанна, указывая кардиналу на стол и на все, необходимое для писания. — Садитесь сюда и спросите ее сами.

Он в самом деле написал; он написал письмо такое пылкое, безумное, полное упреков и компрометирующих уверений, что, когда он кончил письмо, Жанна, следившая за его мыслью до самого конца, до его подписи, сказала себе:

«Сейчас он написал то, что я не осмелилась бы продиктовать ему».

Она взяла запечатанную записку, позволила его высокопреосвященству поцеловать себя в глаза и к вечеру вернулась домой.

Дома, раздевшись и освежившись, она погрузилась в раздумье.

Еще два шага, и она достигнет цели.

Письмо кардинала отняло у него всякую возможность обвинить графиню де ла Мотт в тот день, когда она вынудит его уплатить за ожерелье.

А если допустить, что кардинал и королева увидятся, чтобы поговорить об этом друг с другом, то разве осмелились бы они погубить графиню де ла Мотт — обладательницу столь скандальной тайны?

Королева не стала бы поднимать шум и поверила бы в ненависть кардинала; кардинал поверил бы в кокетство королевы; если бы и состоялся спор при закрытых дверях, то графиня де ла Мотт, которая оказалась бы под подозрением, но не более, воспользовалась бы этим предлогом, чтобы покинуть родину, с кругленькой суммой в полтора миллиона.

Но одного письма было недостаточно, чтобы организовать всю эту систему защиты. У кардинала превосходный слог. И он напишет, вероятно, еще семь или восемь раз.

Ну, а королева? Кто знает — уж не кует ли она вместе с де Шарни оружие против Жанны де ла Мотт?

Такое великое множество опасностей и уловок вели, в худшем случае, к побегу, и Жанна заранее строила лестницу.

Во-первых, срок платежа и разоблачение, к которому прибегнут ювелиры. Королева обратится прямо к де Роану.

Каким же образом?

Через посредство Жанны, это неизбежно. Жанна предупредит кардинала и предложит ему заплатить. В случае отказа — угроза опубликования писем; он заплатит.

Деньги заплачены — опасность миновала. Что же касается огласки, то тут остается решить вопрос всей интриги. Об этом беспокоиться нечего. Полтора миллиона — слишком низкая цена чести королевы и князя Церкви. Жанна рассчитывала, что, вне всякого сомнения, получит три миллиона, если захочет.

А почему Жанна была так уверена в решении вопроса всей, интриги?

Дело в том, что кардинал был убежден, что три ночи подряд виделся с королевой в версальских боскетах, и никакие силы в мире не могли бы доказать ему, что он заблуждался. Дело в том, что существовало единственное доказательство этой мошеннической проделки, доказательство живое, неопровержимое, и вот это-то доказательство Жанне необходимо было заставить исчезнуть с поля боя.

Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, она подошла к окну и увидела, что на балконе стоит Олива, снедаемая тревогой и любопытством.

«Мы обе…», — подумала Жанна, приветствуя свою сообщницу.

Графиня сделала Оливе условный знак, чтобы вечером та спустилась.

Наступил вечер, и Олива спустилась. Жанна поджидала ее у дверей.

Они поднялись по улице Сен-Клод до пустынного бульвара и сели в экипаж.

Олива начала с того, что осыпала Жанну поцелуями, — та возвратила их ей с лихвой.

— Ох, как я скучала! — воскликнула Олива. — Я вас искала, я вас призывала!

— Я никак не могла прийти к вам, дружок: я подверглась бы сама и подвергла бы вас слишком большой опасности.

— Как так? — спросила удивленная Николь.

— Вы же знаете: я ведь говорила вам о том офицере — у него не все дома, но он очень мил; он влюблен в королеву, на которую вы немного похожи.

— Да, я знаю.

— Я имела слабость предложить вам невинное развлечение: позабавиться и подурачить бедного малого, заставив его поверить в каприз королевы.

— Увы! — вздохнула Олива.

— Я не стану напоминать вам о двух наших первых ночных прогулках в Версальском парке в обществе этого бедного малого.

Олива снова вздохнула.

— Подождите: это еще не беда… Вы дали ему розу, вы допустили, чтобы к вам обращались: «Ваше величество», вы дали ему целовать руки — это ведь только шалости. Но… Милая Олива! Это как будто еще не все.

— Как?.. — покраснев, пролепетала Олива. — В каком смысле... не все?

— Состоялось третье свидание, — отвечала Жанна.

— Да, — нерешительно произнесла Олива, — вы это знаете: ведь вы там были.

— Казалось, что он опьянен, ошеломлен, что он потерял голову, он хвастался, что получил от королевы неопровержимое доказательство взаимной любви… Решительно, этот несчастный малый сошел с ума!

— Боже мой! Боже мой! — прошептала Олива.

— Мы имели дело с сумасшедшим, другими словами — с человеком, который ничего не боится и ничего не щадит. Пока речь шла о подаренной розе и о поцелуе руки… что ж, на это возразить нечего: у королевы есть розы в ее парке и есть руки, которые в распоряжении всех подданных, но если правда то, что было во время третьего свидания… Ах, дорогое дитя мое, я перестала смеяться с тех пор, как мне пришла в голову эта мысль! Олива от страха стиснула зубы.

— Что же теперь будет, мой добрый друг? — спросила она.

— Прежде всего будет то, что вы не королева, насколько мне известно, по крайней мере.

— Да.

— И что, узурпировав сан ее величества, чтобы совершить... легкомысленный поступок…

— Так что же?

— Да то, что это называется оскорблением величества. А виновных в этом увозят очень далеко. Олива спрятала лицо в ладонях.

— Ну а потом, — продолжала Жанна, — так как вы не совершили того, чем он хвастается, вы сможете это доказать. За два первых легкомысленных поступка двоих приговорят к четырем годам тюрьмы и к изгнанию.

— Тюрьма! Изгнание! — вскричала перепуганная Олива.

— Это неизбежно. Но я, как всегда, приму все меры предосторожности и укроюсь в убежище.

— Вы не можете спасти меня, — с отчаянием сказала Олива, — ведь вы тоже погибли.

— В глуши Пикардии у меня есть клочок земли, ферма, — сообщила Жанна.

— Если бы мы могли добраться до этого укрытия никем не замеченными, то, быть может, мы получили бы шанс на спасение!

— Я уеду, когда вам будет угодно, — сказала Олива.

— Подождите, пока я подготовлю все для успеха дела. Спрячьтесь и не показывайтесь даже мне.

— Да, да, даю вам слово, дорогой друг!

— А для начала давайте вернемся к себе — мы уже обо всем переговорили.

— Давайте вернемся… А сколько времени понадобится вам на приготовления?

— Не знаю. Но обратите внимание на одну вещь: отныне до дня вашего отъезда я не буду показываться в окне. А если вы меня увидите, знайте, что в тот же день состоится отъезд и будьте готовы.

— Хорошо. Спасибо, мой добрый друг!