Анжелика с состраданием взглянула на подростка, которого охранник, чью голову покрывало некое подобие стального бритвенного таза, – английская каска, – ввел в зал Совета, бесцеремонно подталкивая в спину тыльной стороной алебарды.

Ей было понятно волнение молодого фермера из приграничных районов, оторванного от труда землепашца и пастуха овечьих стад и выставленного на обозрение перед этим ареопагом, состоящим из важных судей, облаченных в черное с белыми брыжами схоластов, рассевшихся за массивным столом под лепным потолком зала, еще более мрачного, чем их монашеское одеяние. Ему предстояло поведать им историю о чудовищных злодеяниях, совершенных там, в стороне поросших зеленью гор, в результате которых он лишился всех своих близких.

Взгляд его удивленно мигающих глаз, поначалу не различавших ничего, кроме этих обращенных к нему бледных и суровых лиц, не мог оторваться от единственного доброжелательного женского лица.

А так как он заметил к тому же, что эта величественная, очень красивая дама скрывала под складками просторной шелковой накидки признаки скорого материнства, у него перехватило дыхание и сжалось горло: он вспомнил о своей бедной матери, вынашивавшей и рожавшей почти каждый год. Вместе с тем открывшаяся его взору картина и это воспоминание придали ему смелости, чтобы приступить к рассказу и отвечать на вопросы, которые задавались как будто нараспев, подчеркнуто торжественным тоном, словно для того, чтобы еще больше потрясти его. Он готов был ответить на любой вопрос.

– Имя?

– Ричард Харпер.

– Откуда родом?

– Из Эденс Фяллза, на реке Аннонносук.

Он перехватил тяжелые взгляды, которыми обменялись эти салемские господа. И вот на него уже смотрят пронзительно-испытующе, изучают с головы до пят, от взъерошенных на макушке волос цвета спелой ржи, выдубленной кожи лица до обутых в чужие ботинки, израненных о колючий кустарник и острые камни ног.

И вновь он подавил рыдания. Взгляд бледно-голубых глаз молодого англичанина с надеждой устремился к глазам этой женщины, единственной из присутствовавших напоминавшей ему мать, и сразу же волнение оставило его.

Казалось, светлый луч, исходивший из глаз этой женщины, упал на него, и в этом взгляде ему почудилась улыбка. Он приготовился давать показания.

Это продолжалось все утро. Накануне Анжелика и Жоффрей де Пейрак, возвращаясь из двухмесячного морского путешествия вдоль побережья Новой Англии, приведшего их к Нью-Йорку, остановились в маленьком салемском порту.

Они прибыли туда с дружественным и деловым визитом. Однако эта крошечная столица английской колонии Массачусетса встретила их волнениями. На пирсе их поджидала группа угрюмых нотаблей и пасторов.

Они сообщили вновь прибывшим о том, что канадские французы и союзнические индейские племена возобновили нападения на северные поселения Новой Англии.

И вот должностные лица этих штатов просят гостей, приезд которых для них знак Божьего благоволения, принять участие в работе чрезвычайного Совета, собирающегося для обсуждения сложившейся ситуации.

На правах их французских соседей и владельцев Мэнских поселений, входивших в юрисдикцию Массачусетса, они обращаются к графу де Пейраку с просьбой напомнить квебекским властям о данных ими обещаниях, а также к Анжелике, которой согласно распространявшимся о ней легендам дано было умиротворять даже самых свирепых вождей индейских племен.

– Если вы имеете в виду Пиксарета, вождя патсуикетов, так знайте, что вот уже более года мне ничего о нем не известно, – возразила она.

– А не участвовали ли какие-нибудь французы в нападении на английские поселения? – поинтересовался Жоффрей. – И не возглавлял ли его иезуит?

Для ответа на эти вопросы следовало познакомиться со свидетельствами потерпевших.

В начале заседания, проходившего в Консул-хаус Салема, были выслушаны показания тех, кого израненными и чуть живыми подобрали и доставили сюда фермеры окрестных долин.

Первым из опрошенных оказался растерянный, заикающийся фермер, все еще пребывающий под впечатлением выпавших на его долю несчастий. Он не видел ни французов, ни иезуита, ни туземцев, так как в тот день был в отъезде. На месте деревни и своего дома он нашел обгоревшие руины и пепел, пронзенные стрелами и скальпированные трупы стариков родителей; жену, детей и слуг наверняка взяли в плен и увели в горы – отдаленные и труднодоступные районы реки Святого Лаврентия, где крещенные французами индейцы, присоединив к мерзостям языческого идолопоклонства распятие и четки, превратят пленников в рабов, и уже больше никто никогда их не увидит.

Слезы струились по обветренному лицу землепашца, что, казалось, раздражало салемских пуритан, воспринимавших их как свидетельство малодушия перед лицом испытаний, ниспосланных Божественным Провидением. Ведь все эти люди были выходцами из Верхнего Коннектикута, наследниками массачусетских диссидентов, которые время от времени восставали против незыблемых законов колонии и отправлялись учреждать свою церковь в плодородных поймах большой реки на западе. Однако, как только индейцы из Наррагансета или Вобенаки накатывались с севера, угрожая им, эти одержимые свободой, находившие требования регентов чересчур строгими, обращались за помощью к Массачусетсу, так что обитателям Бостона и Салема приходилось организовывать карательные экспедиции вроде той, которая готовилась в 1637 году против племени пекотов, истреблявших поселенцев Коннектикута, а еще прежде – против наррагансетов.

И вот Ричард Харпер безостановочно сыплет словами, устремив взгляд на Анжелику, одно присутствие которой, казалось, придавало ему силы выстоять наперекор всему.

Он довел до конца рассказ, обретший классическую завершенность благодаря многократным повторам о пробуждении семьи ранним утром, тихим, как все предыдущие, о вражеском отряде, появившемся словно из-под земли, разграбившем одинокую лачугу, завладевшем нехитрым скарбом: оружием, хозяйственным инвентарем, съестными припасами, угнавшем с собою всех встретившихся на его пути домочадцев в ночных рубашках, босиком.

– Отряд состоял из четырех индейцев и двух французов, – заявил он.

Пленники, в числе которых были его отец, мать, шестеро братьев и сестер, служанка и он сам, в течение долгих часов шли за ними следом, как обреченные. Младшие братья Бенджамин и Бенони, грудные близнецы, кормились «из рожка», то есть были искусственниками, поскольку у их матери не было молока.

На первом привале на лесной поляне индейцы отсекли близнецам головы, «из жалости», как заявили они, «из милосердия», потому что не могли обеспечить их молоком на протяжении этого долгого и трудного пути через леса и горы в Канаду. «Из милосердия», – тщился объяснить на плохом английской языке один из французских джентльменов потерявшей рассудок и голосившей от горя матери, чтобы успокоить ее. Но она ничего не хотела слушать и вопила по-прежнему. В конце концов один из абенаков раскроил ей череп своим томагавком из опасения, что ее крики привлекут английских фермеров со Спрингвея, которые должны были в скором времени обнаружить следы нападения.

Потом они вновь пустились в путь, увлекая за собой остальных детей, потрясенногоотца иподвергшуюсянадругательству девушку.

Что касается его самого, Ричарда, старшего из братьев, то, воспользовавшись смятением и суматохой, произведенными этим тройным убийством, он устремился в соседний лес.

Проследив затем, как конвой, не заметив его отсутствия, пересек поляну и скрылся в зарослях, он, недолго думая, пустился во всю прыть и короткими перебежками оторвался от своих врагов. После нескольких дней пути ему удалось добраться до жилых мест. Теперь он признает, что, охваченный ужасом, думал лишь о том, чтобы убежать как можно дальше. Теперь он осуждает себя, что не предал христианскому погребению, бросив на съедение диким зверям, свою бедную мать, которая снится ему каждую ночь с проломленным черепом, распростертой рядом со своими обезглавленными младенцами…

Тут Анжелика поняла, что не сможет вынести продолжения и ей пора удалиться.

Лица поплыли перед ней в контрасте белого и черного: белых воротничков и бород, черных одеяний и мебели в сумраке, с трудом рассеиваемом дневным светом, проникающим через тонированные стекла оконных импостов.

Выделяющаяся на фоне светлосерой фрески остроконечная борода и блеск бриллианта в левой серьге сэра Томаса Кранмера, представителя губернатора Новой Англии, который с едкой и вместе доброжелательной улыбкой наблюдал за ее смятением, а также профиль пирата Карибского моря, идальго, благородного сеньора Аквитанского, попросту говоря, ее супруга графа де Пейрака, за спиной которого высился слуга-негр Куасси-Ба, заметный лишь благодаря агатовым белкам глаз и яркому султану, украшавшему его тюрбан, вернули Анжелике отчетливость восприятия. Придерживая полы своей просторной накидки, она поднялась и удалилась, благословляя в душе сдержанность английских нравов, позволявших покинуть любое общество без каких-либо объяснений, ибо любопытство к причинам такого ухода грозило обернуться неловкостью как для вопрошающего, так и для вопрошаемого.

На улице она сняла шляпу и чепчик. Ее волосы прилипали к потным вискам.

Быстрым шагом она направилась к дому миссис Кранмер, где они остановились.

Дурнота прошла. Но стоило ей прилечь на постель в отведенной им большой спальне, как она почувствовала боль в пояснице, и вновь подступило удушье.

Она встала и подошла к окну, задумавшись об этой своей новой беременности, которую так ждала.