9
Слова своего Иветта не сдержала. Чудесные мартовские дни пролетели незаметно. Странно, всякий раз, когда приходилось делать что-то самостоятельно, Иветте становилось невмоготу. Вот бы кто решил все за нее — так трудно самой выбирать наилучший ход в игре, которая называется жизнь.
Жила Иветта по-прежнему: навещала друзей, ходила на вечеринки, танцевала все с тем же самоупоенным Лео. Ей хотелось съездить попрощаться с цыганами. Очень хотелось. И ничего не мешало.
После обеда в пятницу совсем было собралась. Светило солнце. Золотым пламенем горели отцветающие крокусы, вдоль дорожек уже вились первые пчелы. Река Пэпл небывало вздулась. Вода почти достигла сводов каменного моста, от кустов волчьего лыка тянуло терпким ароматом.
Но Иветту вдруг разобрала истома, ах, какая ее разобрала истома! Как в полусне бродила девушка по саду в непонятном предчувствии. Пока пригревает весеннее солнышко, домой она не пойдет. Там страшное бабушкино царство: она сидит в просторном, точно сутана, платье черного шелка и белом кружевном чепце и слушает тетушку Нелл. Та всегда наведывалась по пятницам. Приедет после завтрака, а часов в пять, после чая, уедет. Итак, мать и дебелая, блеклая сорокалетняя вдовица-дочь шушукались у камина, а тетя Цецилия безостановочно сновала по дому. Самого настоятеля не было: по пятницам он уезжал в город. После обеда уходила и служанка.
Иветта сидела на деревянной садовой скамейке в двух шагах от берега. Река вспучилась, забурлила, грозно катились огромные валы. На клумбах догорали огоньки крокусов, темнели прогалины скошенной травы, привлекала взор яркая зелень лавров. На крыльце появилась тетя Цецилия, позвала Иветту к чаю — по пятницам за стол садились раньше. Из-за шума воды Иветта не расслышала слов, но поняла и лишь помотала головой. Солнце еще светит вовсю, а ее зовут к унылому застолью! Ну уж нет! Покорно благодарю!
Нежась на солнце, она отчетливо представила себе цыгана. Душой Иветта умела переноситься в разные места, к разным людям, завладевшим ее воображением. Несколько дней она могла «прожить» в семье Фрамли, несколько дней она всем сердцем была с четой Иствудов. Сегодня она «гостила» у цыган, бродила по их табору в карьере. Любовалась, как бьет молоточком по медному блюду цыган, как изредка поднимает он голову и смотрит на дорогу, как в лошадином стойле играют детишки. Видела она и женщин: вот жена цыгана, а вот крепкая старуха — они вместе со стариком возвращаются с поклажей домой. Иветта остро почувствовала, что сегодня ее дом именно там, в цыганском таборе, у костра, рядом — ее табурет, мужчина со звонким молоточком, старуха ворчунья.
Эта волнами накатывающая тоска по милым сердцу местам, по истинно родным людям вошла в плоть и кровь Иветты. Сегодня ее нестерпимо тянуло в цыганский табор. Он стал ей роднее дома, и все из-за мужчины в зеленой фуфайке. Ее дом там, где этот человек, среди фургонов, детворы, старух. Все ей там мило и дорого, словно там родилась. Интересно, а «видит» ли ее сейчас цыган? Вот она сидит на табурете, вот поднялась, многозначительно посмотрела на цыгана и пошла к фургону. Почуял ли он этот взгляд? Почуял?
Зачарованно глядела Иветта на северный склон холма. Там сокрытая от глаз дорога поднималась на вершину и вела дальше, к мысу Бонсалл. Но не шелохнется темная стена, и Иветта скользит взглядом вниз. У подножия холма река круто поворачивала — путь ей преграждал ряд валунов — и с грозным рокотом мчалась вдоль сада к мосту. Такой полноводной Иветта ее не помнила. От ила и песка вода помутнела, стала точно разбавленное молоко. Слушай, что говорит вода, повторила она про себя. А что ее слушать, она вовсе не говорит, а рычит!
Снова взглянула Иветта на разъяренную реку, бившую о валуны на излучине. Прямо над ней, по склону, обращенному на юго-запад, бежали черные огородные грядки, упрямо тянулись к солнцу фруктовые деревья. Дальше по склону, выше дома и огорода, стояла рощица чахлых лиственниц. Там, на краю огорода, у самой опушки, работал садовник.
Иветту окликнули. То были тетя Цецилия и тетя Нелл. Они шли к воротам и махали ей на прощание. Вот тетя Цецилия напряглась и, перекрывая шум воды, крикнула:
— Я скоро вернусь! Не забудь, бабушка в доме одна!
— Хорошо! — крикнула Иветта, но ее скорее всего не услышали.
Она снова уселась на скамью. Вон две жалкие фигурки в долгополых пальто медленно перебрались через мост и стали карабкаться по тропинке на соседний холм. У тети Нелл в руках был саквояж, в нем она привезла кое-что для бабушки, а увозила дары настоятельского огорода из кладовки со съестным. Все меньше и меньше черные фигурки на белой тропе, все выше и выше поднимаются они к деревне Пэплуик. Тете Цецилии что-то там понадобилось.
Потускнело солнце, уже близок закат. Какая жалость! Какая жалость, что кончается солнечный день, придется идти обратно в дом, в опостылевшие комнаты, где бабушка. Да и тетя Цецилия в деревне не задержится — уже шестой час. А вскорости понаедут из города и все остальные, злые, усталые.
Иветта с тоской огляделась, и вдруг за рокотом реки, со стороны дороги, скрытой лиственницами, ей послышался перестук копыт и скрип колес. Поднял голову садовник. Иветта отвернулась, прошла еще немного вдоль бушующей реки. До чего же не хочется возвращаться в дом! Она посмотрела на дорогу, не показалась ли тетя Цецилия. Тогда, конечно, придется уходить из сада.
Иветта услышала крик и обернулась. По тропинке меж лиственниц к дому опрометью несся цыган. Замелькала на далеком склоне и фигурка садовника — он тоже пустился бежать. И тут же позади страшно ухнуло, и покатился, все ширясь, оглушительный рокот. Цыган махал рукой — обернись!
Иветта оглянулась и в ужасе остолбенела: от излучины реки стеной двигалась огромная, с лохматой пенистой шапкой, бурная волна. Страшный рев, точно многогласный львиный рык, подавил все вокруг. Иветта застыла, не в силах пошевелить ни ногой, ни рукой. Столь велико было ее изумление перед чудодейкой-стихией. Хотелось увидеть все до конца. Но не успела она и глазом моргнуть, как огромный ревущий вал подкатил к ногам. От ужаса Иветта едва не лишилась чувств. Цыган что-то снова крикнул. Иветта подняла глаза — он был уже близко, бежал что есть мочи, черные глаза выпучились.
— Беги! — заорал он, схватив ее за руку.
И тут же их настигла волна, заплела Иветте ноги, закрутила водоворотом. Адский шум вдруг представился ей безмолвием. Ненасытные валы набрасывались на сад, круша и подминая все вокруг. Цыган, нащупывая зыбкую землю под ногами, борясь с течением, тащил Иветту за руку. Сознание девушки помутилось, словно неведомые хляби разверзлись у нее в душе. Подле тропинки, огибавшей дом, оставался еще сухой бугорок, к нему-то и устремился, боком разрезая волну, цыган. Оттуда он, не выпуская руки Иветты, прыгнул на крыльцо и потянул ее за собой. Но налетел следующий вал, смел на своем пути все, вывернул с корнем деревья. Подхватил он и Иветту с цыганом. Закрутил, замолотил их леденящий водоворот. Иветта лишь чувствовала, как сильные руки держат ее запястье. Их обоих увлекло под воду и понесло, понесло. Иветта обо что-то больно ударилась, но боль отозвалась далеким эхом.
Цыгану удалось вырваться вместе с ней на поверхность. Ухватившись за ствол глицинии, росшей у стены, он удержался на ногах. Волной ветви разметало по всей стене. Голова Иветты была над водой, рука онемела от крепких пальцев цыгана. Она тщетно пыталась нащупать ногами землю. Перед глазами мельтешило так, что ее затошнило. Словно в кошмарном сне, Иветта отчаянно барахталась, но земли все никак не доставала. Лишь сильная рука удерживала ее на плаву. Цыгану удалось притянуть ее к себе, но она вцепилась ему в ногу, лишив опоры. Он снова оказался под водой, однако ствол дерева не выпустил. Еще одно усилие — и Иветта рядом. Изо всех сил ухватилась она за него и наконец встала на ноги. Цыган же едва не разрывался, одной рукой цепляясь за ствол дерева, другой — притягивая Иветту.
Вода доходила ей почти до колен. Они взглянули друг другу в глаза — лица у них исказились, по ним ручьем текла вода.
— Скорее! На крыльцо! — крикнул цыган.
Крыльцо совсем рядом, за углом. Всего четыре шага. Иветта взглянула на цыгана — нет сил! Глаза его по-тигриному зажглись яростью. Он толкнул Иветту вперед, она прильнула к стене, там водоворот меньше. Но за углом ее едва не сбило с ног и отнесло прямо к крыльцу. Цыган не отставал.
Только они взобрались на ступеньки, как снова взрокотало, и дом зашатался. Снова забурлила, поднимаясь все выше, вода. Но цыган успел распахнуть дверь, и вода внесла их с Иветтой в прихожую, швырнула к лестнице, ведущей на второй этаж. Перед глазами Иветты мелькнула бабушка, нелепо-неповоротливая, приземистая, словно тумба. Волна настигла старуху в коридоре — та выходила из столовой. Она вскинула руки, рот раскрылся, точно разверстый гроб, раздался истошный вопль.
Больше Иветта ничего не видела, не слышала, не понимала. Есть лишь лестница наверх, туда еще не добралась вода, и промокшая, продрогшая девушка, повинуясь инстинкту, с кошачьей цепкостью карабкалась по ступенькам. Добравшись до площадки, она остановилась, вцепилась в перила, выпрямилась во весь рост. Иветту била дрожь, с нее ручьем текла вода. Дом сотрясался под напором стихии, в бурлящем потоке у подножия лестницы она увидела выпачканного илом цыгана. Он, видно, захлебнулся и никак не мог прокашляться. Кепку он потерял, черные слипшиеся пряди упали на глаза, но он неотрывно смотрел на страшный потоп. Иветта проследила за его взглядом и едва не лишилась чувств. Огромным нелепым поплавком на воде качалась бабушка. Лицо у нее побагровело, невидящие голубые глаза выпучились, на губах выступила пена. Вот старческая посиневшая рука уцепилась было за лестничные перила, блеснуло на пальце обручальное кольцо. Цыган уже прокашлялся, откинул со лба волосы, вскарабкался по ступенькам и, глядя на страшное, почерневшее лицо внизу, крикнул:
— Держись крепче! Иначе снесет!
Вдруг резко и раскатисто ударило, дом зашатался, затрещали и заскрипели доски, где-то ухнуло, и вода вмиг заполнила весь дом. Бабушкина рука скрылась под водой, все скрылось под водой в бушующем водовороте. Обезумев от страха, Иветта из последних сил стала карабкаться выше и остановилась лишь у двери собственной комнаты. Дом затрещал и зашатался — страх сковал девушку.
— Сейчас рухнет! — Перед глазами у нее замаячило посеревшее от ужаса лицо цыгана. Он поймал ее остановившийся взгляд. — Где дымоход? В какой комнате у вас камин? Труба крепкая, не упадет.
Свирепый взгляд его пробудил Иветту. С неожиданным и необъяснимым самообладанием она спокойно кивнула на дверь:
— Сюда! Камин здесь! Все обойдется!
В комнате у Иветты камин был маленький, два окна, а меж ними пролетал широкий дымоход. Цыган все еще отчаянно кашлял и дрожал всем телом. Он подошел к окну, выглянул.
Внизу меж домом и крутобоким холмом бушевало целое море. По волнам неслись вывороченные деревья, зеленая будка Пирата.
Цыган все кашлял и все так же неотрывно смотрел в окно. Одно за другим валились деревья, вода прибыла уже метра на три. Цыган трясся как в лихорадке, он пытался согреться, прижимая грязные руки к грязной груди. На посиневшем от холода лице читалось смирение перед судьбой. Он повернулся к Иветте, и тут дом затрещал, словно распадаясь, загрохотало — видно, под напором воды прорвалась какая-то преграда. Что-то обрушилось, наверное, стена. Пол под ногами вспучился и заходил ходуном. И девушка, и цыган на мгновение замерли, цыган закричал:
— Эх, упадет дом! Не выдержит! Дымоход! Труба устоит! Она как башня! Она спасет! Спасет! Раздевайся и — в постель, не то от холода околеешь!
— Да ничего… Я и так… И так обойдется… — Иветта села на стул, взглянула на цыгана. У самой лицо было бледно, волосы слиплись, взгляд потерянный.
— Ничего не обойдется! — закричал он. — Раздевайся, я разотру полотенцем! Хоть не от холода помрем, если дом рухнет! А выстоит — так даже насморка не схватим.
Он закашлялся, содрогаясь всем телом, стал стягивать через голову мокрую фуфайку. Иззябшее тело и руки не слушались, фуфайка плотно облепила его сильную грудь, лицо.
— Помоги же! — крикнул он глухо.
Иветта послушно ухватилась за край, потянула изо всех сил. Цыган наконец высвободился, стал срывать подтяжки.
— Раздевайся! Возьми полотенце и разотрись! — грубо скомандовал он.
Отчаянное положение, как на войне. Сам словно одержимый стянул с себя брюки, мокрую, прилипшую к телу рубашку. Красивое тело посинело, его била мелкая дрожь — от холода и пережитого страха. Он схватил полотенце и стал проворно растираться, громко и дробно лязгая зубами, будто тарелки дребезжат. Иветта видела все как в тумане, однако сообразила, что поступает он верно. Она тоже попыталась сбросить платье. Мокрая, леденящая ткань отнимала все тепло от тела, а с ним из Иветты уходила жизнь. Цыган помог ей сорвать платье и, продолжая растираться, на цыпочках по мокрому полу подошел к двери.
На пороге он так и застыл в предзакатных лучах, голый, с полотенцем в руке: за дверью, где некогда лестница вела вниз к окну на площадке, теперь бушевало безбрежное море, по волнам неслись вывороченные с корнем деревья, доски, всякий хлам. Ни крыльца, ни лестницы, ни самой стены как не бывало. Лишь ощерившиеся половицы на втором этаже.
Не шелохнувшись, стоял он и смотрел вниз. Дул холодный ветер. Цыган напружился и стиснул зубы, чтобы хоть немного унять дрожь, закрыл дверь и вернулся в комнату.
Раздевшись догола, Иветта пыталась растереться полотенцем; дрожала она так, что мутило.
— Отлично, — крикнул цыган, — все в порядке! Вода выше не поднимется! Отлично!
Он принялся растирать ее своим полотенцем, хотя у самого зуб на зуб не попадал. Крепко ухватив ее за плечо, он непослушною рукою медленно тер и тер ее нежное тело, как мог вытер волосы, облепившие ее маленькую головку.
Вдруг он остановился.
— Ложись в постель, — скомандовал он, — мне и самому пора растереться.
Он едва выговаривал слова — так сильно стучали зубы. Все еще дрожа, Иветта покорно забралась в постель. Цыган что есть мочи тер себя полотенцем, стараясь согреться.
Вода прибыла еще немного. Солнце зашло. На горизонте догорали багровые отблески. Цыган вытер голову, взъерошив копну черных волос, отдышался — его снова затрясло, — еще раз выглянул в окно и принялся растирать грудь. Опять закашлялся. Полотенце окрасилось кровью, — видно, где-то поранил себя. Боли, однако, он не чувствовал.
Вода по-прежнему бурлила и рокотала, била об стену чем-то тяжелым. С запада налетел холодный, колючий ветер. От каждого удара дом сотрясался и стонал так, что стыла кровь в жилах. Ужасом наполнилась душа цыгана. В который раз подошел он к двери, открыл, и сразу в комнату вместе с рокотом и шумом волн ворвался ветер. Цыган все смотрел в страшный прогал меж двух стен: бушует стихия в этот предвечерний час, уже обрисовался узкий серпик месяца, несутся по небу черные тучи, гонит их холодный, злой ветер.
Стиснув зубы, он закрыл дверь — что ж, будь что будет, судьбы не миновать. Подобрал полотенце Иветты — оно посуше и без кровавых пятен, — снова вытер голову и пошел к окну, ему не хотелось, чтобы Иветта видела, что он бессилен унять дрожь. Иветта с головой укрылась белым стеганым одеялом и простынями, тщетно пытаясь согреться. Цыган положил руку на одеяло — оно ходило ходуном, — пусть Иветта чувствует, что не одна. Но она все дрожала.
— Ну вот, все и обошлось, — сказал он. — Все обошлось. Вода убывает.
Иветта откинула с мертвенно-бледного лица одеяло и взглянула на цыгана. Как в тумане увиделось ей посиневшее, неправдоподобно спокойное лицо. Она и не замечала, что у него зуб на зуб не попадает. Видела лишь его глаза: горящие, полные жизни и вместе с тем покойные, смиренные, безропотно приемлющие судьбу.
— Согрейте меня! — клацая зубами, простонала она. — Согрейте! А то я умру от холода!
И все ее маленькое, скорчившееся под белым одеялом тело содрогнулось — казалось, дрожь разрушит его вконец.
Цыган кивнул, обвил ее руками и крепко прижал к себе, усмиряя и собственную дрожь. А дрожал он, не переставая и уже не замечая этого. Сказывалось нервное напряжение.
Для Иветты крепкое объятие цыгана было словно спасительный островок для утопающего. На сердце, доселе исполненном ужаса и тревоги, полегчало. И хотя прильнувшее к ней тело цыгана, незнакомое, гибкое, сильное, содрогалось так, словно сквозь него пропустили электрический ток, Иветта успокоилась, почуяв силу и уверенность в каждом мускуле, и мало-помалу перестала дрожать. Скоро затих и он. Схлынуло непомерное напряжение, отпустил сосущий под ложечкой страх. Пронизывающий холод уступал теплу. Они отогрелись, и мучительный, кошмарный полусон, в котором они пребывали все это время, сменился сном спокойным и глубоким.
