Монах появился, когда уже темнело, и воздух Эфиопского нагорья заметно охладился. Согбенный, опирающийся на посох, шаркающий ногами, он вышел мне навстречу от дверей храма и внимательно слушал, пока меня представляли ему. Разговаривая на местном языке тигринья, он расспросил через моего переводчика обо мне и о мотивах моего приезда: из какой я страны, чем занимался там, христианин ли я и чего хочу от него?

Я подробно отвечал на все эти вопросы, стараясь разглядеть в сумерках черты лица человека, меня допрашивающего. Молочные катаракты покрывали его маленькие, глубоко сидящие глазки, глубокие морщины избороздили черную кожу. У него была борода и, вероятно, не было зубов, так как, несмотря, на довольно звонкий голос, его речь звучала как-то невнятно. Я был уверен только в одном: передо мной стоял старый человек, проживший, быть может, целый век, но не растративший способности соображать и расспрашивавший обо мне не из праздного любопытства. Только удовлетворившись всеми моими ответами, он снизошел до рукопожатия. Его рука оказалась сухой и хрупкой, как папирус, а от его одежды исходил тонкий запах ладана, который ни с чем не спутаешь.

После соблюдения всех формальностей я прямо приступил к делу. Сделав жест в сторону здания, проглядывавшего в темноте за нашими спинами, я сказал:

— До меня дошло эфиопское предание о том, что здесь… в этом храме хранится ковчег завета. Я также слышал о том, что вы являетесь хранителем ковчега. Это правда?

— Это правда.

— Но в других странах никто не верит в это. И вообще немногие знают о ваших преданиях, но и знающие считают их фальшивыми.

— Люди могут верить во что пожелают. Люди могут говорить что пожелают. Тем не менее мы обладаем священным таботом, т. е. ковчегом завета, и я его хранитель…

— Давайте уточним, — прервал я его. — Вы имеете в виду оригинальный ковчег завета — ларец из дерева и золота, в который пророк Моисей вложил десять заповедей?

— Да. Сам Бог записал десять слов Закона на двух скрижалях. Затем Моисей вложил их в ковчег завета, который потом сопровождал израильтян во время их странствий по пустыне и завоевания ими земли обетованной. Он обеспечивал им победу, куда бы они ни отправились, и сделал их великим народом. В конце концов, после окончания его миссии, царь Соломон поместил его в святая святых храма, который он построил в Иерусалиме. Некоторое время спустя ковчег был взят оттуда и доставлен в Эфиопию…

— Расскажите мне, как это случилось, — попросил я. — По вашим преданиям я знаю только, что царица Савская была предположительно и правительницей Эфиопии. В прочитанных мной легендах говорится, что во время своего знаменитого путешествия в Иерусалим она забеременела от царя Соломона и родила ему сына — принца, который позже и украл ковчег…

Монах вздохнул:

— Принца, о котором вы говорите, звали Менелик, что на нашем языке означает «сын мудреца». В Иерусалиме он был только зачат, а родился в Эфиопии, куда вернулась царица Савская, обнаружив, что понесла от Соломона. Когда ему исполнилось двадцать лет, он сам отправился в путешествие из Эфиопии в Израиль и прибыл ко двору отца. Там его сразу же признали и оказали большие почести. Однако по прошествии года старцы страны уже завидовали ему, жаловались на то, что Соломон оказывает ему чрезмерные милости, и потребовали, чтобы он вернулся в Эфиопию. Царь согласился с этим, поставив одно условие: старшие сыновья старцев будут сопровождать его. Среди них был и Азария, сын первосвященника Израиля Садюка, и именно Азария, а не Менелик украл ковчег завета из святая святых храма. Группа молодых людей рассказала Менелику о краже, когда они были уже далеко от Иерусалима. Когда они наконец сообщили ему о своей проделке, Менелик понял, что они не преуспели бы в столь наглой краже, если бы того не пожелал Господь. Поэтому он и согласился оставить ковчег у них. Так он был доставлен в Эфиопию, в этот священный город… и с тех пор хранится здесь.

— Так вы утверждаете, что эта легенда — правда?

— Это не легенда, а история.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Я ведь его хранитель. Я знаю назначение вещи, переданной мне на хранение.

Некоторое время мы сидели молча, пока я привыкал к спокойной и рассудительной манере, в которой монах рассказывал мне о таких странных и просто невозможных вещах. Потом я поинтересовался, почему и как он назначен на эту должность. Он ответил, что для него большая честь быть избранным для подобного поручения, что он получил свое назначение вместе с последними словами своего предшественника и что, когда он сам окажется на смертном одре, придет и его очередь назначить преемника.

— Какими качествами должен будет обладать этот человек?

— Любовью к Богу, непорочностью сердца, чистотой помыслов и тела.

— Кроме вас, — тут же поинтересовался я, — кому-нибудь еще позволено видеть ковчег?

— Нет, только я могу видеть его.

— Означает ли это, что его никогда не извлекают из алтаря храма?

Хранитель долго молчал, прежде чем ответить на мой вопрос. В конце концов он сказал мне, что в далеком прошлом реликвию выносили во время всех важных церковных праздников. В более недавние времена ее использование было ограничено только одной религиозной процессией в год — в так называемой церемонии Тимкат, проводимой в январе.

— Значит, если я приеду сюда в январе следующего года, у меня будет шанс увидеть ковчег?

Монах бросил на меня странно обескураживающий взгляд и сказал:

— Вы ведь знаете, что в нашей стране царит смятение, идет гражданская война… У нас преступное правительство, народ выступает против него, и с каждым днем война все больше приближается к нашему порогу. В подобных обстоятельствах маловероятно, чтобы в церемониях использовался подлинный ковчег. Мы не можем пойти на риск, потому что может быть причинен какой-либо вред столь ценной вещи… К тому же даже в мирное время вы вряд ли увидели бы его. На мне лежит обязанность тщательно заворачивать его в толстую ткань до выноса на процессию…

— Почему вы заворачиваете его?

— Чтобы оградить от него мирян.

Я припоминаю, как попросил моего переводчика объяснить последнюю, сбившую меня с толку фразу: действительно ли монах подразумевал: оградить от него мирян? Или он имел в виду: оградить его от мирян?

В древние, описанные в Ветхом Завете времена израильтяне поклонялись ковчегу завета как воплощению самого Бога, как знаку и печати Его присутствия на земле, твердыне Его власти, орудию Его святой воли . Сделанный для хранения скрижалей, на которых были записаны десять заповедей, деревянный ящик имел три фута девять дюймов в длину и два фута три дюйма в высоту и ширину . Внутри и снаружи он был обложен чистым золотом и украшен двумя крылатыми фигурками херувимов, стоящими лицом к лицу по краям тяжелой золотой крышки.

Библейские и иные древние источники утверждают, что ковчег сверкал огнем и светом, вызывавшим раковые опухоли и тяжелые ожоги, срезавшим верхушки гор, останавливавшим реки, сжигавшим целые армии и опустошавшим города. Те же источники не оставляют сомнений в том, что долгое время ковчег оставался краеугольным камнем развития еврейской религии: в самом деле, когда царь Соломон построил первый храм в Иерусалиме, им руководило желание создать «дом покоя для ковчега завета Господня» . В неизвестный момент между Х и VI веками до н. э. этот драгоценный и наделенный уникальной силой предмет пропал со своего места в святая святых храма, исчез, так и не найдя отражения в Библии, как если бы вообще никогда не существовал. Есть основания предположить, что он исчез задолго до того, как в 587 году до н. э. армии Навуходоносора сожгли Иерусалим. Ковчега определенно не было во втором храме, построенном на развалинах первого, после того как евреи вернулись в 538 году до н. э. из своего изгнания в Вавилон. Не был он и захвачен в качестве трофея вавилонянами.

Описывая в 1987 году исчезновение священной реликвии, профессор Калифорнийского университета Ричард Эллиот Фридман высказал мнение, что это «одна из величайших тайн Библии», и это мнение разделяют многие ученые:

И это действительно так. При внимательном чтении Ветхого Завета обнаруживаешь более двухсот отдельных упоминаний ковчега завета вплоть до эпохи Соломона (970–931 гг. до н. э.), но он почти не упоминается после правления этого мудрого и замечательного царя. В этом-то и заключается главная проблема, подлинная историческая загадка: дело не только в том, что пропал столь необычайно ценный золотой ларец, но и в том, что его исчезновение — при всем его огромном религиозном значении — окружено просто невероятным, даже оглушающим молчанием. Как черная дыра в космическом пространстве или фотографический образ на негативе, он опознаваем в более поздних книгах Ветхого Завета только потому, что его нет, короче говоря, он блещет только своим отсутствием.

Поэтому представляется разумным предположить, что имело место своеобразное прикрытие, придуманное жрецами и писцами для того, чтобы навсегда сохранить в тайне местонахождение священной реликвии.

В эту тайну пытались проникнуть многие. Она вдохновила на организацию нескольких экспедиций кладоискателей (все они оказались неудачными) и на создание великолепного голливудского боевика «Искатели утерянного ковчега», впервые показанного в США и Европе в 1981 году, с Харрисоном Фордом в главной роли Индианы Джонса.

В то время я жил в Кении и не имел возможности посмотреть фильм, пока он наконец не прошел в кинотеатрах Найроби в 1983 году. Я был в восторге от сочетания действия, авантюры и археологии, и припоминаю, как подумал тогда, какая была бы сенсация, если бы кто-то действительно нашел ковчег. И вот, спустя лишь несколько месяцев, я совершаю долгое путешествие в Эфиопию и посещаю северо-западную часть разоренной войной провинции Тиграй. Именно там, в Аксуме — «священном городе эфиопов», — я и встретился с монахом-хранителем, о котором рассказано выше.

После долгих лет ожесточенной борьбы 28 мая 1991 года эфиопское правительство было наконец свергнуто внушительной коалицией повстанческих сил, в которой ведущую роль сыграл народный фронт освобождения Тиграя. Когда же я посетил в 1983 году Аксум, НФОТ был относительно небольшим партизанским отрядом, а священный город, уже осажденный, оставался еще в руках правительства. Иностранцев, кроме меня, в городе не видели с 1974 года, когда революция, скинувшая императора Хайле Селассие и установившая власть одного из самых кровавых африканских диктаторов — подполковника Менгисту Хайле Мариама, изгнала оттуда экспедицию английских археологов.

К сожалению, доступ в Аксум я получил не в результате своей особой предприимчивости или собственной инициативы, а потому, что работал в то время на Менгисту. В результате деловой договоренности, о которой я еще горько пожалею, в 1983 году я был занят подготовкой богато иллюстрированного издания об Эфиопии — книги, заказанной правительством Менгисту, дабы провозгласить единство страны с большим разнообразием культур и подтвердить древнеисторическую целостность ее политических границ, которые повстанцы так старательно пытались перекроить. Прежде чем я приступил к работе, была достигнута договоренность, что издание не послужит скрытой рекламой политики правительства, и в договор со мной был включен пункт, в соответствии с которым в книге не будет восхваляться или поноситься ни одна личность (в том числе и Менгисту). Однако я не питал иллюзий насчет того, как воспринимали будущую книгу видные деятели режима: они не подписывали бы счета и не позволили бы мне посетить закрытые для других исторические достопримечательности, если бы не надеялись на то, что моя работа окажется полезной для них.

При всем при том мне было отнюдь не легко попасть в Аксум. Активные действия повстанцев на главных дорогах и вокруг самого священного города делали невозможным путешествие по суше, и оставалось только летать. Для этого мне — вместе с моей женой и исследовательницей Кэрол и фотографом Дунканом Уиллеттсом — пришлось сначала добраться до столицы Эритрси Асмэры, откуда, надеялся я, нас перебросят через линию фронта на одном из находившихся там военных самолетов.

Расположенная на высоком плодородном плато, возвышающемся над внушающими страх пустынями эритрейского побережья, Асмэра — весьма привлекательный город с явно латинским характером, что и неудивительно: он был оккупирован итальянскими войсками в 1889 году и оставался итальянским бастионом вплоть до деколонизации Эритреи (и ее насильственного присоединения к Эфиопскому государству) в 50-х годах . Повсюду мы видели сады с ярко цветущей бугенвиллеей и палисандровыми деревьями, а теплый, полный солнечного света воздух был пропитан средиземноморскими ароматами, которые ни с чем не спутаешь. И еще одно обстоятельство обращало на себя внимание — присутствие многочисленных советских и кубинских военных «советников» в камуфляжной форме, с автоматами Калашникова, шатавшихся по благоухающим тенистым бульварам.

Советы, которые эти крутые парни давали эфиопской армии, боровшейся с эритрейскими сепаратистами, не казались нам особо умными. Больницы Асмэры были забиты до отказа ранеными, а представители правительства, с которыми мы встречались, были напряжены и пессимистично настроены.

Наше беспокойство только усилилось через несколько дней, когда в баре роскошного отеля «Амбасоира» мы познакомились с двумя замбийскими пилотами, временно работавшими в «Эфиопских авиалиниях». Они думали, что в течение шести месяцев будут набираться практического опыта пассажирских перевозок, а на самом деле занимались доставкой раненых с фронтов в Тиграе и Эритрее в госпитали Асмэры. Они пытались добиться от авиакомпании освобождения от этой опасной работы, но им указали на прописанные в их контрактах мелким шрифтом условия, по которым они были обязаны выполнять ее.

После нескольких недель почти беспрерывных вылетов на переделанных для перевозки раненых древних пассажирских самолетах ДС-3 оба пилота страдали военным неврозом, буквально тряслись и были озлоблены. Они признались нам, что пристрастились к выпивке, топя в ней свои печали. «Я не могу заснуть, если не напьюсь, — доверительно сообщил один из них. — Мой мозг постоянно прокручивает виденные мною страшные сцены». Дальше он описал подростка с оторванной взрывом пехотной мины ногой и другого юного солдата со снесенной снарядом половиной черепа, погруженных на его самолет утром того дня. «Самые страшные раны от шрапнели… люди с обширными повреждениями спины, живота, лица… Это ужасно… Иной раз весь салон самолета кажется заполненным кровью и внутренностями… За один раз мы перевозим до сорока раненых — больше, чем позволяет грузоподъемность ДС-3, но мы вынуждены рисковать, ибо просто не можем оставить этих бедняг умирать».

Их заставляли иногда делать до четырех вылетов в день, — добавил другой летчик. За предыдущую неделю он дважды вылетал в Аксум, и оба раза его самолет прошивали пулеметные очереди. «Очень тяжелый аэропорт — с грунтовой взлетно-посадочной полосой, окруженной холмами. Бойцы НФОТ сидят в них и стреляют по нам при посадке и взлете. Их не обманывает раскраска «Эфиопских авиалиний». Они прекрасно знают, что мы осуществляем военные перевозки…»

Обрадованные возможностью поделиться своими горестями с сочувствующими им иностранцами, к тому же не русскими и не кубинцами, замбийцы не сразу поинтересовались тем, что мы делаем в Эфиопии. Но в конце концов сделали это и были изумлены, услышав, что мы готовим к изданию богато иллюстрированную книгу по заказу правительства. Затем мы объясняли, что нам тоже нужно попасть в Аксум.

— Зачем? — поразились они.

— Затем, что в этом городе велись интересные археологические раскопки самых древних культурных слоев и именно в этом месте Эфиопии впервые зародилось местное христианство. Город в течение столетий был столицей, и наша книга без описания его выглядела бы весьма ущербной.

— Мы могли бы доставить вас туда, — предложил один из пилотов.

— Вы имеете в виду, когда отправитесь туда в следующий раз за ранеными?

— Нет. Вам точно не разрешат лететь одним из таких рейсов. Но послезавтра туда собирается группа высокопоставленных военных для инспекции гарнизона. Вы могли бы присоединиться к ним. Все зависит от того, кто в Аддис-Абебе сможет замолвить за вас словечко. Почему бы вам не попытаться?

Большую часть следующего дня мы потратили на телефонные переговоры с Аддис-Абебой, в частности с министром, непосредственно отвечавшим за наш проект. Дело было рискованное, но благодаря его влиянию мы все же получили места в самолете, следовавшим рейсом, о котором поведали наши замбийские друзья. На случай, если бы они отказались быть нашими пилотами, на борт ДС-3 поднялся и эфиопский экипаж, готовый совершить короткий подскок в Аксум.

Во время часовой задержки вылета из аэропорта Асмэры и самого тридцатипятиминутного полета я завершил чтение исторической справки и лишний раз убедился в том, что посещение Аксума стоит того.

Древние исторические упоминания рисуют картину крупного многонационального городского центра. В 64 году н. э., например, анонимный автор греческого торгового указателя, известного под названием «Плавание по Эритрейскому морю», называл правителя Аксума «принцем выше многих, образованным, знающим греческий язык». Несколько столетий спустя некий Юлиан, посланник римского императора Юстиниана, пел дифирамбы Аксуму как «величайшему городу всей Эфиопии». Царь, по его словам, был почти голым, ибо на нем были только расшитая золотом полотняная повязка от талии до чресл и украшенные жемчужинами полосы на спине и животе. На его руках были золотые браслеты, на шее — золотая цепь, на голове — также вышитый золотом полотняный тюрбан, с каждой стороны которого свешивались по четыре полоски. Когда посол вручал свои верительные грамоты, монарх, похоже, стоял в четырехколесной колеснице, запряженной четырьмя слонами. Высокие стенки колесницы были покрыты золотыми пластинами.

В VI веке н. э. странствовавший христианский монах Козьма Индикоплейст еще больше расцветил впечатления Юлиана. После посещения Аксума он записал, что «дворец царя Эфиопии с четырьмя башнями» был украшен «четырьмя бронзовыми фигурами» единорога, а также «набитым соломой» чучелом носорога. Монах видел и несколько жирафов, которые были пойманы «под командованием еще юного царя и выдрессированы для ублажения монарха».

Эти картины варварского великолепия вполне подходили для столицы того, что к тому времени стало самой крупной державой на стыке Римской империи и Персии, державы, посылавшей свои торговые суда далеко от родных берегов — в Египет, Индию, Цейлон и Китай и принявшей уже в четвертом веке христианство в качестве государственной религии.

История обращения Эфиопии сохранилась в писаниях византийского теолога четвертого века Руфиния — высоко ценимого современными историками автора. Якобы некий Меропий, торговец-христианин, которого Руфиний называл «философом из Тира», совершил однажды путешествие в Индию, взяв с собой двух сирийских мальчиков, с которыми занимался «гуманитарными науками». Старшего звали Фрументий, а младшего — Эдесий. На обратном пути через Красное море их корабль был захвачен у берегов Эфиопии в наказание Восточной Римской империи за то, что она нарушила договор с местным народом.

Во время схватки Меропий был убит. Юноши же выжили и были доставлены к царю Аксума Элла Амиду, который вскоре сделал Эдесия виночерпием, а более проницательного и благоразумного Фрументия — своим казначеем и секретарем. Юноши пользовались большим почетом и любовью царя, который, однако, вскоре умер, оставив после себя вдову и маленького сына Эзану в качестве наследника. Незадолго до кончины Элла Амида предоставил двум сирийцам свободу, но овдовевшая царица упросила их со слезами на глазах остаться, пока не подрастет ее сын. Особенно она просила помощи у Фрументия, — поскольку Эдесий, при всей, его преданности и честности, был попроще.

В последовавшие затем годы росло влияние Фрументия в Аксумском царстве. Он призвал иноземных купцов-христиан «построить в разных местах молельни, в которых они могли бы спокойно молиться». Он также снабдил их «всем необходимым, дал участки под строительство зданий и всеми способами помогал взращиванию семени христианства в стране».

К тому времени, когда Эзана наконец вступил на престол, Эдесий вернулся в Тир. Фрументий же посетил египетскую Александрию — в то время крупный центр христианства, где проинформировал патриарха Афанасия — о проведенной работе по внедрению веры в Эфиопии. Молодой человек просил церковного иерарха «подыскать достойного человека и послать его епископом для руководства многими уже обращенными в христианство прихожанами». Афанасий тщательно взвесил сообщение Фрументия и на соборе священнослужителей объявил: «Нужно ли искать другого человека, в котором дух Господень жив, как в вас, и который сможет взяться за эти дела?» Затем он «посвятил Фрументия в сан епископа и просил его вернуться Божьей милостью туда, откуда он прибыл».

И Фрументий вернулся в Аксум в качестве первого эфиопского христианского епископа и продолжил миссионерские усилия, которые в 331 году н. э. были вознаграждены обращением самого царя. Дошедшие до нас монеты времен царствования Эзаны зафиксировали этот переход: на более ранних изображены полумесяц, новая и полная луна, на более поздних — крест. Это одни из самых ранних монет с христианским символом, отчеканенных в какой-либо стране.

Будучи центром распространения христианства и столицей Эфиопской империи с первого до приблизительно Х века н. э., Аксум представлял интерес для нашего проекта не только этим. В этом городе, прочитал я, мы сможем увидеть многие внушительные дохристианские развалины, имеющие величайшее археологическое значение (в том числе руины нескольких огромных дворцов), а также довольно хорошо сохранившиеся памятники, которыми больше всего знаменит этот город: его древние обелиски, некоторые из которых насчитывают более двух тысяч, лет и свидетельствуют о высоком уровне развития архитектуры и искусства в гораздо более ранние времена, чем у любой другой цивилизации в Африке к югу от Сахары. И они не были единственными вещественными доказательствами уникального уровня развития Аксума. К моему удивлению, справочная литература, которую я захватил с собой, утверждала, что, согласно эфиопским преданиям, в небольшой часовне при особо почитаемой церкви хранится ковчег завета. Легенды были связаны с претензией Эфиопии на то, что она была государством библейской царицы Савской, и обычно отвергались историками как абсурдные выдумки.

Поскольку я лишь незадолго до того посмотрел фильм «Искатели утерянного ковчега» с Индианой Джонсом, меня страшно заинтересовала возможность — хоть и весьма сомнительная — того, что самая ценная и таинственная реликвия времен Ветхого Завета, почти три тысячелетия считавшаяся утерянной, действительно находится в городе, в который я вот-вот прилечу. Я тут же решил, что не покину город, пока не узнаю как можно больше об этом странном предании, и с удвоенным интересом посмотрел вниз, когда капитан самолета объявил, что Аксум прямо под нами.

Спуск ДС-3 к узкой взлетно-посадочной полосе далеко внизу был в высшей степени необычным и довольно опасным. Вместо обыденного долгого и медленного снижения пилот очень быстро опустился со значительной высоты по крутой спирали, держась постоянно над самим городом. Это было проделано, объяснил один из наших военных попутчиков, дабы сократить до минимума время, на протяжении которого мы оставались бы мишенью для снайперов, засевших в окружающих город холмах. Я вспомнил рассказы замбийцев о том, что их регулярно обстреливали пулеметными очередями при посадке в Аксуме, и молился про себя, чтобы этого не случилось с нами. Весьма неприятное ощущение человека, пристегнутого к непрочному сиденью в узкой металлической трубе в сотнях футов над землей и задающегося вопросом, не прошьют ли в любое мгновение пули пол и стенки салона самолета.

К счастью, в то утро не случилось ничего плохого, и мы спокойно приземлились. Я помню красный гравий взлетно-посадочной полосы, пыль, которая обволокла нас, когда колеса самолета коснулись земли, и множество одетых в полевую форму и вооруженных до зубов эфиопских солдат, не спускавших с нас глаз, пока самолет подруливал к месту стоянки. Заметил я и другие вещи: вырытые с обеих сторон полосы траншеи, многочисленные окопы, прикрытые камуфляжными сетками, из которых торчали стволы тяжелых орудий. Припоминаю я и несколько бронетранспортеров, выстроившихся у контрольной вышки, и с полдюжины советских танков. На бетонированной площадке чуть в стороне стояли два вертолета МИ-24, вооруженные ракетами, подвешенными на консолях под их стабилизаторами, похожими на обрубки крыльев.

На протяжении всего нашего пребывания Аксум жил в атмосфере постоянной тревоги и страха, свойственной осажденному городу. Нам разрешили находиться там только одну ночь, но у нас создалось впечатление, как будто это время растянулось до бесконечности.

Работа началась с момента прибытия. У трапа самолета нас встретил престарелый абиссинский джентльмен в слегка поношенном костюме-тройке и с великолепнейшей патриархальной бородой. На несколько необычном, но грамматически правильном английском языке он представился как Берхане Маскель Зелелеу и объяснил, что с ним заключили по радио из Аддис-Абебы договор о работе в качестве нашего гида и переводчика. По поручению министерства культуры он, по его словам, «присматривал за древностями Аксума». В этой роли он помогал археологам из Британского института в. Восточной Африке, чьи раскопки наиболее интересных руин города были прерваны революцией 1974 года.

— Так приятно видеть здесь англичан после столь долгого перерыва! — воскликнул он, пока мы представлялись ему.

Мы уселись в старенький «лендровер» цвета лимона-дичка с двумя аккуратными пулевыми отверстиями в ветровом стекле.

— К счастью, никого не убили, — подбодрил нас Зелелеу, когда мы поинтересовались этими дырками.

На пути из аэропорта я объяснил, нервно посмеиваясь, зачем мы приехали, перечислил исторические места, которые мы хотели бы посетить, и сообщил ему, что особенно интересуюсь притязаниями Аксума на роль последнего пристанища ковчега завета.

— Вы верите, что ковчег находится здесь? — спросил я.

— Да, разумеется.

— А где же он хранится?

— В одной часовне в центре города.

— Эта часовня… она очень старая?

— Нет, она была построена по распоряжению нашего последнего императора… Думаю, в 1965 году. До того времени реликвия находилась в святая святых близко расположенной от нее церкви Святой Марии Сионской… — Зелелеу помолчал и добавил: — Кстати, Хайле Селассие проявлял особый интерес к этому вопросу… Он был двести двадцать пятым наследником по прямой линии Менелика — сына царицы Савской и царя Соломона. Именно Менелик доставил ковчег завета в нашу страну…

Я изъявил желание тут же посетить часовню, но Зелелеу убедил меня в том, что не имеет смысла спешить:

— Вам не разрешат и близко подойти к ковчегу. Он покоится в святой земле. Монахи и жители Аксума стерегут его и не колеблясь убьют любого, кто попытается посягнуть на него. Только одному человеку позволено входить в помещение, где он хранится, — это монах, отвечающий за его сохранность. Мы попытаемся встретиться с ним попозже, а сначала давайте посмотрим дворец царицы Савской.

После того как мы согласились с, этим привлекательным предложением, наша машина свернула на разбитую ухабистую дорогу, которая, если бы мы ехали по ней до конца, привела бы нас через сотни миль на северо-запад через колоссальные пики и долины Симиенских гор к городу Гондэр на озере Тана. Но всего лишь в миле от центра Аксума мы остановились в виду сильно укрепленного военного пункта, стоявшего, как объяснил Зелелеу, на границе контролировавшегося правительством района. Зелелеу выразительно махнул рукой в сторону ближайших холмов:

— Все остальное под контролем НФОТ, так что мы не можем поехать дальше. Очень жаль. Там можно увидеть так много интересного. Вот там, за тем поворотом дороги, находятся гранитные карьеры, где были вырублены стелы. Одна так и осталась высеченной наполовину из скалы. Там также есть прекрасная фигура львицы. Она очень древняя — появилась еще до прихода христианства. К сожалению, мы не сможем посмотреть ее.

— А как далеко до нее? — попытался я удовлетворить мучительное любопытство.

— Очень близко — менее трех километров. Но военные не пропустят нас через контрольно-пропускной пункт. А если бы и пропустили, мы обязательно попали бы в руки партизан. Даже здесь не стоит находиться слишком долго. Снайперы НФОТ могут разглядеть вас — иностранцев, примут за русских и начнут стрелять… — Зелелеу рассмеялся. — Это было бы нежелательно, не так ли? Пойдемте со мной.

Он вывел нас в поле к северу от дороги, и вскоре мы уже спотыкались об остатки того, что когда-то было, наверное, внушительным зданием.

— Здесь стоял дворец царицы Савскьй, — с гордостью объявил Зелелеу. — В соответствии с нашими обычаями ее звали Македа, а Аксум был столицей ее царства. Я знаю, что иностранцы отказываются верить в то, что она была эфиопкой, и тем не менее ни одна страна не имеет права притязать на нее больше нас.

Я поинтересовался, велись ли когда-нибудь здесь раскопки, дабы проверить достоверность легенд.

— Да, в конце шестидесятых годов. Эфиопский институт археологии проводил здесь раскопки, и я участвовал в них.

— И что же они дали?

Лицо Зелелеу стало печальным.

— Сложилось общее мнение, что дворец не столь древен, чтобы быть резиденцией царицы Савской.

То, что раскопали археологи и что мы некоторое время изучали, было руинами огромного, искусно построенного здания с отлично сложенными из камней на известковом растворе стенами, глубоким фундаментом и внушительной дренажной системой. Мы увидели прекрасно сохранившийся пол из камня-плитняка того, что Зелелеу назвал большим тронным залом, и несколько лестничных колодцев, которые подразумевали существование по крайней мере одного верхнего этажа. Были там и купальни изысканного дизайна, и хорошо сохранившаяся кухня, в которой господствовали две печи из кирпича.

Затем, с другой стороны дороги, на которую выходил этот дворец, мы осмотрели несколько грубо обтесанных гранитных стел — одни из них стояли и превышали пятнадцать футов в высоту, другие, видимо, упали и были разбиты. Большинство не имело никаких украшений, но на самой крупной из них были высечены четыре горизонтальные полосы и ряды рельефных кругов над ними — вроде выступающих концов балок в здании, построенном из камня и древесины. Этот грубо вытесанный обелиск, сообщил нам Зелелеу, горожане считают украшением могилы царицы Савской. Под ним не велись раскопки, и поле, на котором находились стелы, было отдано фермерам, выращивающим урожаи для гарнизона Аксума. Пока мы разговаривали, нам на глаза попались два крестьянских мальчика, пахавших на воле, впряженном в деревянный плуг. Они возделывали почву, не обращая внимания на окружавшую их историю и внешне безразлично отнесясь к нашему присутствию.

Сделав фотоснимки и записи в блокнотах, мы поехали назад к центру города и через него выбрались на северо-восток к еще одному дворцовому комплексу, расположенному на этот раз на вершине холма, откуда открывался прекрасный вид на все стороны. Давно обрушившиеся стены намекали на изначальное наличие четырех башен в углах здания — быть может, тех самых башен, которые, по описанию монаха Козьмы, в шестом веке были украшены бронзовыми единорогами.

Под крепостью Зелелеу провел нас вниз по ступенькам в несколько подземных галерей и покоев, потолки и стены которых были сложены из массивных отесанных гранитных блоков, точно подогнанных друг к другу без использования раствора на стыках. По местному преданию, сообщил Зелелеу, эти прохладные темные помещения служили сокровищницей для императора Калеба (514–542) и его сына Гебре Маскаля. С помощью фонарика мы рассмотрели пустые каменные кофры, в которых, как считается, хранились несметные богатства в виде золота и жемчужин . За толстыми гранитными стенами в глубине холма, должно быть, находились и другие, еще не раскопанные комнаты.

В конце концов мы покинули крепость на вершине холма и по покрытой гравием дороге спустились в центр Аксума. Почти в конце спуска мы сделали снимки огромного открытого и глубокого резервуара для воды, высеченного в красном граните склона холма, куда вели грубо вытесанные ступеньки. Этот так называемый Май Шум показался нам весьма древним, что и подтвердил Зелелеу, сообщивший, что первоначально он служил купальней царице Савской.

— По крайней мере наши люди верят в это. С начала эпохи христианства он использовался для церемонии крещения во время празднования Богоявления, которое мы называем Тимкат. Сегодня сюда ежедневно приходят за водой крестьяне.

Как бы в подтверждение своих слов он показал рукой на группу женщин, спускавшихся по истертым ступеням с бутылями из тыквы на головах.

Мы даже не заметили, как пролетело время и наступила уже середина вечера. Зелелеу предложил нам поторопиться, напомнив, что мы должны улететь обратно в Асмэру на рассвете следующего дня, а нам еще предстояло многое посмотреть.

Следующая достопримечательность находилась поблизости и называлась «Парк стел», явно представляющий немалый археологический интерес. Здесь мы осмотрели и сфотографировали массу гигантских обелисков, вырубленных из огромных кусков гранита. Самый массивный из них треснул и рухнул на землю, как здесь считается, более тысячи лет назад. В лучшие же времена он возвышался на сто десять футов и, видимо, господствовал надо всей округой. Я вспомнил прочитанное в самолете о том, что его вес, по прикидкам, превышает пятьсот тонн. Его считают самым большим единичным камнем, успешно добытым и водруженным в древнем мире.

Эта упавшая стела была тщательно отесана и изображала высокое башнеподобное тринадцатиэтажное здание с искусно высеченными на каждом этаже окнами и другими подробностями и разделяющими этажи рядами символических выступов балок. У основания можно разглядеть фальшивую дверь с молотком и замком, искусно вырезанными из камня.

Другой упавший обелиск — гораздо меньших размеров и неповрежденный, по словам Зелелеу, был украден во время итальянской оккупации в 1935–1941 годах, доставлен с большим трудом в Рим и водружен Муссолини рядом с аркой Константина. Поскольку он также искусно вырублен и представляет большую художественную ценность, эфиопское правительство настаивает на его возвращении. К счастью, на своем месте в «Парке стел» остался третий украшенный рельефами монолит.

Широким жестом наш гид указал на эту стоящую каменную иглу более семидесяти футов высотой, увенчанную шлемом в форме полумесяца. Мы подошли поближе, чтобы рассмотреть ее, и обнаружили, что, подобно своему огромному соседу, она украшена резьбой таким образом, чтобы выглядеть как обычное здание — в этом случае как девятиэтажный дом башенного типа. И снова главным украшением переднего фасада служили изображения окон и деревянных балок, горизонтально расположенных в стенах. Границы этажей определялись рядами символических торцов бревен, а схожесть с домом подчеркивалась наличием фальшивой двери.

Вокруг этого искусного памятника установлены другие стелы разных размеров — явно произведения передовой, хорошо организованной и процветавшей цивилизации. Ни в одной другой стране Черной Африки не было даже отдаленно похожих сооружений, и поэтому Аксум оставался загадкой с неизвестной предысторией и Незафиксированными источниками вдохновения.

Напротив «Парка стел» через дорогу находится широко обнесенный стеной комплекс из двух церквей: одной древней и другой — явно не столь давней постройки. Обе они, объяснил Зелелеу, посвящены Святой Марии Сионской. Новая, с куполообразной крышей и колокольней в форме обелиска, была построена Хайле Селассие в 60-х годах. Строительство же другой восходит к середине семнадцатого века и является делом рук императора Фасилидаса, который, как и многие монархи до и после него, был коронован в Аксуме и питал почтение к священному городу, хоть и устроил свою столицу в другом месте.

Претенциозный «кафедральный» собор, построенный Хайле Селассие, показался нам неинтересным и даже отталкивающим. Сооружение же Фасилидаса привлекло наше внимание своими башенками и парапетами с бойницами, ибо выглядело «наполовину домом Господним, наполовину замком» и, следовательно, принадлежало к поистине древней эфиопской традиции, в которой часто стирались различия между военным сословием и духовенством.

В тускло освещенном помещении я разглядел несколько поразительных фресок. На одной была представлена жизнь Марии, на другой — сцены Распятия и Воскресения Христа, на третьей — легенда о Святом Яреде — предполагаемом создателе страшноватой эфиопской церковной музыки. На несколько обесцвеченной временем фреске Яред выступает перед царем Гебре Маскалом. Ступня святого пронзена стрелой, выпавшей из руки монарха, но они настолько очарованы звучанием систра и барабана, что не замечают этого.

Недалеко от старой церкви видны руины когда-то внушительного здания, от которого остались глубоко врытые фундаменты. Здесь, объяснил Зелелеу, стояла первоначальная церковь Святой Марии Сионской, построенная в IV веке н. э. — во время обращения Аксумского царства в христианство. Примерно двенадцать столетий спустя, в 1535 году, ее сравнял с землей фанатичный мусульманский завоеватель Ахмед Грагн (Левша), орды которого пронеслись через Африканский рог, начиная с Харара на востоке, и одно время грозили полным искоренением эфиопского христианства.

Незадолго до ее разрушения «первую Святую Марию» — как называл церковь Зелелеу — посетил странствующий португальский монах Франсишку Алвариш. Позже я прочитаю его описание церкви — единственное сохранившееся:

Зелелеу точно указал дату начала строительства первоначальной Святой Марии — 372 год н. э., а это означает, что она, вероятно, была самой первой христианской церковью в Черной Африке. Просторная базилика с пятью проходами с момента своего открытия была самым, святым местом в Эфиопии. Объяснялось это тем, что она была построена для хранения ковчега завета, который — если верить легендам — был доставлен в страну задолго до рождения Иисуса и взят под опеку христианской иерархией вскоре после того, как новая религия стала официальной в Аксумском государстве.

Когда Алвариш посетил Святую Марию в 20-х годах XVI века и, таким образом, стал первым европейцем, записавшим эфиопский вариант легенды о царице Савской и о рождении ее единственного сына Менелика, ковчег все еще находился в святая святых древней церкви. Ему, однако, недолго предстояло оставаться там. В начале 30-х годов XVI века, когда вторгшиеся в страну армии Ахмеда Грагна подошли к, городу, священная реликвия была перенесена «в другое место хранения» (Зелелеу не знал, куда именно). Так она избежала уничтожения и не была захвачена в качестве добычи, когда мусульмане разграбили Аксум в 1535 году.

Столетие спустя после восстановления мира по всей империи ковчег был торжественно возвращен и помещен на хранение во второй Святой Марии, построенной Фасилидасом рядом с развалинами старой церкви. Там он и находился, судя по всему, до 1965 года, когда Хайле Селассие переправил его в новую и более надежно защищенную часовню, сооруженную одновременно с грандиозным собором, но в качестве придела церкви XVII века.

Именно на участке построенной Хайле Селассие часовни монах-хранитель рассказал мне поразительную историю ковчега и предупредил о «силе его воздействия».

— Что за сила? — попытался уточнить я. — Что вы имеете в виду?

Хранитель словно окаменел и как бы стал еще бдительнее. Последовало долгое молчание. Затем он хохотнул и спросил в свою очередь:

— Вы видели стелы?

— Да, — ответил я, — видел.

— Как, вы думаете, они были поставлены?

Я признался, что не имею ни малейшего понятия.

— Для этого использовали ковчег, — тихо прошептал монах, — ковчег и небесный огонь. Люди никогда не смогли бы сами сделать это.

По возвращении в эфиопскую столицу Аддис-Абебу я воспользовался представившейся мне возможностью для небольшого поиска исторических подтверждений легенды, рассказанной мне хранителем. Я хотел узнать, возможно ли вообще, что царица Савская была правительницей Эфиопии. И, если это возможно, могла ли она совершить путешествие в Израиль во времена Соломона — примерно три тысячелетия назад? Могла ли она понести от еврейского царя? Родила ли она ему сына по имени Менелик? И — что еще важнее — мог ли ее сын отправиться молодым человеком в Иерусалим, прожить там год при дворе своего отца и затем вернуться в Аксум с ковчегом, завета?