Книга: Тайны Хеттов
Назад: Глава восьмая. ИЕРОГЛИФИЧЕСКИЕ ХЕТТЫ
Дальше: Глава десятая. НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ НА СТАРЫХ МЕСТАХ

Глава девятая. ПОСЛЕ РЕШЕНИЯ ХЕТТСКИХ ПРОБЛЕМ

Цветущий чертополох на лугу Хаджи Мехмеда

До сих пор жизненная кривая Грозного и кривая развития хеттологии совпадали; после издания «Хеттских иероглифических надписей» они начинают расходиться. Грозный считает свои хеттологические исследования завершенными и видит перед собой свободный путь к цели, которая еще со студенческих лет притягивала его «прямо с магической силой»: написать такую историю древнего Востока, чтобы в ней не было белых страниц.
Почти 40 лет готовился Грозный к написанию этой книги. Вся его работа по дешифровке и археологическая деятельность были лишь устранением препятствий, лежавших на путиисторика. В канун Рождества 1935 года он тщательно сравнял стопку черновой бумаги и на первом листе написал: «Древнейшая история Передней Азии». Но прежде чем вышло полное издание этой книги (в которую была включена и древнейшая история Индии и Крита), должно было пройти еще 14 лет. И каких лет!
В процессе работы над книгой Грозный поступал как всякий автор большого синтетического труда: он публиковал монографии — частично потому, что его снедало нетерпение (тот, кто хочет обогатить науку, сам «богат нетерпеливостью»), частично, чтобы проверить, как воспримут его выводы коллеги и просто люди, проявляющие интерес к этой теме. А поскольку интерес к работе Грозного существовал повсюду, его исследования, статьи и интервью выходят не только на чешском, французском, английском, немецком и русском, но и на испанском, голландском, шведском, польском, украинском, литовском, латышском, турецком и армянском языках. Только для сравнения: в это время наиболее переводимым чешским писателем был Карел Чапек — его романы и драмы издавались на десяти иностранных языках, труды Грозного на четырнадцати!
Результаты своих исследований Грозный прежде всего публикует в журнале «Архив ориентальны», который он основал в 1929 году как орган пражского Восточного института, объединившего виднейших чехословацких ориенталистов (среди сотрудников его кроме Грозного можно назвать египтолога Франтишека Лексу, тюрколога и ираниста Яна
Рыпку, индологов Винценца Лесного и Моржица Винтернитца, арабистов Алоиса Мусила, Рудольфа Ружичку и Феликса Тауэра, историка религии и этнографа Отакара Пертольда, семитолога Яна Бакоша, — если ограничиться десятью наиболее крупными учеными, имена которых уже тогда были известны специалистам всего мира). А так как, даже говоря о мертвых языках, ничем нельзя заменить живое слово, Грозного не останавливают тысячи километров пути, и он рассказывает и дискутирует о своей работе с учеными половины Европы. Только в 1935 году по приглашению университетов и обществ ориенталистов он выступает с лекциями и докладами в Варшаве, Риме, Гётеборге, Упсале, Осло, Стокгольме, Хельсинки, Брюсселе, Льеже, Амстердаме, Утрехте, Неймегене… Позднее в Риге, Каунасе, Тарту и снова в Брюсселе и Париже.
Он еще раз едет в Турцию, чтобы читать лекции в университетах Стамбула и Анкары, а также «для широкой публики» в Кайсери. Однако лекция эта — только повод, чтобы снова посмотреть на Кюпьтепе. Здесь он находит следы раскопок профессора Леви, у которого были «необходимые средства». Но и эти раскопки уже заброшены…
Один из карахююкских армян узнает «чешского бея» и представляет ему двух своих сыновей. А потом спрашивает, будет ли он продолжать раскопки. Грозный пожимает плечами, но, прощаясь, говорит: «До свидания!». Затем отправляется на луг, купленный им у наследников Хаджи Мехмеда. Пробирается через густой кустарник и приходит к месту — он точно его помнит, — где когда-то ему удалось найти архив канесской торговой палаты. «На этом месте цветет чертополох, и бабочки летают над диким сухим укропом». Полный воспоминаний и надежд, возвращается он к своей арбе и приказывает ехать назад. Это было его последнее путешествие по территории древнего Востока. Но не Востока вообще.

Путешествие на Восток, которое можно пожелать каждому историку

«Я был немало удивлен, когда весной 1936 года господин Марадиан, глава торгового представительства СССР в Праге, начал вести со мной переговоры относительно лекций, которые по его предложению я должен был прочитать в Советском Союзе. Сначала речь даже шла о длительном переезде в Советский Союз…» (Советское правительство предложило Грозному кафедру в университете, какой он сам выберет, на время, которое он сам определит, и финансовые средства на раскопки, которые он сам наметит). Грозный, однако, хотел остаться в Праге. Тогда Советское правительство официально пригласило его прочесть лекции в университетах и академиях Москвы, Ленинграда и Тбилиси.
«Я охотно принял это приглашение: мне представлялась редкая возможность не только ознакомить советскую общественность с эпохальными открытиями новой хеттологической науки, поразительным образом изменившей наши взгляды на историю древнего Востока, но и вблизи познакомиться с чрезвычайно интересной современной жизнью Советского Союза. В период своего пребывания в Советском Союзе я получил дополнительные приглашения прочесть лекции в университетах и академиях Баку, столицы Азербайджанской республики, Еревана, столицы Армянской республики, и, наконец, Киева, столицы Украинской республики. С 7 ноября по 21 декабря 1936 года я мог, следовательно, посетить пять советских республик и познакомиться прежде всего с их культурной жизнью».
Перед отъездом Грозного профессор Зденек Неедлы попросил его рассказать потом о своих впечатлениях от путешествия в журнале «Прага — Москва».
— Уважаемый коллега и друг, Вы же знаете, я не коммунист, и то, что я напишу, может Вам не понравиться!
— Напишите о том, что увидите, в чем сами убедитесь, — отвечал Зденек Неедлы, — напишите правду! Нам это определенно понравится. Скорее кому-нибудь другому это будет не по вкусу.
И Грозный написал. Притом не короткую статью, а целый публицистический цикл «В пяти Советских республиках», который выходил с продолжениями в пяти номерах этого журнала (1937–1938), а затем был издан отдельной брошюрой.
«Ниже я попытаюсь обобщить некоторые свои впечатления от поездки в СССР, впечатления путешествующего историка, политически беспристрастного и стремящегося получить по возможности объективное представление о современной жизни в Советском Союзе…»
Каким же было это объективное представление? Чувствовалось, что он не понял многое из того, что было — и остается — весьма существенным для советской действительности. Он редко касается причин явлений, видит только сами эти явления. Но он видит их… и не колеблясь дает о них правдивое свидетельское показание. В предмюнхенской республике это не было уж столь обычным, особенно со стороны университетского профессора. Предоставим, однако, слово самому Грозному.
«Могу сказать, что в научном отношении я весьма доволен результатами своей поездки. Я выступал в Советском Союзе в пяти городах в общей сложности двенадцать раз». (Разумеется, здесь он говорил по-русски, точно так же как в Париже по-французски, в Лондоне по-английски, в Стамбуле по-турецки.) «В Москве на заседании, организованном Народным комиссариатом просвещения РСФСР, Академией наук и Московским университетом, в присутствии народного комиссара просвещения… В Ленинграде на заседании, организованном Академией наук СССР и Ленинградским университетом, первый раз 21 ноября в присутствии 700, во второй раз в актовом зале этого университета в присутствии 1000 слушателей, причем около 200 студентов из-за переполненности зала вынуждены были уйти ни с чем. Я специально привожу эти цифры, чтобы было видно, с каким интересом эти лекции были встречены советской общественностью и в первую очередь советской учащейся молодежью. Не буду описывать овации в честь вновь возникшей хеттологической науки. Но здесь нельзя не сказать о том, какими бурными аплодисментами встречалось каждое упоминание ректоров или профессоров, представлявших меня аудитории, о «дружественной демократической Чехословацкой республике». Я наблюдал и при иных обстоятельствах, что со времени подписания оборонительного пакта с Советским Союзом наша республика здесь очень популярна…
Мои статьи и интервью, опубликованные в московских официальных газетах — «Правде», органе Коммунистической партии, и «Известиях», органе Советского правительства, имеющих многомиллионный тираж, разнесли сообщения о моих лекциях во все концы Советского Союза. О содержании их были хорошо осведомлены и сразу же узнали меня, например, грузинский проводник в поезде, идущем из Тбилиси в Ереван, и армянский капитан корабля в Армении под Араратом на Севанском озере, лежащем на высоте 2000 метров над уровнем моря. Таким образом, сейчас широкие слои населения в Советском Союзе информированы о хеттологических открытиях лучше, чем где бы то ни было на свете».
Грозный путешествует, читает лекции и наблюдает. Как профессора его интересует постановка образования в Советском Союзе и особенно — как представителя бывшего национального меньшинства Австро-Венгрии — постановка образования в нерусских областях. Он посещает «педагогический институт в Баку, где обучение ведется на азербайджанском и армянском языках и где в этом году занимается около 1760 слушателей, среди которых 900 азербайджанцев, 570 армян и 240 русских. Преподается здесь и латинский язык, а из новых языков прежде всего немецкий… В этом институте я присутствовал и на самих учебных занятиях в некоторых азербайджанских и армянских группах. По сведениям директора, 93 процента студентов этого института ежемесячно получают государственную стипендию размером от 90 до 180 рублей в зависимости от прилежания. Около 1000 из них живет в бесплатном общежитии».
«Этого у нас о советской системе образования не пишется», — констатирует Грозный. Как сына евангелического священника его интересует «преследование религии», о котором, наоборот, пишется очень много. Он посещает древний храм в Мцхете, попадает туда как раз во время богослужения и видит: «Советское правительство не чинит препятствий отправлению религиозных служб… но принимают в них участие, как правило, люди пожилые». Занимают его и другие, в общем второстепенные вещи: поскольку он ревматик, его интересует, например, как в Советском Союзе лечат ревматизм. «Я посетил также физиотерапевтический институт имени Кирова… он прекрасно оборудован новейшими приборами и ваннами…» И советские трудящиеся лечатся даром! Он хочет видеть колхоз — «государственное рабовладельческое хозяйство», по терминологии буржуазной прессы, — и не без удивления констатирует: «Колхозники вознаграждаются по своему труду и по количеству отработанных 208 дней». Он видит ясли, социальное обеспечение, заботу о трудящихся, здоровых детей. «Если все это коммунистическая пропаганда, — говорит он по возвращении на родину, — так возблагодарим Бога за такую пропаганду!»
Еще несколько его заметок, сделанных во время путешествия не по Востоку прошлого, а по Востоку настоящего и будущего.
«Великолепной главой в жизни Советского Союза являются его театры… Они были заполнены до последнего местечка. Своей внешностью, одеждой публика советских театров производит… достойное впечатление, лучшее, чем я ожидал». «Целые группы школьников, рабочих и солдат в сопровождении специальных экскурсоводов бродят по залам музеев и картинных галерей». «Стотысячные и миллионные тиражи» (книг русских классиков) «расходятся через две-три недели после издания». «Советский Союз сегодня принадлежит прежде всего советской молодежи. И советский режим, насколько я мог наблюдать, уверен в ней». «Что меня больше всего поразило во время путешествия по пяти Советским республикам — так это систематическое строительство культуры всех 60 народов огромного государственного союза, занимающего целую шестую часть земного шара… Увидеть все это было чрезвычайно интересно, и я бы пожелал каждому историку хоть на короткое время стать свидетелем пережитого мной».
Сейчас даже трудно себе представить, какое значение имели эти статьи для распространения правды о Советском Союзе в предмюнхенской республике — главным образом среди интеллигенции. И именно потому, что их написал человек, которого даже самые правые газеты не осмелились бы назвать «агентом Кремля»… А особая их роль заключалась в том, что они были ответом с некоммунистической стороны на клеветническую книгу Андре Жида «Возвращение из Советского Союза». И этот ответ нельзя было обойти молчанием, поскольку в нем приводились факты, в достоверности которых убедился один из самых уважаемых ученых мира.
При всем этом Грозный всегда говорил о себе — и был в том убежден, — что он человек «совершенно аполитичный». Когда друзья напоминали ему, что его бескомпромиссная позиция в национальном вопросе во времена австрийского господства была все же проявлением определенных политических убеждений, он отвечал: «Откуда вы взяли? Ведь это же разумелось само собой!». Когда ему говорили, что его стремление распространять научные знания в народе является свидетельством его демократичности, он возражал: «Это не более чем обязанность научного работника». И свои антифашистские взгляды он отказывался оценивать политически: «Это дело совести каждого». С какой-то даже боязливостью Грозный остерегался любого упоминания о внутреннем положении республики и, оставляя политику политикам, целиком отдавал себя своей науке, своим ученикам, своей семье. Когда, однако, президент республики — впрочем, его старший коллега по Венскому и Пражскому университетам — считал нужным, чтобы известный ученый показался вместе с ним на каком-нибудь важном дипломатическом приеме, Грозный охотно надевал фрак и шел в Град но, предоставляя свое имя для заграничной пропаганды республики, он никогда не предоставлял его тем, кто стремился нажить на нем «политический капитал», хотя, например, аграрии и национальные демократы весьма этого добивались.
Здесь мы не оцениваем, а только констатируем факты. И если кажется, что мы уклоняемся от темы «Грозный и хетты», то в действительности мы отклоняемся только от хеттов, потому что в это время от них отдалился и Грозный. Он считал эту проблему в основном решенной. А на очереди были другие проблемы…
После возвращения из Советского Союза Грозный стал заниматься вопросом древнейшего переселения народов и истоками индоевропейской цивилизации. Но вопреки своей «политической беспристрастности» он не мог не слышать голосов по ту сторону западной границы, требовавших переселения его народа, как не мог не видеть, что там пришли к власти «безумцы, угрожающие основам европейской культуры». Он отличал немцев от немцев: поддерживал связи с большинством своих немецких коллег, но прервал официальное сотрудничество с научными учреждениями, находившимися под нацистским контролем; не принял он также ни одного из приглашений гитлеровской Германии. В момент, когда угроза республике и миру стала непосредственной, ученый возлагает свои надежды на силу Советского Союза и сердечными словами приветствует его в сборнике «Чехословакия Советскому Союзу к XX годовщине». Но как человек отнюдь не пассивный Грозный решает — пусть вне политики — сам вступить в борьбу против фашизма и войны: в мае 1938 года он прерывает работу над исследованием «О взаимоотношениях между Шумером — Аккадом и Египтом в IV тысячелетии до нашей эры» и пишет предостережение, которое публикует затем в журнале «Рах», органе Международной лиги культурных работников: «Судьба родины Гуса — судьба Европы!».
После Мюнхена у Грозного была возможность эмигрировать. В то время ему оставалось уже всего несколько месяцев до шестидесятилетия. И он отказывается: «Я не солдат, который мог бы воевать, и не политический лидер, который мог бы предотвратить эту вавилониаду» (по вине своих политиков в VI веке до нашей эры нововавилонское царство лишилось союзников и пограничных крепостей, и его правители, стремясь обеспечить себе привилегии, которые смело можно назвать классовыми, в 539 году до нашей эры без боя сдали Вавилон персидскому царю Киру).
Грозный остается в Праге и после 15 марта 1939 года, надеясь, что еще до того, как он докончит первый вариант своей «Древнейшей истории Передней Азии», флаг со свастикой уже перестанет развеваться над Градчанами. Он принимает высший академический пост, которым его удостаивает Карлов университет, и принимает его как ответственную задачу: провести свою Alma mater через море оккупации.
Однако действительность оказалась страшнее самых черных его опасений. Едва Грозный взял на себя ректорские обязанности, прогремел залп эсэсовских карабинов, и пражскую мостовую окропила кровь чешских студентов, кровь десятков безоружных молодых людей, единственной виной которых было то, что у себя на родине они пели свой национальный гимн.
Ученый узнает об этом в своем кабинете. И сразу же звонит по телефону главе правительства протектората:
— Пан генерал, в наших студентов стреляют! Вмешайтесь! Немедленно!
— Я сделаю, что могу, — отвечает Элиаш, — я сделаю больше, чем могу. Но пока…
— Пока? Какие могут быть «пока»? Пока перестреляют всю нашу молодежь!
Грозный потрясен и подавлен. Но самое худшее было еще впереди. Смерть студента-медика Оплетала была только прелюдией, а его похороны — только сигналом к тому адскому смерчу, который обрушился на чешские высшие школы и на весь чешский народ. Как и ко всем студенческим общежитиям и институтским зданиям, к зданию юридического факультета, где находится ректорат, с грохотом подкатывает колонна тяжелых грузовых фургонов. Из них выскакивают люди в черной и серо-зеленой форме и наводят на здание дула своих автоматов. Грозный замечает их из кабинета декана Венига — и в один миг оба уже в вестибюле.
— Halt! Вон, негодяи! Hinaus! Sofort hinaus! Вооруженные роботы слышат команду, которой за годы дрессировки их приучили подчиняться автоматически. Они останавливаются. И… отступают!
Грозный чувствует себя хозяином положения.
— Пришлите ко мне командира! — приказывает он по-немецки.
Унтер-офицер с позументом на воротнике посыпает двух солдат за своим начальником. От удивления он даже не спрашивает, кто и по какому праву ему приказывает.
Минута, в течение которой может произойти все что угодно, — лишь бы не сдали нервы. Стальные каски расступаются, и появляется офицер. Грозный ожидает его перед порогом здания. Высокий, как всегда в черном, руки заложены за спину, воплощенное достоинство, отвечающее значению общественного института, который он представляет.
— Я — ректор университета, — строго заявляет он на чистейшем немецком языке. — Это академическая территория. По существующим законам никто не смеет вступить сюда без моего разрешения. Ни полиция, ни армия!
— АЬег… — пытается возразить офицер, вытянувшись в струнку.
— Никаких «но», ведь вы солдат, и как командир вы знаете законы!
Офицер проглатывает возражение.
— Будет исполнено, — цедит он сквозь зубы. Оборачивается, дает команду — и кованые сапоги скользят по гранитным плитам вон из здания.
Невероятно. Но эти люди впервые встретили отпор — это было для них столь ново, столь неожиданно, столь не соответствовало предписаниям, что они в смятении действительно отступили. Говоря словами величайшего немца: «Мушиная лапка на пороге — и демон был обманут!».
Он был обманут лишь на какое-то мгновение. Но, воспользовавшись этим мгновением, Грозный успел еще поручиться за группу студентов, схваченных на улице и запихнутых в автофургон, который из-за дефекта стартера не мог двинуться с места. Ученый заявил, что они были на его лекции, и потребовал, чтобы их отпустили. С десяток студентов-юристов, пока офицер колебался, выпрыгнуло из машины. Но вот мотор завелся, дверца захлопнулась, и от последнего военного грузовика, увозившего студентов, остался только удушливый дымок плохо перегоревшего бензина…
В своей канцелярии, окруженный испуганными лицами, Грозный повторял, дрожа от возмущения, словно в приступе лихорадки:
— Только не поддаваться! Пусть всех нас арестуют, перестреляют — не поддаваться! Смелый умирает один раз, трус — ежедневно. Так говорит Шекспир.
Защита Грозным академической территории — это лишь один из эпизодов, которые составляют великую книгу борьбы нашего народа против фашистских оккупантов. Но может ли отсутствовать подобный эпизод в биографии выдающегося хеттолога, даже если все это не имеет прямого отношения к хеттам?
Впрочем, когда мы говорим «эпизод», то не собираемся сказать «второстепенное событие» — исключение в перспективе дальнейших событий. Еще в тот же день (эта дата — 17 ноября — стала сейчас Международным днем студенчества) Грозный услышал по радио, что чешские высшие школы на три года закрываются. Они остались закрытыми до конца оккупации.
В концентрационном лагере, называвшемся «протекторатом», Грозный замкнулся в своем кабинете. Но не без протеста.
После закрытия высших школ он не мог прочитать свою вступительную ректорскую лекцию. «И все-таки лекция состоится! Если не в университете, такрядомс университетом!»;
В качестве темы Грозный выбрал «Древнейшее переселение народов и проблемы протоиндийской цивилизации». Нельзя сказать, что для осени 1939 года это была самая привлекательная тема. Грозный, однако, решил прочесть свою лекцию в крупнейшем пражском лекционном зале, в главной аудитории Городской библиотеки, и привел на объявлении свой ректорский титул. Зал был переполнен, точно так же как и при повторном чтении лекции. В оценке ее пражане удивительно единодушно сошлись во мнении с немецкими оккупантами: «Это был демонстративный жест».
Само содержание лекции при всей ее научной конкретности было не менее демонстративным. Грозный подчеркнул в ней преходящий характер завоевательных успехов, особо отметил историческую роль семитов в создании основ человеческой культуры, на ряде примеров продемонстрировал бессмысленность учения о высшей и низшей расе и даже не удержался от язвительного указания на то, что «свастика» представляет собой характерную часть семитского орнамента… Его актуальные намеки были столь тщательно обоснованы документами четырех-пяти тысячелетней давности, что лекция эта вскоре после ее прочтения могла появиться в свет и в печатном виде — разумеется, без многих замечаний на злобу дня.

«Город мертвых» и вопросы на берегах Инда

Значение ректорской лекции Грозного не исчерпывалось, однако, этими внешними — и, можно сказать без колебания, политическими — моментами. Не меньший интерес вызвала как в научном мире, так и среди широкой общественности сама ее суть.
Прежде всего Грозный предложил здесь всеобщему вниманию результаты своих многолетних разысканий, предпринятых с целью установить прародину важнейших древних народов (в том числе и хеттов). Затем он сформулировал свои взгляды на время и направление первого известного нам «великого переселения» народов. И, в-третьих, сообщил, что в своем изучении памятников древнейшей цивилизации на берегах Инда он продвинулся так далеко, что может предложить — хотя и с оговорками — первый опыт прочтения письма древнихпротоиндийскихнародов и определить их расовую принадлежность.
О чем здесь шла речь? В бассейне Инда, в районе Мохенджо-Даро («Города мертвых») и Хараппы с половины прошлого столетия стали находить необычные печати и амулеты, стиль которых приводил ученых в недоумение: никто не мог определить, какой из известных древних народов их создал. Это были настоящие миниатюрные произведения искусства — прямо-таки реалистические изображения быков, тигров, человеческих фигур, деревьев — с орнаментом, который, вне всяких сомнений, был не только орнаментом, но и письмом! С первого взгляда было ясно, что это памятники древней культуры, хотя деревенские девушки носили их на шнурке вокруг шеи вместе с яблонецким жемчугом.

 

Протоиндийские печати с иероглифическими надписями, до сих пор не поддающимися дешифровке. Предлагаемые Грозным толкования: для первой надписи — «Человек-бык Энкиду сражается с рогатым тигром, печать Сиа», для второй надписи — «Печать большого дома с горбатым быком Брахми» — ошибочны

 

Наука очутилась перед новой загадкой. Индийские и английские археологи приложили немало усилий, чтобы найти местонахождение этих печатей и амулетов. Ученые предчувствовали, что кроме них найдут там еще и многое иное, — и не ошиблись!
В Хараппе в 1921 году начал вести раскопки индиец Рай Бахадур Даджа Рам Сахми. Вскоре он выяснил, что кто-то копал тут до него — английская строительная фирма брала отсюда щебенку для строительства железной дороги из Карачи в Лахор. Следовательно, Хараппу, этот древний город, постигла такая же участь, как и Вавилон Навуходоносора, из руин которого даже в нашем столетии население окрестных деревень таскало кирпичи для постройки своих домов и хлевов. Несмотря на это, находки — печати, терракотовые статуэтки, керамика и остатки зданий — были столь богаты, что еще в 1926–1934 годах здесь успешно продолжал вести раскопки Мадху Саруп Вате.
Другой индийский археолог, Р.Д. Банерджи, раскопал в 1922 году на холме Мохенджо-Даро буддийский храм с монастырем, относящийся к первому веку до нашей эры. При этом он натолкнулся на значительно более древние культурно-исторические слои и пригласил для консультации сэра Джона Маршалла, возглавлявшего тогда все британские археологические работы в Индии.
Маршалл осмотрел местность и заявил, что сам будет вести здесь раскопки. Он вел их пять лет, потом — до 1931 года — их продолжал его земляк Э.Д. Маккей. Результатом их трудов было открытие новой, дотоле неизвестной культуры в области реки Инд — индийской параллели к великим шумеро-вавилоно-ассирийской и египетской культурам, возникшим примерно за тысячу лет до нее в долинах Евфрата, Тигра и Нила.
Когда были сняты тысячелетние наносы, под которыми был погребен «Город мертвых», открылись огромные прямые проспекты, идущие с востока на запад; строго под прямым углом их пересекали улицы, ведущие с севера на юг. Общие очертания города не оставляли ни малейших сомнений в том, что строился он по точному, заранее установленному и неукоснительно выполняемому плану. Проспекты и улицы окаймляли великолепные здания, построенные из обожженных кирпичей — самых древних в истории человечества обожженных кирпичей, на которые только натыкалась кирка археолога. В первом или втором этаже почти каждого дома была ванная, сток от которой вел в городскую канализацию, проложенную под мостовой. Одним из самых больших зданий были роскошные общественные бани; особенно основательно построены круглые кирпичные колодцы, на их краях до сих пор видны глубокие выемки от веревок, на которых спускались ведра. И что самое интересное: хотя Маршалл и Маккей вели раскопки почти десять лет, они не нашли ни одного здания, о котором можно было бы с уверенностью сказать, что ото древний храм! Хараппа была менее благоустроенной, храмов в ней тоже не нашлось, зато были найдены большие общественные склады, главным образом зернохранилища.
В песке и щебне, которые выбрасывались лопатами рабочих, все время попадались статуэтки совершенно своеобразного стиля и бесспорной художественной ценности, предметы личного обихода, керамика, сосуды и вазы (имевшие почти одинаковую форму, так что один из новейших историков заметил, что в Мохенджо-Даро должно было безукоризненно функционировать бюро стандартизации). Обнаружились здесь и доказательства того, что жители этих городов знали хлопчатобумажные ткани, из зерновых — ячмень и пшеницу, из металлов — золото, серебро, медь, цинк, свинец, бронзу и электрон (но не железо). Были найдены также игральные кости, какими мы пользуемся и сейчас, и терракотовые фигурки животных с движущейся головой, которые доставили бы радость и нашим детям, привыкшим к механическим игрушкам. А когда Маршалл и Маккей сосчитали найденные печати с «иероглифами», то выяснили, что их больше чем 2500!
Внимание ученых, естественно, сосредоточилось на этих печатях. Дешифровка надписей на них могла объяснить загадку возникновения и гибели «Города мертвых» и ответить на вопрос, кто же создал эту поразительно зрелую культуру, о которой тем не менее в исторических источниках не сохранилось ни малейшего упоминания.
Время расцвета Мохенджо-Даро и Хараппы (и нескольких более мелких городов, открытых позднее) удалось определить довольно точно. Печати оттуда нашлись и в Вавилонии, в археологических слоях периода царствования Саргона I, вступившего на трон около 2400 года до нашей эры. Мы можем, следовательно, датировать их — а вместе с тем и письмо на печатях и всю открытую до сих пор в долине Инда культуру — XXV–XXII столетиями до нашей эры. А это значит, что перед нами культура, которая на тысячу лет старше древнейшей индоевропейской культуры, появившейся в Индии только между XVI–XIII столетиями до нашей эры. Следовательно, это древнейшая из известных до настоящего времени культур Индии!
В отличие от дешифровщиков всех видов письма, о которых мы до сих пор говорили, дешифровщики протоиндийского письма вообще не нашли звена, за которое можно было бы ухватиться. Не только знаки его уже на первый взгляд не похожи на знаки всех известных до сих пор письменностей, не только не нашлось ни одной двуязычной надписи, но и не существует текста, в котором было бы более чем 20 знаков этого письма; на большинстве же печатей — три или четыре знака. Вероятно, мы имеем здесь дело с именами, но даже если это имена царей, то ни одного имени царя тех времен и из тех мест ни вавилонские, ни египетские, ни другие источники не сохранили!
Профессор И. Фридрих несомненно прав, когда говорит (в «Истории расшифровки хеттских иероглифов», 1939), что «из ничего не расшифруешь ничего; где отсутствует какая бы то ни было возможность на что-либо опереться, как это до сих пор имеет место в отношении письма из Мохенджо-Даро в долине Инда… там только дилетант или фантазер может надеяться на успех».
Грозный не был ни дилетантом, ни фантазером и все же попытался расшифровать это письмо. Прежде всего он не верил, чтобы отсутствовала «какая бы то ни было возможность на что-либо опереться»: культуры Переднего Востока были слишком тесно связаны между собой, чтобы такой возможности не существовало. После долгих исследований он очень сложным путем обнаружил «поразительное сходство некоторых протоиндийских знаков со знаками хеттского иероглифического письма», которое, как ему казалось, он расшифровал. На основе этого сходства Грозный попробовал прочесть некоторые протоиндийские знаки и тексты на нескольких печатях.
Как мы знаем, и эта проблематичная точка соприкосновения, обещавшая ему надежду на успех, была весьма далека от Архимедовой «точки опоры». Предложенная Грозным расшифровка хеттских иероглифов в отношении большинства «надежно прочитанных знаков» оказалась неправильной. Пали, следовательно, и все выводы, к которым он на этой основе пришел, — и не только в своей ректорской лекции 1939 года, но и в своей «Древнейшей истории Передней Азии и Крита», опубликованной в 1949 году.

Критская проблема — величайшая загадка истории

Хотя мнимая расшифровка протоиндийского письма была уже второй ошибкой Грозного, за ней суждено было последовать и третьей. В 1940 году он повел атаку на критскую проблему, «величайшую загадку истории». Поражение, которое он потерпел, было поистине трагическим.
Сказочный Крит — «посреди винноцветного моря», «прекрасный, богатый, волнами отовсюду омытый», — поет о нем Гомер. А какие проблемы приготовил он языковедам, видно из продолжения 173-го стиха XIX песни «Одиссеи»: «В нем городов — девяносто, а людям, так нету и счета. Разных смесь языков. Обитает там племя ахейцев, этеокритов отважных, кидонских мужей; разделенных на три колена дорийцев; пеласгов божественных племя».
Но это дает лишь слабое представление о критской проблеме. Что это была за страна, если, например, имя ее правителя, «мудрого Миноса», сохранилось только в устной традиции, без каких-либо исторических подтверждений и притом со времен, когда греки были еще варварами? Какие постройки должны были быть в «Кноссе — между всех городов величайшем на Крите», если греческая мифология приписывала их создание легендарному Дедалу? Каким могуществом должен был обладать критский царь, «собеседник Зевеса», если мог возникнуть греческий миф, согласно которому афиняне вынуждены были платить ему кровавую дань — семь юношей и семь девушек, чтобы он мог принести их в жертву Минотавру, быку с человеческой головой или человеку с бычьим телом, пока это чудовище не убил с помощью Ариадны Тесей?
В 1900 году (нашего летосчисления) появилось основание надеяться, что критская проблема будет наконец разрешена. Разыскивая следы «спартанского» иероглифического письма, на Крит попал англичанин Артур Эванс (1851–1941). Он собирался задержаться там на неделю, но, прогуливаясь в окрестностях нынешнего Гераклиона, заметил следы раскопок греческих археологов. Его заинтересовали неизвестные до тех пор архитектонические элементы, и он сам принялся за раскопки. «Один год труда — и критская загадка перестанет быть загадкой». Но Эванс вел раскопки не год и не два, атридцатьлет, и лопаты его работников открыли не только «лабиринт царя Миноса», но и богатейшие памятники великой древней культуры. И почти каждый из этих памятников ставил перед историками различнейших специальностей новые проблемы.

 

Две из тысяч табличек, выкопанных Эвансом на Крите. Слева — табличка с критским линейным письмом «А»; справа — с критским линейным письмом «Б»

 

На белый свет выступили замки и дворцы критских правителей. Но сколько Эванс ни копал вокруг, городских стен он не нашел. Годами искали археологи и историки объяснение этого поразительного факта. Может быть, стены уничтожены завоевателями? Или побежденные критяне вынуждены были их разрушить, как афиняне «Великую стену» Фалерской гавани? Но как объяснить, что не были найдены даже основания этих стен? Сейчас мы знаем: критяне не укрепляли свои замки, дворцы и города, потому что крепостной стеной Криту служил могучий флот, а критский царь был «настоящим владыкой морей».
Нашлись свидетельства о жизни критян, особенно их правящего слоя: великолепная, до сих пор сверкающая красками настенная роспись в кносском дворце и дворцах в Фесте, Малий и других городах. Кто создал эти фрески? Кто эти утонченные дамы в изысканных туалетах, с кокетливыми улыбками и накрашенными губами, которых ученые назвали «парижанками»? Что побуждало благородных юношей предпочесть охоте и войне прогулки во «французских парках, засаженных лилиями и шафраном»? Почему ни один из художников этой культуры никогда и нигде не изобразил воинов, сражения, осады, пленения — сцены, с которыми мы встречаемся почти на каждом вавилонском или ассирийском рельефе? Какой критский архитектор в этом крае землетрясений догадался возводить постройки с эластичными стенами, в которых перемежаются слои каменных блоков и деревянной прокладки? Когда местные правители стали заводить в своих дворцах ванные, канализацию и «искусственный климат» — притоки теплого и холодного воздуха, поддерживающие в помещении постоянную температуру?
На каком общественно-экономическом фундаменте возвел народ Крита свои замечательные постройки, свое искусство, свою культуру, основал свое оптимистическое мировоззрение, которому был неведом страх смерти? Каким было критское политическое устройство?
Из лабиринта этих проблем ученых могла вывести лишь новая нить Ариадны — дешифровка критского письма. Или точнее: разных видов критского письма. Эванс выкопал тысячи письменных документов и определил три типа письма: 1) иероглифы, 2) линейное письмо, очевидно, более древнего типа («А») и 3) позднейшее линейное письмо («Б»). Остается еще добавить, что он не нашел ни одного двуязычного текста и никто не знал, на каком языке все эти надписи сделаны. Напомним также то, что нам стало известно в другой связи: в 1940 году, когда Грозный начал заниматься критским письмом, Эванс опубликовал лишь незначительную часть найденных им табличек.
Грозный не был, правда, первым, кто предпринял эту бесперспективную атаку, и эта атака не была его первой бесперспективной атакой. Он надеялся, что своим упорством заставит счастье повернуться к нему лицом, как в 1915 году. Причем и теперь для него речь шла не о «научном триумфе как таковом». Просто в этом месте на карте древности было белое пятно, к которому вели стрелки из Хеттского царства и Вавилонии, и нужно было его ликвидировать.
Дешифровать критское письмо попытался прежде всего сам Эванс. Но усилия его не увенчались успехом, и можно сказать, что он не слишком желал его и другим. Когда на Крит приехал финн Я. Сундвалл, старейшина дешифровщиков критского письма, Эванс не показал ему не опубликованные до тех пор таблички, и в результате поездки тому удалось скопировать только 36 табличек. Со строго научной точки зрения поведение Эванса бесспорно заслуживает осуждения, но с человеческой точки зрения… Разве не естественно, что «свои» таблички он хотел расшифровать сам?
Кроме Эванса и Сундвалла над дешифровкой критского письма трудились англичанин А.Э. Коули и итальянец П. Мериджи, участники исследования и расшифровки хеттских иероглифов. В Америке этой проблемой занимались Ф.Л. Беннет и прежде всего Э. Коубер, в Греции — К.Д. Кристопулос, в Болгарии — В. Георгиев, в Германии — Х.Т. Боссерт и Э. Зиттиг, в Англии — Д. Чэдвик и ученик Эванса Д. Майрс. Право, трудно прервать даже простой перечень имен — в большинстве своем имен серьезных ученых, классических филологов, археологов и ориенталистов. И только один из дешифровщиков критского письма был не признанным ученым, а всего навсего архитектором, занимавшимся типовым проектированием школьных зданий, во время же войны — штурманом британской королевской авиации. Его звали Майкл Вентрис, и мы приводим его имя потому, что он это письморасшифровал.
Майкл Вентрис (1922–1956) увлекался древним письмом — особенно этрусским и греческим — уже с ранней молодости (мы должны подчеркнуть «ранней», ибо вся его жизнь вплоть до автомобильной катастрофы, во время которой он погиб, была, собственно, молодостью). Когда в 1936 году он в первый раз слушал лекцию Эванса о «минойском письме», он знал о нем примерно столько же, сколько и его прославленный первооткрыватель, незадолго до того получивший за свои заслуги дворянский титул. Несмотря на это, Вентрис проник в зал с большими трудностями, так как был четырнадцатилетним школьником, а несовершеннолетним вход на лекцию был запрещен. В 1940 году, восемнадцати лет от роду, Вентрис издал «Введение в минойское письмо», серьезный труд, в котором пытался найти связь между этрусским и критским письмом. Затем, однако, он был призван в армию, и для занятий проблемами критского письма (он сосредоточил свое внимание на линейном письме «Б») ему оставалось только время между посадкой и новым стартом его бомбардировщика; вдобавок ко всему Вентрису не повезло: после 9 мая 1945 года его не демобилизовали, и ему пришлось продолжать службу в составе британского оккупационного корпуса в Западной Германии. Но едва сняв военную форму, Вентрис с новой энергией взялся за решение критской проблемы. Он точно зафиксировал ход своих исследований и послал свои литографированные «Рабочие заметки» примерно двадцати заинтересованным лицам «для обмена опытом и критики». Весной 1952 года Джон Майрс издал тексты, хранившиеся в тайне Эвансом (около 2700 табличек), и Вентрис наконец получил в свои руки богатый фактический материал. 5 июня 1952 года ему пришла в голову мысль, которую когда-то он уже отверг и которую в разных вариантах высказывали Хемпл, Персон, Стауэл и Георгиев, — что языком этих текстов может бытьдревнегреческий. Правда, идея эта осенила его «случайно», но «случайность» была здесь подготовлена долгими годами сопоставлений, анализа, классифицирования непрочтенных слов по окончаниям и так далее, в течение которых ему удалось, как метко сказал французский филолог Шантрен, «создать грамматику текстов еще до их интерпретации».
Правильность идеи проверяется ее реализацией. Вентрис стал сопоставлять критские (точнее — микенские) и греческие слова и к осени 1952 года вместе с оксфордским классическим филологом Чэдвиком установил их однозначность более чем в 500 случаях. Одновременно он установил, что не только письмо, но и язык документов, найденных Эвансом на Крите и греком Тсундасом в «златом богатых» Микенах в Греции, совпадают. Затем он окончательно подтвердил свою теорию успешным прочтением и дешифровкой крито-микенских текстов на табличках, найденных американским археологом К.У. Бледженом в Пилосе, городе Нестора. Критское линейное письмо «Б» перестало быть загадкой для человечества!

 

Лицевая сторона «Диска из Феста»

 

Однако Крит не был бы островом загадок, если бы решение одной проблемы не ставило новых. Например, каковы в сущности взаимоотношения между Критом и Микенами, Тиринфом и другими городами и замками гомеровской Греции (то есть Греции гомеровских поэм, а не эпохи Гомера)? Правда ли, что эти замки были лишь окраинными крепостями критского царства, «колониями острова на материке»? На каком языке были написаны документы критского линейного письма «А», относящиеся примерно к XVIII–XVI векам до нашей эры? Когда будет расшифрован «Диск из Феста» и надписи, сделанные критскими иероглифами — письмом, еще более древним и опять-таки не похожим на все известные до сих пор виды письма?
На все эти вопросы мы пока не можем дать ответа. Мы не знаем, над чьим письменным столом горит сейчас лампа, при свете которой работает ученый или страстный любитель-непрофессионал типа Вентриса, кому суждено внести ясность в эти проблемы.
Но мы можем с уверенностью сказать, что попытка Грозного расшифровать критское письмо (он пытался дешифровать то же самое письмо, что и Вентрис, то есть линейное письмо «Б») потерпела полное фиаско. Почему? Предоставим ему самому пролить свет на это. Аргументы, которые он приводит в подтверждение правильности своей дешифровки, на самом деле доказывают и объясняют ее ошибочность.
«Эти попытки, — пишет он в «Древнейшей истории Передней Азии, Индии и Крита», — при которых я опирался на свой предшествующий опыт дешифровки клинописно-хеттских, иероглифическо-"хеттских" и протоиндийскихнадписей, с моей точки зрения, увенчались полным успехом… Когда я начал заниматься критскими надписями, то уже с первого взгляда у меня создалось вполне определенное впечатление, что критское письмо родственно целому ряду видов письма соседнего древнего Востока, а именно: письмуиероглифических "хеттов",письмупротоиндийскому, которое, как я показал, тоже возникло на западе, в Передней Азии, в отдельных случаяхвавилонской клинописи, далее письму синайскому, прежде же всего письмуфиникийскому и египетским иероглифам». Выделенные нами слова представляют собой значения, которые Грозный ввел в свое критское уравнение ошибочно. Кроме того, два из этих значений сами по себе были неправильными.
Если Вентрис и Чэдвик в своих «Документах на микенском греческом языке» (1956) пишут, что прочтение Грозным критских надписей, сделанных линейным письмом «Б», представляет собой «убогую галиматью из хеттских и вавилонских слов», то они, хотя выражаются и не слишком вежливо, говорят правду.

«Одна из самых ярких звезд»

Было бы не очень честно по отношению к читателю, если бы биограф Грозного «тактично обошел» эти ошибки, и было бы совсем нечестно, если бы он выдавал их за открытия, «значение которых не следует недооценивать». Это бесспорно.
Один из учеников и последователей Грозного говорит по поводу его ошибок при решении хеттско-иероглифической, протоиндийской и критской проблем: «Во всем этом Грозный был настоящим пионером и прокладывал дорогу в джунглях, в которые до него никто еще не проникал. От того, кто предпринял такой труд, нельзя, право, требовать, чтобы он построил автостраду и выбрал наиболее удачное направление для нее…» И, вероятно, можно еще добавить: ошибка, вытекающая из стремления к познанию нового, более плодотворна, чем приверженность к старому неведению.
Но мы лишь объясняем, а не оправдываем. А объяснение тут тем более необходимо, что Грозный, собственно, никогда не изменял научным принципам, которые привели его к успехам.
К своим великим открытиям Грозный пришел как свободный ученый, который может свободно перемещаться по территории науки; к ошибкам — в отгороженном от всего мира кабинете, без связей и возможности обмена взглядами с остальными учеными своей специальности, без знания новой литературы. Например, когда он работал над дешифровкой протоиндийского письма, книги Маккея были в его распоряжении лишь краткое время. (В своей ректорской лекции он не забыл поблагодарить профессора Принта из Галле, который одолжил их ему летом 1939 года.) В этой своей изоляции Грозный не был виноват — он жил в «протекторате».
Уже при дешифровке хеттских иероглифов «не сработал» — опять же не по вине Грозного — «спасительный тормоз науки», каковым является критика. В то время, когда Грозный был занят расшифровкой протоиндийского и критского письма, этот тормоз уже вообще не действовал. А когда он наконец начал функционировать, было уже поздно. Но и этого было достаточно, чтобы семидесятилетний Грозный хотя бы приписал к главе о древнейшей истории Индии, что теперь (в 1949 году, после ознакомления с новой литературой) предлагает ее вниманию читателя «с большими сомнениями».
В ту пору, когда Грозный трудился над дешифровкой критского письма, еще не были опубликованы важнейшие тексты. Заслуживает интереса то обстоятельство, что Вентрис нашел ключ к этому письму через несколько месяцев после того, как Майрс опубликовал утаиваемые Эвансом надписи. В своих «Документах на микенском греческом языке» Вентрис справедливо писал: «Два поколения ученых были (из-за этой задержки) лишены возможности конструктивно работать над решением проблемы». Грозный был последним представителем этих двух поколений.
Нельзя обойти молчанием еще один субъективный момент: с 1940 года Грозный торопился закончить свою работу. После ухода Капраса с поста министра школ «председатель правительства протектората» Крейчи предложил Грозному освободившееся министерское кресло: человек, снискавший уважение чешской интеллигенции своим мужественным поведением 17 ноября и стоявший вне политики, мог быть для оккупантов отличной ширмой. Грозный, разумеется, отказался: «Совершенно исключено. Я всегда жил честно». Но с той минуты он постоянно испытывал страх, что «за ним придут». И боясь, что гестапо вычеркнет его из «списков живых», стремился как можно скорее завершить свой труд — пусть даже ценой того, что некоторые сомнительные величины придется позднее заменить другими.
Но все ошибки, которых Грозный не сумел избежать в своем одиночестве, где единственным его собеседником был качающийся дамоклов меч, ничего не изменяют в его предшествовавших открытиях и не уменьшают их значения. Уже работы его молодости — открытие шумеро-вавилонского мифа о Нинурте и исследования о денежном обращении и сельском хозяйстве в Вавилонии — поставили его в один ряд с виднейшими ориенталистами. Открытие первых следов исчезнувшей аморитской культуры, установление местонахождения каппадокийских табличек, открытие двух хеттских замков и древнеассирийского города Канес обеспечили ему одно из первых мест среди археологов мира. А его дешифровка клинописного хеттского языка навсегда останется гениальным свершением, знаменующим исторический поворотный пункт на пути познания древнейшего прошлого человеческого рода в той части света, которая считается колыбелью культуры.
Удалось Грозному достигнуть и цели, поставленной им перед собой в самом начале научного пути. Он написал «Древнейшую историю Передней Азии, Индии и Крита», и народно-демократическая республика удостоила ее Государственной премии. В этом большом труде он обобщил все свои научные открытия, весь свой опыт дешифровщика древнего письма и археолога и создал в нем — несмотря на указанные оговорки относительно решения вопросов, связанных с прочтением протоиндийского и критского письма, — действительно «целостную драматическую картину развития обширной области, в которой на протяжении нескольких тысячелетий пересекались, скрещивались и взаимовлияли народы разных рас и культур» (Й. Клима). Этот труд Грозный закончил с напряжением всех сил в последние годы жизни.
В мае 1944 года апоплексический удар подкосил здоровье ученого и лишил его возможности вернуться после освобождения к преподаванию в университете. Несмотря на это, Грозный продолжал работать и публиковать результаты своих исследований; его квартира на Оржеховке в Праге всегда была открыта для студентов и младших коллег. К семидесятилетию ученого количество опубликованных им книг, исследований и статей достигло круглой цифры — 200. Но если мы даже прибавим к ним более 150 рецензий, являвшихся самостоятельными научными работами, это послужит наглядным выражением лишь меньшей части его деятельности, которую и в этом возрасте он не собирался прекращать: «Пенсия и ничегонеделание? Где там! Это не для меня!».
От работы ученого оторвал лишь несчастный случай. Это произошло 22 мая 1952 года. Он писал в своем кабинете, хотел наклониться к нижнему ящику письменного стола, упал и сломал ногу. Грозного перевезли в ближайшую больницу, военный госпиталь в Стршешовицах, и там он лежал до сентября в большой общей палате вместе с молодыми солдатами, оказывавшими ему всяческое внимание. Он отплачивал им за это воспоминаниями о путешествиях по Малой Азии, Сирии и Месопотамии, воскрешая перед слушателями древние культуры вымерших народов и рассказывая веселые истории из своей жизни (многие факты в настоящей книге взяты из этой его последней неписаной автобиографии). Неохотно прощался он с новыми друзьями, когда узнал, что его переводят в правительственный санаторий.
Здесь Грозному был вручен декрет, которым 12 ноября 1952 года президент республики Клемент Готвальд за научные заслуги и образцовое поведение в тягчайшие для нации времена назначил его одним из первых членов вновь основанной Чехословацкой академии наук.
Но недолго пришлось Грозному носить титул академика и пользоваться вниманием, которое ему оказывало народно-демократическое правительство. 13 декабря, после того как прозвучали обычные позывные радионовостей, диктор глухим голосом прочел сообщение Чехословацкого агентства печати: «Чехословацкая академия наук с прискорбием извещает, что в пятницу, 12 декабря 1952 года, в правительственном санатории в Праге скончался видный член Чехословацкой академии наук, академик Бедржих Грозный, один из крупнейших представителей мирового востоковедения».
А 22 декабря в большом зале древнего Каролинума, прощаясь с покойным в присутствии представителей правительства, высших школ, чехословацких и зарубежных научных организаций, армии и множества сограждан, академик Зденек Неедлы говорил над его гробом: «От нас ушел ученый с огромным кругозором, простиравшимся до самых отдаленных времен и земель, ученый, который с первых своих шагов в науке шел непроторенным, необычным путем… И наша скорбь тем глубже, что этот великий магистр нашей и мировой науки ушел от нас в момент рождения и первых начинаний Чехословацкой академии наук, одной из самых ярких звезд которой он был… Его уход — невозместимая потеря для нас. Но великое дело его жизни живо и будет жить!».
Назад: Глава восьмая. ИЕРОГЛИФИЧЕСКИЕ ХЕТТЫ
Дальше: Глава десятая. НОВЫЕ ОТКРЫТИЯ НА СТАРЫХ МЕСТАХ

Оля
А что у них было не справедливо?