Часть VI
ЭФИОПИЯ, 1990–1991 ГОДЫ

После посещения Израиля и Египта в октябре 1990 года я вернулся в Англию, твердо решив: я должен ехать в Аксум, а оптимальное дремя для его посещения — январь 1991 года. Если мне удастся попасть туда до 18 января, я смогу принять участие в церемонии Тимката, во время которой, как я надеялся, на крестный ход вынесут сам ковчег.

Фалашский священник Рафаэль Хадане, с которым я беседовал в Иерусалиме, высказал сомнение в том, что будет вынесена подлинная реликвия: «Я не думаю, что христиане когда-либо выносят истинный ковчег — они так не поступят. Они никогда не покажут ковчег кому бы то ни было, а используют копию». Поскольку это говорил человек, который сам посетил Аксум в надежде увидеть священную реликвию, такое предостережение немало расстроило меня. Тем не менее я не видел иного выхода, как осуществить свой план, преодолев собственные страхи.

Так как в Эфиопии продолжалась гражданская война, не оставалось сомнений в том, что мне придется довериться людям из Фронта народного освобождения Тиграи, если уж я вознамерился попасть в Аксум. Уже несколько лет я знал, что они пускали в контролируемые ими районы десятки иностранцев, ни причиняя никому никакого вреда. И все же опасался, что меня могут ждать серьезные неприятности. Почему?

Да ротому, что у меня установились тесные связи с эфиопским режимом в период с 1983 по 1989 год. В конце 1982 года я оставил журналистику и основал издательскую фирму для опубликования книг и документов для самой широкой клиентуры, в том числе для ряда африканских правительств. Одной из первых я заключил сделку с эфиопской Комиссией по туризму. Именно она, как рассказано выше, привела меня впервые в Аксум еще в 1983 году.

В результате появилось богато иллюстрированное подарочное издание, которое понравилось руководителям эфиопского правительства и обеспечило заказы на несколько похожих публикаций. В ходе работы над ними я познакомился со многими могущественными людьми — идеологическим руководителем Шимелисом Мазенгией, другими членами Политбюро и Центрального Комитета Берхану Байи и Кассой Кебеде, а главное с эфиопским так называемым «красным императором» — президентом Менгисту Хайле Мариамом, силовиком, захватившим власть в стране в середине 70-х годов и пользовавшимся репутацией безжалостного гонителя инакомыслия, не имевшего себе равных во всей Африке.

В определенном смысле, когда тесно общаешься с людьми, то начинаешь видеть вещи их глазами. Это случилось и со мной в 80-е годы, и ко второй половине десятилетия я стал одним из самых горячих сторонников эфиопского правительства. Хотя я никогда не одобрял развязанных правительством репрессий в стране, я сумел убедить себя в том, что его меры и инициативы оправданны. Среди них и политика переселения, которая начала проводиться в 1984–1985 годах с целью перемещения более миллиона крестьян из пораженной голодом провинции Тиграи (тогда еще находившейся под контролем правительства) на неосвоенные земли на юге и западе страны. В то время я был убежден в необходимости этого, так как обширные районы севера страны стали «необитаемыми пустошами на грани бесповоротного экологического краха». Политические же руководители НФОТ рассматривали переселение в совершенно ином свете, видя в нем серьезную угрозу восстанию, которое в то время они отчаянно пытались расширить. Реальная цель «зловещей» политики — по их мнению — заключалась в том, чтобы лишить их жизненно необходимой массовой поддержки в их родной области (поскольку переселение каждого крестьянина из провинции Тиграи означало уменьшение числа потенциальных рекрутов для Фронта).

Поддерживая переселение — а я делал это публично и несколько раз, — я явно и прямо выступал против интересов НФОТ. Кроме того, я тесно связал себя с эфиопским правительством и в других вопросах. После ряда встреч с президентом Менгисту, меня, например, попросили рассказать о нем по всемирной сети Би-Би-Си. Этот рассказ, прошедший в эфир в 1988 Году, выставил президента в гораздо более благоприятном свете, чем он того заслуживал по мнению многих. Я же выступил с искренним изложением своей точки зрения, поскольку близко узнал этого человека и понял, что его характер отличается гораздо большей глубиной и утонченностью, чем о нем думали. В результате же я стал крайне непопулярным в глазах массы его критиков и дал НФОТ новый повод считать, что я твердо выступаю на стороне правительства.

Наконец, в 1988 году и в начале 1989 года мои отношения с режимом Аддис-Абебы обрели новое измерение. В ряде необычных путешествий на протяжении года с лишним я перевозил послания из Эфиопии в Сомали и обратно. В Сомали правил другой диктатор — Мохаммед Сиад Барре, с которым я тоже был дружен. Цель моих поездок состояла в содействии укреплению дипломатических отношений между двумя странами, а моя роль заключалась в том, чтобы заверить каждого главу государства в серьезности намерения другого вести переговоры до конца и впоследствии уважать соответствующий договор.

В то время я считал, что выполняю почетную, достойную и благую работу. Кроме того, мне льстила роль «честного посредника» между такими могущественными и опасными оппонентами, как Менгисту и Барре. Такие психологические побуждения помешали мне увидеть, так сказать, изнанку моей деятельности: насколько тесные личные отношения, которые я вынужден был развивать с этими двумя жестокими и расчетливыми людьми, могли испортить мой собственный характер. Старая мудрость гласит, что собирающийся поужинать с дьяволом должен приготовить длинную ложку. В самый разгар моей любительской челночной дипломатии в 1988–1989 годах я ужинал с двумя дьяволами и, к сожалению, вовсе не пользовался ложкой.

Вышел ли я запятнанным из этой истории? Честно говоря, ответ может быть только утвердительным. Я определенно запятнал себя. Могу добавить, что теперь сожалею о своих делах и, повторись все сначала, не дал бы лести и личным амбициям завлечь себя в столь грешную компанию.

Но теперь мне ничего не оставалось, как мириться с последствиями собственных ошибок. Одно из таких последствий заключалось в том, что подписанное в результате эфиопско-сомалийских переговоров, в которых я сыграл свою роль, соглашение обязывало каждую сторону прекратить оказание финансовой помощи и поставки оружия повстанческим силам другой стороны. Оно, естественно, затронуло интересы НФОТ, который на протяжении нескольких лет создал мощную тыловую структуру в сомалийской столице Могадишо. То есть я лишний раз зарекомендовал себя противником дела повстанцев Тиграи и другом диктатора Менгисту Хайле Мариама, которого они считали воплощением зла.

Таков был фон, на котором я с немалым волнением попытался прозондировать почву в представительстве НФОТ в Лондоне в ноябре 1990 года. Я был почти уверен, что получу категорический отказ на свою просьбу посетить Аксум. В голове прокручивался и иной, гораздо более страшный сценарий, вызванный собственной паранойей и сознанием вины: партизаны согласятся доставить меня в священный город, а потом, после пересечения границы Судана с Тиграи, организуют мне смертельный «несчастный случай». Каким бы мелодраматичным и даже нелепым ни казалось это опасение, для меня оно было вполне реальным.

Ответ НФОТ не вызвал у меня особого восторга. Да, они знают, кто я такой. Да, их удивило мое желание посетить Аксум. Нет, они не возражают против моих планов.

Оставалась одна проблема. Необходимо было получить визу суданского правительства прежде, чем вылетать в Хартум, как и разрешение на поездку в глубинку страны, без которого я не смог бы пересечь сотни километров пустыни, отделяющие Хартум от границы с Тиграи.

К сожалению, в последние месяцы 1990 года британским гражданам было нелегко получить суданскую визу и подобное разрешение. К тому времени назрел и стал почти неизбежным крупный конфликт в Персидском заливе, в котором Судан выступал на стороне Ирака. Из-за того же, что Британия заняла сторону США, британские граждане стали практически персона нон грата в Хартуме.

Не может ли НФОТ обойти этот запрет? Да, ответили мне, может. Однако они ходатайствуют только за визитеров, являющихся их друзьями или могущих оказать активное содействие их делу. Поскольку же я не являюсь таким другом и вроде не могу предложить им ничего путного в виде содействия, я должен сам договориться с суданскими властями. Если мне это удастся и я смогу самостоятельно добраться до пограничного города Кассала, тогда НФОТ переправит меня через границу и позволит доехать до Аксума.

Контакты с суданским посольством в Лондоне лишь усилили ощущение тщетности моих усилий и подавленности. Будучи писателем, я был обязан представить просьбу о визе пресс-атташе посольства Абделю Вахабу эль-Аф-фенди, который оказался щегольски одетым молодым человеком. Он очень вежливо порекомендовал мне оставить всякую надежду: в нынешнем политическом контексте у меня нет абсолютно никакого шанса получить разрешение на въезд в Судан и тем более на поездку из Хартума в Кассалу.

— Поможет ли мне поддержка моей просьбы со стороны НФОТ?

— Определенно поможет. А они поддержат?

— Может быть, но не в данный момент — у них сейчас другие приоритеты.

— Ну так вот, — вздохнул доктор Аффенди с видом человека, только что продемонстрировавшего свою правоту, — вы напрасно тратите время.

— И все же соблаговолите препроводить мою просьбу в Хартум, — попросил я.

Пресс-атташе широко улыбнулся и поднял обе руки ладонями вверх в красноречивом жесте неискреннего извинения:

— Я с радостью сделаю это, но заверяю вас, что ничего хорошего из этого не получится.

На протяжении всего ноября я поддерживал по телефону контакты с Аффенди. Он не мог ничем меня порадовать. После первого контакта с НФОТ 2 ноября я снова посетил его представительство 19-го и встретился на этот раз с его главой Тевольде Гебру. От беседы с ним у меня возникло ощущение, что он профессионально исследует мои намерения, пытаясь определить, следует ли принимать их за чистую монету, или же мое желание посетить Аксум как-то связано с военными планами режима Аддис-Абебы.

Я-то знал, что меня интересует только ковчег завета. Но уже не в первый раз мне приходило в голову, что мой так называемый «поиск» может выглядеть в глазах НФОТ «легендой» шпиона. Поэтому я не был уверен, следует ли мне радоваться или тревожиться, когда в конце встречи Тевольде заверил меня, что будет просить представительство Фронта в Хартуме ходатайствовать о визе и разрешении на поездку по стране.

Следующие три недели я ничего не слышал ни от представительства НФОТ, ни от суданского посольства в Лондоне. Я, похоже, оказался в безвыходном положении и сообразил, что следует предпринять что-то для ускорения дела.

В конце концов мне в голову пришла бесхитростная идея. На земле Эфиопии явно велась весьма интенсивная пропагандистская кампания. В ее ходе правительство обвинило НФОТ — вероятно, несправедливо — в разграблении и разрушении церквей. Поэтому я решил, что у меня есть шанс добиться содействия повстанцев, стоит лишь пообещать им, что я выступлю на телевидении с репортажем о свободе совести в Тиграи под их властью, репортажем, в котором они получат возможность опровергнуть выдвинутые против них обвинения.

Я не желал делать публичные заявления в средствах массовой информации в пользу НФОТ частично из-за остаточной лояльности к людям из правительства вроде Шимелиса Мазенгии, помогавшего мне на протяжении нескольких лет, и частично потому, что находил противной подобную полную смену позиций. По правде говоря, мои взгляды на эфиопские внутриполитические проблемы уже переменились и продолжали меняться. Но встать на публике и поддержать НФОТ именно сейчас, когда мне необходимо попасть в Аксум, означало бы как раз то, что я начал презирать в собственном поведении в последние месяцы.

Решение, которое я придумал, чтобы обойти возникшую проблему, было не менее окольным. Я не стану ни делать, ни представлять телерепортаж о Тиграи, а попрошу сделать его для меня кое-кого еще.

Я имел в виду моего старого приятеля, бывшего продюсера Би-Би-Си по имени Эдуард Милнер, который уже несколько лет был «свободным художником». Только недавно он вернулся из южноамериканской страны Колумбии, где снимал репортаж специально для британского Четвертого канала новостей. Поэтому мне казалось, что его может заинтересовать возможность сделать репортаж о Тиграи для той же компании. Разумеется, не могло быть и речи, чтобы склонить его на ту или иную сторону. Я знал его как исключительно цельного человека и понимал, что он будет настаивать на полной свободе изложения именно того, что увидит в реальности. И все же я полагал, что НФОТ проявит больший интерес к моей поездке в Аксум, если таким образом я свяжу ее с возможностью освещения событий по телевидению. По собственному опыту я знал, что все повстанческие группировки жаждут рекламы, и не думал, что НФОТ станет исключением.

Итак, 10 декабря я снова позвонил Тевольде Гебру. На встрече 19 ноября он обещал мне, что попросит представительство Фронта в Хартуме помочь мне получить визу и разрешение на поездку в провинцию. Поэтому сейчас я поинтересовался состоянием дела.

— Никаких новостей, — ответил Гебру. — Наши люди в Судане очень заняты, и ваш вопрос не является для них приоритетным.

— Изменится ли положение, если я предложу вам в обмен телерепортаж?

— Это зависит от того, о чем он будет.

— В нем речь пойдет о свободе религии в Тиграи и об отношениях между НФОТ и церковью. Вы, может быть, и побеждаете в гражданской войне, но явно проигрываете пропагандистскую войну.

— Почему вы так думаете?

— Один пример. Недавно вас обвинили в разграблении и поджоге церквей, ведь так?

— Верно.

— И это, несомненно, причинило вам немалый вред?

— Это очень сильно повредило нам как внутри страны, так и на международной арене.

— И это соответствует действительности?

— Абсолютно не соответствует.

— Тем не менее об этом говорят, а когда людей обливают подобной грязью, она оставляет пятна. — Я пустил в ход свой козырь: — Совершенно очевидно, что это часть хорошо спланированной пропагандистской кампании правительства против вас. Послушайте, позвольте мне процитировать вам репортаж, опубликованный 19 октября в «Таймс». — Передо мной лежала вырезка из газеты. — «Эфиопское правительство, — начал читать я, — особенно нуждается в поддержке церкви в своей борьбе с дальнейшей дезинтеграцией государства. Недавно президент Менгисту заявил: «Наше государство является результатом исторического процесса и существовало тысячи лет, что подтверждается существующими историческими реликвиями». По иронии судьбы президент также пытается выгодно оттенить свой либеральный режим на фоне того, что воспринимается как твердолобый коммунизм и антиклерикализм сепаратистских движений…

— Мне знаком этот репортаж, — прервал меня Тевольде. — Менгисту предпринимает какие-то шаги по либерализации с циничной целью завоевать поддержку в народе именно сейчас, когда он понимает, что не может победить нас на поле битвы.

— Но вопрос вовсе не в этом. Дело в том, что вам просто необходимо сделать что-то, дабы отмыться от обвинений в антиклерикализме. Телерепортаж, переданный на всю Британию, здорово помог бы вам. Если же мы снимем его во время Тимката, — а именно на него я хочу попасть в Аксум, — тогда крестные ходы и вся атмосфера праздника поможет доказать, что НФОТ не выступает против церкви и является ревностным хранителем самой ценной исторической реликвии на свете.

— Пожалуй, вы правы.

— Так следует ли мне попытаться организовать такой телерепортаж?

— Это было бы неплохо.

— Если мне это удастся, как вы думаете, сможете ли вы вовремя устроить нам визы и разрешения?

— Да, полагаю, я могу гарантировать это.

Договорившись с Тевольде, я тут же позвонил своему приятелю Эдуарду Милиеру, объяснил ему ситуацию и спросил, устраивает ли его предложить репортаж о Тиграи Четвертому каналу новостей.

Милнер заинтересовался предложением и к 12 декабря уже заполучил подписанный договор с телеканалом, который мы вместе с паспортными данными Эда передали по телефаксу в представительство НФОТ. Мы также направили сопроводительное письмо, в котором сообщали, что должны выехать в Тиграи не позднее 9 января 1991 года — т. е. задолго до Тимката.

Прошло еще две недели, а мы не услышали от НФОТ ничего определенного. Визы и решения на путешествие по стране так и не поступили.

— Созвонитесь со мной, сразу же после Нового года, — попросил нас Тевольде.

К 4 января 1991 года я совершенно отчаялся и начал уже испытывать сожаление, смешанное с облегчением: первое в связи с тем, что мне не удавалось завершить свой поиск, и второе потому, что я, по крайней мере, сделал все, что было в моих силах, и все же уберегся от всякого рода опасностей — реальных или воображаемых, — которыми чревата поездка в Тиграи. И тут вечером позвонил Тевольде:

— Можете ехать — все устроено.

Как и было запланировано, мы с Эдом вылетели в Хартум 9 января. Оттуда нам предстояло добраться по суше меньше чем за неделю до священного города Аксума.