Со сторожевой башни Анжелика и Жоффрей смотрели на холмистую равнину, окутанную белоснежным саваном так, что даже лесов не было видно.

Небо было перламутровым. Белый перламутр, подернутый жемчужно-серой и слегка зеленоватой дымкой.

Вдали из облаков выступал гребень горы, белый, словно облатка.

Только по струйкам дыма, поднимающимся в прозрачно-ясном воздухе, можно было определить местоположение окрестных хуторов и конусовидных или круглых индейских типи (хижин).

Пурга, жестокий холод… Стаи черных птиц, испускающих зловещие крики, предвещали появление густых снежных облаков, принесенных беснующимся, как полярный демон, ветром… И это будет продолжаться много дней подряд.

Услышав предвестников бури, те, кто поставили дома за крепостными воротами, сочли разумным просить убежища в форте. Среди них была Эльвира с мужем и детьми. Пришлось немного потесниться. Онорина, как и в первую зиму, оказалась в одном доме с товарищами игр, Бартелеми и Тома.

Только немой англичанин Лемон Уайт, которому пуритане отрезали язык за богохульство, отказался покидать свое жилище, как некогда Элуа Маколе, оставшийся в своем вигваме, рискуя умереть с голоду, поскольку принести ему буханку хлеба или чугунок с кашей, иными словами, отойти хоть на несколько шагов от дома, означало подвергнуть себя смертельному риску.

Судьба Лемона Уайта не внушала таких опасений, ибо он мог продержаться довольно долго. Заняв старый форт, тот самый, в котором прошла первая зима, Уайт жил там один; иногда в зимнее время с ним делила кров какая-нибудь индианка, уходившая весной, когда ее сородичи покидали свое зимовье. У него было достаточно припасов, а оставался он в старом форте, чтобы поддерживать в рабочем состоянии кузню и дробильню для обработки руды с золотых и серебряных рудников. В большом форте целое крыло было отведено под мастерские с гораздо более совершенными приспособлениями, и Лемон Уайт устроил у себя оружейную мастерскую, в которой трудился с утра до вечера, потому что все несли к нему мушкеты, пороховые и фитильные ружья, пистолеты, притаскивали на деревянных катках большие кулеврины и маленькие пушки. У него всегда можно было раздобыть порох и пули, которые он сам изготовлял в соответствии с формулами, составленными графом, а также вычищенные и смазанные ружья.

Анжелика во время своих прогулок любила заглянуть к немому. Ей было приятно вновь оказаться под этими низкими закопченными сводами: здесь они все собирались за большим столом, здесь встретили первые в Америке Рождество и Богоявление, сюда в жуткий холод пришли полуголые ирокезы с мешками фасоли, которая их спасла. Они с немым, объясняясь знаками, напомнили друг другу о некоторых забавных происшествиях той зимы.

Здесь была комната, которую он не использовал, – когда-то там жили Йонасы.

Она попросила разрешения хранить там свои лекарственные травы, сушеные ягоды и цветы, скляночки и горшочки с мазями, ибо все это, особенно корни и травы, занимало очень много места.

Была в старом форте одна вещь, о которой Анжелика весьма сожалела: Жоффрей соорудил для них большую кровать, набив брусья на пеньки деревьев, как в свое время Улисс. Поэтому ее нельзя было переместить.

Она обратила внимание, что англичанин, из тактичности, не пользовался ей.

Маленькая комнатка, где они с Жоффреем спали, была закрыта, но сверкала чистотой и была хорошо протоплена небольшим камином с четырьмя отверстиями, поставленным по способу, изобретенному пионерами Новой Англии. Кровать была все так же покрыта мехами.

А сам англичанин довольствовался общим залом, небольшой спальней и мастерскими, через которые можно было пройти к шахтам, входы в которые были теперь забраны досками.

После особо свирепых метелей и буранов к форту начали приходить индейцы.

Абенакисы были кочевым племенем; зимой они расходились семьями, забивались в свои землянки, словно медведи и сурки, терпеливо дожидаясь весны. Если продержаться было невозможно, они искали другого прибежища.

С марта они начинали, по-прежнему держась семьями, охотиться на куницу и других пушных зверей, прикапливая шкуры для летнего обмена.

Было время, когда они приходили спасаться от голода и холода в миссию Нориджгевук. Теперь они поднимались к Вапассу.

Они приносили шкуры скунсов, выдр, рысей, великолепный мех рыжей лисицы, а иногда – белой куницы-горностая или черно-бурого лиса, которым не было цены. Взамен они надеялись получить немного еды, потому что до форта добирались, уже умирая от голода.

Им давали табак, и, пока они курили, во дворе, в больших котлах варили «сагамиту», похлебку из дробленого маиса с мясом или сушеной рыбой, приправленную соком кислых ягод и ломтиками репы. Мадам Йонас безбоязненно бросала в котел три-четыре свечи, потому что индейцы любили жирную пищу.

Некоторые приходили ненадолго и, насытившись, возвращались в лес. Но большинство оставалось в форте.

С каждым годом они приходили все раньше, и их становилось все больше.

Тревожиться не было оснований: это означало только то, что росло число кочевников, исчерпавших зимние запасы задолго до наступления весны, означавшей начало охоты и конец голода.

Именно это и побудило барона Сен-Кастина обратиться за помощью к Пейраку, чтобы уберечь акадийских индейцев от двух смертельных опасностей, грозящих им уничтожением, – меновой торговли мехами и участия в войнах за правую веру.

«Летом они до такой степени поглощены „обменом“ с моряками иностранных судов, пришедших в наши воды на китовый или тресковый промысел, что совершенно забрасывают охоту ради мяса, перестают ловить лосося и форель.

Они думают только о том, чтобы раздобыть побольше пушных шкурок, тогда как им надо коптить и вялить мясо на зиму. И уж совсем не остается у них времени посеять тыкву, горох или немного маиса.

Если же они при этом еще и откликаются на призыв идти воевать с еретиками, то уже с первыми заморозками оказываются при пустых кладовых: на зиму у них есть только водка, выменянная у моряков, и скальпы врагов, добытые в бою.

Признаюсь вам, что и сам я не без греха: много раз доводилось мне вести их в сражение. Но, увидев, как они тысячами гибнут зимой, я решил отказаться от этой политики».

Среди пришедших этой зимой было несколько уцелевших в войне короля Филиппа; индейцы из племени Сакоки из Сако в Нью-Гемпшире, а среди них – Патсуикеты, которых называли «бежавшими тайком». Они последними покинули родные места.

Вокруг форта быстро, как грибы, выросли остроконечные типи, хижины из трех жердей, связанных за вершины и покрытых сшитыми кусками коры, а также круглые вигвамы из бересты. Теперь индейцы были спокойны: они добрались наконец до спасительного крова, после долгих блужданий по заснеженным лесам и полям, в жестокий холод и пургу, потеряв почти всех стариков и маленьких детей, потому что пустились в путь, когда уже не оставалось ни зернышка маиса, ни крупинки пеммикана. Но вот они оказались под покровительством белых, а у них кладовые набиты припасами, которым нет конца: рассказывали же им Черные накидки, как пятью хлебами были накормлены тысячи человек.

И только в погожие январские дни, когда затвердевший наст позволил встать на лыжи, удалось убедить глав семейств, что им нужно идти на охоту, загнать лося или оленя, взять медведя, спящего в берлоге. Тающие на глазах запасы нужно было возобновить, иначе к концу зимы всех – и белых, и краснокожих ожидал голод и земляная болезнь, цинга.

Каждое утро Анжелика отправлялась в одну из общих комнат, куда приходили индианки с детьми; они с любопытством озирались вокруг и одновременно обращались с различными просьбами.

Хлопоты отнимали много времени: женщин нужно было принять, ободрить, проследить за распределением еды и одежды, а затем уговорить поскорее вернуться в свои вигвамы и типи.

Однажды Канибы, которых она видела каждый год, пришли с известием, что среди них находится «чужая» индианка, присоединившаяся к ним в окрестностях озера Умбаго. Она не отличалась разговорчивостью и сказала только, что хочет добраться до Вапассу, чтобы поговорить с дамой Серебряного озера. По ее выговору они сочли, что она принадлежит к племени пемакуков, кочевых алгонкинов с юго-запада, которые селились семьями, а после поражения короля Филиппа от бостонских йенглизов откочевали на север.

Анжелика, приняв к сведению эти объяснения, сообщила, что готова встретиться с «чужой», но при условии, что ей раздобудут толмача. Они, покачав головой, сказали, что языка этого не знают, а «чужая» знает только несколько слов из их говора. Но старый вождь, который проводил в Вапассу почти половину зимы, сказал, что беседовал с пришлой индианкой, и ему кажется, что лучше всего разговаривать с ней на французском языке. Причем, к его удивлению, она говорила по-французски очень бегло, тогда как южные племена обычно лучше знали английский.

Он говорил с ней, убеждая не бояться белых, так как она была очень боязлива, и ее спутники заметили, что она не решается подойти к форту.

Обещая ей помощь и поддержку, они привели ее с собой.

Анжелика направилась в большую залу. Забившаяся в угол молодая индианка встала, увидев ее, и пошла навстречу, не отрывая глаз от хозяйки Вапассу и вглядываясь в нее с таким напряженным вниманием, словно хотела «пронзить» своим взглядом.

На середине комнаты женщина остановилась и спустила на пол мальчика лет трех-четырех, которого прикрывала полой своей накидки из вывернутого беличьего меха. На вид она была очень хрупкой, ее платье и гетры из замши были испачканы и частично обратились в лохмотья, видимо, вследствие долгого пути.

Волосы ее были перевязаны лентой, обшитой жемчугом, – единственное украшение, которое она себе позволила. В косах, смазанных медвежьим жиром, не было никаких заколок, они были небрежно перехвачены сухожилиями с разлохмаченными концами. У обоих, у матери и ребенка, был смуглый цвет лица, но только потому, что кожа была намазана толстым слоем жира. Из-под мехового капюшона малыша выбивались рыжеватые кудряшки, совершенно непохожие на волосы индейца.

«Похищенный английский мальчик, – подумала Анжелика, – наверное, эту бедную женщину послали обменять его на еду».

На губах индианки появилась слабая улыбка, но глядела она все так же пристально, и это смущало Анжелику. На всякий случай она произнесла первое, что ей пришло в голову, по-французски:

– Здравствуй. Как тебя зовут?

Женщина взглянула на графиню де Пейрак с изумлением, и даже рот у нее приоткрылся. Ответила она также по-французски, четко выговаривая слова, но с несколько крикливой интонацией.

– Госпожа Анжелика! Вы не узнаете меня?

Вспоминая всех индеанок, виденных от Квебека до Салема, Анжелика вглядывалась в худое лицо с обшитой жемчугом повязкой на лбу. На лице индеанки появилось недоверчивое и одновременно испуганное выражение.

– Возможно ли? Значит, и вы тоже меня не узнаете? О, госпожа Анжелика, ведь я Женни Маниго!

Это было настолько невероятно, что в первый момент Анжелика не могла вымолвить ни слова, но затем раскрыла объятия, и «чужая» индеанка бросилась ей на шею.

– Женни! Бедная моя Женни!

– О, госпожа Анжелика! Вы-то не отказались меня обнять!

Анжелика чувствовала, как под потертой рваной кожаной одеждой дрожит худенькое тело По лицу Женин текли слезы, которые она не могла сдержать.

Пережив столько мук, она трепетала теперь от радости и признательности.

– Не будем плакать! – сказала она, отстраняясь и пытаясь опять улыбнуться.

Казалось, она не осознавала, как сильно изменилась с того рокового дня, когда ее похитили неизвестные индейцы и увели с собой в лес, где следы ее затерялись.

– Как я счастлива, что вновь вижу вас, госпожа Анжелика. Неужели это в самом деле вы? Я столько думала о вас, так молила небо оградить вас от опасностей, подстерегающих нас на этой проклятой земле, чтобы я могла надеяться хоть когда-нибудь вас увидеть.

К ней быстро возвращался ее французский, тот бойкий и слегка напевный говор ла-рошельских женщин.

В ее глазах блеснула лукавая искорка, когда она увидела, что Анжелика, помимо воли, вопросительно поглядывает на мальчика, ухватившегося за ее платье.

– Вы хотите знать, чей это ребенок? Но ведь… он мой!

– Конечно, но…

Женни расхохоталась, словно услышав удачную шутку, и вновь стала похожа на прежнюю непосредственную рошелезку.

– Вы уже несколько лет живете на американской земле и знаете не хуже меня, что для индейцев силой взять женщину, будь она пленницей, рабыней или женой, означает навлечь несчастье на вигвам. Не для того я день за днем отказывала господину моему Пассаконавею, чтобы прийти к своим родным с ублюдком, прижитым от индейца, и жить в позоре! Я сказала, что это мой сын, но другого у меня никогда и не было… И вы сами перерезали ему пуповину, и имя ему выбрали вы. Это Шарль-Анри, мой маленький Шарль-Анри…

– Шарль-Анри!

Приглядевшись к малышу, Анжелика действительно узнала Шарля-Анри с его вечно встревоженным взглядом, хотя на сей раз надо было отдать ему справедливость: он имел все основания для беспокойства.

– Я ничего больше не понимаю! Где же вы были, Женни?

– Я была на земле пемакуков и бежала оттуда. А затем мне пришлось бежать и из Голдсборо.

Они сели вдвоем на каменные плиты у камина, потому что Женни отказалась садиться в кресло или на скамейку. В очаге горел огонь, они тихо беседовали вдвоем, и старшая дочь супругов Маниго рассказала Анжелике обо всем, что пришлось ей пережить по милости несправедливой судьбы.

Она была схвачена одним из вождей племени пемакуков, который во главе небольшого отряда рыскал в окрестностях Голдсборо.

Род вонолансетов, к которому принадлежали пемакуки, состоял из множества племен, кочевавших в поисках пищи и добычи после распада союза Нарангезетов. Большая часть из них укрывалась в горах, изредка совершая походы к поселениям белых. Эти индейцы сторонились обычных путей, не желая вести меновую торговлю и принимать участие в войнах. Большей частью они занимались охотой и рыбной ловлей.

Женни Маниго провела несколько лет в зеленых горах, где было селение пемакуков, не имея ни малейшей возможности дать о себе весточку родным. Ее отдали матери сагамора Пассаконавея, что означает «медвежонок». Каждый вечер вождь Пассаконавей приходил к порогу хижины, где поселили молодую пленницу, возложив на нее обязанности служанки. Опустившись на колени, он ставил перед собой миску, наполненную сухими тыквенными семечками. Это было признанием в любви: вождь тем самым давал понять, что пленница пробудила пылкую страсть в его сердце и что он ждет от нее ответа на свое горячее желание. Если бы она взяла тыквенное семечко, это означало бы, что она дает ему согласие.

– Сначала я была в ужасе и со страхом ждала неизбежного, как мне казалось, позора. Но я быстро поняла, что все зависит только от меня. Никто не принудит меня силой, и за отказ меня не подвергнут наказанию. Удивительно, что любовь женщины, если она не дарит себя мужчине добровольно, не доставляет дикарям удовольствия и не ценится. В этом смысле женщина, которой приходится так тяжко работать, остается повелительницей и королевой, причем она не упускает случая показать свою власть. Тогда я успокоилась и стала думать только об одном: как ускользнуть от моих похитителей, как добраться до своих и увидеть мое дитя, маленького моего Шарля-Анри. Эта мысль буквально преследовала меня, ведь в груди моей еще сохранилось молоко, и женщины помогали мне сцеживать его. Я быстро поняла, что убежать будет совсем нелегко. Окружавшие нас горы казались такими безлюдными, словно находились на краю света. Мужчины уходили на охоту или отправлялись в набег, но к нам не показывался никто. Только два раза в селение пришли чужие люди.

В первый раз это был отряд воинов из племени алгонкинов и абенакисов.

Командовали ими знатные господа из Канады, очень любезные и веселые.

Услышав французскую речь, я готова была броситься к ним и молить о помощи.

Но я вспомнила, как мне говорили, что в Новой Франции нетерпимость папистов к протестантам проявляется даже сильнее, чем в самой Франции. Из-за этих фанатиков моя семья бежала в Америку. Если бы они узнали, что я гугенотка, то обошлись бы со мной точно так же, как с пленными англичанами: или увезли в Монреаль, чтобы там окрестить, или отдали бы своим абенакисам. Я осталась бы пленницей, но на гораздо худших условиях. Поэтому я не только не сделала попытку подойти к ним, но стала от них прятаться.

Они завербовали в свой отряд нескольких молодых воинов из нашего племени, обещая им, если примут участие в налетах на английские деревни, не только богатую добычу, но и то, что они наверняка попадут в рай. Они намеревались идти на Бостон и говорили, что скоро покончат с этими еретиками. Наши воины вскоре вернулись, потому что в деревнях, которые грабили уже много раз, больше нечего было взять.

Между тем Пассаконавей заметил, что я всеми средствами стараюсь избежать встречи с моими соотечественниками. Не в силах понять причину моих опасений, он вновь стал надеяться, что я отвечу на его чувства. Он решил, что я сторонюсь французов, потому что его ухаживания возымели действие.

Отныне мне предоставили большую свободу. Я продолжала ежесекундно обдумывать планы бегства, всей душой стремясь к берегам, где остались мои близкие, не упускала ни единой возможности выведать, каким путем можно туда добраться. Нашему племени пришлось покинуть насиженное место: на юге поднял мятеж великий сагамор Нарангезет, которого называли королем Филиппом; французы поддержали его, и все индейцы, жившие в этих краях, должны были или принять чью-то сторону, или уйти. Я догадалась, что мы движемся на восток, иными словами, приближаемся к тем местам, где меня похитили.

Пассаконавей велел ставить вигвамы на месте прежнего поселения своего племени, которое некогда было одним из самых многочисленных в роду вонолансетов. Вскоре появились военные отряды абенакисов, спешившие на помощь королю Филиппу, которого разгромили англичане, и в этот раз Пассаконавей ушел с ними. Я бежала именно тогда, когда вождь отсутствовал…

Анжелика велела принести воды, так как Женни отказалась пить что-либо другое. Впрочем, она не притронулась и к еде.

– Как же долго я шла! Как долго! – продолжала она после паузы. – Я не смогла бы показать дороги, которые выбирала… Все дни и все ночи были одним усилием, одним стремлением – выжить и дойти… добраться до Голдсборо, к моим родным.

Я встречала индейцев из других племен: сначала пряталась от них, потом стала расспрашивать; без колебаний брала каноэ или пирогу; шла по следам охотников, ночевала в факториях; сумела пробраться даже на корабль, который спускался от устья Кеннебека к Мон-Дезер, и, наконец, достигла желанной цели.

Я добралась до Голдсборо! Войдя в деревню, я стала ходить от одного дома к другому, спрашивая, где живет Рене Гарре, мой супруг.

Представьте теперь мой гнев, ужас, смертельное разочарование, когда, войдя в указанный мне дом, я обнаружила там эту Бертиль! Ребенка я узнала сразу, то был мой сын Шарль-Анри. Но она, она тоже была там и вела себя как хозяйка дома! И притворялась, что не узнает меня. Там были еще какие-то люди: когда я начала кричать, они стали смеяться, и я поняла, что в моем французском половина слов – из индейского диалекта. Видимо, они приняли меня за полубезумную или пьяную индеанку. Бертиль попросила их пойти за помощью и, когда мы остались одни, подошла ко мне. В глазах ее я увидела бешеную злобу, но она сумела овладеть собой. Я помимо воли подумала, что она стала очень красива. Схватив меня за руку, она прошипела: «Убирайтесь отсюда, Женни Маниго! Теперь я жена Рене Гарре. Я! Только я! Он женился на мне, слышите! А вас нет на свете, вы мертвы! Поняла, грязная индеанка?»

Женни вновь умолкла, безнадежно покачивая головой.

– Она ничуть не изменилась, поверьте мне.

Тон у нее был такой, словно они с Анжеликой говорят об общей подружке, пойманной на мелких пакостях.

– В детстве, стоило взрослым отвернуться, она начинала говорить гадости. Я и тогда ей не спускала, а уж в тот день тем более не собиралась уступать…

Ухватила за волосы, и очень скоро ее прелестный чепчик полетел клочьями…

Прибежавшие на подмогу жители Голдсборо увидели двух сцепившихся гарпий, превосходящих свирепостью и кровожадностью диких кошек. Им понадобилось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что какая-то грязная всклокоченная индеанка, в оборванной кожаной одежде, с потрескавшимися босыми ногами, колотит Бертиль Мерсело. Индеанка гордо выпрямилась им навстречу; на ее украшенном синяками лице сверкали глаза, которые некоторым показались знакомыми.

Схватив маленького Шарля-Анри, она крикнула:

– Я Женни Маниго! Вы забрали у меня все: мужа, ребенка. Вы меня предали, и я ухожу! Но я не оставлю своего сына этой потаскухе… этой шлюхе!

С мальчиком на руках она ринулась прочь. Никто не остановил ее и не бросился в погоню.

Анжелика выразила сожаление, что в тот день в Голдсборо не было ее супруга Рене Гарре.

– Да нет же, он был там, – возразила Женни. Она видела его, такого же растерянного и испуганного, как все остальные. А потом он помогал Бертиль подняться. Тупая скотина!

Она разочарованно пожала плечами. Да, она узнала его, своего мужа. Это был он. И в то же время не он! Совершенно чужой человек!

Супруг, семейный очаг, родные – все, о чем она грезила долгие годы, более не существовало. Для нее они стали чем-то нереальным, как и сама она, должно быть, была для них призраком, поднявшимся из могилы.

Помолчав, она продолжила рассказ о своей печальной эпопее.

Вечером она сидела у костра, который развела на берегу какой-то речушки, и пекла съедобные корни, чтобы накормить ребенка. И тут кто-то окликнул ее из-за кустов, шелестящих ветками под порывами поднимающегося к ночи ветра.

– Малышка Женни! Малышка Женни!

Перед ней вдруг возник старый Сирики: в темноте были видны только белки его глаз и седые волосы.

Она призналась, что только в этот момент почувствовала, как разжимается кулак, стиснувший ее сердце. И тогда она разрыдалась.

– Он напомнил мне детство, те счастливые дни, когда он играл с нами, с моими сестрами и со мной, забавлял нас, шутил, заставлял танцевать, позвякивая своими золотыми браслетами. Он появился передо мной как тогда, украдкой: когда нас наказывали, он утешал нас втайне от родителей. А сейчас только он бросился за мной. В этот раз он не принес мне конфет, не утирал слезы батистовым платочком. Но таким же проникновенным голосом, каким в детстве ободрял нас, начал рассказывать мне про Вапассу.

При свете костра он нарисовал ей план на песке, чтобы она могла туда добраться, и расстался с ней не прежде, чем она дала обещание доверить Шарля-Анри госпоже Анжелике – Я поняла, что он хотел сказать… Мне предстояло вернуться в лес, и бедный Сирики знал это. Ничего другого мне и не оставалось. Но я не должна была подвергать таким испытаниям ребенка, и он указал мне путь к спасению путь к вам, госпожа Анжелика! Мысль о вас дала мне силы, и вот я здесь.

Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее на руках, посасывая корень ююбы – Ты ведь знаешь госпожу Анжелику, правда, Шарль-Анри? – спросила его Женни. – Ты доволен, что я привела тебя к ней, как и обещала? Ты знаешь ее, правда?

Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием, не в силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на Анжелику, слабо улыбнулся, потому что и в самом деле ее узнал.

– О! Он любит вас! – воскликнула несчастная мать. – Я в первый раз вижу, как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить. Вот он!

Берите его. Я знаю, нет ничего лучше, как жить под вашим покровительством, заслужив вашу любовь.

Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то, что ей неизбежно придется вступать в тяжелые объяснения с господином Маниго, который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился бы отдать его на воспитание папистам.

– Женни… Но это невозможно! Ваш сын родился в семье гугенотов. Он протестант, а мы католики.

– Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.

У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она встала перед Анжеликой на колени.

– Сжальтесь! Не отказывайте мне из-за этих глупостей! Умоляю вас! Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его, как хотите, но пусть он навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом. С меня довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от непреклонных реформатов. Эта вера принесла нам слишком много несчастий. Все, все произошло только из-за нее: юность, отравленная насмешками и преследованиями, бегство и изгнание, а теперь… Посмотрите, во что я превратилась на американской земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели… (она закрыла лицо руками). Ла-Рошель!

Ла-Рошель! – прошептала она, всхлипывая, как ребенок.

– Хорошо, – сказала Анжелика, не желая еще больше расстраивать бедную Женни, – мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же вы собирается делать? Каковы ваши намерения?

Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.

– Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!

– К вонолансетам?

– Да, к моему господину Пассаконавею.

– Женни, но ведь это безумие. Вы бежали от него, и кто знает, как встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.

– Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть от его руки, но (и она улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.

– Но, Женни, это совершенно невозможно! Не можете же вы, рожденная в Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез решиться на такое существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей или возлюбленной индейского сагамора?

– Почему бы и нет?

– Но, Женни, – повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить ее, они же ужасающе грязные!

Женни Маниго равнодушно взглянула на свою оборванную одежду, потертые мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.

Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.

– О! Да ведь это всего лишь медвежий жир. Хорошо защищает от блох и комаров летом, а зимой предохраняет от холода.

Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и веки ее были странно белыми на фоне загара и жира, покрывавшего лицо. Затем она улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.

– Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в моей душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а главное, не давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую любовь, которая была совсем рядом, только я была не способна ее понять. Я не только обязана жизнью этой любви – благодаря ей я была окружена заботой и вниманием, меня почитали и баловали, я была счастлива, сама того не замечая.

И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной, поруганной мечте пришла другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она дала мне силы последовать совету Сирики, совершить последнее отчаянное усилие, дабы исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже говорила вам, как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все тяготы зимы, одна мысль поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта и передам вам сына, я смогу устремиться навстречу моей любви. Той, что ждет меня в глубине лесов. Я шла на лыжах по глубокому снегу, неся на спине малыша; когда поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь кочующего племени и оставались там в течение многих дней, а иногда и недель. Потом я вновь уходила, порой одна, порой присоединившись к какому-нибудь обозу. И пока я шла, прошлая моя жизнь отступала все дальше и дальше. Я думала о Пассаконавее, вспоминала, как день за днем, год за годом он терпеливо являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих страстное желание, не позволяя себе ни малейшего знака неудовольствия при моем отказе. Я сравнивала его с тем, другим – с «очаровательным» Гарре, любимцем ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена! Я и сама сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в мыслях не смела признаться себе, что ненавижу его – ведь все считали его таким милым, таким добрым, таким внимательным.

Он был красив в своем офицерском мундире, и я была ослеплена. Но этот столь любящий, столь заботливый на людях муж ночью превращался в грубую скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти, ради этого он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои недомогания, на мои чувства, на мои желания.

Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась только моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к тыквенным семечкам и тем самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея, который так долго ждал этого мгновения. Мечтаю, как проскользну обнаженной под меховое покрывало и раскрою ему свои объятия, как обовью руками его прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго сдерживаемой страсти, как прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.

Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям и решителен.

– Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это претит.

Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со мной, как европеец и француз Гарре!

В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился к ней.

Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь обратился на Анжелику.

– Прощайте! – вскричала она – Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю небо, что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше лицо!