Его ввели в просторную комнату, обклеенную обоями темного цвета и освещенную только одним ночником, который стоял на маленьком столике между окошками. При этом небольшом свете, однако же, можно было отличить над ночником портрет женщины с ребенком. В углах у потолка блестели три золотые лилии.

В углублении алькова, куда свет едва доходил, лежала женщина, на которую имя барона Каноля произвело такое магическое действие.

Офицер опять принялся за обыкновенные церемонии, то есть подошел к постели на три шага, поклонился, потом выступил еще на три шага. Тут две служанки, вероятно, помогавшие принцессе лечь в постель, вышли, камердинер притворил дверь, и Каноль остался наедине с принцессою.

Не Канолю следовало начать разговор, поэтому он ждал, чтобы с ним заговорили. Но принцесса, по-видимому, решилась упрямо молчать, и офицер подумал, что лучше нарушить приличие, чем долее оставаться в таком затруднительном положении. Однако же он не обманывал себя и был уверен, что ему придется выдержать сильную бурю, как только принцесса заговорит, и подвергнуться гневу новой принцессы, которая казалась ему гораздо страшнее первой, потому что она моложе и внушает более участия и сострадания.

Но обиды, нанесенные ему, придали ему смелости. Он поклонился в третий раз, соображаясь с обстоятельствами, то есть холодно и неприветливо (это показывало, что его гасконский ум начинает волноваться), и сказал:

– Я имел честь просить аудиенции у вашего высочества от имени ее величества королевы-правительницы. Вашему высочеству угодно было принять меня. Теперь не угодно ли вам знаком или словом показать мне, что вы изволили заметить мое присутствие, что вам угодно выслушать меня?

Движение за занавесками и под одеялом показало Канолю, что ему ответят.

Действительно, послышался голос, но так слабо, что его едва можно было расслышать.

– Говорите, милостивый государь, – сказал этот голос, – я слушаю вас.

Каноль начал ораторским тоном:

– Ее величество королева прислала меня к вашему высочеству, чтобы сказать вам, что ей приятно было бы продолжать с вами дружеские сношения.

Заметное движение произошло за занавесками кровати. Принцесса перебила речь оратора.

– Милостивый государь, – сказала она нетвердым голосом, – не говорите более о дружбе королевы к Дому принца Конде. Есть доказательства противного в тюрьме Венсенского замка.

«Ну, – подумал Каноль, – они, верно, согласились и будут повторять мне одно и то же».

В эту минуту за занавесками повторилось движение, но Каноль не заметил его, потому что сам находился в затруднительном положении.

Принцесса продолжала:

– Впрочем, чего же вы хотите?

– Я ничего не хочу, ваше высочество, – сказал Каноль, ободрясь, – а ее величеству королеве угодно, чтобы я жил в этом замке, чтобы беспрерывно находился в обществе вашего высочества (хотя я вовсе не достоин такой чести) и чтобы я всеми силами старался восстановить согласие между принцами, которые в раздоре без всякой причины и притом в такое тяжкое время.

– Без всякой причины! – повторила принцесса. – Вы уверяете, что мы удалились без причины?

– Извините, ваше высочество, – возразил Каноль, – я ни в чем вас не уверяю. Я не судья, я только передаю вам то, что мне сказано.

– А для восстановления согласия королева приказывает присматривать за мною?

– Так я шпион! – вскричал Каноль с досадой. – Наконец вы сказали это слово! Покорно благодарю ваше высочество за вашу откровенность.

И в отчаянии Каноль стал в одну из тех превосходных позиций, каких так жадно ищут живописцы и актеры.

– Так решено, я шпион! – сказал Каноль. – Так извольте поступить со мною, как поступают с подобными людьми. Забудьте, что я посланник королевы, что королева отвечает за мои поступки, что я только пылинка, повинующаяся ее дыханию. Прикажите лакеям вашим выгнать меня или дворянам вашим убить меня, поставьте против меня людей, которым я мог бы отвечать палкой или шпагой, но не оскорбляйте так жестоко человека, который исполняет долг солдата и верного подданного, не оскорбляйте его чести, вы, так высоко стоящие по рождению, достоинству и несчастию!

Эти слова, вырвавшиеся из его души, горькие, как стенание, пронзительные, как упрек, должны были произвести и произвели действие.

Слушая их, принцесса приподнялась, глаза ее заблистали, руки задрожали, она со страхом оборотилась к офицеру и сказала:

– Боже мой! Я вовсе не хотела оскорбить такого благородного человека, как вы. Нет, барон де Каноль, нет, я не сомневалась в вашей чести. Забудьте слова мои, они огорчили вас, но я не думала огорчать вас. Нет, нет, вы благородный человек, барон, и я отдаю вам полную, совершенную справедливость.

Когда, произнося эти слова, принцесса, увлеченная великодушием, которое вырывало их у нее из груди, невольно показалась из тени занавесок, когда можно было видеть ее белый лоб, белокурые волосы, ее ярко-пунцовые губы, ее влажные, очаровательные глаза, – Каноль вздрогнул. Как будто сладкое видение пронеслось перед его глазами. Ему показалось, что он дышит тем же благоуханием, воспоминание о котором приводило его в упоение. Ему показалось, что перед ним отворяется одна из тех золотых дверей, в которые вылетают мечты, и что навстречу к нему несется рой веселых мыслей и радостей любви. Барон пристально посмотрел на принцессу и тотчас же узнал в ней прежнего знакомца, виконта де Канба.

Но принцесса тотчас отбросилась назад и старалась не без волнения, но без беспокойства, продолжать прерванный разговор.

– Так вы говорили мне... – начала она.

Но Каноль был изумлен, очарован, видения проходили и сменялись перед его глазами, мысли вились беспорядочно, он терял память, чувства, казалось, он скоро забудется и начнет расспрашивать. Один инстинкт, данный природою влюбленным, который женщины называют робостью и который есть не иное что, как скупость, посоветовал Канолю притворяться еще несколько времени, не терять сладкого сновидения и не отгонять от себя счастия всей жизни «одним неосторожным словом.

Поэтому Каноль не двинулся с места и замолчал. Что будет с ним, если принцесса узнает его! Если она так же возненавидит его в Шантильи, как ненавидела в гостинице почтенного Бискарро! Если она повторит прежнее обвинение и вообразит, что он, пользуясь официальным титулом, королевским поручением, хочет продолжать преследование, извинительное в отношении к виконтессе де Канб, но непростительное в отношении к супруге принца Конде?

«Но, – подумал он, – не может быть, чтобы принцесса путешествовала одна, с одним лакеем».

И как всегда бывает в такие минуты, когда смущенный и беспокойный ум ищет опоры, Каноль осмотрелся, и глаза его остановились на портрете женщины с ребенком.

Он тотчас догадался, в чем дело, и невольно подошел к картине.

Подложная принцесса не могла не вскрикнуть, и, когда Каноль обернулся, он увидел, что лицо ее совершенно закрыто.

«Ого! Это что такое? – думал Каноль. – Или я встретил принцессу в Бордо, или меня здесь обманывают и не принцесса покоится на этой постели. Во всяком случае, я узнаю...»

– Ваше высочество, – сказал он вдруг, – я теперь понимаю ваше молчание и узнаю...

– Что вы узнали? – нетерпеливо спросила принцесса.

– Я узнал, что вы думаете обо мне то же самое, что думает вдовствующая принцесса.

– Ах! – невольно прошептала дама, заменявшая принцессу, и вздохнула свободнее.

Фразе Каноля недоставало смысла, но удар был нанесен верно. Каноль заметил, с каким трепетом перебили начало его фразы и с какою радостью встретили его слова.

– Однако же, – продолжал Каноль, – должен сказать, хотя это будет очень вам неприятно, что я обязан остаться в замке и сопровождать ваше высочество безотлучно.

– Так мне нельзя будет оставаться одной даже в моей комнате! – вскричала принцесса. – О, я уж не знаю, как это называется!

– Я сказал вашему высочеству, что такая инструкция дана мне, но вы можете успокоиться, – прибавил Каноль, пристально смотря на подложную принцессу и останавливаясь на каждом слове, – вы должны знать лучше, чем кто-нибудь, что я умею повиноваться просьбе женщины.

– Я должна знать... – возразила принцесса голосом, в котором выражалось более смущения, чем удивления. – Право, милостивый государь, я не понимаю вас, не понимаю, на что вы намекаете.

– Ваше высочество, – отвечал офицер, кланяясь, – мне показалось, что камердинер ваш сказал вам мое имя, когда я входил сюда. Я барон де Каноль.

– Так что же? – спросила принцесса довольно твердым голосом.

– Я думал... что, имея честь быть вам один раз полезным...

– Мне? Что такое, скажите, прошу вас! – спросила принцесса таким смущенным голосом, что он напомнил Канолю другой голос, очень раздраженный и очень боязливый, оставшийся в его памяти.

Каноль подумал, что зашел уже слишком далеко; впрочем, он понял все дело.

– Я был вам полезен тем, что исполнил данное мне поручение не в буквальном смысле, – отвечал он почтительно.

Принцесса успокоилась.

– Милостивый государь, – сказала она, – я не хочу вводить вас в преступление, исполняйте данную вам инструкцию, какова бы она ни была.

– Ваше высочество, – отвечал Каноль, – до сих пор, по счастию, я не знаю, каким образом терзают женщин, стало быть, не знаю, как оскорбляют принцесс. Поэтому имею честь повторить вашему высочеству то, что сказал вдовствующей принцессе: я ваш преданнейший слуга... Сделайте милость, удостойте меня честным словом, что вы не выйдете из замка без меня, и я избавлю вас от моего присутствия, которое, я понимаю, должно быть ненавистно вашему высочеству.

– Стало быть, вы не исполните данной вам инструкции? – живо спросила принцесса.

– Я поступлю по совести.

– Барон Каноль, – сказала она, – клянусь вам, я не уеду из замка Шантильи, не предупредив вас.

– В таком случае, – отвечал Каноль, низко кланяясь, – простите, что я был невольною причиною вашего минутного гнева. Ваше высочество увидите меня, только когда прикажете позвать меня.

– Благодарю вас, – отвечала принцесса с радостью, которая отозвалась даже за занавесками. – Ступайте! Еще раз благодарю! Завтра мы увидимся!

Тут барон вполне узнал голос, глаза и очаровательную улыбку прелестной женщины, которая, так сказать, ускользнула из его рук в тот вечер, когда курьер герцога д’Эпернона привез ему депешу.

Один взгляд на портрет, хотя и худо освещенный, показал барону, глаза которого начинали привыкать к полусвету, орлиный нос, черные волосы и впалые глаза принцессы. А у женщины, которая теперь разыграла первый акт трудной своей роли, глаза были навыкате, нос прямой с широкими ноздрями, на устах неизменная улыбка, и круглые щечки, удалявшие всякую мысль о заботе и тяжелых размышлениях.

Каноль узнал все, что ему хотелось знать, он поклонился с таким почтением, с каким поклонился бы принцессе, и ушел в свою комнату.