ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ПЛОТ ОДИНОЧЕСТВА

Выздоровление, которое происходит из-за маисовой похлебки, обогащенной мясным порошком, это один из феноменов, оправдывающих замкнутость мира и усиливающих веру в Бога. На самом деле нужно так мало земных даров, чтобы вернуть из могилы маленьких детей, полных жизни, которых голод сделал похожими на цветы, увядшие без воды.

Анжелика накормила их маленькими порциями, словно птенцов, позволяя им заснуть между глотками. А теперь они просыпались, как и раньше, в то прекрасное утро в Вапассу, и выскальзывали из кровати на маленьких похудевших ножках, горя нетерпением пуститься на исследование всех интересных вещей, которые сулил им новый день.

И Шарль-Анри, который был очень заботливо укутан, и заставил близнецов натянуть поверх ночных рубашек халатики, подошел к Анжелике и сказал:

– Можно, матушка, я буду вам помогать ухаживать за «умершим»?

Неужели ему удалось выйти из комнаты, осмотреть дом и обнаружить в большом зале неподвижное тело? Без сомнения.

Накануне, – действительно ли это было накануне? – в течение нескольких часов она работала словно трудолюбивый муравей, перетаскивая неоценимые сокровища: мешочки с толченым мясом, с диким рисом, с мясом и фасолью, с сухими фруктами, которые она старательно разложила и разделила их содержимое на ежедневные порции. О! Дорогой и святой хлеб насущный!

Она варила похлебку и думала о том, что ее дети теперь оживут. Они глотали драгоценную еду, даже не открывая глаз. Потом она поела сама. И тут она вспомнила слова, сказанные умирающим священником: «Я – отец д'Оржеваль!»

Она не понимала, зачем Уттаке понадобилось его спасать, если она собственными ушами слышала слова Уттаке: отец д'Оржеваль мертв.

Правда, не было никакой уверенности в том, что именно Уттаке, вождь индейцев-могавков, прислал ей эту спасительную посылку. А несчастный мученик, быть может, просто потерял разум от перенесенных страданий.

Она слышала, как он стонал:

– Я больше не могу выносить их, этих дикарей! Я не могу больше терпеть!..

– Нет, – ответила она Шарлю-Анри, – ты очень мил, мой малыш. Но я предпочитаю, чтобы ты получше следил за малышами.

Она взяла гребень и причесала детей, а потом сделала прическу себе.

Вот так. Достаточно немного похлебки, чтобы почувствовать себя достойным жизни.

Жизнь по сути дела – это пища. Не начинай думать об этом, не утомляй себя. Впереди еще много дней зимовки.

Но главное – свершилось чудо, когда она решила уже, что все потеряно. Даже «мертвец» был спасен.

Она так до конца и не поверила, что он – Себастьян д'Оржеваль, она приписывала его слова тому, что он просто потерял рассудок, да и она сама была на грани забытья. Анжелика помнила, как отец де Марвиль объявил о его смерти, и она считала, что иначе быть не может.

Однако, она начала разрабатывать план по его спасению: травы, отвары, корпия, – все это у нее было. Она также варила ему бульон, чтобы подкрепить его силы.

К тому же необходимо было поместить его в тепло, поближе к очагу. Согреется ли он? Вернется ли к жизни? Сумеет ли она возродить это почти бесчувственное тело к жизни и превратить его в сильного человека, способного перенести трудности зимовки?

Она боялась показывать такому малышу, как Шарль-Анри, человека, настолько измученного жестокостью взрослых. Но мальчик вырос в суровых условиях Северной Америки и был потрясен меньше, чем она. Он представлял жизнь в виде театральной мистерии, где каждый персонаж играл свою роль.

Здесь, в глубине этих диких лесов с водопадами и бескрайними озерами, в представлении участвовали с одной стороны – человек в черной рясе, миссионер, а с другой – язычники, приговорившие его к смерти из-за его веры в Божественную силу.

Она перебинтовала его с головы до ног. Она проделала эту операцию прямо в большом зале, где он лежал с самого своего появления здесь. Он продолжал дышать, но очень слабо, настолько слабо, что она сомневалась, стоит ли продолжать труды по его спасению.

Когда она отделила крестик, то несмотря на все ее предосторожности (она смачивала тело теплой водой), на коже остался кровавый след.

Она промыла распятие водой, полюбовалась игрой рубина и положила его на чистую тряпку.

Ей невозможно было определить, во что он был одет. Когда она распорола кожаный мешок, то ей стоило большого труда отделить от тела лоскуты черной рясы. И везде – ожоги, многие из которых казались очень тяжелыми.

Несчастный бедняга! Несчастный бедняга! Она не могла остановиться и, пока перевязывала его, приговаривала таким образом. Она не могла понять, как, имея столько ран, он сможет вернуться к жизни. Но когда она дважды обмыла тело, руки, ноги, то заметила, что ожоги нанесены топорами, накаленными в огне, или раскаленным шилом, чтобы проткнуть мускулы. Оставалась еще довольно большая поверхность нетронутой плоти. Не подвергалась надругательству и самая важная часть тела мужчины.

Это было характерно для ирокезов, которые уважали то, что в глазах их жертвы было самым святым. Они никогда не подвергали человека пытке с целью унизить его достоинство. Еще больше они уважали того, кто с честью перенес страдания и принял мучения бесстрашно. Выдержать и перенести пытки считалось самым ценным опытом, волей, мысль и приготовления к которой, возвышались над их жизнью с рождения до самой смерти, и чем мучительнее была смерть, тем по их мнению, она была достойнее.

Случайно Анжелика узнала от канадцев, что ирокезы были способны мучать свою жертву от двенадцати часов до двух суток, и человек не умирал. С этой целью они старались пролить как можно меньше крови.

– Это наука, – сказали ей. – И гуроны или ирокезы очень искушены в этой науке.

На этот раз можно было подумать, что его мучали так, чтобы он смог выжить. Но однако, они очень постарались!

Ей было дурно.

Несмотря на холод, проникающий в окна, она обливалась потом.

Она всматривалась в его лицо, на котором не читалось ни малейшего признака жизни, одно лишь слабое дыхание говорило о том, что он еще не умер. При помощи ножниц она как могла подстригла его бороду, и решила, что теперь пора переносить его в комнату.

Когда она постаралась его перетащить, он издал глубокий стон. И ей стало ясно, что он снова испытывает боль.

– Мне нужно вас перенести, – объяснила она, надеясь, что он поймет ее слова.

Но он снова потерял сознание, издав тяжелый хрип. Когда она наконец дотащила его до постели и поднесла к его губам зеркало, то решила, что он вздохнул в последний раз.

Она не знала, стоит ли располагать его близко к огню. С одной стороны он рисковал простудиться, с другой – умереть от ожогов, как несчастный король Испании, который будучи больным, не смог найти никого, кто бы отодвинул от него жаровню, потому что по этикету этого никто сделать не мог.

А ведь несчастный и так обгорел.

Шарль-Анри подал ей идею.

– Мы должны положить его в нашу кровать. Здесь всегда тепло. Положите его на один край, нас – на другой, а сама, посередине, вы сможете ухаживать за всеми нами одновременно.

– Ты прав, мой мальчик.

На этот раз она согласилась с ребенком. Он помог ей уложить священника на край кровати, держа его изо всех сил за ноги. Они предприняли несколько попыток, а несчастный стонал.

Наконец, он был уложен, и она облегченно вздохнула при виде того, что он находится в убежище, в котором он либо сможет поправиться, либо достойно отдать Богу душу.

При помощи нагретых камней, обернутых в шкуры, она сделала грелки для того, чтобы поддерживать в тепле несчастного священника и поддерживать его силы. После того, как он поборол кому, ему нельзя было снова погружаться в состояние летаргии, которая стала бы для него смертельной. Ход его выздоровления должен был бы привести к возвращению сознания, и это поставит его в ряд живых. На подушку, наполненную травами, она натянула свежее белье. Ночью она сможет смачивать его губы, давать ему питье, следить за температурой, облегчать его страдания, менять компрессы, смазывать болезненные раны целебной мазью.

Положив его на кровать, она отдохнула и потом подстригла его волосы. При этом она обнаружила следы выстриженной тонзурки, что свидетельствовало о том, что это все-таки был священник.

Затем она промакнула его виски и затылок медицинским уксусом.

Она понимала, что такая забота, которая для нее была привычным и нормальным занятием с самого детства, сближает ее и ее подопечного. Хоть он и был незнакомцем, но она испытывала к нему чувства, похожие на те, которые питает мать к своему ребенку.

Она старалась не забывать, что он – отец д'Оржеваль, их враг и убийца, но она знала, что ничего так не роднит чужих людей, как забота и помощь врача больному.

Она с самого начала пыталась бороться против привязанности, возникающей между ними; с ее стороны из-за старания вылечить его, с его – из-за его зависимости.

Когда пришел вечер, она уложила детей, приготовила лекарства на ночь, проверила очаг, и никак не могла решиться на то, чтобы лечь рядом с этим неподвижным телом. Она спрашивала себя, мучимая вопросами:

«Что я должна делать? Имею ли я право?.. Что называется в наше время человеческим долгом?.. Я за ним ухаживаю… Но кто он такой?.. Самозванец?.. Или действительно наш враг?.. В обоих случаях – это опасно… Я спасла Амбруазину. Я вырвала ее из рук людей, которые хотели убить ее. И таким образом я позволила ей и дальше совершать преступления. Я подвергла свою дочь опасности!..»

Она поставила распятие священника на камин и глядела, как отблески огня играют на гранях рубина.

– О, животворящий крест Божий, прости меня, – сказала она вслух. – Я знаю, что только ты – источник Чуда.

Ночь прошла спокойно. Наутро она проснулась, уверенная, что все, что случилось в предыдущие дни – плод галлюцинаций. Но он был рядом, что обрадовало и напугало ее. Ибо она не могла забыть, что обязана спасением детей его появлению.

В первый же день, когда она увидела, что малыши уже вовсю бегают по дому, она решила вывести их на воздух.

Солнце сияло. Его лучи с трудом проникали через заснеженные окна. Но догадываться о его сиянии было недостаточно. Нужно было почувствовать ласковое прикосновение его лучей. Ибо Анжелика знала, как целительно влияет солнце на разного рода болезни, как хорошо оно помогает ослабевшим. Жоффрей рассказал ей, как в детстве, после того, как крестьянин вернул его, избитого, истерзанного мальчика, матери, после того, как вынес из кровавого побоища, в котором погибла его кормилица, мать посадила его на террасу дворца в Тулузе. Он провел там годы, предоставленный лучам бога Фебуса и восстановил здоровье.

Она вывела их на платформу на крыше, и там они стояли, освещенные золотым светом, щуря глаза, не привыкшие к такому сиянию, покрасневшие от дыма и постоянной темноты.

Но холод подкашивал их силы. Шарль-Анри хотел сказать что-то, но не смог; мороз сковал его, и он так и остался стоять с открытым ртом.

Анжелика поспешила вернуть их в теплую комнату. Она разожгла большой огонь в очаге и поставила большой котел с водой. Детей она уложила в кровать и дала теплого питья с медом, который обнаружила среди других даров индейцев. Потом она принесла горячей воды и наполнила деревянный чан, в который окунула малышей.

Они тут же порозовели и оживились, что-то лепеча. Близнецы принялись о чем-то рассказывать, размахивая руками и разбрызгивая воду.

Анжелика не могла понять их детского языка, только некоторые слова: корабль, птица, не надо! не надо!

– Что они говорят? – спросила она у Шарля-Анри, для которого этот язык был вполне понятен, и который слушал детей, покачивая головой.

– Они говорят, что воды еще не схлынули, и не надо выпускать голубку, как в Ноевом Ковчеге!.. Я рассказал им, что мы находимся в Ноевом Ковчеге. Им это очень понравилось. Но они говорят, что еще не время выпускать голубку, потому что на улице очень холодно… О! Мама, это правда. Ей негде будет сесть. Она не сможет летать. Смотрите, они машут руками, чтобы показать, что она не сможет летать.

В это время Раймон-Роже с шумом плюхнулся в чан, и сестра тут же повторила его трюк.

– Видите, они показывают, что она упала бы как камень…

Шарль-Анри повернулся к кровати и крикнул:

– Мертвый дядя, правда еще не время выпускать голубку?

– К кому ты обращаешься?

– К мертвому дяде… Я часто с ним разговариваю, пока вы готовите еду или ищете дрова.

– И он тебе отвечает?

– Нет, но он все слышит.

Потом температура упала еще, и снова разразилась буря. Холод был таким свирепым, что даже снег не смог выпасть. Это был сухой ураган, с северо-восточным ветром, который канадцы называют «врагом человека». Этот ветер прилетел с Полюса, и обрушился на поверхность земли, вырывая с корнем деревья, «срезая» кустарники и унося целые дома и вигвамы вместе с обитателями.

В этом году зима была такой суровой, что даже медведи замерзали в своих берлогах, что вообще случается крайне редко.

Иногда Анжелика боялась, что ветер разрушит их жилище или сорвет крышу, но, к счастью дом был построен на славу, глубоко вкопан в землю и в скалу.

Она перенесла в общую комнату запас дров, он занял добрую четверть площадки. Теперь ей не надо было выходить, и все они провели долгие дни, кутаясь в меха, лежа на кровати. Она давала детям и больному теплые отвары, и особенно липовый и мятный, чтобы они лучше спали. Вставала она лишь для того, чтобы поддерживать огонь и готовить еду.

Детей, казалось, не пугал шум ветра за стенами. Ветры севера были для них чем-то вроде няньки, которая укачивала и убаюкивала их. Она же всегда была начеку: то она прислушивалась к вою бури и боялась, что она разрушит жилище, то следила, чтобы угли не выскакивали из очага на пол.

Ей надо было перебинтовать раненого, а это было трудным и неблагодарным занятием.

Он оставался без движения и без сознания.

В некоторые моменты она чувствовала, что он находится где-то очень далеко, в тех местах, где он мог восстановить свои силы. А в другое время ей казалось, что он неумолимо приближается к последней черте.

«Он угасает», – думала она в течение нескольких дней.

Мало-помалу он стал отказываться от пищи. Она стекала по его безвольным губам. Анжелика от этого расстраивалась и раздражалась. Во-первых, непозволительно было тратить драгоценную пищу таким образом, во-вторых, этот симптом указывал на то, что он теряет рефлекс выживания.

Она говорила с ним тихонько, нежно и убедительно, она знала, что подсознание может быть затронуто при помощи простых звуков, ассоциацией и слов, которые вытягивают человека из апатического забытья. Она разговаривала с ним как с ребенком, стараясь подобрать самые интересные моменты бытия, чтобы пробудить в нем снова жажду жизни.

– Надо жить, отец… это долг. Господь требует этого! Откройте рот!.. Постарайтесь проглотить! Сделайте усилие… Во имя Господней любви!.. Во имя любви Пресвятой Девы!

Своими словами она не добивалась ничего. Иногда он казался еще более бесчувственным, чем в момент, когда он появился у нее.

Однако раны на его лице и теле помаленьку затягивались.

В первый раз она заметила, что это даже были не ожоги, а колотые и резаные раны, которые вскоре покрылись коркой запекшейся крови. А когда корка отвалилась, то оказалось, что шрамы затягиваются, исчезают, и кожа становится чистой. Уже можно было различить черты лица, и Анжелика увидела, что священник был по-своему красив. «Красота Христа», мужественная и суровая, – вот как отзывались восторженные благочестивые дамы о своем исповеднике – отце д'Оржеваль.