ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ЗАХВАТ ПАПСКОЙ ОБЛАСТИ

К последней трети девятнадцатого столетия Церковь, а вместе с ней и Священная канцелярия оказались в настоящей осаде. Со времени выхода романа Дидро «Монахиня», опубликованного более чем за столетие до этого в 1760 году, священники, монахи, аббаты, епископы, кардиналы и особенно инквизиторы все чаще стали выступать в литературных произведениях в роли главных злодеев, фигурируя в таких «готических романах», как роман «Монах» Мэтью Льюиса, и в произведениях более серьезных писателей, таких, как Стендаль. А в 1879-1880 годах великий инквизитор из «Братьев Карамазовых» Достоевского оставил в русском и западном сознании прочный и неизгладимый образ циничного и безжалостного патриарха, готового ради интересов Церкви и ее иерархов отправить на костер самого Иисуса. Но не только благодаря «высокой культуре» Рим получал отчетливо недоброжелательную прессу. Церковь всегда вызывала враждебность у значительных слоев населения. Теперь же, благодаря все большей свободе слова, распространению образования и огромному числу газет, журналов и популярной литературы, подобная враждебность по отношению к Церкви получала все более эффективные средства для своего выражения, находя поддержку и подкрепление в тех культурных ценностях и установках, которые проповедовались просвещенными умами. В преимущественно протестантских странах, таких, как Англия и Германия, неприятие расширения власти Церкви было общепринятой данностью. В Соединенных Штатах, несмотря на приток иммигрантов-католиков из Италии и Ирландии, были широко распространены антикатолические настроения. Церкви грозили и другие опасности. В 1859 году Чарльз Дарвин опубликовал «Происхождение видов». За этой работой последовало в 1871 году «Происхождение человека» – еще более взрывоопасная в теологическом отношении работа, ставившая под сомнение подлинность картины Творения, излагаемой в Священном Писании. Почти три столетия весы западных ценностей опасно колебались между наукой и организованной религией. Теперь они как бы разом решительно качнулись в пользу науки, и западная цивилизация приобрела атеистическое измерение, которое еще совсем недавно казалось немыслимым. В прошлом любое отклонение от религиозной догмы, не говоря уже об атеизме, было уголовно наказуемым преступлением. Еще в конце восемнадцатого столетия в протестантской Англии Шелли был изгнан из Кембриджа за атеизм, а наказания в тех частях света, где Церковь обладала непосредственной властью, были куда более суровыми. Теперь, однако, всего каких-нибудь шестьдесят с небольшим лет спустя, атеизм и провозглашенный Томасом Гексли и Гербертом Спенсером агностицизм стали не просто уважаемы, а в высшей степени модны. Такой же популярностью – в кругах еще более шумных и многоголосых – пользовался «диалектический материализм» Карла Маркса с его критикой религии как «опиума для народа», – правда, в конечном итоге оказалось, что сам марксизм является не менее страшным опиумом. По христианскому миру разносились подобные опасные идеи, а Церковь, лишившись власти для их подавления, могла только беспристрастно наблюдать за происходящим. Инквизиторы Священной канцелярии, бывшие в прежние времена сворой гончих, теперь бездействовали.

Дополнительную угрозу представляли собой развитие исторической и археологической наук в Германии и используемая ими методология. До середины девятнадцатого века методологии исторических и археологических исследований, которую в наше время мы принимаем более или менее как нечто само собой разумеющееся, попросту не существовало. Не имелось никаких общепринятых стандартов, никаких предпосылок для создания целостной дисциплины и методики обучения ей. Не было никакого подлинного осознания того, что подобные исследования могут составлять какую-то «науку» – или что они могут требовать точности, объективности, систематичности, которых требует всякая наука. Под влиянием немецких ученых такое положение вещей изменилось радикальным образом. Ярким примером этого изменения был Генрих Шлиман (1822-1890), родившийся в Германии, а в 1850 году принявший американское гражданство. С детства Шлиман был захвачен эпическими поэмами Гомера о Троянской войне – «Илиадой» и «Одиссеей». С возрастом в нем все больше крепло убеждение, что эти поэмы были не просто выдуманными сказками, а мифологизированной историей – хрониками, возведенными в ранг легенд, однако основанными на реально бывших когда-то событиях, людях и местах. Осада Трои, настаивал Шлиман, действительно имела место в истории. Троя не была всего лишь плодом поэтического воображения Гомера. Напротив, когда-то это был реальный город.

Шлиман руководствовался в своих археологических изысканиях предположением, что поэмами Гомера можно было пользоваться как картой, с помощью которой можно было распознать некоторые географические и топографические указания. Можно было рассчитать примерную скорость передвижения в то время и посредством этого оценить расстояния между одним и другим местом, которые упоминались в греческих текстах. Тем самым, утверждал Шлиман, можно было проследить маршрут греческого флота и определить подлинное место Трои. После выполнения соответствующих расчетов Шлиман был уверен, что нашел «тот X, который помечал место».

Занимаясь коммерцией, Шлиман сколотил большое состояние. Имея в своем распоряжении значительные финансовые ресурсы, он занялся тем, что его современникам казалось донкихотским предприятием, – взялся за полномасштабные раскопки на месте «X», которое он определил. В 1868 году, начав с Греции и используя в качестве путеводителя поэму, насчитывавшую две с половиной тысячи лет, он пустился по маршруту греческого флота, как это описано у Гомера. Добравшись до места в Турции, которое он счел своим местом «X», он начал раскопки. И, к изумлению и восхищению мира, обнаружил там Трою – или, во всяком случае, город, который соответствовал описаниям Трои в гомеровских поэмах. На самом деле Шлиман нашел несколько городов. За время четырех раскопок он откопал не менее девяти городов, располагавшихся друг поверх друга.

Шлиман убедительно доказал, что археология может делать больше, чем просто подтверждать или опровергать историческую подлинность архаических легенд. Он также продемонстрировал, что она может облекать плотью подчас скудные, очень упрощенные скелеты-хроники прошлого. Может обеспечивать понятный человеческий и социальный контекст таким хроникам, общий фон из повседневной жизни, обрядов и ритуалов, воссоздающих ментальность и среду, в силу которых они возникли. Более того, он продемонстрировал применимость к археологии точных научных методов, таких, как тщательное наблюдение и фиксирование данных. В своих раскопках девяти расположенных друг над другом городов Трои Шлиман использовал тот же подход, который незадолго до него стал широко применяться в геологических исследованиях. Это привело его к признанию того, что для современного ума может показаться самоочевидным, – что один слой или пласт («страта») залежей можно отличать от других по той основной посылке, что самый нижний является самым ранним.

Шлиман, таким образом, стал пионером археологической дисциплины, известной в наше время под названием «стратиграфия». Практически в одиночку он совершил революцию в сфере археологических исследований и методологии. Очень быстро пришло понимание, что научная ориентация Шлимана могла быть продуктивно использована в рамках библейской археологии. Уже через несколько лет британские исследователи вели активные археологические работы в Египте и Палестине, производя раскопки, среди прочих мест, под Иерусалимским храмом. Сэр Чарлз Уилсон, в то время капитан королевских инженерных войск, обнаружил здесь, как считалось, конюшни царя Соломона. Научная методология, которая оказалась столь эффективной в археологии, также применялась к истории. В конце концов, открытия Шлимана стали в немалой степени результатом скрупулезного изучения эпических поэм Гомера, его последовательного стремления отделить факты от вымысла, применения им систематического подхода. Неизбежно поэтому, что другие исследователи обратили тот же метод безжалостного и бескомпромиссного научного исследования на изучение Священного Писания. Главным зачинщиком этого процесса стал французский историк и теолог Эрнест Ренан. Родившийся в 1823 году, Ренан вообразил, что предназначен для духовной карьеры, и поступил в семинарию св. Сульпиция. В 1845 году, однако, он оставил стезю священнослужителя, в чем немало повинны немецкие библеисты, заставившие его усомниться в истинности буквальной трактовки христианской доктрины. В 1860 году он предпринял археологическую поездку в Палестину и Сирию. В 1863 году он опубликовал свою в высшей степени смелую книгу «Жизнь Иисуса». В своей книге Ренан пытался демистифицировать христианство. Он рисует Иисуса как «несравненного человека», но не более чем как человека – как личность смертную и лишенную божественности, – и выстраивает иерархию ценностей, которая может быть вполне созвучна «секулярному гуманизму» наших дней.

Книга Ренана почти сразу же была внесена в Индекс. В последующие годы Священная канцелярия запретит не менее девятнадцати его трудов. Однако Ренан не был кабинетным ученым, писавшим малопонятным широкой публике языком на академические темы. Не был он и автором, стремившимся произвести сенсацию. Напротив, он был одним из наиболее уважаемых и почитаемых умов своего времени. Потому «Жизнь Иисуса» стала одним из сильнейших потрясений в интеллектуальной жизни девятнадцатого столетия. Она стала одной из полдюжины самых популярных книг столетия и пользуется спросом и поныне. Для образованных классов того времени Ренан был столь же привычным именем, как, возможно, Маркс, Фрейд или Юнг в наше время, а если учесть отсутствие кинематографа и телевидения, то его, вероятно, читали куда более часто. В один миг «Жизнь Иисуса» революционизировала отношение к библейской науке, произведя немыслимый переворот в умах людей. А последующие тридцать лет Ренан будет оставаться самозваным оводом для Церкви, публикуя полемичные исследования канонических церковных текстов и раннего христианства в контексте имперской культуры Рима. По сути, Ренан выпустил из прежде закупоренной бутылки джинна, которого христианству так и не удалось посадить обратно или приручить.

Наука – в лице Дарвина и его последователей – представляла для Церкви все более и более серьезную угрозу. Дополнительную угрозу являла собой недавно возникшая прикладная методология библейской археологии и науки, базировавшаяся на точных и строгих научных принципах. Были также и влиятельные и широко читаемые философы – например, Шопенгауэр и Ницше, провозгласивший «смерть Бога», – которые подвергали сомнениям и даже святотатственным нападкам традиционные христианские этические и теологические положения. Под влиянием доктрины французского писателя Теофиля Готье «l'art pour l'art» («искусство ради искусства») искусство стало превращаться в свою собственную независимую религию, все больше посягая на священную территорию, от которой традиционная религия, казалось, уже почти всецело отказалась. Так, например, театр Вагнера в Байройте по сути превратился в храм нового культа, а образованные европейцы считали, что быть «вагнерианцем» допустимо вполне так же, как и быть христианином. К концу столетия композитор узурпировал роль священнослужителя, сделавшись, по знаменитой фразе Джойса, «жрецом воображения».

Вдобавок ко всему этому, все больше нагнеталась политическая ситуация. В период между 1805 и 1808 годами Наполеон установил свой собственный режим в Италии, разделив страну на королевства, которыми управляли он сам и один из его братьев, а затем один из его маршалов, Иоахим Мюрат. В 1809 году Наполеон аннулировал всякую мирскую власть и владения папского престола. В ответ на отлучение от Церкви папой Пием VII «корсиканское чудовище» бросил понтифика в тюрьму. От такого унижения папский престол так никогда полностью и не оправился.

Сразу же вслед за окончательным крушением Наполеона в 1815 году были предприняты попытки восстановить старый порядок в Европе, в связи с чем последовал период реакции, продолжавшийся в некоторых странах около двух десятилетий. В Италии, однако, старый порядок был бесповоротно подорван. Большая часть территорий Апеннинского полуострова находилась под прямым или косвенным правлением австрийских Габсбургов, но сама династия Габсбургов все более слабела. Остальная часть страны была поделена между герцогствами Габсбургов и Бурбонов, папское государство номинально управлялось папой, Неаполитанским королевством Бурбонов и обеими Сицилиями, которые охватывали юг и на северо-западе только что возникшее Пьемонтское королевство, правил из Турина Савойский дом. Таким образом, Италия была столь же раздробленной, как и до французской революции и наполеоновских войн, и еще менее устойчивой. В такой ситуации едва ли можно было надеяться на сохранение какого бы то ни было политического равновесия. Национализм и стремление к объединению, которые захлестнули всю Европу в девятнадцатом столетии, в скором времени вспыхнут и в Италии.

К 1815 году уже получили толчок события, которые спустя около пятидесяти пяти лет приведут к объединению страны и появлению новой европейской державы. Одним из ключевых факторов в этом процессе были карбонарии, члены тайных обществ, которые видели свою цель в революции, изгнании с итальянской земли всех иностранных держав, объединении страны и создании независимого демократического правительства. Общества карбонариев были организованы по образцу масонских лож. В действительности многие комментаторы описывали их как по сути своей масонскую организацию. Несомненно, между карбонариями и вольными каменщиками было немало родственного, хотя бы то, что видные представители первых также принадлежали и к числу последних. Одним из таких деятелей был Джузеппе Мадзини, оказавшийся в изгнании во Франции в 1830 году, где двумя годами позже он создал тайное общество – «Молодая Италия». Еще через год к Мадзини присоединился двадцатишестилетний революционер Джузеппе Гарибальди. К этому времени общее количество членов «Молодой Италии» и карбонариев насчитывало свыше 60 тысяч человек. С точки зрения папского престола и Священной канцелярии, все они были масонами, а их деятельность служила доказательством наличия масонского заговора. Выступления папы против масонства делались все более частыми и более яростными.

В 1848 году практически всю Европу охватила волна революций, и Италия не избежала этой заразы. 9 января началось восстание в Палермо, которое быстро распространилось на остальную Сицилию. В марте свою независимость провозгласила территория Габсбургов на севере – Ломбардия и Венеция, – а Пьемонт, стремясь ее аннексировать, объявил войну Австрии. К маю пьемонтская интервенция в Ломбардию была отражена австрийскими войсками, а реакционные войска Неаполя принялись подавлять восставшую Сицилию. Однако в ноябре в Риме был убит папский премьер-министр, и папа Пий IX был вынужден в переодетом виде бежать из города. В феврале Мадзини при поддержке Гарибальди провозгласил вместо папского государства Римскую республику. С этих пор почти бесперерывно продолжались гражданские и политические потрясения. По крайней мере на время, силы старого порядка взяли власть в свои руки. Вторая пьемонтская интервенция против Австрии потерпела поражение, и Римская республика Мадзини и Гарибальди была повержена французскими войсками, посланными Луи Наполеоном, впоследствии ставшим императором Наполеоном III. К 1849 году, однако, на пьемонтский престол взошел новый король – сдержанный, умеренный в своих амбициях, Виктор Эманнуил II. Год спустя он ввел в свой кабинет пылкого реформатора и прогрессиста Камило ди Кавура. До конца своих дней Кавур посвятит себя делу объединения Италии. К 1857 году он учредил монархистскую и унионистскую политическую партию. Гарибальди стал его вице-президентом. В 1859 году Пьемонт опять вступил в войну с Австрией за контроль над Северной Италией. На этот раз, однако, благодаря тайной дипломатии Кавура не блиставшие победами пьемонтские силы были подкреплены полномасштабной французской армией под личным командованием Наполеона III. Последовали два главных сражения – при Мадженте и Сольферино, и потерпевшие поражение Габсбурги были изгнаны из Ломбардии. В январе следующего года Гарибальди, при тайной поддержке Кавура, отплыл из порта неподалеку от Генуи с отрядом добровольцев, известным под названием «Тысяча». В мае они высадились на Сицилии и быстро овладели всем островом. В августе они захватили Неаполь. 26 октября 1860 года Виктор Эммануил встретился с Гарибальди на территории бывшего Неаполитанского королевства, и Гарибальди провозгласил пьемонтского монарха королем Италии. Королевство Италия было официально провозглашено 17 марта 1861 года в столице Пьемонта Турине. За исключением папской области, вся Италия теперь была объединена. В июле 1862 года Гарибальди разослал циркулярное письмо во все масонские ложи на Сицилии, в котором писал о том, что «братья, как граждане и как масоны, должны объединить свои усилия с тем, чтобы Рим стал итальянским городом и столицей великой и могущественной нации. И их долг не только в том, чтобы помогать всеми силами патриотическому движению, но и в том, чтобы убеждать непосвященных, что без Рима судьба Италии всегда будет неопределенной и что с Римом будет положен конец всем бедам».

Но одно дело – пропагандировать захват Рима и папского государства и совсем другое – претворять это стремление на практике. Папство по-прежнему находилось под защитой французской армии, считавшейся в то время непобедимой. А у Наполеона III не было желания видеть, как объединенная и потенциально опасная Италия нарушает баланс сил в Европе. Когда в 1867 году Гарибальди попытался силой аннексировать папскую область, он получил отпор со стороны французских войск.

Впрочем, вскоре представилась еще одна возможность. 19 июля 1870 года Наполеон III – роковым образом переоценивший свои собственные военные ресурсы и недооценивший ресурсы своего противника, – ввязался в войну с Пруссией. Последовала череда тяжелейших поражений для французской армии, и вскоре войска, защищавшие папство, были отозваны. Их перевод на театр боевых действий мало что изменил в ходе продолжавшейся войны. Менее чем через три месяца Франко-прусская война фактически закончилась. 1 сентября 1870 года сражение под Седаном стало кульминацией в цепочке неудач французской армии. Войска Наполеона III были разгромлены, а за этим последовало его отречение и крушение Второй французской империи. Тремя неделями позже – 20 сентября – итальянские солдаты победоносно вступили в Рим, легко подавив по большей части чисто символическое сопротивление игрушечной армии папы. Отказавшись признать поражение, папа удалился в Ватикан и провозгласил себя узником. Королевство Италия теперь распространялось на всю территорию Апеннинского полуострова, а его столица скоро переедет из Турина в Рим. Угроза, которую представляли для Церкви наука, археология, библеистика и «культ» искусств, примером чему служил Байройт, была довольно реальна. Объединение Италии, однако, было совершенно другим делом, настоящим coup de grace для Церкви предыдущих столетий. Теперь папство было полностью лишено всякой светской власти, возможности утверждать свой авторитет физической силой, способности подвергать физическим наказаниям тех, кто выказывал несогласие. Несмотря на все свое богатство и великолепие, несмотря на всю свою пышность и помпезность, Римско-католическая церковь была теперь такой же беспомощной в секулярном мире, как и в полулегендарные дни «раннего христианства». Кому принадлежит власть в Церкви? В добавление ко множеству разных давлений извне Церкви также угрожал раскол внутри нее. И как это часто бывало в прошлом, этот раскол исходил по большей части из Франции. Когда же он не шел непосредственно из Франции, он обусловливался происходящими там событиями. Франция традиционно считалась «старшей дочерью Римско-католической церкви», но часто бывала непокорной и мятежной дочерью. В начале четырнадцатого столетия Филипп IV похитил папу, перевез папский престол в Авиньон и фактически превратил его в инструмент своей собственной политики.

Последовавшая за этим схизма продолжалась 108 лет и безвозвратно скомпрометировала авторитет папства. В семнадцатом столетии два французских кардинала, Ришелье и Мазарини, безжалостно подчинили интересы Церкви интересам французской короны. В конце восемнадцатого столетия французская революция истребила, по некоторым оценкам, 17 тысяч священников и в два раза больше монахинь, разрушила церковные здания и угодья, разграбила церковные сокровища и, пусть и на краткое время, установила режим, который ни во что не ставил Рим. Вскоре после этого Наполеон превратил папское государство всего лишь в еще одну завоеванную им территорию, заключил папу в тюрьму, разграбил сокровища Святого престола и секретные архивы Ватикана, демонтировал Священную Римскую империю, которая олицетворяла собой светскую власть Церкви, прогнал рыцарей святого Иоанна с Мальты и бесповоротно подорвал во Франции отношения между Церковью и государством. Во время Второй империи Наполеона III Церкви во Франции, хотя она больше не имела прежнего господства в государстве, удалось восстановить некоторое равновесие. К 1870 году, однако, это равновесие также сделалось шатким и непрочным.

К 1870 году Вторая империя и устойчивость, которую она давала, были на грани краха, а к концу этого года он сделался полным и окончательным. Никто, разумеется, не мог предвидеть в точности, какие за этим последуют события – прусская блокада и осада Парижа, братоубийственные дни Коммуны, краткий период Третьей республики, триумфальное создание Германской империи. Но даже к середине 1870 года было ясно, что при любом развитии событий Церковь неминуемо пострадает.

В конце концов, четырьмя годами раньше прусская военная машина почти небрежно сокрушила Габсбургскую Австрию – единственную остававшуюся католическую державу с политическим весом на европейском континенте – всего за каких-то шесть недель. Было сомнительно, чтобы Вторая французская империя смогла выдержать подобный натиск, но даже если бы она выдержала, позиции Церкви все равно бы серьезно пошатнулись. А что касается военной мощи, то вскоре в Европе будет существовать только одна «сверхдержава», монолитное военное государство на севере, в котором Рим не имел ни малейшей власти и где ненавидимая Лютеранская церковь фактически являлась придатком военного министерства. На этом фоне французские церковники подняли смуту внутри самой Церкви. Со Средних веков не прекращался диспут о том, кому принадлежит верховная власть в Церкви. Является ли она прерогативой папского престола и лично папы? Или она по праву принадлежит многочисленным епископам Церкви, выражающим свое коллективное мнение с помощью церковных соборов? Должен ли папа полностью подчиняться решениям соборов епископов? Или же соборы епископов подчинены папе? Как быть в том случае, например, если бы Престол святого Петра был занят папой-еретиком? Кто обладает властью, чтобы низложить такого понтифика? Излишне говорить, что Рим настаивал на верховенстве папства. Епископы Франции, поддерживаемые многими епископами в Германии, отстаивали примат соборов. Возможность появления на Святом престоле папы-еретика с тринадцатого столетия рассматривалась и трактовалась церковными правоведами. Чтобы уберечь Церковь от такой возможности, правоведы доказывали, что верховная власть принадлежит в конечном счете Собору. Убедительность их аргументации была подкреплена во время так называемого авиньонского пленения, когда за Престол одновременно спорили два или даже три соперничающих папы и антипапы, осуждая и предавая анафеме друг друга. В 1378 году Джон Уиклиф заметил из Англии: «Я всегда знал, что у папы раздвоенные копыта. Теперь же у него и раздвоенная голова».

Наконец, в 1414 году был созван Констанцский собор – тот общий собор, который отстаивали церковные правоведы, – чтобы разрешить трудную и щекотливую ситуацию. 6 апреля 1415 года собравшиеся иерархи постановили, что «Собор выше папы». Все христиане, включая папу, были обязаны подчиняться решениям Всецерковного собора, который, как считалось, наследовал свою власть напрямую от Бога:

По словам современного теолога Ганса Кюнга, «власть в Церкви принадлежит не верховному лицу, но самой Церкви, коей папа является слугой, а не хозяином». Как объясняет Кюнг, «легитимность… всех последующих пап до наших дней зависит от легитимности Констанцского собора». И далее присовокупляет, что «невозможно уклониться от фундаментального обязательного характера постановлений Констанца. Никакой папа никогда не осмеливался отменить это решение собора… или провозгласить его необязательный характер». Постановления Констанца, которые устанавливали примат общего собора над самим папой, были приняты с особенным энтузиазмом Церковью во Франции. В 1682 году собор французских епископов и других клириков изложил свою позицию – впоследствии известную как «галликанизм» – в четырех главных пунктах, так называемых «галликанских статьях». «Галликанские статьи» утверждали, что папа не имеет власти над светскими делами и что короли не подчинены папе. Одобрялись постановления Констанцского собора и заявлялось, что всецерковные соборы обладают большим авторитетом, чем папа. Вновь утверждалась традиционная независимость Церкви во Франции, а некоторые ее прерогативы – право назначать своих собственных епископов – объявлялись вне юрисдикции папы. И наконец, «галликанские статьи» утверждали, что никакое решение папского престола не является полностью обязательным до его одобрения на общем соборе. В ходе последующих метаморфоз французской истории «галликанизм» с его приверженностью к примирительной власти будет оставаться присущим церкви во Франции. По самой своей природе он был враждебен папству. Доведенный до своего логического конца, «галликанизм» фактически сводил бы папу к его изначальному положению епископа Рима, одного из многочисленных епископов, обладающего некоторым номинальным или символическим старшинством, но лишенного какой-либо реальной власти. Короче говоря, Церковь была бы децентрализована.

Противоположная позиция, которая отстаивала примат папы над епископами и соборами, стала известна как «ультрамонтанство» . К 1870 году события девятнадцатого столетия довели 450-летний антагонизм между «галликанской» и «ультрамонтанской» позициями до критической точки. Из ситуации их решающего столкновения возникнет современное папство, то папство, которое мы знаем сегодня.