Книга: Античная мифология. Энциклопедия
Назад: Глава 1 «БЫЛ БОГОРАВНЫЙ ПЕЛАСГ СРЕДИ ГОР…»: герои античного мира
Дальше: ПРИЛОЖЕНИЕ
Глава 2
«ЛАЦИЙ ДА БУДЕТ ВСЕГДА, И ВЕКАМИ ПУСТЬ ЦАРСТВУЕТ АЛЬБА»:
миф о Вечном городе
Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира,
Милость покорным являть и смирять войною надменных!
Вергилий. «Энеида»
Античная Ойкумена. — Передел освоенного мира. — «Полюсы силы». — Божественный промысел в основании Вечного города. — Город как космос. — «Римский миф» у Вергилия. — Эней как основатель. — «Римский миф» у Тита Ливия. — Ромул и Рем. — Мифологическая история. — Ромул-человек и Ромул-бог. — Божественные функции в исторической перспективе. — Республиканские мифы. — Три принципа римской доблести. — Эпоха Августа. — «Золотой век» Рима. — Миф как политическая концепция. — Наследники империи. — «Римский миф» в России: Москва — третий Рим и Петербург как преемник Рима. — Вечный город-мир.
Мир был создан радениями и при непосредственном участии богов: они упорядочили изначальный Хаос, обуздали хтонические силы матери-Земли, сотворили людей — и удалились на Олимп вкушать заслуженный отдых, лишь изредка позволяя себе вмешиваться в людские дела. Старшее поколение героев продолжило дело богов — победило стихийных чудовищ, ввело в обиход различные культурные блага, установило социальные институты, основало первые города и исследовало окрестные земли. Так сложилась Ойкумена — освоенное античным человеком пространство; по Аристотелю, Ойкумена состояла из трех поясов — холодного на севере, жаркого на юге и умеренного между ними. В умеренном поясе, единственно пригодном для обитания людей, расположены Средиземное море со всеми государствами его бассейна, Персия и Индия; море через Столпы Геракла впадает в мировой океан, облегающий Ойкумену.
Герои младшего поколения принялись делить освоенный и обустроенный мир, в котором становилось все теснее; и вот уже Семеро созывают свои дружины и выступают против Фив, а вожди ахейцев под началом «пространно-властительного царя» Агамемнона плывут покорять Трою… Разорением Трои завершилась героическая эпоха античности; Ойкумена приобрела, казалось бы, окончательный, стабильный вид.
Но промысел богов предполагал иное. Уничтоженная Троя была, если воспользоваться современной политической терминологией, одним из «полюсов силы» Средиземноморья (к этим полюсам относились — в различные периоды времени — такие «фиксаторы реальности», как Афины, Спарта, Фивы, Дельфы, Олимпия, Троя, Карфаген, Тир, Сидон, «баснословный Вавилон», быть может, Тартесс в Иберии). Утрата одного из полюсов вела к нарушению «системы стабильности», поэтому боги решили вмешаться в человеческие дела и возродить Трою — уже в новой, свободной от «кровавой скверны» земле.
Причем божественный «план» предусматривал, что новый город со временем станет величайшим городом Ойкумены, а его жители будут «главнейшим среди народов». Вергилий в «Энеиде» вкладывает в уста Юпитера, отвечающего на упреки Кифереи-Венеры, такие слова:
Страх, Киферея, оставь: незыблемы судьбы троянцев.
Обетованные — верь — ты узришь Лавиния стены,
И до небесных светил высоко возвеличишь Энея
Великодушного ты. Мое неизменно решенье.
Ныне тебе предреку, — ведь забота эта терзает
Сердце твое, — и тайны судеб разверну пред тобою:
Долго сраженья вести он в Италии будет, и много
Сломит отважных племен, и законы и стены воздвигнет,
Третье лето доколь не узрит, как он Лацием правит,
Трижды зима не пройдет со дня, когда рутул смирится.
Отрок Асканий, твой внук (назовется он Юлом отныне, —
Илом был он, пока Илионское царство стояло), —
Властвовать будет, доколь обращенье луны не отмерит
Тридцать великих кругов; перенесши из мест лавинийских
Царство, могуществом он возвысит Долгую Альбу.
В ней же Гекторов род, воцарясь, у власти пребудет
Полных трижды сто лет, пока царевна и жрица
Илия двух близнецов не родит, зачатых от Марса.
После, шкурой седой волчицы-кормилицы гордый,
Ромул род свой создаст, и Марсовы прочные стены
Он возведет, и своим наречет он именем римлян.
Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,
Дам им вечную власть…
Именно римлянам, потомкам троянцев, предначертано богами возродить былую славу Трои, а могуществу Рима — оказаться могуществом «на все времена».
Амулий с близнецами Ромулом и Ремом и пастух Фаустул. Иллюстрация к «Легендам Рима» (1885 г.).
При сопоставлении римской мифологии с мифами других народов Средиземноморья обнаруживается любопытная деталь: у римлян отсутствуют космогонические сюжеты. Точнее, рассказ о сотворении мироздания у римлян заменился на рассказ об основании Рима. Крохотное латинское поселение приобрело тем самым космическое значение и из точки на карте Ойкумены превратилось в саму Ойкумену. Как писал Ж. Дюмезиль: «В эпоху расцвета римляне не имеют своей мифологии, и Дионисий Галикарнасский хвалит их за такую скромность воображения, которая защищает от святотатств и позволяет связать ритуалы с чистой и лишенной прикрас теологией. Но мы знаем, что первичное состояние было не таким, и следует говорить, что у „классических“ римлян уже не было мифологии, точнее, божественной мифологии, поскольку предки сохранили для них целый ряд прекрасных преданий, с помощью которых к середине IV в. до н. э. эрудиты, озабоченные созданием городу славного прошлого, принялись составлять „историю от его основания“, предания, которые на уровне человека нередко соответствуют тому, что в Индии и Скандинавии рассказывается о богах. Короче говоря, римская история от основания города заменяла мифологию людям, для которых все ценности определялись их городом, и ни окружающий его мир, ни времена, которые ему предшествовали, не представляли особого интереса».
Не мир ужался до пределов города, как было в Вавилоне, но город охватил собой весь мир. Пламя пожара, погубившего Трою, из которой бежал «родоначальник Эней», было одновременно пламенем мирового пожара, уничтожившего прежнее мироздание и очистившего его от скверны. Из этого пламени, подобно фениксу, возник новый, Вечный город, наследник Трои и «зиждитель устоев и мерило ценностей» — как себе, так и Ойкумене в целом.
Первоначальное изложение «римского мифа» встречается в текстах III–II вв. до н. э., однако в целостном виде этот миф дошел до нас в изложении современников императора Октавиана Августа — Тита Ливия и Вергилия. «Энеида» последнего повествует о «новом миротворении» — от гибели Трои до обретения «обетованной италийской земли»; «История Рима от основания города» первого рассказывает об упорядочении и обустройстве «новонайденного» мироздания.
Традиция, «привязывавшая» Энея к Италии в целом и к Риму в частности, бытовала на Апеннинском полуострове достаточно продолжительное время: археологические раскопки в Этрурии позволили обнаружить, в частности, этрусские фигурки, изображающие Энея с отцом Анхисом на плечах и относящиеся к VI–V вв. до н. э. В самом Риме, как писал Г. Ферреро, «принятая римским сенатом легенда об Энее постепенно разветвилась; многие знатные римские фамилии, в том числе род Юлиев, относили свое происхождение к легендарным спутникам Энея; основная легенда и вышедшие из нее второстепенные так прочно вошли в мифическую традицию доисторического Рима, что никто не осмеливался отвергать их». Именно поэтому Вергилий, мечтавший создать национальную латинскую поэму, «Илиаду» и «Одиссею» в одном лице, обратился именно к легенде об Энее.
Руины Трои.
Впрочем, по словам того же Г. Ферреро, Вергилий не ограничился передачей легенды «в том виде, какой ей придала традиция; он изменяет ее, распространяет, пользуется ею, чтобы выразить под литературными формами, заимствованными из чисто греческих источников, великую национальную идею своей эпохи — идею, что религия была основой политического и военного величия Рима; идею, что историческая роль Рима была — соединив вместе Восток и Запад, взяв у Востока священные обряды и верования, а у Запада политическую мудрость и воинскую доблесть, в том, что Рим должен быть одновременно столицей империи и священным городом… Эней не должен был быть человеческим героем гомеровских поэм, насильственным или хитрым, смелым или благоразумным, наивным или лживым, которого боги любят и защищают из любви к нему. Он должен быть символическим лицом, своего рода религиозным героем, которому боги, или по крайней мере часть богов, доверили миссию отнести воинственной расе Лация культ, который сделает Рим владыкой мира, и которому боги покровительствуют вследствие своих отдаленных видов на историческую судьбу народов».
В «Энеиде» действительно неоднократно упоминается о благочестии Энея и о том, что перед бегством он забрал из Трои домашних родовых богов — пенатов, чтобы «поселить» их в новом городе. В VIII книге «Энеиды» Вергилий описывает символическую встречу «Востока и Запада»: италийский бог реки Тибр признает право Энея обосноваться в Италии и выражает почтение «чужеземным богам»:
Тут среди тополей, из реки поднявшись прекрасной,
Старый бог этих мест, Тиберин явился герою;
Плащ голубой из тонкого льна одевал ему плечи,
Стебли густых тростников вкруг влажных кудрей обвивались.
Так он Энею сказал, облегчая заботы словами:
«Славный потомок богов! От врагов спасенную Трою
Нам возвращаешь ты вновь и Пергам сохраняешь навеки.
Гостем ты долгожданным пришел на Лаврентские пашни,
Здесь твой дом и пенаты твои — отступать ты не должен!
Грозной войны не страшись: кипящий в сердце бессмертных
Гнев укротится, поверь.
Думаешь ты, что тебя сновиденье морочит пустое?
Знай: меж прибрежных дубов ты огромную веприцу встретишь,
Будет она лежать на траве, и детенышей тридцать
Белых будут сосать молоко своей матери белой.
Место для города здесь, здесь от бед покой обретешь ты.
Тридцать кругов годовых пролетят — и Асканий заложит
Стены, и городу даст он имя славное — Альба…»
Победив рутульского царя Турна, Эней стал правителем Лация. Его сын Асканий (Юл) основал город Альба Лонга, на месте которого четыреста тридцать лет спустя возник Рим.
«Замещение» Энея как основателя и родоначальника Асканием — позднейшее явление, связанное с тем, что именно к Асканию (Юлу) возводили свой род представители рода Юлиев, в том числе Юлий Цезарь и Октавиан Август. Поскольку же традиционные даты падения Трои (1184 г. до н. э.) и основания Рима (754 г. до н. э.) слишком далеко отстоят друг от друга, для того чтобы оказаться в границах одной человеческой жизни, пускай даже это жизнь сына Афродиты-Венеры и потомка по отцовской линии самого Зевса-Юпитера, — римская мифологическая история ввела «в обиход» царей Альба Лонги; внучатые племянники одного из этих царей, Амулия, и признавались как «исторические» основатели Рима — Ромул и Рем.
В «Истории» Тита Ливия о предназначении Энея и его роли в судьбе Рима упоминается вскользь; более того, Ливий подчеркивает, что не считает историю Энея заслуживающей доверия: «Рассказы о событиях, предшествовавших основанию Города и еще более ранних, приличны скорее твореньям поэтов, чем строгой истории, и того, что в них говорится, я не намерен ни утверждать, ни опровергать. Древности простительно, мешая человеческое с божественным, возвеличивать начала городов; а если какому-нибудь народу позволительно освящать свое происхождение и возводить его к богам, то военная слава народа римского такова, что, назови он самого Марса своим предком и отцом своего родоначальника, племена людские и это снесут с тем же покорством, с каким сносят власть Рима. Но подобного рода рассказам, как бы на них ни смотрели и что бы ни думали о них люди, я не придаю большой важности». Зато история Ромула и Рема признается Ливием вполне достоверной, и он излагает ее весьма подробно.
Н. дель Аббате. Троянский конь. Темпера (ок. 1560 г.).
Как уже говорилось, многие современные мифологи вслед за Ж. Дюмезилем признают отличительной особенностью римской мифологии «подмену» деяний богов деяниями людей, собственно мифологию — «историзированной» мифологией. Миф о Ромуле и Реме представляет собой характерный образец такой подмены. В нем обнаруживаются древнейшие мифологические мотивы — прежде всего мотив близнечных мифов, для которых свойственно противопоставление братьев-близнецов, и мотив основания города героем-эпонимом. В то же время Ромул, согласно сочинениям римских авторов, считался реальным историческим лицом; в Риме показывали «хижину Ромула» и «гробницу Ромула», а также смоковницу на холме Руминал, под которой волчица кормила Ромула и Рема, и священный дуб на Капитолийском холме — этому дубу Ромул совершил первое жертвоприношение как правитель Рима: «Возвратившись с победоносным войском, Ромул, великий не только подвигами, но — не в меньшей мере — умением их показать, взошел на Капитолий, неся доспехи убитого неприятельского вождя, развешенные на остове, нарочно для того изготовленном, и положил их у священного для пастухов дуба; делая это приношение, он тут же определил место для храма Юпитера и к имени бога прибавил прозвание: „Юпитер Феретрийский, — сказал он, — я, Ромул, победоносный царь, приношу тебе царское это оружье и посвящаю тебе храм в пределах, которые только что мысленно обозначил; да станет он вместилищем для тучных доспехов, какие будут приносить вслед за мной, первым, потомки, убивая неприятельских царей и вождей“» (Ливий). Дюмезиль называет Ромула италийским «эквивалентом» ведийского Варуны — бога истины и справедливости, «царя-вседержителя», сотворившего мир и удерживающего его в равновесии.
В описании Ливия Ромул предстает не столько историческим лицом, сколько культурным героем. Ромул исчислил свой народ и разделил его на трибы, курии и центурии; он обмерил поля и распределил земли между культом, государством и народом. Из народа он выделил благородных и горожан; из первых он составил сенат, а с первыми должностями в государстве соединил исполнение священных жреческих обрядов. «Было избрано войско всадников, составивших в позднейшие времена своего рода среднее сословие между сенатом и народом, а оба этих основных сословия еще теснее были связаны между собою отношениями патронов и клиентов. У этрусков Рим позаимствовал ликторов с фасциями и секирой — страшными знаками верховной власти, позднее приданными, не без некоторых различений, всем высшим чиновникам, согласно кругу их обязанностей» (И.Г. Гердер). Ромул изгнал из Рима чужих богов, чтобы только собственный бог Рима хранил город; он учредил авгурии и прочие гадания. Он определил отношения между мужем и женой, отцом и детьми, навел порядок в городе, устраивал триумфы. Иными словами, Ромул устранил социальный хаос и наделил Рим первыми законами. Поэтому предлагаемое Дюмезилем сопоставление Ромула с ведийским Варуной представляется вполне оправданным: как Варуна есть воплощение мирового порядка, так Ромул — воплощение порядка для города, объемлющего мир.
Ромул и Рем покидают Альба Лонгу. Иллюстрация к «Сказаниям Древнего Рима» (1881 г.). Слева — Ромул с головой Амулия, справа — Рем с головой жреца, который советовал царю.
Дюмезиль видит «приземленную божественность» и в преемниках Ромула на троне — легендарных царях Древнего Рима. Нума Помпилий, Тулл Гостилий, Анк Марций, Тарквиний Старший, Сервий Туллий, Тарквиний Гордый — все они, по Дюмезилю, суть божественные функции в исторической перспективе: «Ромул и Нума создают политические институты и культы; Тулл Гостилий вовлекает римлян в военную науку; Анк Марций прибавляет к этому наследству торговое обогащение и демографический рост; после него Рим завершен и готов служить орудием великих замыслов этрусских царей».
«Латентная божественность» Ромула получает подтверждение вскоре после таинственного исчезновения основателя города на 38-м году царствования. Возмущенный народ уже требовал у сенаторов ответа за смерть Ромула, но тут Ромул явился некоему Юлию Прокулу и, как передает Плутарх, сказал: «Богам угодно было, Прокул, дабы мы, прожив долгое время среди людей и основав город, с которым никакой другой не сравнится властью и славою, снова вернулись на небеса, в прежнее наше обиталище. Прощай и скажи римлянам, что, совершенствуясь в воздержанности и мужестве, они достигнут вершины человеческого могущества. Мы же будем милостивым к вам божеством — Квирином».
Этот Квирин входил, наряду с Юпитером и Марсом, в древнейшую триаду божеств римского пантеона. Юпитер повелевал небом, грозами и плодородием, Марс ведал воинскими делами, а в ведении Квирина находилась «социальная сфера». Квирин считался богом-покровителем народного собрания; отсюда самоназвание римлян — «римский народ квиритов». В отождествлении Ромула с Квирином — начатки «римского мифа»: жители Вечного города избраны богами и являются людьми исключительной добродетели, поскольку живут по законам, заповеданным божеством.
Как писала Е.М. Штаерман, «когда, каким образом, в какой последовательности, из каких компонентов создавался „римский миф“, установить трудно за отсутствием соответственных источников». Тем не менее, исследователи, как правило, выделяют в этом мифе три составляющие: первая — мифы о богах и их «медиаторе» Энее; вторая — предания о римских царях, от Ромула до Тарквиния Гордого; и третья — республиканские мифы, повествующие «о тех, кто во имя величия Рима, а не личной славы совершал невиданные подвиги, отдавал свои способности, свою жизнь и жизни детей на службу Риму».
Республиканские мифы многочисленны: среди них история Горация Коклеса, в одиночку удерживавшего мост через Тибр, дабы товарищи успели укрыться за крепостными стенами; история Муция Сцеволы, положившего руку в огонь, чтобы показать, что римлянин не боится боли; история о гусях, своими криками спасших Рим; история Курция, добровольно бросившегося в разверзнувшуюся в земле трещину, которая, приняв жертву, тут же закрылась, и многие, многие другие. Если попытаться свести эти мифы воедино, к некоей общей схеме, мы обнаружим три фундаментальных принципа, на которых зиждется римский миф, три чувства долга: религиозный долг, воинский долг и гражданский долг, причем они тесно взаимоувязаны (можно сказать, здесь вновь проявляется «земное воплощение» функций божественной триады Юпитер — Марс — Квирин). По Титу Ливию, величие Рима в веках обеспечила римская доблесть (virtus romana), объединяющая в себе справедливость (justitia), верность (fides), мужество (honor), умеренность (moderatio) и благочестие (pietas). «Бессмертным, — писал Ливий, противопоставляя римлян этрускам и македонянам, — любезны благочестие и верность, коими достиг своего величия римский народ».
Окончательное оформление «римского мифа» произошло в годы правления первого римского императора Октавиана Августа, когда были написаны и «Энеида», и стихи Проперция и Горация, и «История Рима от основания города», и многие другие «мифологические» произведения. Как писал известный отечественный историк античности С.А. Ковалев, в годы правления Августа «центральной идеей исторических, литературных и пластических произведений была идея величия Рима. В это время и создались легенды о происхождении римлян и возникновении города Рима, ставшие предметом поэтических и историко-публицистических обработок».
Эпоху Августа считали вторым «золотым веком» римской истории (первый был в доисторические времена, при Сатурне — по греческим мифам и при Сатре — по мифам этрусков). Как писал в «Буколиках» Вергилий:
Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,
Сызнова ныне времен зачинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство,
Снова с высоких небес посылается новое племя.
К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену
Роду железному род золотой по земле расселится.
Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка
При консулате твоем тот век благодатный настанет,
O Поллион! — и пойдут чередою великие годы.
Эта же тема звучит и в «Энеиде»:
Вот Цезарь и Юла потомки:
Им суждено вознестись к средоточью великого неба.
Вот он, тот муж, о котором тебе возвещали так часто:
Август Цезарь, отцом божественным вскормленный, снова
Век вернет золотой на Латинские пашни, где древле
Сам Сатурн был царем, и пределы державы продвинет,
Индов край покорив и страну гарамантов, в те земли,
Где не увидишь светил, меж которыми движется солнце,
Где небодержец Атлант вращает свод многозвездный.
Ныне уже прорицанья богов о нем возвещают,
Край Меотийских болот и Каспийские царства пугая,
Трепетным страхом смутив семиструйные нильские устья.
Август — не только верховный понтифик и «сын причисленного к лику богов Цезаря»; он также — Отец отечества (Pater patriae). В нем воплотилась римская доблесть, он достойно завершил провиденциальную миссию Энея и стал средоточием Рима, как сам Рим — средоточием Ойкумены. При нем
…бродит вол покойно средь полей,
Обильные плоды Цереры край питают,
И плаватель летит вдоль стихнувших морей
И честь наветы не пугают.
Разврат не стал домов почтенных осквернять,
Порок преследуем законами и мненьем,
А кара рядом с преступленьем.
И сходством чад своих гордиться может мать,
Про скифов и парфян и знать мы не хотим,
Сурового никто германца не боится:
Ведь Цезарь между нас, могуч и невредим, —
Так кто ж иберца устрашится?
Всяк в винограднике проводит день своем,
К сухому дереву побеги лоз склоняя,
И, отойдя к вину, с отрадой за столом
Тебя с богами поминает.
При наследниках Августа на троне Римская империя достигла зенита своего могущества. «Римский миф» из историко-поэтической концепции превратился в политическую доктрину, своего рода «кредо империи». И величия этого кредо не поколебал даже крах империи, вызванный многочисленными внутренними проблемами. Частые смены императоров, восстания, гражданские войны, экономические кризисы, принятие христианства в качестве официальной религии, распад империи на Западную и Восточную — «римский миф» благополучно пережил все эти потрясения. Как писал римский историк Аппиан: «Держава римлян величиной и счастьем выделилась из всех благодаря благоразумию и умению считывать обстоятельства времени, в приобретении этого могущества они превзошли всех своей доблестью, выдержкой и упорством, не увлекаясь при счастливых обстоятельствах, пока твердо не укрепляли своей власти, и не падая духом при несчастьях: в иной день у них гибли двадцать тысяч человек, в другой — сорок, а в иной и пятьдесят. И часто им грозила опасность потерять самый Город, и ни голод, ни постоянные болезни, ни внутренние волнения, а иногда и все это вместе взятое не отклонило их от жажды почестей, пока в течение семисот лет, перенося беды и подвергаясь опасности, они мало-помалу не подняли свою власть до теперешнего могущества и приобрели счастье благодаря благоразумию».
Духовными наследниками Рима и выразителями «римского мифа» считали себя многие европейские государства — и Византия («Константинополь — второй Рим»), и империя Карла Великого, и Священная Римская империя германского народа. Все они обращались к античным образцам как к идеалам, которым надлежит следовать в современности. Не обошло римское влияние и Россию. Известно, что Петр Первый принял в 1721 г. титулатуру, которая прямо возводилась к «золотому веку» Августа: с этого времени российского самодержца стали именовать «императором», «великим» и «отцом отечества». На русской почве прижилась и историософская идея «многих Римов», выстраивавшая прямую последовательность: Рим — Константинополь (Царьград) — Москва. «Идея „Москва — третий Рим“ по самой своей природе была двойственной. С одной стороны, она подразумевала связь Московского государства с высшими духовно-религиозными ценностями. Делая благочестие главной чертой и основой государственной мощи Москвы, идея эта подчеркивала теократический аспект ориентации на Византию. В этом варианте идея подразумевала изоляцию от „нечистых земель“. С другой стороны, Константинополь воспринимался как второй Рим, т. е. в связанной с этим именем политической символике подчеркивалась имперская сущность — в Византии видели мировую империю, наследницу римской государственной мощи» (Б.А. Успенский). Особенно же отчетливо «римский миф» выразился в основании Санкт-Петербурга. Петербург — город, осененный тенью императорского Рима; в городском гербе содержались трансформированные элементы герба римского (перекрещенные якоря вместо перекрещенных ключей и т. д.). «Подлинность Петербурга как нового Рима состоит в том, что святость в нем не главенствует, а подчинена государственности. Государственная служба превращается в служение Отечеству и одновременно ведущее к спасению души поклонение Богу… С этой точки зрения и папский Рим (в отличие от Рима императорского), и Москва представляются синонимическими символами ложной, „ханжеской“ святости. С позиции обожествленной государственности старорусское православие казалось подозрительно смыкающимся с „папежным духом“. Создавалась парадигма идей, в которой Рим „папежный“ и Москва допетровская объединялись в противопоставлении Петербургу — истинному граду Святого Петра» (ibid.).
«Правители приходят и уходят, а Рим остается». Эта мысль, сформулированная одним из римлян, которому выпало жить в эпоху непрерывно сменявших друг друга «солдатских императоров», как нельзя лучше выражает суть «римского мифа». Образ Вечного города, движущегося сквозь толщу веков, стал кульминацией античной мифологии. Город, вместивший в себя весь мир и сам этот ставший миром город, в котором одновременно существуют прошлое, настоящее и будущее; город вне времени и пространства. Пожалуй, с мифологемой Рима как Вечного города может соперничать разве что более поздняя мифологема Иерусалима — как города земного и небесного. Рим — символ империи как социокультурного феномена, эмблема имперского размаха, безграничных устремлений и грандиозных свершений. Иерусалим же (в «ипостаси» небесного города) есть святой город, место общения людей с Божеством, проекция церкви — «невесты Христовой». Кстати сказать, в парадигме городов-символов Иерусалим как символ неба и рая противопоставляется не Риму, а Вавилону — олицетворению порока и мирской тщеты.
Рим — вечен, и вечен «римский миф», ибо, по Редьярду Киплингу:
Времени очи безгневны,
Поступь тверда:
Словно цветы, однодневны
Силы и Города.
Гибнут престолы, но снова,
Травам под стать,
Город из праха земного
Жаждет восстать!
