Случилось такое, чего никто, абсолютно никто не ожидал: в годину большой войны, впервые в истории удостоенной эпитетом мировая, в то время, когда христианский мир во второй раз готовился отмечать свой праздник мира и всеобщего братства под грохот боевых орудий, накануне того дня, когда за скромными рождественскими столами отсутствовали двадцать миллионов мужчин, которые валялись в завшивленных окопах и зловонных лазаретах, — в немецкой и австрийской печати мелькнул заголовок: «Хеттский язык расшифрован!»

Разумеется, подобный заголовок был незаметен и стыдливо прятался среди эпохальных сообщений о захвате Черногории непобедимыми немецко-австрийскими армиями, об окончательном разложении французской армии и смещении маршала Жоффре; тонул в потоке ура-патриотических статей, посвященных Рождеству, которое на сей раз «действительно должно быть последним военным Рождеством», и неизбежному наступлению «победоносной весны».

В чешской печати он звучал несколько иначе: «Чешский ученый расшифровал язык хеттов!». И далее в статьях, похожих одна на другую, как сообщения военных корреспондентов из венских кафе, говорилось, что «нелегкая задача дешифровки языка некогда могущественного народа, при решении которой потерпел неудачу ряд выдающихся зарубежных ученых, в том числе английских, французских и имперских, была, как мы можем с радостью сообщить, успешно решена молодым нашим земляком… Бедржихом Грозным».

Это сообщение отличалось от большинства других, появлявшихся в печати во время войны: оно было правдиво. И хотя наука признала это лишь спустя несколько лет, «…все мы были горды, — читаем мы в воспоминаниях старого школьного учителя, — тем, что чешский ученый столь исключительным образом проявил себя на поприще мировой науки… и мы повторяли имя достославного мужа с тем чувством целительного патриотизма, столь необходимого в наше тяжкое время, каким наполняли нас воспоминания о магистре Яне Коменском, Колларе и всех тех, увы немногочисленных сынах народа нашего, слава которых перешагнула венец чешских гор… Ведь сей муж стал в один ряд с прославленным Шампольоном!».

С именем этого человека, которого действительно можно с полним основанием приравнивать к Шампольону, большинство чешских читателей столкнулось впервые; оно было более известно за рубежом, чем на родине. Обладателю его было 30 лет, он был профессором Венского университета, опубликовал несколько значительных работ о древнем Вавилоне и Ассирии, исколесил полсвета, совершая научные поездки и участвуя в экспедициях, а во время войны носил военный мундир и, как писарь отборного полка «Дойч — унд хохмайстер», вел в одной из венских казарм учет сапогам и консервированному гуляшу.

Шампольон был «государственным изменником», когда расшифровал египетские иероглифы. Грозный же, наоборот, служил своей «обширной родине» на самом ответственном посту, на который она сообразно с его способностями поставила ученого в годину войны, служил не на жизнь, а на смерть.

И в самом деле, что делать в армии с человеком, близорукость которого превышала количество диоптрий, допустимое государственными нормами для «пушечного мяса», и который не знал ничего, абсолютно ничего, кроме ассирийского, вавилонского, арамейского, арабского, эфиопского, еврейского, персидского, древнеегипетского, санскрита и приблизительно полдюжины живых языков, не говоря уже, разумеется, о греческом и латыни? И Грозный добросовестно служил — настолько добросовестно, что обратил этим на себя внимание своего начальника, обер-лейтенанта Каммергрубера.

— Послушайте, вы, интеллигент, — остановил его однажды этот весельчак, вечно замешанный в каких-то историях с барышнями из высших кругов, из-за которых не мог отлучиться на фронт. — Кем вы были на гражданке?

— Осмелюсь доложить, профессором семитологии с уклоном в ассириологию!

— Семи… как там дальше? Как это вам удается, вы, девка из борделя, что у вас на складе всего достача?

— Осмелюсь доложить, не ворую!

— Верю этому первый раз в жизни. А как вы делаете, что у вас не крадут другие?

— Осмелюсь доложить, я по возможности не отлучаюсь отсюда! — И в объяснение того, как он коротает время, Грозный достал пачку клинописных текстов, которые хранил в ящике из-под сахара.

— Десяток таких семитологов, и Австрия выиграла бы войну! Подайте рапорт об отпуске.

— Осмелюсь просить разрешения заниматься! Полагаю, найдутся подходящие часы в служебное время.

— Занимайтесь хоть с утра до вечера, лишь бы не видел господин майор! Он семитов не любит!

— Слушаюсь, господин майор не увидит!

И подобно тому как Пилат попал в историю религии, так и обер-лейтенант Каммергрубер угодил в хеттологию — благодарный Грозный выразил ему признательность за «любезность и понимание» в предисловии к своей работе «Язык хеттов», где имя обер-лейтенанта стоит в одном ряду с именами Вебера, Халила, Макриди и Унгера.

Этот труд вышел в Лейпциге на немецком языке в 1917 году и явился первым подробным, систематическим, прекрасно оснащенным в научном отношении толкованием словарного фонда, структуры и происхождения хеттского языка. Вместе с «Решением хеттской проблемы» — предварительным сообщением», относящимся к 1915 году, это исследование обеспечивает Грозному бессмертие.

И мы не преувеличиваем, когда говорим о бессмертии.

Из памяти человечества никогда не изгладятся имена тех, кто умножил его знания. Грозный раскрыл одну из самых больших тайн истории, он воскресил мертвые слова людей, которые жили более чем три тысячелетия назад, заставил десятки поколений великого и могущественного народа, о котором из его собственных уст мы не слышали еще ни слова, дать о себе показания посредством своих государственных архивов и деловой переписки, посредством своих законов, хозяйственных книг, произведений прозы и поэзии.

Кроме того, Грозный разгадал еще одну загадку, самую удивительную во всей истории древнего Востока…

Биография человека, сделавшего такое эпохальное открытие, «была бы интересна, даже если бы она была неинтересной». Но она похожа на большой роман, где волнующие главы, посвященные местам научных работ, в духе произведений де Крейфа, перемежаются с приключениями во время странствий по пустыням, не менее интересными, чем приключения Ганзелки и Зикмунда, и детективными ситуациями, при помощи которых держит в напряжении своих читателей Конан Дойль. Вдобавок роман насквозь драматичен, в нем есть и трагические ошибки — ошибки человека, который, вместо того чтобы почить на лаврах, предпочитает искать, рискуя потерпеть неудачу.

Родился Бедржих Грозный 6 мая 1879 года в Лысой-над-Лабой, очаровательном городке, раскинувшемся среди образцово обработанных полей. Его отец был там евангелическим священником и происходил из старинного крестьянского рода, кряжистого и упорного, обитавшего в Восечке. Мать Анна, урожденная Шимачкова, дочь мелкого торговца из находящегося неподалеку Нимбурка, в силу своего оптимизма и богатой фантазии была прямой противоположностью строгому, педантичному, со всей серьезностью относящемуся к жизни священнику. Некоторые дети просто наследуют положительные качества своих родителей, в Бедржихе Грозном они как будто сконцентрировались и усилились.

Семейная жизнь в лысском приходе была «идеально образцовой и гармоничной, ничто ее не омрачало», вспоминал он. Подчиненная строгому распорядку — от утренней молитвы до вечернего чтения вслух Библии, — она протекала «в умеренном достатке»: провинциальному священнику, отцу пятерых детей, из которых Бедржих был самым старшим, приходилось туго. «Основным развлечением были семейные экскурсии в памятные места, связанные с деятельностью чешских братьев».

Ничего обращающего на себя внимание не может зарегистрировать биограф в раннем детстве Грозного, ничего такого, что предвещало бы его будущую славу. Говорят, Шампольон в пятилетнем возрасте сам выучился читать, когда при помощи заученного наизусть «Отче наш» разобрал отдельные буквы в молитвеннике, принадлежавшем его матери. Грозного читать и писать обучил в местной евангелической однолетней школе учитель Фер. Говорят, Гротефенд шести лет от роду решал ребусы, усвоив таким образом методику, которую он позднее с таким успехом применил при расшифровке клинописных надписей из Персеполя. У Грозного вообще не было подобных склонностей. Семилетний Шлиманн заявил отцу, который рассказывал ему о пылающей Трое и ее исчезновении с лица земли: «Я Трою найду, когда вырасту!». Грозный слышал за вечерним столом библейские имена, которые впоследствии ему суждено было встретить на ассирийских и вавилонских таблицах, но думал он при этом о том же, о чем думали его братья и сестры. Короче говоря, он был самым обыкновенным ребенком.

Отец решил сделать его тоже священником. Бедржих Грозный беспрекословно ему подчинился. Путь к богословию лежал через гимназию, и отец не останавливался ни перед какими жертвами, чтобы дать Бедржиху возможность учиться в Праге.

1 сентября 1889 года Грозный переступил порог Академической гимназии на набережной Сметаны, лучшего среднего учебного заведения Праги. 27 первоклассников вскоре убедились, что учитель Дртина — замечательный человек, а, следовательно, латынь — интересный предмет. Потом это мнение распространилось также на учителя Калоусека и греческий. И все же лишь немногих по-настоящему увлекло изучение мертвых языков, только один ученик написал: «Уроки латыни и греческого были скорее приятным развлечением, чем занятиями».

«Ты не пиши: «Учителя мною довольны, стараюсь не забывать твои наставления», а пиши мне о каждом предмете в отдельности: по-латыни проходим то-то и то-то, по истории — то-то и то-то, учу так-то и столько-то!» И Бедржих Грозный учится писать сообщения о своих делах, о том, как он использует свое время.

Каникулы в обществе отца — активная подготовка к будущей профессии. «Греческий, латынь — разумеется! Но не забывай, что основа изучения Библии — это еврейский и арамейский языки! А также история древнего Востока!» Бедржих Грозный об этом не забывает. В 8-м классе он самостоятельно изучает еврейский по грошовому немецкому учебнику. Успехи побуждают его год спустя заняться арабским. Он читает также в оригинале «Историю» Геродота (остальные ученики уже отдают предпочтение переводу Квичалы) и обнаруживает, что она «в равной степени поэтическое и историческое произведение, да к тому же удивительно всеобъемлющее: Греция, Египет, Персия, каждая страна в отдельности и все вместе».

Шестиклассник Грозный делит свое время между школой, подготовкой к школьным занятиям, самостоятельными занятиями, Национальным театром, спортом и чтением. «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». В его списке только что вышедшие новинки Ирасека и Бодлера, пьесы Мольера, Тургенев и Махар, научные журналы и Энциклопедия Ригера, которую он берет том за томом «ради общего образования». Кроме того, он руководит им же созданным кружком чешской и французской литературы.

Все это можно прочесть в различных вариантах в биографиях всех людей, о которых вообще пишутся биографии. Правда, бросается в глаза любовь к филологии и древнему Востоку, но она видна, собственно, лишь ретроспективно, со звонницы его жизненных достижений. И хотя это и не похоже на роман, но в 16 лет Грозный еще не знает о своем жизненном назначении, он еще не специализируется, а лишь набирается сил и, несмотря на необычайно широкий охват, не упускает также из виду подготовку к своей будущей, как он полагает, профессии евангелического священника. Словом, он ведет себя не как гений, а как благоразумный молодой человек.

Лишь поднявшись на крыльях общих знаний достаточно высоко для того, чтобы иметь широкий кругозор, он избирает дорогу, по которой намеревается идти. Пока она еще малоизведана и для него недоступна, но в конце ее — «то самое таинственное, что неизменно влечет!». И вот эпизод — он рассказывал о нем не единожды, последний раз за несколько недель до смерти в стржешовицкой больнице, — в котором впервые проявился весь Грозный. В седьмом классе он пытается раздобыть учебник ассирийского языка. «Не было у меня в ту пору желания более страстного… И вдруг я увидел учебник в витрине магазина юридической книги на Конском рынке, нынешней Вацлавской площади. Почему юридической — не знаю, но стоил он два золотых! Прикидываю, что если два месяца ужинать одним хлебом и через день покупать по полсардельки… Нет, не получается! Отставлю и эти полсардельки. Опять не выходит! Это был самый горький момент за все время моих пражских занятий».

Но его ждало еще большее несчастье. В феврале 1896 года, не достигнув еще и пятидесяти, внезапно умер отец. Для семьи это означало потерю кормильца и квартиры, так как в Лысую должен был приехать новый священник. Мать перебралась в Колин, туда же переехал и Бедржих Грозный, потому что «даже при крайней скромности нельзя было рассчитывать на то, чтобы закончить гимназию в Праге».

Но нет худа без добра — мы имеем в виду не личные чувства Грозного, а его дальнейший жизненный путь. В колинской гимназии преподавал учитель Юстин Вацлав Прашек, один из пионеров чешской ориенталистики, автор первой чешской истории древнего Востока и ряда научных работ, на которые долго опиралась научная литература и у нас и за границей. Эрудиция и педагогические способности Прашека вполне соответствовали университетскому уровню, но во времена Австро-Венгерской монархии кафедра ориенталистики была для Карпова университета слишком большой роскошью. И Прашек остался в провинциальной гимназии. Узнав, что новый ученик собирается по окончании гимназии поступить на богословский факультет и интересуется восточными языками, Прашек завалил его книгами и отдавал ему все свое свободное время. От него Бедржих Грозный усвоил не только азы ассирийского языка и аккадской клинописи, но и ту истину, что долг каждого научного работника популяризировать результаты своих изысканий. Учитель, который оставляет ученика холодным, плохой учитель. Прашек же был учителем превосходным.

В июле 1897 года Грозный с отличием сдал выпускные экзамены в колинской гимназии и, увлеченный ориенталистикой, уехал в Вену, чтобы поступить на евангелический богословский факультет (в Чехии такого не было), как того желал его отец.

— Кто читает историю древнего Востока?

— По этой специальности вот уже два года как никого нет.

— У кого Я могу записаться для изучения ассирийского?

— Ассирийский здесь не преподают.

— А введение в ориенталистику?

— Святая простота, да ведь здесь же не наукой занимаются, а готовят священников! Идите на философский!

Бедржих заполнил 32 формуляра, необходимых для поступления на богословский факультет, чтобы потом явиться в деканат философского и проделать то же самое. Почему бы и не рискнуть заниматься сразу на двух факультетах? Если кое-кто толкует академическую свободу таким образом, что не посещает ни одной лекции, то почему бы ему не толковать ее как возможность слушать два цикла сразу?

Но один из парадоксов университетского обучения состоял в том, что именно второе толкование было наказуемо. Грозный должен был сделать выбор, вслед за Шиллером мы сказали бы сейчас: «Как Ахиллес меж Фтией и бессмертием». Известно, что он сделал правильный выбор, избрав ориенталистику, но его мать и все, кто желал ему добра, ломали руки перед смущенным Прашеком. Хлеб священнослужителя скуден, но это верный хлеб, тогда как ориенталистика — Боже мой, разве может прокормить эта одна из самых непрактичных наук!

При этом, однако, Грозному не повезло: несмотря на то что город на голубом Дунае каждому обещал исполнение всех его сокровенных желаний (по крайней мере, если верить словам известного вальса), в нем не нашлось ни одного профессора ассириологии! Другие об этом не сожалели, но… Выдающийся семитолог доктор Д.Г. Мюллер, на лекции которого по ассириологии Грозный записался, почти целиком посвятил свои интересы и занятия арабскому языку; ассирийский он читал по расписанию лишь один час в неделю, а практическим занятиям по нему отводил всего час в месяц. Грозному, таким образом, пришлось изучать ассирийский самостоятельно. Это относилось и к шумерскому языку — родоначальнику более поздних вавилонского и ассирийского языков, — с той только разницей, что шумерский не читался вообще. Тем активнее посещал он другие лекции, обращаясь за помощью к профессорам: к уже упоминавшемуся Д. Г. Мюллеру — при изучении арабского языка и южноаравийского сабейского; к Э. Селлину — при изучении еврейского языка; к Г. Бикелю — при изучении арамейского и сирийского языков; к М. Биттнеру — при изучении новоперсидского; к Й. Карабаку — при изучении древнеарабского; к А. Гофнеру — при изучении современного арабского языка; к Л. Рейнишу и И. Кралю — при изучении древнеегипетского; к К. Байеру — при изучении древнеперсидского; к Л. Шоедру — при изучении санскрита и других языков Индии.

Когда много лет спустя кто-то спросил Грозного, как ему удалось овладеть дюжиной мертвых языков и полудюжиной живых, он ответил теми же словами, что и К.М. Чапек-Ход молодому К. Чапеку на вопрос, как пишутся романы: «Сидя, молодой человек!»

В этих фантастических занятиях давно умершими языками — языками с самыми неожиданными грамматическими особенностями, различиями в лексике и синтаксическими каверзами, — пожалуй, самое удивительное то, что Грозный видел в них не цель, а средство, необходимое средство для правильного понимания литературных памятников, которые являлись ключом к политической, экономической и культурной истории древнего Востока. Этим он создавал лишь базу, исходный рубеж для дальнейших занятий. «Я хотел помимо восточной филологии, которая была моей основной специальностью, посвятить себя также истории древнего Востока, которая притягивала меня с какой-то магической силой».

И с таким же терпением, терпением не страдальческим, а деятельным, несокрушимым, целеустремленным, он одновременно изучает палеографию, изучает дипломатию, изучает герменевтику, изучает археологию, изучает историю народов Востока, «каждого в отдельности и всех вместе», изучает…

«Весьма скромно питаясь», он заканчивает в полагающиеся четыре года свои занятия и 29 июля 1901 года получает диплом доктора философии.

Для большинства студентов с получением академического звания учеба оканчивается, для Грозного же — сказать «начинается» уже нельзя — она продолжается. Но продолжается уже на более высоком уровне. Он еще два года назад знал, в каком пойдет направлении, правда, при условии… Но если остальные студенты рассматривают звание доктора как нечто такое, что позволяет им претендовать на пожизненную службу, почему бы ему на том же основании не попросить хотя бы о годичной стипендии?

Он обратился к профессору Мюллеру. Старый надворный советник любил своего ученика и уже в то время, когда читал его диссертационное сочинение «Южноарабские наскальные надписи», представлявшее собой не обычную компиляцию, а творческий разбор недавно найденных сабейских надписей, принял соответствующие меры. Господа в имперско-королевском министерстве по делам церкви и образования качали головами, ведь протеже не относится к числу лояльных студентов (в официальных бумагах он ставил долготу над буквой «ы» в своем имени!), но тем не менее сказали: посмотрим, что тут можно сделать.

Что именно — это вскоре увидел и Грозный. Уже через месяц — срок, в условиях Вены совершенно небывалый, в Вене в те времена поторапливался один лишь Дунай — он получил официальное уведомление в том, что ему назначается единовременное пособие в размере 250 золотых «для дальнейшего углубления научных знаний».

А это означало — Берлин! «Так осенью 1901 года я уже сидел как ученик у ног Делицша».

Профессор Делицш принял венского стипендиата с радушием, присущим большим людям. Он улыбнулся, услышав признание, будто все, что Грозный до сих пор узнал, — всего-навсего пробелы в его невежестве. «В сущности, все мы, ассириолога, самоучки», — заметил Делицш в утешение ученику. Высокий, худощавый, словно неуверенный в своих силах молодой поэт, вечно повторяющий свое «мы», великий Делицш принял его в цех, в лоно этого самого «мы», которое не имело ничего общего с «плюраль маестатис»!

Затем Грозный представился профессорам Захану и Барту, двум крупнейшим немецким семитологам, повезло ему и с Винклером — прославленный ассириолог в то прохладное осеннее утро 1901 года был чисто случайно в хорошем расположении духа.

Делицш спрашивает Грозного, над чем он хотел бы работать в его семинаре. Грозный просматривает список тем: «Объяснение храмовых текстов из…», «Анализ обрядов во время ежегодных торжеств в честь богов…» — и тут взгляд его соскальзывает на никем еще не разработанную, никем еще не тронутую тему: Он размышляет. Как-никак, экономика — первооснова, люди сперва должны есть, одеваться, иметь жилище, а уж потом все остальное… А деньги в экономике — то же, что в теле…

— Если позволите, господин профессор, — «Деньги в древней Вавилонии»!

Вы скажете, что мы приписываем Грозному марксистский образ мыслей? Нет, Грозный никогда не был марксистом, никогда не читал слов Маркса о решающей роли экономического базиса, о том, что материальные условия общества определяют всю общественную и культурную надстройку. Просто он подходил к проблематике древней истории научно, и потому в первом же труде, тема которого была избрана им добровольно, сосредоточил внимание на вопросе, являющемся с марксистской точки зрения наиболее существенным.

Он исследовал литературные источники, а также собственно вавилонские тексты, особенно пункты о штрафных санкциях в вавилонских хозяйственных договорах, общеэкономическая и финансовая терминология которых была совершенно не изучена. Грозный «по-новому истолковал 94 прежде непонятные термины и заслужил одобрение Делицша, благодаря чему смог опубликовать свой труд под названием «Деньги у вавилонян».

Эта небольшая по объему работа вышла потом в четвертом томе сборника ассириологических исследований Делицша, и оригинальность подхода к теме и новые выводы сразу же привлекли к Грозному внимание ученого мира. И что было особенно характерно для того времени, имя чешского ученого приходит в Чехию — хотя и для узкого круга специалистов — через Берлин.

Однако следует дополнить излишне скромную характеристику значения этой работы, данную выше. Скромную потому, что автором ее был сам Грозный. Труд чешского ученого выдержал испытание в процессе полувекового прогресса науки, и мировая специальная литература ссылается на него по сей день!

Но деньги — еще не все, даже в древней Вавилонии. За ними стоит труд, и в древней Вавилонии — прежде всего труд сельскохозяйственный. Десятки веков назад этот кран представлял собой цветущий сад, изборожденный тысячами каналов искусственного орошения, и своим зерном, как и другими плодами земли, кормил миллионы людей. Население одного лишь города Вавилона, по самым минимальным сведениям древности, превышало население всей Месопотамии конца XIX века нашей эры. Эта безлюдная пыльная пустыня с одинокими холмами, нанесенными ветром над развалинами некогда славных городов, была краем, куда библейская традиция не без оснований помещала рай. Что послужило причиной страшного превращения? Войны, завоеватели — безусловно. НО не было ли в конечном итоге виной всему разорение сельского хозяйства, ликвидация условий для обновления человеческой жизни, которая пускает ростки даже после самого страшного военного смерча? И Грозный снова доискивается первопричины. Он изучает месопотамское сельское хозяйство, важнейшую отрасль тогдашней экономики, предоставляя вавилонянам, ассирийцам и их предшественникам в междуречье Евфрата и Тигра — шумерам — возможность самим рассказать о нем. Так возникал труд, который после 12 лет накопления материала, прерываемого поездками в другие районы, а также немалыми жизненными трудностями, получил название «Злаки в древней Вавилонии».

Несколько слов об этой книге на 250 страницах, выпущенной в 1913 году, может быть, сейчас и нарушат хронологический принцип, но не будут противоречить систематичности изложения. Грозный дал определения различным злакам, которые взращивали в Месопотамии 40–50 веков назад, и оценил их экономическое значение. Важнейшей среди них была пшеница двузернянка, именуемая в шумеро-аккадских текстах bututtu. Он выяснил, как выращивали лен, кунжут (по-аккадски samassamu), чечевицу, фасоль, горох; из фруктовых деревьев — финиковые пальмы («360 способов использования которых… воспевались в специальном гимне»), яблони, фиговые деревья, а также виноградную лозу.

«До 1913 года не было известно, что у древних шумеров и вавилонян также существовало пиво и что приготавливали его из солода. До тех пор полагали, что кроме виноградного вина этим народам было известно лишь вино из фиников, именуемое по-вавилонски sikaru. Лишь в 1913 году я показал в своей работе «Злаки в древней Вавилонии», что уже с древнейших времен шумеро-вавилоняне знали пиво и солод и что этот напиток у них был весьма распространен. Дело в том, что я обнаружил в храмовых описях, восходящих к XXV–XXIV векам до нашей эры, стариннейшие рецепты изготовления различных сортов пива. Интересно, что вавилоняне знали и пиво густое, и пиво черное, и пиво красное. Эти рецепты являются самыми древними из существующих рецептов изготовления пива».

Даже половины этих открытий и выводов, касающихся древнейшей истории Востока, другому хватило бы для членства в Академии, но все они вместе не имели и половины того значения, которое имел этот труд Грозного в целом.

Где есть злаки, там должен быть и плуг или хотя бы мотыга; из высокоразвитых культур древности эти орудия не были известны лишь среднеамериканским народам майя и ацтекам, ведь их «злаком» была кукуруза. И Грозный установил, что шумерское название мотыги mar (по-вавилонски marru) встречается и в древнеегипетском, в котором мотыга или заступ также называется m[a]r. То же самое он установил и относительно шумерского названия bututtu: пшеницу двузернянку египтяне называли b[u] t[u] t. Но шумерская культура была намного старше египетской, археологические находки свидетельствовали о том, что в древнейшие времена Месопотамия опережала Египет на полтысячелетия!

Какие выводы делал из этого Грозный, особенно когда установил подобные соответствия и у названий целого ряда других сельскохозяйственных культур, инструментов (даже плуга и сохи), напитков, блюд, а также соответствия из области зодчества, ваяния, плотницкого дела, гончарного и связанного с обработкой металлом? Те же, что и читатель: что египтяне переняли эти названия вместе с предметами, которые они обозначают, от шумеров или шумеро-вавилонян. Это открытие, разумеется, произвело переворот в науке. Раньше, наоборот, считали, что первыми, кто возделывал пшеницу, первыми, кто применял, если даже не изобрел, плуг и прочие орудия, были египтяне. И уже будучи семидесятилетним ученым с мировым именем, Грозный гордился этим открытием времен своей молодости: «…я пересмотрел вопрос о взаимоотношениях культур древнеегипетской и шумеро-вавилонской. В результате, путем самого скрупулезного анализа множества хозяйственных документов древних шумеров и вавилонян, мне удалось доказать зависимость древнейшей египетской культуры от культуры шумеро-вавилонской».

Морис Метерлинк когда-то сказал, что тот, кто пишет о термитах, возвышает их над муравьями, а автор книги об осах склонен признавать за ними качества, которые он не желает замечать у пчел. Так и многие египтологи встали на защиту приоритета «своей культуры». Однако доводы Грозного «под тяжестью неопровержимых улик» возобладали в мировой науке. Но произошло это много позднее…

Тогда, в 1901 году, в Берлине Грозный находился еще в самом начале пути, который привел его к этой большой работе, на той стадии, когда ученый еще только ищет, собирает и оценивает материал, не зная, как он его использует и сможет ли использовать вообще. Весьма ценные сведения о сельском хозяйстве могли дать, например, религиозные тексты: перечни пожертвований натурой, названия жертв, храмовые описи и, разумеется, стихи, посвященные богам природы, «милостью которых только и всходит из земли вместо желудя колос тучный». Наряду с остальным Грозный принялся за изучение «Гимнов в честь бога Ниниба» и, как и надлежит подлинному ученому, штудировал их основательно в оригинале. Он сравнивал их двуязычные тексты на шумерском и вавилонском языках, постоянно наталкиваясь на несоответствия. С трудностями ему пришлось столкнуться уже в связи с самим именем этого бога природы: существует ли вообще в вавилонской мифологии бог Ниниб? Он обращается к профессору Делицшу с просьбой о консультации. Долго сидят эти два человека над текстами, на этот раз уже как равный с равным, потому что перед лицом проблемы в науке исчезает авторитет титула.

— Вопрос не решить, пока не будут опубликованы другие гимны, — говорит профессор Делицш, и он прав.

— А где находятся неопубликованные оригиналы? — спрашивает Грозный.

— В Лондоне.

— Не мог бы я съездить взглянуть на них?

Тугой на ухо Делицш заставляет повторить вопрос и после паузы отвечает:

— Я дам вам рекомендацию!

Неделю спустя после их разговора — это было в мае 1902 года — Грозный впервые увидел море. Потом на свинцовом горизонте появились белые утесы Дувра. И когда по прошествии двух месяцев они снова пропали из виду, Грозный испытал удовлетворение от того, что дни и ночи, проведенные в унылом здании Британского музея, не прошли даром. Он снял копии с еще не изданных фрагментов и сравнил их с опубликованным шумеро-вавилонским текстом. Он обнаружил, во-первых, «что их героем является бог Нинурта, определяющий судьбу отдельных минералов» (тем самым Грозный покончил с несуществовавшим Нинибом), и, во-вторых, «что это отнюдь не гимн, а фрагмент обширного эпоса, от которого уцелели две большие поэмы».

Реконструированные тексты Грозный переписал, перевел и снабдил обстоятельным филологическим комментарием (для Нинурты он еще тогда же предложил прочтение Нин-раг). В 1903 году берлинское Переднеазиатское общество издало их под названием «Шумеро-вавилонские мифы о боге Нинраге (Нинибе)». И каким бы второстепенным ни казалось нам значение этой работы — как с точки зрения интересов современного человека, так и в свете дальнейших открытий Грозного, — случилось то, что не часто случается с трудами подобного рода: в 1914 году она вышла вторым изданием!

Однако научные успехи в те времена были одно, а возможности научной работы — совсем другое. Грозный уезжал из Берлина, не зная, на какие средства он будет существовать. Выплата пособия была прекращена, штатные ассистентские места оказались занятыми, не говоря уже о том, что ассистентского жалованья не хватало даже на жизнь впроголодь. Что делать человеку с исключительными познаниями, относящимися к XX веку до нашей эры, в начале XX века нашей эры?

На сей раз речь шла не о деньгах древней Вавилонии, а о деньгах и существовании в современной Австро-Венгрии и в первую очередь об устройстве своей жизни. Постараться найти место в Колине, который расположен хотя и на прекрасной равнине, но далеко от крутых вершин науки? Обучать в гимназии предметам, которыми он не занимался с гимназических лет? Исчезнуть, как Прашек, и заниматься где-нибудь ориенталистикой на досуге, лишь для развлечения, как другие гоняют голубей? Вправе ли он отказаться от своей цели — а, собственно, какой цели? Назовем это лучше увлечением, мечтой, страстью: исследовать историю древнего Востока, идти за фаустовским «неведомым, которое влечет», проникать в то, чего мир еще не ведает, познавать для себя и для мира!

Во всей империи было единственное место, где он мог продолжать заниматься ориенталистикой, где были библиотеки со специальной литературой и музейные коллекции памятников материальной культуры. Таким местом была Вена. Но получит ли он там работу?

Он получил ее. Не без труда и после настойчивого вмешательства своих бывших профессоров. Он стал практикантом венской университетской библиотеки и был доволен, что получил доступ ко всем книгам, что все новинки проходили через его руки. «Чудное место, — пишет он в сентябре 1902 года Ю.В. Прашеку, — хотя я пока без жалованья, но зато вечерами свободен».

Целых 16 лет прослужил Бедржих Грозный в венской университетской библиотеке. В первый год он не получал жалованья. Он никогда не рассказывал, на что жил в это время и какова приблизительно была калорийность его ежедневного рациона. После всех мытарств он был занесен в список состоявших на жалованье и продвигался по служебной лестнице обычным черепашьим шагом государственных служащих по разряду просвещения. В 1909 году он получил наконец штатное место и звание библиотекаря, после чего отважился на женитьбу. Барышня Власта Прохазкова очень скоро поняла, что жизнь с этим «несколько непрактичным» человеком не всегда легка; однако их сорокатрехлетнее супружество показало, что у великих людей не обязательно должны быть «невыносимые» жены, что это скорее предрассудок, чем статистически доказанный факт. Начало карьеры Грозного было не из удачных. От неоплачиваемого практиканта требовали, чтоб он вел себя тише воды ниже травы и при каждом случае выражал восторг по поводу того, что он вообще существует. Но Грозный проявил «неслыханную дерзость» — в конце 1903 года он подал прошение о «внеочередном отпуске с целью научной экспедиции в Святую землю». Надворный советник Хаас, директор библиотеки, ипохондрик, который никогда не улыбался и даже похоронные обряды считал за увеселение, просьбу с вышеприведенной мотивировкой отклонил и в наказание перевел Грозного в абонемент. Это были страшащие всех «галеры»: сотрудники не покладая рук таскали там корзины с книгами, которые они перед тем, как выдать читателям, должны были быстро просмотреть и зарегистрировать. «Работа каменщиков на строительстве Вавилонской башни вряд ли была более спешной и изнурительной». Грозный выдержал и это, а потом пришло «указание свыше».

За этим указанием стоял профессор Э. Селлин, семитолог и знаток Библии, у которого Грозный еще на богословском факультете занимался еврейским языком. В 1903 году он возвратился из успешной экспедиции в Палестину, где на горе Таанак нашел помимо прочего четыре клинописные таблицы. Он вспомнил о своем ученике и поручил ему расшифровать их. Грозный успешно справился с этой задачей, он перевел таблицы, истолковал и прокомментировал их, опубликовав потом всю работу в «Сообщениях Венской академии наук» («Клинописные тексты с Тааннека», 1904). Теперь ему предстояло сопровождать Селлина в новой палестинской экспедиции в качестве ассириолога, чтобы непосредственно на месте раскопок переводить клинописные тексты, найти которые они надеялись.

«Горя желанием узнать эти для нас, европейцев, загадочные края», он собрался в дорогу. Упаковал ассириологическую литературу, в которой, как ему казалось, он будет нуждаться, и не без колебаний распаковал ее снова, вынув все книги, «за исключением нескольких совершенно необходимых»; нужно было освободить место для предметов личного пользования, которые ему посоветовал прихватить с собой Селлин. Наконец наступил день, когда Грозный со своим профессором сел в вагон первого класса Восточного экспресса, и тот помчал его, до крайности взволнованного, на юго-восток. Основной мыслью, которая занимала Грозного, была разница в стоимости билета первого и третьего класса. Он мог бы безбедно жить на нее по крайней мере два месяца!

«Среди восточного великолепия, которым так и брызжет Стамбул», он отыскал Оттоманский музей; Грозный пришел в восторг от его коллекций и дал себе слово во что бы то ни стало вернуться сюда еще раз. Свое намерение он осуществил лишь десять лет спустя, но это относится уже к другой главе.

«Утром мы переправились на пароходике из Галаты на азиатский берег Стамбула, в квартал под названием «Хайдар-паша»… Затем долго ехали вдоль моря по очень живописной местности… На прибрежных склонах расположены виллы стамбульских богачей, окруженные прекрасными садами и парками… Плодородная, заботливо возделанная земля, черешневые, абрикосовые, тутовые деревья, кое-где обширные поля мака… Потом ландшафт приобретает совершенно иной характер, поля и сады уступают место просторным пастбищам, необработанной, порою каменистой земле, а кое-где и болотам. Мы проезжаем типично малоазиатскую местность, которая большей частью представляет собой пустынную степь без поселений и почти без всяких следов человеческой деятельности. Лишь местами пасутся одинокие стада ангорских коз или овец, да кое-где немного оживляют однообразный ландшафт аисты, бродящие в вязкой трясине и взмахивающие своими могучими крыльями».

Это цитата из более поздней работы Бедржиха Грозного, так как о своем первом путешествии «по следам тысячелетий» он не оставил никаких записей, во всяком случае таких, которые давали бы читателю возможность наглядно представить места, по которым он проезжал, и то, какими глазами он на них смотрел. А из личной переписки и опубликованных статей видно, что наряду с природой он замечал и «крайнюю примитивность жизни» населения тех мест, и «вообще низкий уровень всей тамошней жизни, которая во многом напоминает наше европейское средневековье». Это относится как к Турции, так и к Сирии, Палестине и Египту.

Путешествие очень обогатило Грозного: ученый, который до сих пор узнавал Восток лишь по письменным документам в сумерках кабинета, впервые увидел его воочию при ярком солнечном свете. Кроме того, он прямо на местности познакомился с техникой и методами археологической работы, что 20 лет спустя очень ему пригодилось. Но это опять-таки уже другая глава. Здесь же скажем только, что новые раскопки Селлина на горе Таанак были успешны, хотя и не привели к перевороту в науке. Здесь, как и ожидалось, были найдены клинописные тексты, которые Грозный перевел и тоже издал в «Сообщениях Венской академии наук» («Вновь найденные клинописные тексты с Тааннека», 1905). Когда этот труд увидел свет, Грозный уже по-прежнему работал на старом месте в библиотеке и «в свободные вечера» готовил вступительную лекцию, которую он прочел в Венском университете в октябре 1905 года «как приват-доцент семитских языков с собственным взглядом на изучение клинописных текстов».

Об этой его первой лекции дает нам свидетельство академик Ян Рипка, создатель чехословацкой иранистики. В то время он был студентом первого курса философского факультета Венского университета и законспектировал лекцию Грозного, «так как ему импонировало смелое «ы» в чешском имени молодого приват-доцента». В аудитории № 16, откуда открывался прекрасный вид на Рингштрассе, собралась примерно дюжина любопытных. Среди них был Виктор Христиан, впоследствии ставший профессором ассириологии в том же университете; Гарри Торчинел, впоследствии профессор-семитолог в Иерусалимском университете; и Георгиец Какабадзе, впоследствии профессор истории в Тбилисском университете. Однако доцент говорил на чистейшем немецком языке, и Рипка засомневался, действительно ли перед ним соотечественник. Грозный запомнил имя студента, и, когда однажды в библиотеке ему в руки попалось его требование, он подозвал его к окошку и предложил встретиться. «Тайна, которая окружала личность молодого ассириолога, тотчас объяснилась».

Экстраординарный профессор — в полном смысле слова

Вскоре после получения Грозным звания приват-доцента была предпринята попытка перевести его в Пражский университет. Инициатива исходила от профессора Голла, метод интерпретации исторических источников которого мы принимаем настолько же уважительно, насколько не соглашаемся с его толкованием чешской истории. Профессор Голл уже знал Грозного — правда, только заочно, по его труду о деньгах в древнем Вавилоне. Но даже этому аристократу среди чешских профессоров и депутату Венского парламента не удалось добиться создания в Карповом университете кафедры ориенталистики или истории древних веков. Грозный остается в Вене.

Он работает в библиотеке (дни напролет), работает над «Злаками» (в свободные вечера), читает лекции в университете (бесплатно) и пишет статьи в немецкие ассириологические журналы (тоже бесплатно). Это статьи по филологии, хронологии древних вавилонских династий, анализ ассиро-вавилонских мифов и переводы текстов так называемого обелиска Маништусу, одного из древнейших юридических документов мира. Вавилонский царь Маништусу правил с 2335 по 2321 год до нашей эры, то есть примерно за полтысячелетия до первого в истории великого кодификатора бытовавших правовых норм Хаммурапи. Это был кровавый завоеватель, и следует обратить внимание на то, как характеризует его захватнические походы Грозный: «Он переправляется на судах через Персидский залив и разбивает мощную коалицию 32 царей, захватывая иранские серебряные рудники и каменоломни, где добывался дорогостоящий камень. Тут-то и проступает экономическая подоплека шумеро-аккадских завоевательных походов: нехватка всех видов сырья на наносных равнинах Вавилонии».

Не распыляется ли Грозный, занимаясь этими различными и не связанными друг с другом проблемами? Только на первый взгляд. В действительности же каждая из этих статей представляет собой уже готовый отшлифованный камень для большой мозаики, план которой существует пока лишь в голове творца. Уже в то время молодой ученый ставит перед собой смелую, грандиозную цель: написать «Древнейшую историю Передней Азии», задуманную им как широкое полотно, где могла бы быть прослежена история экономики, политики и культуры древних народов, не только «каждого в отдельности», но и «всех вместе» в их взаимосвязях! То, что он в пору своей доцентуры выпустил лишь первый том, то есть проделал подготовительную работу для этого большого синтетического труда, не пошло во вред самому труду. Грозный никогда не терял из виду конечной цели, упорно накапливал материал и лишь 40 лет спустя отважился приняться за свой капитальный труд, будучи, как он говорил, «лучше подготовленным».

Было прямо что-то роковое в том, что все годы упорного труда и научных достижений изобиловали неудачами, разочарованиями и ударами, причиной которых не всегда было неумение Грозного устраивать свои личные дела.

Даже по прошествии 14 лет службы, будучи 6 лет женатым и отцом двух дочерей, он получал меньшее жалованье, чем холостой служащий венского газового завода, живший по соседству с ним в Гринцинге. Надежды на пражскую профессуру не сбылись. В 1913 году он получил предложение из Лейдена участвовать в конкурсе на место профессора только что созданной кафедры ассириологии в тамошнем университете. Он отослал оттиски своих работ и засел за голландский, так что без труда смог прочитать потом вежливое письмо, сообщавшее, что место получил голландский претендент Тиери. Вскоре после этого умер профессор Мюллер. Казалось, что может быть естественнее, если осиротевшую кафедру получит его преемник и единственный крупный ассириолог в Австро-Венгрии? Однако «сверху» пришло указание резервировать место за учеником Грозного

Христианом! Прошло два года, прежде чем ему предложили хотя бы пластырь на эту рану: его милостиво произвели в «экстраординарного профессора со служебными обязанностями» — титул хотя и длинный, но имевший еще продолжение: «без права на оклад».

И все же материальное положение Грозного в ту пору, когда ему присвоили звание экстраординарного профессора, экстраординарного со всех точек зрения, значительно улучшилось. Он получил жилье, питание, одежду за казенный счет, а его непосредственным начальником был уже не угрюмый имперский надворный советник Хаас, а «деликатный» имперский обер-лейтенант Каммергрубер.

Грозный, разумеется, был постоянно в курсе всех новинок, касавшихся древнего Востока. После находок в Богазкёе он ожидал, что за решение хеттской проблемы возьмется прежде всего сам Винклер. Когда же не последовало никаких попыток расшифровать таблицы, он решил обратиться к Вайднеру в Берлин, к Бёлю в Гронинген и даже к самому великому Винклеру. Шла Весна 1910 года, и эта не совсем точная дата является все же первой установленной датой, когда имя чешского ученого соединилось с именем забытого и вновь открытого древнего народа, образовав нерасторжимое единство — Грозный и хетты.

Полученные ответы его удовлетворили: оба ученых уже работают над проблемой, трудится над ней и профессор Вебер. Винклер же ответил очень сердечным письмом и предложил Грозному сотрудничество. А это что-нибудь да значило! Но Грозный видел, что хеттская клинопись в надежных руках, и полностью отдался своей работе «Злаки в древней Вавилонии».

Большой труд закончен, напечатан, поступил в продажу, но о дешифровке хеттских клинописных текстов никаких вестей. Зато появляется нечто иное.

Это было письмо от Германского восточного общества. Поскольку со смертью Винклера «надежда на то, что высокочтимый первооткрыватель сам издаст столь важные для познания древней истории всей Передней Азии тексты, была утрачена… наше Общество оказалось перед необходимостью издать в автографическом виде и в транскрипции все доступные нам клинописные тексты из Богазкёя». В связи с этим Общество вежливо осведомлялось, не пожелал ли бы господин приват-доцент д-р Грозный сотрудничать в этом издании. Подписал письмо «заместитель председателя Германского восточного общества, статс-секретарь имперского Министерства финансов Макс фон Тильман».

Грозный охотно согласился. В феврале 1914 года он получает «официальный, юридически оформленный договор на издание хеттских надписей», а также информацию о положении дел: в Берлине находится лишь часть Богазкёйского архива, «основная масса текстов, исчисляемая примерно 20 тысячами фрагментов, хранится в Оттоманском музее в Стамбуле… Еще при жизни Г. Винклера было поручено Э.Ф; Вайднеру скопировать берлинские тексты, а в январе 1914 года господин д-р Фигулла выехал в Стамбул, чтобы просмотреть тамошние тексты и По возможности скопировать их». Зависит целиком от доброй воли господина доцента д-ра Грозного, когда он пожелает присоединиться к вышеупомянутому д-ру Фигулле и отправиться в Стамбул…

Все это было очень заманчиво: снова увидеть волшебный город над Золотым Рогом и осуществить публикацию наследия Винклера! Но только это отнюдь не целиком зависело от доброй воли господина доцента! Хотя председатель Германского восточного общества был по профессии финансист, он как-то упустил из виду вопрос оплаты поездки Грозного. «Эти важные господа относятся к ученым, как Гёте к Эккерману». Понадобилось два месяца, прежде чем необходимые средства были выделены из бюджета Министерства по делам церкви и просвещения.

9 апреля 1914 года Грозный приезжает в Стамбул и в расчете на долгое пребывание привозит с собой жену. Он решает «жить не в Европе» и снимает маленькую квартиру в Моде — на азиатском берегу этого города, расположенного на двух континентах. Затем он изо дня в день переправляется на каюке — небольшой лодке — из Азии в Европу, на другую сторону, и в Оттоманском музее переписывает вместе с Фигуллой надписи. По вечерам он возвращается, заплывает на километр в море — «ничто так не помогает работнику умственного труда оставаться в форме, как плавание», — и уже дома переписывает тексты латинскими буквами. «Такое упражнение не повредит».

Сколь загадочен, необычен, не похож ни на один из восточных этот хеттский язык! Разумеется, прочитать его можно без труда, ведь тексты выполнены образцовой аккадской клинописью, но среди огромного множества таблиц — ни единой билингвы, ни одной опорной точки! Грозный, знаток дюжины языков древнего Востока, понимает хеттский язык хуже, «чем ученик приходской школы латынь требника, принадлежащего пану священнику…».

Блуждая с женой по живописным улочкам европейского и азиатского Стамбула, одинаково красивым и наяву и на открытках, но невыносимым для того, кто приехал из чистенького городка на Лабе и живет здесь продолжительное время; восхищаясь архитектурой храма св. Софии или сокрушаясь по поводу безвкусной мешанины венского барокко и коринфских колонн, поддерживающих арку ворот Дольма-Бакче; слушая ученых коллег из музея, превозносящих свободную жизнь в Турции после устранения Абдул-Хамида; стоя на галерее башни Леандра и вспоминая стихи Мюссе и Байрона; поглощая за ужином вареники с абрикосами, — Грозный не переставал размышлять о тайне хеттского языка.

Незнакомые слова незнакомого языка не дают ему покоя, они перекатываются в нем и громыхают, как сорвавшееся с места орудие в трюме «Клеймора» из романа Гюго «Девяносто третий год», который как раз читает госпожа Грозная.

— Этот язык можно объяснить, только исходя из него самого, — отвечает он на вопрос, слышал ли он, что произошло в Сараево. — Но как?…

Однако престарелый монарх подписал манифест «Моим народам», и Грозный уразумел — началась война, и жена должна вернуться домой.

— Неужели ты думаешь, что в моем положении я могу одна ехать в переполненных поездах?

Будущий отец взглянул на нее:

— Что ж, поедем вместе, только я перепишу еще несколько таблиц, штук двести, от силы триста.

В конце августа он получил предписание от консульства немедленно вернуться. Он тщательно упаковал свои тетради, «с таким количеством материала уже можно кое-что сделать. Нет неразгадываемых языков, есть лишь неразгаданные…»

Четыре дня и три ночи ему потом казалось, что колеса экспресса неумолчно твердят: с чего начать? с чего начать?

С чего начал Шампольон? С чего начал Гротефенд? С чего начал Роулинсон? Но ведь тут дело особого рода…