ПРОЛОГ

Сегодня многие антропологи утверждают, что весь род человеческий  — это потомки выходцев из Африки. Откуда  же им это известно? Если у нас действительно был некий  общий прапредок, почему же тогда существуют столь разные  человеческие расы? Как эти расы соотносятся между  собой? Правомерно ли вообще само понятие «расы»? Являемся  ли мы, люди, частью общей семьи, или у африканцев,  аборигенов Австралии, европейцев и жителей Восточной  Азии имеются разные корни и прошли они в своем развитии  параллельные этапы эволюции? Но откуда же мы? Какие  движущие силы в ходе нашей эволюции побудили потомков  приматов, совсем недавно спустившихся с деревьев  на землю, отправиться в скитания по необъятным африканским  саваннам, а затем, через какую-нибудь пару миллионов  лет, позволили им совершить полет на Луну? 

Нашумевшие книги Джейкоба Брауна «Происхождение  человека» и Ричарда Лики «Сотворение рода человеческого» явились этапными вехами на пути привлечения интереса  широкой публики к проблемам эволюции человека.  И тем не менее они, как и любые книги подобного рода,  оставили без ответа множество вопросов. Отсутствие достоверных  материальных свидетельств, относящихся к той  эпохе, представляет собой как бы зазоры и просветы, неизбежно  зияющие между нашими представлениями и реальными  знаниями. Недавние археологические находки и  открытия в области биологии позволили нам заполнить  хотя бы некоторые из этих лакун и в то же время выдвинуть  целый ряд новых вопросов. Сегодня мы в состоянии  внести коррективы в наши искаженные представления о  том, когда и как произошел решающий перелом, отделивший  нас от наших предков и двоюродных собратьев, крупных  приматов, а также развеять многие мифы, стоящие за  привычными представлениями о прогрессе человечества.

Анализ ДНК позволил нам достичь невиданного прогресса  в осмыслении факторов региональной биологической  истории эволюции человека современного типа. Как  мы увидим в дальнейшем, так называемые гены Адама и  Евы действительно позволяют нам совершить путешествие  в пространстве и во времени и перенестись в далекое прошлое,  чтобы проследить пути странствий предков человека  по земному шару.

Однако далеко не все факторы прогресса нашли свое  отражение в молекулярной биологии. Так, например, палеоантропология,  научная дисциплина, изучающая наших  далеких предков, с момента выхода в свет книги Лики,  опубликованной двадцать лет тому назад, достигла значительного  прогресса сразу в нескольких важнейших областях.  Прежде всего целый ряд недавно открытых черепов  древнего человека, найденных как в Африке, так и в других  частях света, позволил определить временные рамки и  географические координаты периодически повторявшихся  миграций человека из Африки за последние 2 миллиона  лет. Находки других черепов позволили выявить черты  родства и преемственности между нашими древнейшими  предками и шимпанзе, жившими в еще более ранние эпохи.  Во-вторых, после создания компьютеров сравнительный  анализ строения и формы черепов обрел более достоверную  научную базу, и в результате стало возможным  разместить основные типы черепов доисторических людей,  найденные по всему миру, на соответствующих ветвях  генетического древа, а черепа их современных потомков  — на его побегах.

Сам принцип формулирования ветвей биологического  древа современного человека на основании сравнительного  анализа черепа с трудом пробил себе дорогу сквозь тучи  псевдонаучных взглядов, связанных с расизмом и деятельностью  нацистских антропологов в середине XX в.  Начиная с 1960-х гг. возникли новые, более объективные  и доказательные математические методы, позволившие палеоантропологам  построить более детальную модель генеалогического  древа гоминида и даже человека современного  типа. Заметно возросший интерес публики к этой  теме, а также опасения, что выводы подобных исследований  могут быть использованы нацистами и расистами в  своих неблаговидных целях, во многом завели эти исследования,  образно говоря, на минное поле пресловутых  «политически корректных» эвфемизмов, устроенное западными  антрополагами под предлогом защиты от предвзятых  мнений. Хотя такой язык явно имел своей целью  более четко сформулировать различия между человеческими  расами, на практике он привел к путанице и неясностям,  что дало импульс дискуссиям и спорам. Так, например,  понятие «раса» сегодня считается политически  некорректным термином, а в некоторых кругах так же  воспринимается и термин «этническая принадлежность».  Подобную гиперчувствительность следует рассматривать  как вызов, а не как реальное препятствие. Обсуждение  проблемы различий между расами носит расистский характер,  если посредством таких различий пытаются подчеркнуть  собственное превосходство и исключительность  или принизить другие народы. Однако оно вполне допустимо  в контексте позитивной оценки многообразия рода  человеческого.

В этой книге я хотел бы в первую очередь затронуть  вопросы истории эволюции человечества за последние  200 тысяч лет, ответить на которые можно, только проследив  вспять, до самых истоков, линии эволюции наших генов.  Но чтобы решить эту задачу и осознать, что же побудило  наших далеких предков обойти буквально все уголки  нашей планеты, мы должны прежде всего задать себе вопрос:  «Кто мы?» Силы эволюции, включившие в нас механизмы  адаптации к трудностям жизни на просторах африканских  саванн — это и есть ключи к нашей природе и невероятно  увлекательной истории человечества. Мы не  были спущены с небес в этот мир, так сказать, «в готовом  виде» — прекрасно сложенными мыслящими существами,  наделенными даром речи и выделяющимися среди всех  прочих животных. На нас воздействовали силы целенаправленного  отбора и слепые, беспощадные и безличные  факторы окружающей среды. Как и у всех прочих видов  живых существ, у нас были предки и ближайшие родичи,  которые были наделены теми или иными из наших врожденных  качеств, однако они не сумели воспользоваться ими  и вымерли. Наша физическая и поведенческая адаптация  была сконцентрирована на выживании в борьбе с нашим  заклятым врагом и беспощадным учителем — климатом.

Одна из бессмертных повестей Редьярда Киплинга из  цикла «Просто сказки» (1902) рассказывает о малыше Слоненке,  у которого в те времена еще не было хобота и который  донимал своих дядюшек и тетушек назойливыми вопросами.  Однажды он совершил ошибку: спросил коварного  Крокодила, что тот обычно кушает на обед. Не успел  малыш договорить, как Крокодил вцепился ему челюстями  в нос и изо всех сил потащил Слоненка в реку. После  упорной борьбы малышу удалось вырваться, но его нос  при этом сильно вытянулся, превратившись в длинный и  очень удобный хобот. Эта притча Киплинга, как и другие  повести того же сборника, образно говоря, показывает  нос эволюционной теории Жана-Батиста Ламарка, объясняющей передачу приобретенных признаков, но в ней содержится  и намек на теорию Дарвина. Малыш Слоненок,  хотя и весьма жестоким путем, но все же получил новый  орган — видоизмененный нос, оказавшийся невероятно  удобным, хотя малышу понадобилось немало времени,  чтобы осознать это. Точно так же изменения нашего мозга,  свободных конечностей (рук, ног), семейной и общественной  жизни возникли путем отбора под воздействием  жестко неблагоприятных погодных факторов за последние  несколько миллионов лет, и мы нашли им совершенно  новое применение.

Один из наиболее поразительных выводов был сделан  на основе детального изучения воздействия периодически  повторяющихся циклов оледенения на эволюцию человека  и миграционные потоки из Африки за последние 2,5  миллиона лет. Наряду с тем, что суровые климатические  условия повлекли за собой массовую гибель и полное вымирание  представителей мегафауны (гигантских и особо  крупных видов животных), появление новых и лучше приспособленных  типов человека, по всей видимости, совпало  с суровым оледенением и ухудшением климата в африканских  саваннах. Однако изменения климата могли стать  движущей силой, стоящей за процессом эволюции человека  и определяющей ее в куда более длительной перспективе.  Для приматов, как правило, характерны хорошо развитые  и приспособленные верхние конечности, сравнительно  крупный мозг, разнообразный рацион питания и куда  более сложные социальные отношения в группе, чем у  большинства современных млекопитающих. 10 миллионов  лет назад Африка была настоящим земным раем, где  шумели пышные леса — родной дом и колыбель некоторых  видов человекообразных приматов. В те времена не  только эти человекообразные приматы, но и многие другие  виды обезьян активно экспериментировали, пытаясь  приспособиться к жизни на земле и поросших высокой  травой луговинах у окраин лесов. С тех пор, по мере того  как климат в мире становился все более прохладным и засушливым,  площадь таких безлесых пространств (саванн)  в Африке многократно расширилась, но сами изменения  носили циклический характер, повторяясь с нарастающей  частотой и интенсивностью.

Как мы уже знаем благодаря изучению воздействий Последнего  Ледникового периода, наиболее негативная фаза  климатического цикла, несмотря на свою непродолжительность,  способна привести к вымиранию многих видов  животных. Выжившие во время подобных климатических  катаклизмов могут иметь уже свой особый генетический  тип, сохраняющий определенные специфические черты,  которые и помогают им приспособиться к внешним факторам.  Примерно 7—8 миллионов лет назад произошло  резкое сокращение числа видов человекообразных приматов,  совпавшее по времени с расширением площади безлесых  травяных степей и глобальным похолоданием, которое  продолжалось несколько миллионов лет. Некоторые  ученые утверждают, что эта недолгая ледниковая эпоха ознаменовалась  тем, что во время нее окончательно разошлись  пути эволюции предков современного человека и  предков нынешних шимпанзе. Возможно, именно тогда  появилось и наиболее важное изменение физического облика  наших предков — бипедализм (способность передвигаться  на двух ногах). Впрочем, наиболее ранними на сегодняшний  день свидетельствами бипедализма являются  останки скелетов Australopithecus anamensis — примата, передвигавшегося  на двух конечностях. Эти скелеты, датируемые  4 млн. лет назад, были найдены в 1995 г. на берегах  озера Туркана в северной Кении.

Многие ученые убеждены в том, что существует непосредственная  связь между расширением площади безлесых  пространств и переходом приматов от квадрипедализма (передвижения на четырех конечностях) обитателей  лесов к бипедализму жителей саванн. Возможно, в  этом есть доля истины, но, судя по обилию зубастых хищников,  с которыми им приходилось делить свое жизненное  пространство, первые двуногие приматы, по всей видимости,  не рисковали заходить на равнину слишком далеко от  спасительных ветвей островков родного леса. Во всяком  случае, другие приматы, в частности — предки бабуинов,  на удивление хорошо приспособились передвигаться по  саваннам на всех четырех конечностях (как поступают и  современные бабуины).

Другие исследователи выдвигали альтернативные теории,  объясняющие, почему передвижение на двух конечностях  было более предпочтительным. Это якобы позволяло  — в самом буквальном смысле — сохранять голову  холодной или, подобно африканским сурикатам (мангустам),  наблюдать за окрестностями, следя, не приближается  ли хищник. Однако хотя мозг наших предков был значительно  крупнее, чем у большинства сухопутных млекопитающих,  он не превосходил по величине мозг наших  ближайших сородичей — шимпанзе, так что сколько-нибудь  реальной опасности перегрева мозга не существовало.  Точно так же не давало никаких особых преимуществ  и передвижение на двух конечностях. На это способен не  только человек, но и многие другие млекопитающие, в том  числе обезьяны, шимпанзе, медведи и сурикаты, которые  могут длительное время передвигаться на двух конечностях.  С точки зрения эволюционного учения более привлекательной  выглядит идея о том, что приматы начали  освобождать верхние конечности (руки) для того, чтобы  совершать ими какие-либо полезные действия, например,  держать тяжелые дубины на охоте (или, что более вероятно,  орудия защиты от хищников, поскольку наши предки  были преимущественно вегетарианцами). К сожалению, у  нас нет прямых доказательств этой гипотезы, поскольку  дерево — материал недолговечный, а каменных орудий,  относящихся к тому времени, пока что не обнаружено.

За этими первыми приматами, передвигавшимися на  двух конечностях, о которых сохранились весьма скудные  сведения, последовали представители известного семейства  «Люси» — Australopithecus afarensis. Люси — это древняя  самка примата, фрагменты скелета которой были обнаружены  в 1974 г. Дональдом Джексоном в Гадаре, Эфиопия.  Представители этого вида, жившего примерно 3—4 млн.  лет назад, имели рост от 1 до 1,5 м, более прямую осанку и  передвигались на двух конечностях, а их таз был более  близок к нашему. Однако подобное сходство заканчивалось  на уровне шеи, поскольку череп и мозг у представителей  этого вида были более близки шимпанзе (так, объем  мозга у них составлял 378—500 куб. см), хотя клыки у них  были значительно меньше (см. рис. 1). Самки этого вида,  как и самки горилл, были значительно меньше, образуя  нечто вроде гаремов при сильных самцах. Другой вид прямоходящих  приматов (Australopithecus africanus), живший  между 2 и 3 млн. лет назад, имел такой же рост, но несколько  больший размер мозга, чем шимпанзе, а именно  — от 420 до 500 куб. см. Зубы у них также были меньше  и более походили на наши. Следует заметить, что эти два  вида прямоходящих приматов не обязательно являются  этапами эволюционного развития на пути к появлению  человека современного типа. Наши предки в те времена  вполне могли представлять собой пока что не открытых  собратьев этих приматов. Так, например, нашим ближайшим  предком может считаться недавно обнаруженный археологами  вид, живший около 3,6 млн. лет назад и названный  Kenyanthropus platyops, что буквально означает «плосколицый » (рис. 0.1). Плоское лицо, признак, присущий  человеку, возможно, представляет собой связующее звено  между прямоходящими приматами и нами, людьми современного  типа. Можно с уверенностью сказать, что на протяжении  нескольких миллионов лет, когда представители  австралопитеков («южных приматов») и их непосредственные  предки бродили по травянистым саваннам Африки,  у них имело место очень небольшое, а отнюдь не резкое  увеличение размеров мозга.

Фото 1. Реконструкция внешнего облика Australopithecus afarensis, из семейства прямоходящих приматов Люси, живших 3—4 млн лет назад. Они одними из первых научились передвигаться прямо на двух ногах (бипедализм), однако объем черепа и мозга у них были такими же, как у шимпанзе.

Рис. 0.1

Коренные изменения начались тогда, когда около 2,5 млн.  лет назад в мире произошло глобальное похолодание. За  несколько миллионов лет влажный и теплый плейстоценовый геологический период уступил место плейстоценовой  ледниковой эпохе. Эта эпоха представляла собой своего  рода климатическую мельницу, то есть цикл чередующихся  сухих ледниковых периодов, во время которого  происходили то расширения, то резкие сокращения площадей  африканских травяных саванн. Так продолжалось  вплоть до Последнего Ледникового периода, кульминация  которого имела место около 18 тысяч лет тому назад.  Вскоре после начала этого неустойчивого, холодного и засушливого  периода на просторах африканских саванн  появились первые люди (носители генов Homo) с древнейшими  каменными орудиями и значительно более крупным  мозгом. Подобно переходу от хождения на четырех конечностях  и ходьбе на двух, имевшему место несколько  миллионов лет назад, это явилось новым этапом эволюции  прямоходящих приматов. У одной из их ветвей, так  называемого Paranthropus, развились крупные и сильные  челюсти, позволявшие представителям этого вида пережевывать  жесткую растительную пищу. Представители другой  ветви, Homo, научились делать каменные орудия. У них  развился крупный мозг, что позволило им выйти на прямой  путь эволюции, на котором они сначала стали охотниками  и собирателями, а затем — людьми современного  типа.

Разумеется, мы склонны думать, что человек — это  представитель некоего особого вида, приципиально отличного  от прочих приматов. Многие полагают, что тем,  кем мы сегодня стали, нас сделал наш крупный мозг. Другие  считают даже, что именно заметное увеличение объема  мозга побудило древних приступить к созданию примитивных  орудий, однако этот аргумент представляется  малоубедительным. Да, действительно, тщательно обработанные  орудия — это признак, отличающий человека (а  возможно — и представителей вида Paranthropus), однако  даже шимпанзе способны делать из дерева примитивные,  но эффективные орудия. Между тем шимпанзе обладают значительно меньшим по объему мозгом и очень  давно отделились от прямоходящих приматов. И хотя до  нас, естественно, не дошли остатки их примитивных орудий,  созданных около 7 млн. лет назад, объем мозга у  шимпанзе до сих пор примерно такой же, как у нашего  общего предка, жившего на заре цивилизации. Это говорит  о том, что между умением делать простейшие орудия  и развитием крупного мозга не существует непосредственной  связи. Равно как из сказанного отнюдь не следует, что  общие предки человека и шимпанзе в глубокой древности  умели делать подобные орудия.

У одного из древнейших видов человека, действительно  делавшего орудия труда, так называемого Homo habilis,  средний объем мозга составлял около 650 куб. см. Однако  среди известных сегодня черепов Homo habilis один, возраст  которого составляет 1,9 млн. лет, имел объем мозга,  сравнимый с мозгом шимпанзе: 500 куб. см, что аналогично  верхнему пределу мозга австралопитеков. Небольшой  рост и объем мозга, а также другие приматоподобные черты  внешнего облика Homo habilis позволили некоторым  антропологам высказать утверждение, что этот вид был  своего рода исключением из генофонда Homo или «клуба  предков человека», однако, несмотря на этот широко известный  случай, он выглядит скорее предрассудком, нежели  научно обоснованным аргументом. Маловероятно, что  представители вида Homo habilis были нашими предками  (впрочем, то же самое можно сказать и о большинстве гоминидов);  тем не менее они умели делать каменные орудия.

Сама идея о том, что мы сначала сумели обзавестись  крупным мозгом, а затем стали решать, как с ним быть,  представляет собой отказ от основополагающих принципов  дарвинизма. Появлению любых новых навыков поведения  всегда должна предшествовать физическая адаптация,  лежащая в основе таких новых навыков. Еще задолго до начала плейстоценовой ледниковой эпохи в нашем поведении  должны были существовать некоторые аспекты, в  частности — обуславливавшие нашу способность адаптироваться  к изменениям климата, которые и способствовали  активному развитию и увеличению объема мозга. Проблема  поиска пищи в условиях все более засушливой среды  обитания могла быть решена благодаря изобретательности  и находчивости наших предков. В этом им, несомненно,  помог более крупный мозг. Подобное поведение в известной  степени сохранилось и у нас, современных людей,  поскольку за последние 2,5 млн. лет в результате  каждого сколько-нибудь крупного оледенения в Африке  появлялись новые виды человека с большим объемом мозга  и широким диапазоном навыков. После того как после  очередного ледникового максимума наступило короткое  потепление климата, Сахара на несколько тысяч лет покрылась  обильной растительностью, и люди нового вида  отправились с ее просторов в дальний путь, чтобы попытать  счастья на землях Евразии. Около 1 млн. лет назад  объем мозга у представителей различных видов человека,  живших как в Африке, так и за ее пределами, увеличился с  400 до 1000 куб. см и даже практически достиг современных  размеров. Другими словами, объем мозга человека  увеличился на добрых три четверти еще задолго до того,  как на исторической сцене появились люди современного  типа.

Ученые и исследователи высказывали различные предположения  о том, что же явилось ключевой предпосылкой  для развития крупного мозга. Постоянные ледниковые периоды  вызвали в Африке крайнюю засуху и наверняка побуждали  немногочисленных обитателей саванн проявлять  изобретательность и стремление к коллективизму. Нам нетрудно  понять, сколь велика была в подобных условиях  ценность крупного мозга, и все же остается вопрос: почему  столь крупный мозг развился только у нас, людей, а не  у других млекопитающих, тоже живших на границе саванн?  Один из важных аспектов, которому в наши дни  придают большое значение, — это появление в рационе  питания древних людей, наряду с растительной пищей,  мяса. В частности, видный лондонский антрополог Лесли  Эйэлло и его коллега Питер Уилер (основоположник теории  охлаждения черепа) утверждают, что для активного  роста и развития мозга нашим предкам было просто необходимо  есть мясо. Дело в том, что для полноценного питания  мозга необходимо множество калорий, а для роста  и развития — особые высококалорийные питательные вещества.  Тем не менее, как подчеркивают Эйэлло и Уилер,  потребление мяса — это скорее средство, чем причина  увеличения объема мозга. Эти же исследователи доказывают,  что параллельное уменьшение длины кишечника у человека,  как о том свидетельствует изменение формы грудной  клетки у Homo ergaster, является бесспорным доказательством  изменения рациона питания и употребления в  пищу большего количества мяса и сокращения доли овощей.  Другими словами, древнейшие люди современного  типа утратили чисто вегетарианский желудок, столь характерный  для австралопитеков. Однако это изменение  строения грудной клетки произошло задолго до начала  быстрого роста мозга.

Представители древнейших видов человека, таких, как  Homo habilis, Homo rudolphensis и Homo ergaster, были скорее  собирателями, нежели охотниками. Вероятно, со временем  они научились использовать в качестве оружия палки  и камни, защищаясь от нападения крупных хищников,  а также применяли такое же оружие в совместной охоте  на травоядных, что сплачивало людей и придавало им  больше уверенности в своих силах. Однако без реальных  материальных доказательств и артефактов все утверждения  подобного рода о влиянии климата и употребления в  пищу мяса на активный рост мозга у древнейшего человека  остаются не более чем кабинетными домыслами. Так,  нам известно, что по крайней мере в Африке Homo erectus  пользовался каменными орудиями для разделки мяса, но  для того, чтобы выявить наличие непосредственной связи  между употреблением мяса, ухудшением климата и активным  ростом мозга, нам придется сопоставить биологические  параметры древнейших людей с чистыми вегетарианцами-приматами, жившими в ту же эпоху и при точно  таких же климатических условиях.

Не так давно Сара Элтон, антрополог, сотрудница  Кентского университета в Кентербери, высказала примерно  такие же мысли, но результаты ее исследований во  многом поколебали нашу веру в уникальность человека  как биологического вида. Она измерила объем черепа у  ископаемых останков некоторых видов приматов, живших  в период от 2,5 млн. (предполагаемое начало глобального  похолодания) до 1,5 млн. лет тому назад. Элтон провела  исследование двух основных ветвей гоминидов, которые  разделились именно в тот период, — представителей Homo  и Paranthropus, объединяющих в общей сложности шесть  видов. В качестве объекта для сравнения со стороны приматов  она выбрала представителей нескольких крупных  травоядных обезьян, сородичей бабуинов — Theropithecus,  живших в тех же условиях и примерно в то же самое время.  Результаты сопоставления оказались просто ошеломляющими.  У крупных травоядных обезьян за весь период  сравнения не было выявлено никаких признаков увеличения  объема мозга, тогда как у гоминидов обоих ветвей  Homo (ergaster и habilis) и Paranthropus (boisei) такие изменения  имели место. Так, в тот период не только появилось  несколько новых видов Homo и Paranthropus со значительно  большим объемом мозга, но и, что весьма показательно,  объем мозга значительно увеличился у всех гоминидов  в пределах каждого вида. Последнее наблюдение находит  еще более явное подтверждение в целом ряде навыков  поведения, присущих общим предкам ветвей Homo и  Paranthropus, но не свойственных их современникам-приматам.  Относительное увеличение объема черепа у обоих  ветвей гоминидов удивительно еще и в том смысле, что  представители ветви Paranthropus с его характерными огромными  челюстями считались чистыми вегетарианцами,  питавшимися исключительно растительной пищей. За период  в миллион лет, рассмотренный Элтон в ее исследовании,  средний объем мозга у гоминидов увеличился более  чем вдвое — с 400 до 900 куб. см.

Если сопоставить эру феноменального роста и увеличения  объема мозга с развитием линии человека в более  поздний период, бросается в глаза прерывность развития  при переходе от древних гоминидов к человеку современного  типа. Для сравнения достаточно сказать, что увеличение  объема мозга между древнейшим Homo habilis, жившим  примерно 2 млн. лет назад, и Homo rhodesiense, жившим  1,07—1,3 млн. лет назад, то есть за период около  700 тысяч лет, составило более чем 2,5 раза. В последующие  же 1,2 млн. лет, несмотря на тот факт, что большинству  типов человека, обитавших за пределами Африки, например,  Homo erectus из Азии и неандертальцам, жившим  в Европе, было присуще некоторое увеличение объема  мозга, от достижения объема мозга современного человека  их отделяло всего 6%. (Фактически же за последние  150 тысяч лет у человека современного типа имело место  общее снижение объема мозга; см. рис. 0.2.) Таким образом,  с физической точки зрения самый ранний период  эволюции человеческого древа был наиболее бурным и  драматичным.

Эти результаты свидетельствуют о том, что наиболее  ранний период нарастания неблагоприятных климатических  факторов — с конца плиоценового периода и на  протяжении климатического рубежа между плиоценовым  и плейстоценовым периодами — происходил выборочный  рост и увеличение объема мозга у ряда новых видов  гоминидов, тогда как у приматов, живших в тех же условиях,  подобной эволюции мозга не наблюдалось. Что же это  означает?

Во-первых, это — аргумент в пользу точки зрения о  том, что все эти гоминиды принадлежали к ветвям Homo и  Paranthropus и, следовательно, их общий предок обладал  рядом новых навыков поведения, способствовавших активному  росту мозга, который стал характерным для этих  видов к началу периода глобального похолодания. Другими  словами, прямоходящие обезьяны, жившие около 2,5  млн. лет назад, уже могли нести в своих генах семена будущего  невероятно активного развития мозга.

Во-вторых, этот факт ставит под сомнение обоснованность  гипотезы о роли мяса, хотя Элтон выдвинула в ее  поддержку ряд аргументов, сводящихся к тому, что представители  вида Paranthropus вовсе не были ни строгими  вегетарианцами, ни примитивными существами, не способными  создавать орудия, которые помогли бы им добывать  пищу из целого ряда ее новых источников.

В-третьих, естественный отбор, направленный на увеличение  объема мозга, по всей видимости, наиболее быстро  и интенсивно протекал на заре существования рода человеческого  — свыше 2 млн. лет тому назад.

Что касается теории, будто «мозговитых охотников  породило мясо», то с ней связана и другая проблема. Высшие  приматы были далеко не единственными охотниками  (т.е. хищниками), кормившимися на необозримых просторах  африканских саванн. Однако мы почему-то не видим  львов, гиен или африканских диких собак, бродящих по  вельду с огромными черепами. Справедливости ради надо  признать, что эти прирожденные плотоядные имеют относительно  крупный мозг и отличаются большей смышленостью  и расчетливостью, чем их жертвы, однако они не  идут ни в какое сравнение ни с человеком, ни даже с  обезьянами. Это сильные, мускулистые существа, настоящие  мастера клыка и когтя. В отличие от них, гоминиды  всегда отличались интеллектуальной и физической гибкостью  в использовании все новых и новых источников пищи.  Мы и сегодня едим массу растительной пищи, в том  числе всевозможные фрукты, коренья, листья, семена, орехи  и ягоды. Наши руки и зубы развиты куда лучше, чем  клыки и лапы животных, специализирующихся на какомлибо  одном виде пищи. Единственная физическая особенность,  развившаяся у наших рук в процессе эволюции, помимо  оппозиции большого пальца, заключается в том, что  контроль за их манипуляциями осуществляет определенная  область мозга.

Значительное число поведенческих различий в рационе  питания, резко отличающих нас от плотоядных, в сущности,  представляют собой черты, общие для нас и наших  ближайших сородичей-приматов — шимпанзе. Мы, как и  они, признаем особую социальную значимость совместной  охоты.

Интереснейший ряд видеофильмов, запечатлевших  сцены охоты шимпанзе на обезьян-колобусов в Африке,  позволил выявить различия в поведении охотящихся шимпанзе  и плотоядных хищников. Мы узнали, что эффективность  охоты у этих небольших отважных приматов гораздо  выше, чем у львов. Добытое ими мясо, хотя шимпанзе  очень высоко ценят его, все же не является главной составляющей  их рациона. При этом охотятся далеко не все  стаи шимпанзе, и не все участники охотящейся стаи действительно  едят мясо. Те из них, которые принимают участие  в мясной трапезе, — либо верные исполнители, либо  самки, с которыми доминирующие самцы-охотники намерены  совокупиться. Таким образом, охота у шимпанзе —  это скорее дело престижа, чем общей стратегии выживания,  как это имеет место у людей. Сексуальные предпочтения  говорят о том, что сильные самцы-охотники выбирают  более надежные объекты передачи генов. Нам хорошо  известно, что средства привлечения партнеров, обусловленные  сексуальным отбором, могут быть весьма разными  — от павлиньих хвостов до крупного черепа.

Однако оставим вопросы сексуального отбора. Я хотел  бы подчеркнуть, что нам следует более пристально понаблюдать  за поведением наших ближайших сородичей по  биологическому древу. История эволюции приматов на  протяжении последних 10 млн. лет — это не история  жвачных млекопитающих, которые однажды вздумали отказаться  от растительной пищи и начали питаться вегетарианцами,  становясь все более и более дерзкими. Это —  история эволюции разумных всеядных, наделенных крупным  мозгом и обитающих в лесах, где они смогли обрести  физическую гибкость, сохранившуюся и после того, как  эти существа переселились в другую среду обитания. У  них сохранилась удивительная пластичность всех пяти  пальцев, а зубы их в большинстве случаев уменьшились, а  не увеличились.

По какой-то причине численность одной из групп  приматоподобных предков обезьян и людей резко увеличилась.  Превосходно чувствуя себя в привычной среде  обитания, они охотно употребляли большинство видов  растительной пищи, которые давали им леса. Проявляя  всеядность, они экспериментировали с диетой, пробуя  употреблять в пищу более мелких, чем они сами, животных.  В процессе борьбы за сексуальных партнеров охота  могла стать средством укрепления собственного престижа  в рамках сложившейся культурной практики. Будучи существами  смелыми и контактными, они легко адаптировались  к любым условиям, однако ни шимпанзе, ни наши далекие  предки никогда не отказывались ни от гибкости рациона  и осознания важности всеядности для выживания,  ни от особой роли социального взаимодействия, благодаря  которым они так успешно приспосабливались к среде  обитания.

Единственной и наиболее важной особенностью физического  облика, унаследованной нашими предками от австралопитеков, явилась уникальная среди всех прочих  млекопитающих способность постоянно передвигаться на  двух ногах. Независимо от того, было ли это фактором  адаптации к передвижению в саваннах, поросших высокими  травами, необходимостью охлаждения массивного черепа  и мозга или, что более вероятно, желанием освободить  руки, этот переход совершился за миллионы и миллионы  лет до того, как началось постепенное развитие и  увеличение объема их мозга. Когда, примерно 2,5 млн. лет  тому назад, произошло серьезное глобальное ухудшение  климата, поведение и физический облик наших предков  оказались вполне подготовленными к новому этапу эволюции.  Руки у наших предков были свободны, голова стала  крепкой и прохладной, а их разум, сообразительность и  готовность к сотрудничеству в освоении новых источников  пищи, включая мясо, оказались как нельзя более кстати.

Засушливый климат всего лишь сместил вектор гастрономических  пристрастий приматов, вынудив их уменьшить  долю растительной пищи в своем рационе. Вместо  того чтобы подражать крупным представителям семейства  кошачьих, отращивая, подобно им, огромные клыки и усиливая  и без того мощные челюсти, чтобы превратиться в  настоящих плотоядных, приматы сделали то, что уже не  раз делали в прошлом: прибегли к помощи мозга и рук.  Причем происходило это на фоне давних традиций приспособляемости  и социального взаимодействия. Новые  навыки поведения, связанные с быстрым развитием мозга  и появившиеся около 2,5 млн. лет назад, совпали с началом  плейстоценовой ледниковой эпохи. Этот новый комплекс  поведенческих навыков обладал громадным потенциалом,  позволившим справиться с массой неблагоприятных  климатических факторов. О том, что все эти факторы  были налицо около 2,5 млн. лет тому назад, прежде чем  появились первые люди, свидетельствует быстрый рост  мозга, имевший место не только у предка человека, но и у  его ближайшего сородича из рода Paranthropus.

Хотя по просторам африканских саванн примерно 2,5 млн.  лет тому назад продолжали бродить и другие виды мыслящих  приматов, в том числе — несколько видов рода Раranthropus,  нас интересуют исключительно представители  рода Homo, то есть древнейшие люди. Эти люди были  представителями новой концепции эволюции сразу в нескольких  отношениях: не только благодаря более крупному  объему мозга, смешанной диете и более мелким зубам,  но и благодаря способности усваивать адаптационные навыки,  включая изготовление первых каменных орудий  представителями самых древних видов человека.

Если в качестве отправной точки выбрать людей вида  Homo habilis, то Homo erectus можно считать видом, определившим  направление развития, чем-то вроде знаменитой  модели «Форд-Т» — родоначальницы нового класса.  Оказавшись типом даже более успешным, чем «Форд-Т»,  они занимали доминирующее положение на нашей планете  более полутора миллионов лет. Люди вида Homo erectus  с их суровыми, угрюмыми лицами, плоским носом и быстро  увеличивающимся объемом черепа очень напоминали  человека современного типа, можно сказать — с ног до головы.

Фото 2. Реконструкция головы Homo erectus. Эти люди с воинственным лицом и увеличенным объемом мозга покинули Африку, воспользовавшись первой предоставившейся возможностью, с успехом доминируя па планете на протяжении 2 млн лет.

Они использовали каменные орудия:  поначалу это были слегка подправленные камешки, а затем  — гораздо более сложные каменные топоры. Их африканский  предок, Homo ergaster, стал первым человеком, покинувшим  Африку примерно 1,95 млн. лет назад, чтобы  стать уже в Азии представителем вида Homo erectus. Люди  этого вида были ростом несколько меньше нас и быстро  расселились по необозримым просторам Средней Азии,  России, Индии, Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии,  всюду принося с собой навыки изготовления так называемых  орудий из мелкого камня. Существуют противоречивые  утверждения относительно того, что в ту же эпоху  продолжали существовать и их предшественники на генеалогическом древе человеческой эволюции — люди вида  Homo habilis. Однако куда более достоверны свидетельства  того, что представители всех будущих видов и ветвей  рода человеческого вышли из Африки в первый же промежуточный  период потепления между ледниковыми эпохами.

Люди вида Homo erectus занимали доминирующее положение  на нашей планете на протяжении примерно миллиона  лет до тех пор, пока новая ужасающая полоса ледниковых  периодов около 1 млн. лет тому назад не привела  к иссушению большинства территорий африканского  континента. В результате возникло новое, более приспособленное  семейство людей. Первым представителем этого  семейства в Африке был так называемый Homo rhodesiense.  Представители этого вида, не уступавшие нам в росте и  имевшие объем мозга около 1250 куб. см, использовали  более сложные каменные орудия так называемого ашолийского  типа, названного так по названию французской  деревни, в окрестностях которой были впервые найдены  образцы этого стиля. Орудия ашолийского типа включали  в себя крупные плоские камни, обтесанные с обеих сторон,  чтобы получился ручной топор с округлой (каплеобразной)  рубящей кромкой. Эти выходцы из Африки впервые  предприняли переселение в Европу и, возможно, в  Китай во время первого глобального потепления, наступившего  около полумиллиона лет тому назад, и принесли  с собой свою ашолийскую технологию.

Затем, примерно 350 тысяч лет назад, наступил очередной  суровый ледниковый период, в результате которого  около 300 тысяч лет назад на исторической сцене в Африке  появился новый вид. Одним он известен под своим архаическим  названием — Homo sapiens, другим — под названием  Homo helmei. Чтобы избежать путаницы, я в дальнейшем  буду использовать второе название (Homo helmei).  Представители этого вида, имевшие густые брови и такой  же рост, как и современные люди, а также несколько больший  объем мозга, составлявший у них около 1400 куб. см,  представляли собой нулевую, заключительную фазу увеличения  объема мозга. Как мы увидим в Главе 2, люди этого  типа тесно связаны с началом одной из важнейших революционных  эпох в технико-технологической области за  всю историю человечества, известной под названием Среднего  палеолита. Некоторые ученые в своих работах заходят  настолько далеко, что утверждают, что, если бы эти  густобровые создания появились на свет в современной  семье, они вполне вписались бы в наше общество.

Взглянув на долгий и протяженный путь после исхода  из Африки во время стабильного глобального потепления,  мы увидели бы, как представители Homo helmei примерно  250 тысяч лет назад расселяются по просторам Евразии.  Люди Homo helmei, вполне возможно, стали предками вида  Homo neanderthalensis — знаменитых неандертальцев,  живших в Европе и Азии (см. табл. 3) и, возможно, имевших  в ту эпоху ряд близких родственников в Индии и Китае.  Между тем семейство видов человека, к которому  принадлежали и наши предки, в те времена пока что оставалось  в Африке и имело целый ряд физических отличий  от своих двоюродных братьев-неандертальцев, обитавших  в Европе .

Что касается нашего вида, Homo sapiens, то он появился  более 170 тысяч лет назад. Его предком был некий вымерший  вид, общая численность которого с учетом всех ледниковых  периодов не превышала 10 тысяч особей. Хотя  Homo sapiens тоже совершил исход из Африки в район Леванта  во время следующей паузы между ледниковыми периодами,  наступившей около 120 тысяч лет тому назад,  данные генетических исследований свидетельствуют о  том, что его представители полностью вымерли там во  время следующего ледникового периода. (Левант — термин  несколько устаревший, но весьма уместный в данном  контексте. К Леванту относились современные Сирия, Ливан,  Израиль, Палестина и Иордания, то есть практически  весь Средиземноморский Ближний Восток, за исключением  Египта и Турции.) Когда люди современного типа примерно  70—80 тысяч лет назад начали активно расселяться  из Африки по всему остальному свету, в Евразии еще жили  представители других ветвей человека. Так, европейский  неандерталец и, вполне возможно, азиатский Homo erectus  еще жили каких-нибудь 30 тысяч лет назад, однако никаких  следов их генофонда в организме современного человека  не обнаружено.

Весьма показательно, что как неандертальцы, так и люди  современного типа, жившие еще до последнего ледникового  периода (примерно 20—30 тысяч лет тому назад),  имели значительно больший объем мозга, чем мозг современного  человека. Порой складывается впечатление,  что магический эффект увеличения объема мозга, присущий  ледниковым периодам, утратил свою чудодейственную  силу задолго до нашего рождения на ветви подвида  Homo helmei (рис. 0.2). Быть может, дальнейший рост объема  мозга начал представлять серьезную угрозу. Так или  иначе, но объем мозга сам по себе перестал играть роль  фактора, определяющего успех вида, и на первый план вышло  умение пользоваться мозгом. А это повлекло за собой  появление новых навыков и культурных инноваций.

После того как мы, люди, покинули просторы Африки,  несмотря на то что дальнейшее увеличение объема мозга  полностью прекратилось, климатические факторы продолжали  играть доминирующую роль в процессе расселения  человечества и появления все новых и новых изобретений  и открытий вплоть до нашего времени. Не будет преувеличением  сказать, что волны технических инноваций человечества,  распространявшиеся по просторам Евразии начиная примерно с 80 тысяч лет тому назад, были в большей  степени результатами стрессов и преодоления их,  чем новых биологических факторов, способствовавших  развитию человеческого биокомпьютера (мозга).

Рис 0.2

Так, например,  появление новых технических достижений и инноваций,  прослеживаемое археологами на протяжении  Раннего, Среднего и Позднего Верхнего палеолита, а также  мезолита и неолита, неизменно совпадало с катастрофическим  ростом влажности климата в Европе и миграциями  населения на все новые и новые территории. Эти  же факторы в Юго-Восточной Азии нашли свое выражение  в активном развитии техники строительства лодок и  судов и росте мореплавания, ставших ответом человечества  на затопление обширных земель континентального  шельфа в результате резкого подъема уровня моря.

Таким образом, быстрое увеличение объема мозга явилось  ключевым фактором, выделившим человека из всех  прочих прямоходящих приматов, живших на Земле около  2,5 млн. лет назад. С тех пор объем нашего мозга претерпел  ряд изменений и колебаний. Его увеличение не носило  стабильного характера, причем большая часть роста  объема мозга (в два раза) произошла еще у Homo erectus,  жившего около 2 млн. лет назад. Другими словами, самое  быстрое и радикальное увеличение и развитие мозга произошло  у наших предков примерно 1,5 млн. лет тому назад,  и с тех пор его темпы постепенно замедляются. Главный  парадокс заключается в том, что сегодня бурными  темпами идет накапливание все новых инноваций и поведенческих  навыков, приобретшее в последние годы взрывной  характер.

Решение парадокса — противопоставления быстрого роста  объема мозга в древности и культурно-технологического  взрыва, переживаемого человечеством сегодня, — заключается в том, что человеческая культура, образно говоря,  питает сама себя, чем и обусловлены все убыстряющиеся  темпы ее развития. Как мы вскоре убедимся, история эволюции  человеческой культуры — это отнюдь не виртуальная  копия биологического древа человечества, на котором  каждый последующий вид заметно прибавляет в разуме и  сообразительности, что сразу же находит свое выражение  в использовании все более сложных орудий. В отличие от  биологической эволюции, движущие силы создания все  новых и новых культурных достижений всегда развивались  совершенно иным путем, и хотя наш мозг давным-давно  перестал увеличиваться в объеме, наша культура  продолжает и продолжает развиваться. В основе революционных  изменений, переживаемых сегодня человечеством,  лежит совместная эволюция культуры и генофонда  человека. И хотя эта концепция выглядит достаточно простой,  она способна преодолеть все наши этнические и расовые  предрассудки.

Механизмы, посредством которых поведенческие инновации  или «новая культура» влияют на ход эволюции,  впервые были сформулированы американским физиологом  Марком Болдуином около ста лет тому назад.

Болдуин предложил особую, поведенчески обусловленную  интерпретацию взглядов Дарвина на различные проявления  эволюции. Интерпретация эта столь же проста,  как утверждение, будто длинная шея у жирафа появилась в  результате того, что его предкам приходилось поедать листья,  растущие на верхних ветвях деревьев и кустарников.  Болдуин утверждал, что гибкость моделей поведения и  способность к обучению могли усиливать и изменять само  действие механизмов естественного отбора. После того  как новые, самостоятельно обретенные или заимствованные  поведенческие навыки приводили к изменению среды  обитания или условий жизни конкретного сообщества  животных, естественный отбор мог отдавать предпочтение  генетически обусловленным факторам поведения и  физическим особенностям, благоприятствовавшим адаптации  к новым условиям. Этот достаточно простой аргумент,  известный как «коэволюция» или «генетическая  ассимиляция», позволяет избежать сползания к давно развенчанной  теории Ламарка о наследовании приобретенных  признаков, сохраняя при этом забытое, но куда более  здравое и впечатляющее ядро его идей.

Коэволюция свойственна отнюдь не только истории  развития нашего вида. Если погрузиться в толщу времени  и пройтись назад по ветвям древа жизни, нетрудно заметить,  что новые, целенаправленно развитые или, возможно,  случайно приобретенные навыки поведения часто  влекли за собой генетические изменения, которые определили  последующий ход развития специфических черт  внешнего облика, позволяющих использовать эти новые  навыки. Все дарвиновские земляные вьюрки происходят  от обыкновенных центрально-американских вьюрков, которые  на протяжении своей долгой истории опробовали  различные средства, позволяющие выжить и адаптироваться  к меняющимся условиям среды обитания на Галапагосских  островах. Впоследствии на основе этих изменений  появились различные виды вьюрков, лучше приспособленные  к выживанию благодаря усвоению этих новых  признаков.

Любопытно, что, подобно далеко отстоящим от нас  представителям генеалогического древа позвоночных, в  начале каждого поколения молодняк многих и многих видов  заново усваивает и воспринимает так называемые врожденные  навыки своих родителей. Так, мы знаем массу ситуаций,  свойственных высшим позвоночным, когда сами  родители принимают активное участие в обучении молодняка.  Таким образом, на самом деле эти новые «развитые»  особенности поведения передавались молодняку не через  гены, а посредством общения с родителями и другими  «учителями», то есть путем обучения. Впоследствии гены,  благоприятствующие закреплению новых навыков, начали  отбираться посредством биологической эволюции, позволяя  представителям формирующегося вида эффективнее  использовать эти факторы. Другими словами, гены и культурные  аспекты коэволюционировали.

Развитие культуры не обязательно тесно связано с генетической  наследственностью. На протяжении эволюции  большинства видов млекопитающих такое обучение элементам  «культуры» было строго ограничено членами данного  семейства или группы; в результате поведение представителей  данной группы оказывалось тесно связанным с  общностью генов. Однако необходимо подчеркнуть, что у  многих социальных животных (животных, образующих  стаи и имеющих иерархию) навыки выживания передавались  и при контактах с представителями других социальных  групп (стад, стай), которые далеко не всегда были  родственниками. Таким образом, на каком-то этапе за последние  несколько миллионов лет биологической эволюции  приматов эволюция культуры их общения достигла  определенной независимости от генетических кодов животных,  являющихся ее носителями. Прибегнув к аналогии,  можно сказать, что движущими факторами эволюции  скрипки в равной мере могли быть и гильдия мастеров,  делавших скрипки, и семейство мастеров, в котором секреты  ремесла передавались от отца к сыну.

О чем же все это говорит? Некоторые приобретенные,  а не врожденные культурные традиции имеют такую географическую  локальность, что их можно считать независимыми  от генетических связей.

Так, например, мы знаем, что японские макаки обычно  моют потаты (сладкий картофель) в море. Это — местная  культурная традиция, имеющая вполне конкретные исторические  и географические корни, традиция, передававшаяся  из поколения в поколение. Крайне маловероятно,  что подобные особенности поведения могут зависеть от  новых генетических факторов; однако, если следовать логике  этого тривиального примера, можно сказать, что, если бы практика мытья свежих потатов обеспечивала вполне  конкретные преимущества в выживании и именно  такие мытые потаты являлись основным источником питания  для данной местной популяции макак на протяжении  многих поколений, тогда естественный отбор случайных  генетических признаков у представителей этих будущих  поколений мог бы тем или иным путем закрепить  практику мытья свежих потатов. Это и было бы проявлением  коэволюции.

Особенно выразительно географическая локализация  приобретенных культурных навыков у высших приматов  прослеживается у шимпанзе. В стаях шимпанзе возникали  навыки создания примитивных орудий, носителями которых  были как члены некой небольшой группы, так и представители  соседних стай, не являющихся ее родственниками.  Подобные технические навыки приобретаются культурным  путем и не имеют генетической заданности и,  следовательно, не обязательно должны быть распространены  в других регионах. В определенный момент, возможно,  еще до появления гоминидов, культура перешагнула  через межвидовой барьер и стала достоянием различных  видов приматов. Однако эволюция культуры, образно говоря,  вступила в свой подростковый возраст задолго до  этого момента и имела к тому времени длительную предысторию,  развивавшуюся параллельно с генетической  эволюцией.

С точки зрения взглядов Болдуина, мы можем сделать  любопытное наблюдение и высказать прогноз. Прогноз  заключается в том, что, если сложное и многоуровневое  общение требует высокоразвитого мозга, это означает,  что появлению такого мозга должно было предшествовать  длительное и более примитивное общение. Наблюдение  же состоит в том, что возникновение письменности имело  место около 5000 лет тому назад, а нотная запись была  изобретена и вовсе гораздо позже, по историческим меркам  — совсем недавно. Эти две кодифицированных системы внеустного общения отражают два высших достижения  человеческого разума, однако нам и в голову не придет  утверждать, что для того, чтобы ими пользоваться,  должен появиться новый вид человека, имеющий особые  гены.

Наиболее существенное различие между людьми современного  типа и прочими животными связано именно с  большим мозгом, характерным для человека. Здесь необходимо  отметить несколько факторов. Действительно,  объем мозга очень важен, но это еще далеко не все. Большой  не обязательно означает более продуктивный. Так,  например, у свиней и кабанов мозг гораздо больше по  объему, чем у небольших хищных животных, например,  диких котов. Люди, которым в раннем детстве по медицинским  показаниям приходится удалять половину мозга,  обладают практически нормальным человеческим интеллектом,  хотя объем мозга у них не превышает 700 куб. см.  Очевидно, значительное место в развитии способностей  мозга принадлежит внутренним связям, и мы, люди, по  числу внутримозговых связей далеко превосходим любых  млекопитающих. Как же они возникли?

Как правило, более крупное тело нуждается в большем  по объему мозге. Грубо говоря, это обусловлено тем, что  для контроля за более крупными органами и мускулами,  составляющими крупное туловище, требуется более внушительный  объем мозга или как минимум значительно  больше внимания, уделяемого управлению всей этой глыбой  мускулов. Подобная взаимосвязь между объемом мозга  и пропорциями тела, хотя она и является прогнозируемой  у большинства млекопитающих, не носит характера прямой  зависимости. Если бы подобная зависимость имела  место, то мыши, например, обладали бы куда меньшим — в  пропорциональном отношении — мозгом, чем тот, который  мы видим у них. У высших млекопитающих эта взаимосвязь  становится еще менее прямолинейной, так как соотношение  размеров тела и мозга у них искажено сразу по  многим направлениям. К примеру, приматы во взрослом  возрасте обладают пропорционально большим объемом  мозга, чем любые другие млекопитающие, поскольку скорость  роста их тела, начиная с самого раннего возраста,  существенно ниже абсолютной скорости роста мозга.

У людей билогические часы взросления мозга идут значительно  медленнее, чем у приматов. Как известно, у всех  млекопитающих рост мозга прекращается еще до того, как  все функциональные факторы тела взрослого животного  достигнут полного развития. Человек отличается от всех  прочих приматов тем, что его биологические часы предусматривают  развитие мозга значительно дольше, чем этого  можно было бы ожидать исходя из пропорций тела, как  это имеет место у приматов. В результате продолжительной  пренатальной и детской стадий развития мозг у человека  на этих этапах достигает объема около 1000 куб. см,  что примерно соответствует объему мозга вымершего вида  Gigantopithecus .

Другой несложный пример различий, контролируемых  генами и присущих человеку, состоит в том, что отделы  мозга, расположенные в задней части черепа человеческого  эмбриона на ранних этапах его развития, в итоге вырастают  сравнительно более крупными, чем у других приматов. Именно этим объясняется тот факт, что у взрослых  людей непропорционально велики мозжечок и кора  головного мозга. Между тем известно, что именно эти два  отдела мозга отвечают за координацию движений и высшую  нервную деятельность. Генетические изменения, лежавшие  некогда в основе этих важнейших факторов, по  всей вероятности, были достаточно просты и касались нескольких  генов, отвечающих за рост и развитие. В результате относительные различия в объеме разных отделов  мозга приобрели выраженный характер.

Все эти эффекты искажения пропорций генетически  запрограммированы и «включаются» в человеческом эмбрионе  на ранней стадии его развития, еще до того, как  возникают и формируются большинство связей между  клетками мозга. Увеличение объема коры головного мозга  влечет за собой создание гораздо большей по объему  нервной ткани, чем это необходимо для решения повседневных  бытовых потребностей и обеспечения нормальной  жизнедеятельности организма. Другими словами, у человека  (и в значительно меньшей степени — у высших  приматов) формируется огромный резерв объема коры  головного мозга, не играющий никакой роли для нужд повседневной  жизни.

Если у эмбриона чрезмерное разрастание коры головного  мозга происходит задолго до формирования взаимосвязей  между различными отделами мозга, как это может  повлиять на качество таких связей у человека в будущем?  Ответ будет следующим: когда нервные клетки далеких  друг от друга отделов мозга начинают прорастать друг в  друга, при дальнейшем развитии эмбриона объем мозга  играет важную роль в интенсивности и количестве таких  связей, формирующихся как внутри самой коры головного  мозга, так и вне ее, с остальными отделами головного и  спинного мозга. Возникающее в итоге чрезмерное разрастание  связей в коре головного мозга можно охарактеризовать  как весьма влиятельное «министерство без портфеля»,  которое в самом буквальном смысле всюду имеет хорошие  связи и агентов влияния во всех ветвях исполнительной  власти.

Необычно большое число внутрикорковых связей, в  частности, предопределяет нетривиальное поведение,  творческую одаренность и ассоциативное мышление. Увеличение  же числа внешних связей коры головного мозга  дает нам возможность непосредственно контролировать  движение ядер клеток в стволе мозга, ответственном за  речь. Раньше эти ядра контролировались подкоркой, так  сказать, на режиме автопилота. И все это — результат «перенастройки» какой-нибудь полудюжины генов-регуляторов.

Большая часть подобной «гипертрофии» произошла задолго  до того, как мы, люди, появились на исторической  сцене. Простое сравнение объема мозга и размеров тела у  древнейших людей показывает, что по мере эволюции вида  Homo erectus эти изменения привели к невиданному  развитию мозга. Итак, зная, что буквально считанные генетические  изменения привели к громадному расширению  функционального потенциала человеческого мозга, мы  вправе вернуться к вопросу о том, какие же невиданные  прежде изменения навыков поведения запустили 2,5 млн.  лет тому назад процесс быстрого роста мозга?

Видный физиолог Робин Данбар из Ливерпульского университета,  сторонник эволюционной теории развития,  высказал утверждение, что животные с относительно  крупным мозгом способны помнить большое число особей  в рамках социальной структуры своего вида и соответствующим  образом общаться с ними. По его мнению,  существами, обладающими теоретически наибольшей «социальной  емкостью памяти», являются люди.

По сравнению с другими видами животных мы, люди,  можем выделить и запомнить в общей сложности более  300 человек — объектов для общения, причем эта способность  присуща как людям современного типа, так и неандертальцам.  На основе моего личного опыта должен признать,  что хотя в школьные годы я, вероятно, знал в лицо  более тысячи человек, эта цифра не идет ни в какое сравнение  с числом людей, с которыми я сегодня поддерживаю  регулярные контакты. Если перенести этот пример в  более привычный контекст, надо сказать, что существуют  вполне конкретные ограничения по уровню плотности  населения, которое способна прокормить определенная  площадь саванны. Исследования охотников-собирателей  племени кунг в Южной Африке показали, что количество  членов семейных групп в среднем составляло несколько  десятков, а максимальное число жителей поселения в засушливый  сезон не превышало сорока человек. Понятно,  что социальные отношения в крупных общинах могут  иметь более сложный характер, чем в малочисленных.

Клайв Гэмбл, видный специалист по истории палеолита  из Саутгемптонского университета, утверждает, что наши  предки (а впоследствии и наши общественные группы)  образовывали группы самой разной численности, выполнявшие  различные функции. Так, в составе группы ближайших  родственников, по большей части состоявшей из  ядра семьи, насчитывалось не более пяти человек; численность  более крупной и эффективной в функциональном  отношении группы не превышала двадцати членов, и, наконец,  наиболее многочисленная семейно-родственная  община, члены которой не столь уверенно узнавали друг  друга в лицо, могла насчитывать от 100 до 400 человек. Реальные  возможности обмена навыками и материальными  ценностями могли существовать лишь в двух первых группах,  тогда как в третьей подобные действия уже были  средством извлечения выгоды. Таким образом, эту третью  группу саму по себе нельзя считать примером общительности,  способствующей развитию мозга.

В то время как способность запоминать и узнавать в  лицо большое число сородичей вполне может ассоциироваться  с крупным мозгом, трудно допустить, что подобный  эффект коллективизма мог послужить источником все новых  и новых прорывов в развитии человеческого мозга за  последние 2,5 млн. лет, особенно если контакты в рамкам  коллектива сводились в основном к ухаживанию посредством  вычесывания друг у друга из шерсти блох и вшей да  обмена любезными гримасами. Время, которое приходилось  тратить на более серьезное дело — поиски пищи, поневоле  сводило подобные контакты к минимуму.

Робин Данбар и Лесли Эйэлло установили, что в этом  контексте наиболее доступным средством ухаживания в  социуме первоначально были язык, речь, хотя та же  речь служила и средством обмена информацией. Действительно,  большинство из нас тратят значительную часть  своего времени на общение в рамках социума. И все же  мне трудно согласиться с утверждением, что дар речи —  этот уникальный дар, которым наделены только мы, люди,  — использовался в первую очередь как средство ухаживания  и установления сексуальных контактов, нежели  средство повышения эффективности общения (на охоте,  при поисках пищи) и обучения наших отпрысков посредством  сообщения им практической информации. Из робких  собирателей, бродивших по просторам африканских  саванн, род человеческий превратился в одного из наиболее  грозных хищников, и произошло это задолго до того,  как предки людей современного типа покинули Африку.

Я предлагаю взглянуть на этот вопрос с другой точки  зрения. Мне кажется, что именно дар речи был тем уникальным  навыком, обладателями которого 2,5 млн. лет тому  назад стали родственные виды Homo и Paranthropus,  что и позволило им в самом тесном сотрудничестве друг с  другом выжить во время засушливых циклов плейстоценовой  ледниковой эпохи и тем самым обеспечить дальнейший  рост и развитие мозга. Согласно сформулированной  Болдуином теории коэволюции в результате «появления  новых навыков, предшествующих адаптационным физическим  изменениям», представители обоих видов должны  были обладать некой исходной формой языка. Трудно  возразить что-либо конкретное против того, что этот символический  кодифицированный язык, а также его сложный  синтаксис и те возможности для широкого общения,  которые он открывал, способствовали быстрому развитию  сообразительности и интеллекта. Проще говоря, вполне  вероятно, что еще более 2,5 млн. лет назад мы обладали  способностью общаться при помощи неких знаков, что  это способствовало увеличению объема нашего мозга и  что наш мозг рост и развивался до некоего порогового  уровня, пока мы, совсем как малыш Слоненок из сказки  Киплинга, у которого нос превратился в хобот, внезапно  не обнаружили, что можем разговаривать друг с другом.

Нет никаких сомнений, что общение между особями в той  или иной форме возникло у животных в глубокой древности.  Наиболее сложной и развитой формой общения у животных,  бесспорно, являются вокативные, или голосовые,  сигналы, необходимость издавать которые обусловила ряд  физических изменений в организме человека. Вокативная  речь имеет массу преимуществ по сравнению с простейшим  языком жестов, не говоря уже о способности обмениваться  сложными и даже отвлеченными идеями. Так, благодаря  речи мы можем общаться в абсолютной темноте,  пробираясь сквозь чащу леса и не видя человека, с которым  говорим. Переходя на другой язык, нам гораздо проще  скрыть свои истинные намерения, солгать и даже обвести  вокруг пальца незнакомых людей. Дети начинают  говорить заведомую ложь примерно в возрасте четырех  лет. Некоторые ученые полагают, что склонность мужчин  шутить в обществе женщин, заставляя последних то и дело  смеяться, тоже могла быть в древности элементом сексуального  отбора. Впрочем, язык, как и все прочие составляющие  культуры, как бы заново создается и внутренне  возрождается в сознании каждого ребенка, еще только  учащегося говорить.

Мы, современные люди, по праву отделяем себя от всех  прочих видов наших ближайших сородичей в животном  мире — приматов, живущих сегодня на Земле. К сожалению,  мы никак не можем отказаться от сравнений качественного  характера. Подобно тому, как мы склонны подчеркивать  религиозные и этнические различия у представителей  своего собственного вида, мы пытаемся выделить  и сформулировать те факторы, которые отличают нас от  приматов, чтобы определить рамки понятий «мы/не мы».  Крайним выражением подобных претензий на исключительность  и различия между современными расами можно  считать термин унтерменш (нем. букв. «недочеловек» или  «человек низшей расы»), использовавшийся нацистами  применительно к народам, которые они подвергали преследованиям  и истреблению.

Мы убедили себя в том, что обладаем неисчислимыми  интеллектуальными и манипулятивными навыками, которые,  словно частокол, отделяют нас от всех прочих представителей  животного мира. Всякий, кто пытается заглянуть  сквозь этот частокол, неизбежно навлекает на себя  упреки в «антропоморфизме». Тем не менее примерно с  начала XX в. наш ближайший сородич в животном царстве,  шимпанзе, привлекает к себе все более пристальное  внимание исследователей, что позволяет извлекать из этого  частокола предрассудков колышек за колышком. Однако  устаревшие мифы об уникальности навыков человека  отмирают с большой неохотой.

Прежде бытовало убеждение, будто люди были единственными  существами, умевшими пользоваться орудиями.  Когда эта идея утратила былой авторитет, предрассудки,  лежавшие в ее основе, были перетолкованы в том смысле,  что люди — это единственные существа, способные совершенствовать  орудия труда и охоты. А когда была отвергнута  и эта версия, нам пришлось утешаться тем, что только  мы, люди, способны совершать изобретения и открытия  и делать орудия. Но шимпанзе вновь опровергли и  этот миф.

Большинство приводимых здесь фактов заимствованы  из исследований Вольфганга Кёлера, проведенных в начале  1920-х гг. в колонии шимпанзе на острове Тенерифе.  Кёлер, психолог по образованию, пошел гораздо дальше  простой демонстрации того, что шимпанзе способны решить  эту проблему. Ему удалось весьма элегантно доказать,  что шимпанзе способны мыслить не только рационально,  но и абстрактно. К сожалению, в те годы нашлось  мало ученых, способных по достоинству оценить  результаты этих экспериментов. И потребовалось лишь  невероятное терпение Джейн Гудолл и других исследователей,  чтобы рассеять старые предрассудки ученых и широкой  публики в отношении выводов Кёлера. Это произошло  уже в конце XX в.

Одним из самых удивительных открытий второй половины  XX в. явилось получение убедительных доказательств  того, что шимпанзе, представители неговорящих видов  приматов, отделившиеся от наших предков на древе эволюции  более 5 млн. лет назад, обладают потенциальной  способностью говорить, находящейся в стадии формирования.  Многих шимпанзе удавалось обучить общаться с  человеком. Еще более поразительно, что они способны  легко усваивать приобретенные навыки и использовать их  в общении друг с другом посредством символического кодифицированного  языка. Но самой яркой звездой этой истории  по праву считается бонобо по кличке Канзи (бонобо  — ближайшие сородичи шимпанзе, а некоторые черты  их поведения скорее напоминают людей). Канзи научился  общаться с окружающими при помощи сложного языка  кодифицированных сигналов. Кроме того, он без труда  научился понимать разговорный английский и даже правильно  интерпретировать его синтаксис. Уровень его успехов  отчасти был обусловлен тем, что он был бонобо  (оказывается, бонобо в генетическом отношении ближе к  человеку, чем другие виды шимпанзе), однако не исключено,  что они были усвоены им в раннем детстве от своей  приемной матери-шимпанзе, уроки «обучения» у которой  он использовал с максимальной пользой. Эта самка шимпанзе,  в свою очередь, была объектом обучения языковому  общению и во взрослом возрасте пыталась освоить эти  новые символы. Как известно, шимпанзе обладают способностью  к абстрактному, символическому и рациональному  (предметному) мышлению, а также могут совершать так  называемые символические выводы и символические манипуляции,  хотя вполне понятно, что в этих действиях  они далеко уступают нам, людям. И тем не менее это — вопрос  уровня развития. Что же касается языка, речи, то  шимпанзе испытывают явные трудности, связанные с отсутствием  вокативного (голосового) контроля, и либо недооценивают,  либо вообще не понимают важности расширения  средств невербального (неречевого) общения.

Удивительно, но лингвисты до сих пор упорно игнорируют  важность выводов этих экспериментов. Чтобы понять  причины этого упорства, мы должны признать дихотомический  характер современных теорий происхождения  речи и мышления. Начиная с середины XVIII в. в этой  области параллельно сосуществуют две линии аргументов.  Первая из них, в которой язык рассматривается как некое  изобретение, была предложена еще в XVIII в. Этьеном Бонно  де Кондильяком, философом эпохи Просвещения. Он  утверждал, что разговорная речь развилась на основе языка  жестов (langage d'action) и что обе эти системы представляли  собой изобретения, возникшие первоначально  на основе простейших ассоциаций. Точка зрения Кондильяка  поддерживает концепцию культурной эволюции,  и основные ее постулаты, естественно, в несколько модифицированном  виде прослеживаются и в учении дарвинизма,  и в трудах мыслителя середины XX в. Рональда Энглефилда,  а в наши дни — в работах новозеландского физиолога  Майкла Корбаллиса и ряда других ученых. Эта  теория рассматривает язык жестов как систему, первоначально  возникшую среди приматов, а затем получившую  название конвенциональной или кодифицированной по  мере эволюции самих навыков. Впоследствии вербальные  сигналы, некоторые из которых присутствуют во «врожденном» арсенале приматов, выделились в отдельную  группу, и на их основе была выработана сознательно организованная  кодифицированная система общения. Эволюционные  факторы способствовали развитию специального  голосового аппарата и отдела мозга, расположенного  рядом с отделом, отвечающим за язык жестов. Этот речевой  центр часто называют подмозолистым полем (обонятельным  полем Брока).

Другая точка зрения на корни зарождения языка, преобладающая  в наши дни, носит почти креационистский характер  в своем отрицании процесса эволюционного развития.  Согласно ей, язык или, точнее говоря, произносимое  слово рассматривается как некий феномен, внезапно появившийся  от 35 до 50 тысяч лет тому назад в качестве своего  рода Большого взрыва.

По мнению Ноама Хомски, а впоследствии и Стивена  Линкера, способность произносить слова и пользоваться  синтаксисом была заложена в нашем мозге на генетическом  уровне в качестве особого центра или органа речи.  Эта точка зрения на язык вполне соотносима с давней  идеей о том, что логическое или рациональное мышление  неким образом зависит от речи, слов. Эта концепция восходит  к учению Платона; она была весьма модной среди  интеллектуалов XIX в., таких, как Якоб Гримм («Животные  не говорят, потому что они не способны мыслить») и Макс  Мюллер («Язык — это наш Рубикон, и никому из дикарей  не дано преодолеть его», а также «Без речи не может быть  разума, а без разума нет речи»).

Креационистский постулат о резком качественном прорыве  в мышлении человека получил дальнейшее развитие  в современной интерпретации памятников искусства эпохи  Верхнего палеолита в Европе. Резные фигурки и наскальные  рисунки на сводах пещер, созданные, согласно  принятой датировке, более 30 тысяч лет назад, с этой точки  зрения можно рассматривать как первое наглядное сочетание  символического и абстрактного мышления, а также  языка. Однако зрелая сложность древнейших наскальных  рисунков в пещере Шове на юге Франции опровергает  эту точку зрения. В любом случае подобная европоцентрическая  интерпретация игнорирует бесспорные свидетельства  того, что жители другого полушария, австралийцы,  создавали свои наскальные рисунки в ту же эпоху, к  которой принято относить древнейшие произведения жителей  Европы. Поэтому было бы абсурдом утверждать, что  и австралийцы, и обитатели других частей света обладали  первыми навыками речи и живописи благодаря общению  с европейцами. У нас, как сможет убедиться читатель этой  книги, есть все основания полагать, что общий африканский  прапредок современного человека уже владел навыками  речи, изобразительного искусства и символической  передачи мыслей задолго до того, как будущие родоначальники  человеческих рас около 80 тысяч лет тому назад  покинули просторы Африки.

Другая проблема, связанная с креационистской теорией,  или уподоблением внезапного появления уникальных  способностей у человека Большому взрыву, заключается в  том, что существуют вполне реальные доказательства того,  что неандертальцы имели практически такое же строение  голосовых органов, как и мы. Для голосового аппарата неандертальцев  были характерны наличие такой же подъязычной  кости, увеличенного грудного (торакального) отдела  спинного мозга и увеличенная щель для подъязычного  нерва. Согласно гипотезе Болдуина, эти атрибуты указывают,  что предок неандертальцев (как и наш собственный  предок), Homo heidelbergensis, еще свыше 500 тысяч лет  тому назад обладал даром членораздельной речи. Поскольку Homo heidelbergensis также имел увеличенную  щель для подъязычного нерва и некоторые другие важнейшие  анатомические элементы голосового аппарата, вполне  возможно, что сказанное можно отнести и к более  древнему виду — Homo erectus, у которого обнаружены  признаки асимметрично развитого мозга. Последний фактор  считается исключительно важным для возникновения  феномена языка. По мнению некоторых антропологов, в  останках черепов вида Homo habilis обнаружена зона, напоминающая  подмозолистое поле Брока. Это подтверждает  точку зрения о том, что процесс целенаправленного  увеличения объема мозга, необходимого для возникновения  речи, начался еще более 2 млн. лет тому назад.

Эти анатомические факторы уводят нас в тьму времен,  к первым людям и поразительному увеличению объема  мозга у видов Homo и Paranthropus. И если вообще право  мерно говорить о большом взрыве среди примитивных  гоминидов, то он мог произойти только тогда.

Тим Кроу, профессор психиатрии из Оксфордского  университета, утверждает, что можно проследить черты  двух тесно связанных мутаций Y-хромосомы, происшедших  через некоторое время после разделения ветвей шимпанзе  и человека. Есть основания полагать, что одна или  даже обе этих мутации могли быть связаны с церебральной  асимметрией и, возможно, возникновением языка.  А если это так, то мы вправе предположить, что первая из  этих мутаций Y-хромосомы произошла у общего предка  Homo и Paranthropus, а вторая — у Homo erectus, поскольку  именно у представителей этого вида обнаружены первые  признаки церебральной асимметрии.

Новейшие исследования в области нейрофизиологии с  использованием целого ряда современных технологий,  включая прямое сканирование, еще более ослабили позиции  биологического детерминизма во взгляде на возникновение  и эволюцию мышления и языка. Сегодня мы знаем,  что синтаксис различных типов языка связан с разными отделами мозга. Дело в том, что синтаксис языка не  является чем-то врожденным. Он осознается маленькими  детьми, которые, по сравнению со взрослыми, изучающими  незнакомый язык, обладают куда большей гибкостью и  способностью подсознательно улавливать правильный  смысл синтаксических построений. Люди — далеко не  единственные существа, пережившие критический период  в процессе развития после того, как они усвоили первые  навыки языка. Тот же феномен можно наблюдать не только  у приматов, но и у разного рода «поющих» животных,  будь то птицы или киты. Сложные, часто совершенно уникальные  «песни», исполняемые этими животными в поздние  годы жизни, воспринимаются ими в процессе обучения  в раннем детстве, интерпретируются на свой лад и сохраняются  в памяти. Более того, результаты исследований  показывают, что речевой центр отнюдь не обязательно ограничивается  каким-то одним или несколькими отделами  мозга.

Эти нейрофизиологические исследования позволили  предложить альтернативу теории эволюции языка, выдвинутой  Хомски.

Такая альтернативная теория включает в себя идеи  Кондильяка, Энглефилда и Корбаллиса. Согласно ей, разговорный  язык, как и навыки изготовления орудий, был  изобретен единственно и только приматами, что способствовало  быстрой эволюции их мозга и голосового аппарата.  Однако, будучи изобретением культурного плана,  язык начал жить собственной жизнью за пределами нашего  тела, в рамках обособленных сообществ — носителей  речевой культуры. Уникальное сочетание лексических и  синтаксических составляющих языка, такого, например,  как французский, является культурным достоянием всего  франкофонного сообщества, а вовсе не результатом некоего  биологического аспекта, связанного с принадлежностью  к французской нации. Любой язык и его синтаксис,  передаваясь от поколения к поколению, постоянно адаптируется к новым реалиям и еще только формирующемуся  сознанию каждого нового поколения молодежи, которая  учится говорить на нем.

Таким образом, из всего многообразия интеллектуальных  и практических навыков, выделенных философами  в качестве решающего отличия человека от шимпанзе,  единственный, сохранившийся с глубокой древности, —  это, бесспорно, человеческая речь. Да, разумеется, между  интеллектуальными способностями современных людей и  наших далеких предков существует громадная количественная  разница, однако интеллект человека достиг того  невиданного расцвета, который произошел около 35 тысяч  лет тому назад у европейцев, живших в эпоху Верхнего  палеолита, далеко не сразу и не на пустом месте. Для  этого ему потребовалось пройти длительный — более  4 млн. лет — процесс эволюции. За последние 2 млн. лет  предки людей эволюционировали от прямоходящих приматов,  научившись активнее пользоваться мозгом, но в  этом им помогала коэволюция речи и языка, способствовавшая  развитию объема мозга. И, подобно гибкому и  удобному хоботу малыша Слоненка из притчи Киплинга,  резко расширившийся диапазон возможностей нашего  мозга с точки зрения манипулирования символическими  представлениями и понятиями позволил нам перейти к  решению множества сложных задач помимо речи. Тот  факт, что мы способны рассуждать о происхождении и  устройстве Вселенной, и даже начинаем изучать ее просторы,  свидетельствует о том, что гибкость нашего интеллекта  и его открытость к восприятию новых идей практически  безграничны.

Как мы уже знаем, циклы сильнейших засух, поражавших  всю Африку, чередовавшиеся с периодами оледенения,  около 2 млн. лет тому назад способствовали увеличению  объема мозга человека. То же самое наблюдалось и у  нашего ближайшего сородича — вида Paranthropus, но никак  не коснулось крупных обезьян, путешествовавших по  просторам саванн. Это свидетельствует о том, что уже в ту  эпоху существовали некие навыки поведения, присущие  только этим видам гоминидов (человекообразных приматов).  У целого ряда ученых возникла тенденция рассматривать  быстрое увеличение объема мозга как особенность,  появившуюся у человека совсем недавно, но если обратиться  к реальным фактам, придется признать, что дело  обстояло как раз наоборот. Наиболее быстрый пропорциональный  рост объема мозга имел место в период от 2  до 1 млн. лет тому назад. К моменту же появления на исторической  сцене человека современного типа увеличение  объема мозга резко замедлилось. Зато имел место любопытный  парадокс: взрывной рост поведенческих навыков,  число которых нарастало в геометрической прогрессии. 

И тогда, вместо того чтобы признать очевидный факт,  что человеческая культура питает сама себя, создавая и регулируя  темпы собственного развития, многие антропологи,  археологи и лингвисты выдвинули предположение,  будто в развитии и функционировании нашего мозга за  последние 100 тысяч лет произошел некий «генетический»  сбой, в результате которого якобы появился новый тип человеческого  мозга, обладающего новыми возможностями.  Некоторые пошли еще дальше, утверждая, что наиболее  вероятным кандидатом на роль этой новой и уникальной  способности следует считать именно язык. На мой  взгляд, в этих утверждениях сквозит какая-то извращенная,  совершенно не дарвинистская логика. Сложная кодифицированная  коммуникативная система, или «язык», —  это, вне всякого сомнения, важный и во многом уникальный  элемент поведения. Насколько же проще и примитивнее  был тот язык, благодаря которому наши предки стали  выделяться из всех прочих крупных приматов, обитавших  в саванне, и который 2,5 млн. лет назад дал первичный импульс  эволюции нашего мозга... Тот самый язык, благодаря  которому они могли лучше понимать друг друга и более  эффективно приспосабливаться к нарастанию неблагоприятных  климатических факторов...

Я уже касался темы генетики, которая занимает в этой  книге достаточно видное место. Основную часть ранней  истории человечества за последние 2,5 млн. лет можно реконструировать  благодаря объединению выводов исследований  ископаемых костных останков и изучения климатических  периодов. Все виды человека, кроме одного, вымерли,  причем некоторые из них — очень давно, поэтому  в данном исследовании мы не учитываем их гены. Это не  означает, что генетика не в силах поведать нам ничего существенного  о темных эпохах эволюции человечества,  предшествовавших выходу на арену истории людей современного  типа.

В 1970-е годы некоторые генетики начали применять  сырые иммунологические средства для замеров аналогий  уровня содержания протеина у представителей разных видов  и установили, что человек и шимпанзе являются даже  более близкими сородичами, чем это считалось прежде.  Это заявление в свое время было встречено в штыки, но  затем, когда методы сравнительного исследования переключились  с иммунологии на демонстрацию базового генетического  сходства, а затем и на замеры конкретных генетических  различий, их авторы были оправданы и реабилитированы.  В ученой среде созрело понимание того,  что мы, люди, гораздо ближе к шимпанзе, чем к другим  крупным приматам — гориллам и орангутангам, с которыми  пути наших предков на генеалогическом древе разошлись  немногим более 5 млн. лет назад.

Было бы несправедливо утверждать, что мы, люди, вообще  не унаследовали никаких генов от исчезнувших видов  гоминидов. Наоборот, большинство генов в наших  клетках как раз унаследовано нами от вымерших видов гоминидов  и приматов. Некоторые гены человека встречаются  в останках некоторых видов приматов, вымерших задолго  до нашего появления на Земле. Не так давно ученые  выделили слабые фрагментарные следы митохондриевой  ДНК в целом ряде костей неандертальца, и сегодня они  практически в состоянии ответить на главный вопрос: в  каком именно родстве мы с ними находимся и присутствуют  ли хотя бы некоторые их гены в клетках людей современного  типа?

Впрочем, в этой книге нас в первую очередь интересует  подлинная революция в понимании генетической предыстории  человечества за последние 200 тысяч лет. Новые  открытия в области генетики вторглись в ту туманную и  неизученную сферу, в которой прежде доминирующее положение  занимали маловыразительные коллекции каменных  орудий из Европы и Африки да немногочисленные  фрагменты скелетов, плохо поддающихся датировке. Прежде  чем обратиться к детальном рассмотрению следов генов,  на мой взгляд, будет небесполезно познакомиться с  некоторыми идеями, связанными с генетической наследственностью  и ее принципами. Эти концепции по большей  части достаточно просты и связаны с нашими расхожими  представлениями о наследственности, однако их нередко  истолковывают в превратном свете, что объясняется  либо сознательным обманом, либо тем, что они изложены  на невразумительном «научном» жаргоне.

Идея генетической наследственности знакома людям с тех  пор, как им удалось одомашнить целый ряд видов диких  животных и растений. Скотоводы издревле предпринимали  целенаправленные попытки устранять в стаде такие  нежелательные признаки, как чрезмерный рост или агрессивность  поведения. Селекция зерновых культур осуществлялась путем отбора наиболее крупнозерных и урожайных  сортов. Однако большая часть так называемых фермерских  навыков была основаны на ошибочных посылках,  хотя последние и носили функциональный и практичный  характер. Интерес к выяснению точных механизмов и законов,  определяющих работу факторов наследственности,  резко возрос в середине XIX в. после выхода в свет фундаментального  труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов», однако по сути понимание принципов наследственности,  изложенное Дарвином, оказалось немногим более  глубоким, чем у его предшественников. Зато другой его современник,  австрийский священник и ботаник Грегор Иоганн  Мендель, живший в XIX в., впервые сформулировал  логические принципы осмысления того, каким образом  осуществляется наследственная передача тех или иных наследственных  признаков. Его выводы были основаны на  обширных математических расчетах принципов наследования  цвета и формы гороха.

В принципе Мендель показал, что для передачи любых  физических особенностей, или признаков, например, цвета  цветков, любое растение гороха использует два гена  (правда, он использовал здесь другой термин), которые и  определяют выраженность или интенсивность признака.  Вариативность преобладания тех или иных генов и обусловливает проявление признаков у растения. В процессе  полового размножения каждое из растений-родителей  способно передать своему потомству только один из этих  генов. Таким образом, растение наследует от каждого из своих родителей сложную смесь признаков, и комбинированный эффект этих двух генов и определяет физические  признаки очередного поколения. Поскольку любой из родителей может иметь функциональные гены различных  типов, например, наследовать разное число лепестков применительно к каждой паре генов, но реально объектом  произвольного выбора может стать только один из них,  пропорциональные доли различных типов потомства в своей совокупности составляют картину, которую можно  уверенно прогнозировать, зная признаки, которыми обладает  каждое из растений-родителей.

Таким путем Мендель сумел показать, что наследование признаков осуществляется путем передачи дискретных наборов  информации. И вариативность потомства определяется точным, но произвольным смешением этих наборов, или генов, в каждой особи, будь то растение или человек.

Мендель приложил немало труда, отбирая наиболее  простые, универсальные и легко распознаваемые признаки  и изучая их на индивидуальном уровне. На деле же выраженность  некоторых физических признаков определяется, мягко говоря, не одним геном, и поскольку мы являемся  достаточно сложными организмами, в наших клетках насчитывается около 30 тысяч пар функционирующих генов.  Таким образом, заметные невооруженным глазом различия между единокровными отпрысками одной и той же  семьи являются не результатом некоего сбоя в процессе  наследования, а возникают в связи с тем, что в процессе  полового размножения принимает участие большое число  генов, образующих произвольные сочетания. А поскольку  число генов и тем более их комбинаций крайне велико,  это создает невероятно широкий потенциал для вариантов. Наоборот, удивительное сходство близнецов показывает, насколько точной может оказаться трансформация  наследственности в физической оболочке. Выдающимся  достижением таких ученых, как Уотсон, Крик и Розалинда  Франклин, стал осуществленный ими перенос постулатов  открытия Менделя в область биохимии, или молекулярной  биологии, как сегодня принято называть эту сферу биохимии.

«Мы все — производные наших генов». Секретные ключи к  этому эдуардовскому трюизму сформулировали и перенесли  на простые листы картона двое ученых-первооткрывателей  — Джим Уотсон и Фрэнсис Крик. Произошло это в  1953 г.. Их «ключи» представляли собой диаграммы четырех  химических соединений (базовых нуклеотидов),  уникальные взаимосвязи между которыми, зафиксированные  на двойной спирали дезоксирибонуклеиновой кислоты  (ДНК), заключают в себе кодированный ключ ко всему  живому на Земле. Эти картонные ключи позволили раскрыть  секрет механизма, соединяющего постулаты Менделя  с теорией эволюции путем естественного отбора, сформулированной  Дарвином в его знаменитом труде «О происхождении  видов». Уотсону и Крику удалось с исчерпывающей  точностью объяснить, каким образом тысячи уникальных  свойств, варьирующихся у разных особей, передаются  из поколения в поколение. Короче говоря, это открытие  явилось едва ли не самым выдающимся достижением биологической  мысли в XX в.

В каждой из клеток нашего тела присутствует невероятно  длинная спираль ДНК. Она состоит из генов. Спираль  эта хранит, воспроизводит и копирует все индивидуальные  свойства нашего организма — нашу генетическую наследственность.  Спираль ДНК хранит коды протеинов  (белков) — этих строительных кирпичиков, из которых  состоит наше тело. Коды каждого из белков «записаны» посредством различных сочетаний четырех химических  соединений, так называемых базовых нуклеотидов (обозначаемых  буквами A, G, С и Т), которые подают все указания,  связанные со строительством нашего тела. Мы наследуем  ДНК каждого из наших родителей, и поскольку и от  того и от другого мы получаем уникальные сочетания генов,  каждый из нас обладает спиралью ДНК слегка видоизмененной,  или, лучше сказать, уникальной формы. Наша  собственная ДНК — это как бы отпечаток пальца, но только  на молекулярном уровне.

При половом размножении ДНК родителей копируется  и передается эмбриону в равных пропорциях. Важно понимать,  что, хотя большая часть ДНК каждого из родителей  при воспроизводстве передается потомкам по отдельности,  небольшие фрагменты генов каждого из них в каждом  поколении перемещаются и перемешиваются друг с  другом. Однако подобное смешение — это отнюдь не произвольное  массовое смешение генов, постулированное  Менделем, а крохотные взаимопереходы, дублирование,  выбросы и обмен между материнской и отцовской составляющими  ДНК их ребенка. Это явление обозначается специальным  техническим термином — рекомбинация. К счастью  для исследователей ДНК, существуют два небольших  участка нашей ДНК, которые никогда не подвергаются рекомбинации.  По фрагментам спирали ДНК, не подвергшимся  рекомбинации, гораздо удобнее изучать признаки  вида в далеком прошлом, поскольку информация, заключенная  в ней, не претерпевает искажений при передаче от  поколения к поколению. Эти два фрагмента спирали ДНК  получили название митохондриевой ДНК и нерекомбинированной  части Y-хромосомы.

Было бы не совсем правильно утверждать, что ровно половину  нашей ДНК мы получаем от своего отца, а вторую,  точно такую же половину, — от матери. Дело в том, что существует  крошечный фрагмент ДНК, который передается  только по материнской линии. Это так называемая митохондриевая  ДНК, поскольку она содержит уникальный  круглый виток в небольших трубкообразных «пакетах»,  так называемых митохондриях, которые функционируют  как своего рода батарейки в цитоплазме клеток. Некоторые  специалисты по молекулярной биологии утверждают,  что в древнейшую эпоху развития жизни на Земле митохондрия  представляла собой отдельную, независимую  особь со своей собственной спиралью ДНК и обладала  секретом выработки громадных масс энергии. Впоследствии  митохондрии проникли в простейшие одноклеточные  организмы и навсегда остались в них, размножаясь, как  дрожжи, посредством бинарного деления клеток. Особи  мужского пола, хотя они получают и используют митохондриевую  ДНК своей матери, не способны передавать ее  своему потомству. Мужская сперма имеет свои собственные  митохондрии, помогающие ей проделать длительный  путь от вагины до яйцеклетки, однако в процессе проникновения  в яйцеклетку мужские митохондрии разрушаются  и гибнут. Образно говоря, мужчина подобен воину, вынужденному  оставить оружие у входа в вечность.

Таким образом, каждый из нас наследует митохондриевую  ДНК своей матери, которая унаследовала свою митохондриевую  ДНК от своей матери, и так далее, на протяжении  бесчисленного ряда поколений, вплоть до Евы. Отсюда  и популярное название митохондриевой ДНК — «ген  Евы». Таким образом, каждый человек, живущий сегодня  на Земле, унаследовал свою митохондриевую ДНК от одной-единственной прапрапрабабки, жившей на Земле примерно 200 тысяч лет назад. Эта митохондриевая ДНК  представляет собой уникальный момент стабильности  среди зыбких песков наследственности ДНК. Однако если  все хромосомы Евы, существующие сегодня в мире, были  бы абсолютно точной копией генов ДНК Евы, то и все их  носители были бы совершенно одинаковыми двойниками.  Это было бы поистине чудом и в то же время означало бы,  что митохондриевая ДНК не способна передать нам информацию  об истории нашей собственной эволюции. Хотя  осознание того факта, что родословную всех женщин  на свете можно проследить в ретроспективе вплоть до их  общего предка — праматери Евы, само по себе выглядит  впечатляющим, это не позволяет сколько-нибудь подробно  проследить генеалогические линии ее дочерей. Для  этого нам необходим более широкий спектр вариантов.

Итак, самое время поговорить о мутациях ДНК. Когда  мы наследуем от своей матери митохондриевую ДНК  (мтДНК), иногда в ней бывает запечатлено случайное изменение  или мутация в одном или нескольких «знаках»  кода мтДНК — примерно одна мутация на каждую тысячу  поколений. Этот новый знак, так называемая точечная  мутация, будет передаваться через всех последующих дочерей  женщины, у которой она возникла. И хотя новая мутация  — явление крайне редкое в пределах генеалогической  линии одной семьи, общая вероятность мутаций  увеличивается прямо пропорционально числу матерей,  имеющих дочерей. Таким образом, в следующем поколении  у одного миллиона матерей может быть уже более тысячи  дочерей с новой генетической мутацией, причем каждая  из них будет в чем-то отличаться от остальных. Вот  почему, даже если у всех нас 10 тысяч лет тому назад был  общий предок по женской линии, все мы обладаем генетическим  кодом, содержащим пусть небольшие, но вполне  реальные отличия от окружающих.

За период примерно 200 тысяч лет ряд крошечных случайных  мутаций, постоянно аккумулировавшихся в различных  молекулах мтДНК человека, был рассеян дочерями  Евы практически по всему свету. Это означает, что в родословных  каждого из нас по женской линии вплоть до Евы  можно найти от семи до пятнадцати таких мутаций. Таким  образом, мутации представляют собой нечто вроде сводных  досье нашей генеалогии по женской линии за всю историю  существования рода человеческого. Основная задача  ДНК — передать свою точную копию следующим поколениям.  Поэтому мы можем использовать такие мутации  для реконструкции генеалогического древа мтДНК, поскольку  каждая новая мутация мтДНК в яйцеклетке потенциальной  матери будет с неуклонной точностью передана  всем ее потомкам по женской линии. Таким образом, каждая  женская родословная линия определяется как древними,  так и сравнительно новыми генными мутациями. В результате  этого, зная все возможные комбинации мутаций у  женщин во всем мире, мы можем с достаточной уверенностью  реконструировать генеалогическое древо по женской  линии вплоть до праматери Евы

Хотя набросать на обороте конверта генеалогическое  древо и изобразить на нем пару-другую последних мутаций  — дело, мягко говоря, нетрудное, эта проблема приобретает  куда более сложный характер, если речь идет о составлении  генеалогического древа всего рода человеческого  со многими тысячами всевозможных комбинаций  мутаций. Поэтому сегодня для создания такой реконструкции  используются мощные компьютеры. Анализируя код  ДНК в генетических пробах современных людей и сопоставляя  полученные данные с результатами анализа изменений  этого кода за многие и многие поколения, биологи  могут проследить, как накапливались эти изменения со времен древнейших предков человека. Поскольку мы наследуем  мтДНК только по материнской линии, именно эта  линия наследственности и представляет собой объективную  картину женской половины генеалогического древа  рода человеческого.

Сегодня мы можем не только воссоздать это древо, но и,  учитывая географические координаты мест, где были взяты  те или иные пробы, установить, где именно произошли те  или иные мутации: в Европе, Азии или, скажем, Африке. Более  того, поскольку такие изменения происходят с хотя и  произвольной, но все же поддающейся статистическому  анализу частотой, мы можем хотя бы приблизительно определить  и время, когда произошли подобные мутации. Таким  образом, начиная с конца 1990-х годов для нас, исследователей,  стали доступны такие вещи, о которых антропологи  недавнего прошлого могли лишь мечтать.

Например, мы можем проследить направления и маршруты  миграций людей современного типа по всей планете.  Оказывается, наиболее древнее из известных изменений  мтДНК имело место в Африке примерно 150—190 тысяч  лет тому назад. Затем, уже в Азии, около 60—80 тысяч  лет тому назад стали происходить все новые и новые мутации  (рис. 0.3). Это свидетельствует о том, что люди современного  типа впервые появились в Африке, а некоторые  племена более 80 тысяч лет назад совершили так называемый  исход из Африки.

Важно понимать, что в связи с более чем случайной  природой индивидуальных мутаций такая датировка носит  приблизительный характер. В 1990-е годы было опробовано  на практике несколько математических моделей  датировки миграций древнейших людей, и эти испытания  показали весьма различный уровень достоверности таких  моделей. Но лишь один из них, появившийся в 1996 г. и  позволяющий датировать каждую из ветвей генетического  древа по среднему числу мутаций у женщин данной ветви, выдержал испытание временем, и поэтому в этой  книге я использую в основном его.

Рис. 0.3

Подобно фрагментам мтДНК, находящимся в ядре наших  клеток и передаваемых только по материнской линии, существует  набор генов, связанных с ядром клеток, который  передается только по мужской линии. Это так называемая  Y-хромосома, то есть хромосома-индикатор мужского пола.  За исключением небольшого сегмента, Y-хромосома не  играет никакой роли в произвольном обмене ДНК с другими  хромосомами. Это означает, что, подобно мтДНК, нерекомбинированная  часть Y-хромосомы (HPчY) остается  неизменяемой из поколения в поколение и по ней можно  проследить эволюцию человека вплоть до нашего древнейшего  предка по мужской линии.

Y-хромосома стала использоваться для реконструкции  генеалогического древа значительно позже, чем мтДНК,  ибо она создает ряд серьезных трудностей при датировке  и определении возраста. Однако если эти проблемы будут  решены, методика HPчY может оказаться куда более продуктивной  с точки зрения определения времени и места  мутаций, чем мтДНК, причем это касается как недавнего,  так и весьма отдаленного прошлого. Это объясняется тем,  что HPчY гораздо крупнее, чем мтДНК, и, следовательно,  обладает большим потенциалом для изменений на генетическом  уровне.

И тем не менее Y-хромосомы уже оказывают существенную помощь в составлении генетической линии, параллельной линии мтДНК. В основных географических  пунктах Y-хромосомы служат подтверждением информации мтДНК: они указывают, что общий предок всех людей  современного типа жил в Африке, а более поздний предок  всех неафриканских народов — в Азии.

Кроме того, поскольку поведение мужчин в целом ряде  ключевых аспектов отличается от поведения женщин, история,  рассказанная генами Адама, вносит в общее повествование  немало интересных деталей. Одно из основных  различий заключается в том, что число детей у них варьируется  в куда более широком диапазоне, чем у женщин. У  некоторых мужчин количество детей на порядок больше,  чем у большинства остальных. Что касается женщин, то  число отпрысков у них значительно стабильнее и имеет  меньший разброс. Главным следствием этого является тот  факт, что мужские наследственные линии угасают гораздо  быстрее, чем родословные женщин, ибо обычно сохраняется  лишь генетическая линия мужчины-лидера, мужчины-победителя.

Наконец, последний аспект метода генетического отслеживания:  очень важно отличать этот новый подход к  генетическому отслеживанию истории бытования молекул  на древе ДНК, известный под названием филогеографии  (буквально — «древесная география») от математического  изучения истории всего рода человеческого, которое используется  уже на протяжении многих десятилетий и известно  под названием классической генетики. Эти две  научные дисциплины основаны на одних и тех же принципах  менделевского учения о биологии, но имеют совершенно  разные цели и используют разные допущения, и  различие между ними во многом объясняется ошибочным  пониманием или противоречивостью интерпретации.  Простейший способ объяснения этих противоречий заключается  в том, что филогеография — это дисциплина,  изучающая древнейшую историю индивидуальных молекул  ДНК, тогда как классическая генетика изучает доисторическую  эпоху развития самого человечества. Однако необходимо  иметь в виду, что каждая этническая группа  является носителем многочисленных и многообразных  вариантов конкретной молекулы ДНК, каждый из которых  имеет свою собственную историю и происхождение. Хотя два этих подхода к изучению доисторической эпохи эволюции  человечества по определению не могут быть идентичными,  их объединяет общая цель — стремление проследить  пути миграции различных ветвей человечества.  И оказывается, что отследить эволюцию отдельных молекул,  присутствующих в нашем теле, гораздо легче, чем попытаться  проследить направления миграции целых этнических  групп.

В этой книге я поочередно рассматриваю материнские и  отцовские кланы, наследственные линии генов, родословные,  генетические группы и ветви, и даже макрогруппы.  Однако в основе всех этих понятий лежат во многом  идентичные вещи: члены макрогруппы носителей определенных  генных типов часто имеют общего предка (обычно  это можно установить путем отслеживания мтДНК или  Y-хромосомы). Численность такой группы до некоторой  степени носит произвольный характер и зависит от того,  где именно расположено основание данной ветви на генетическом  древе. Существует фактор, сразу же бросающийся  в глаза при изучении генетического древа: это — отсутствие  четкой единообразной системы терминологии для  описания этих ветвей. В частности, что касается Y-хромосомы,  то каждый новый научный труд выдвигает новую  систему наименований и обозначений, основанную на  всевозможных доморощенных определениях генов-маркеров,  сложившихся в различных научно-исследовательских  лабораториях. Это весьма затрудняет прямые сопоставления  результатов различных исследований и подвергает  серьезному испытанию память читателей. Сам же объект  изучения, генетическое древо, практически идентичен в  разных лабораториях. Не так давно была опубликована  сводная система наименований для Y-хромосомы; в этой  системе для описания основных ветвей генетического  древа используются буквы от А до R. В таблицах и иллюстрациях,  представленных в этой книге, я стремился как  можно шире пользоваться этими обозначениям. Однако  проблема здесь заключается в том, что эти восемнадцать  букв и их расположение на генетическом древе довольно  сложно удержать в памяти, по крайней мере — для меня.  Мне трудно свыкнуться с тем, что это — всего лишь буквы.

К счастью, нашей памяти часто помогают такие факторы,  как контекст и ассоциации. По этой и только по этой  причине я решил обозначить основные ветви этого древа,  которые я упоминаю наиболее часто, именами. Некоторые  из этих имен носят региональный характер, например,  ветвь Китая и Юго-Восточной Азии я обозначил как Хо  (по имени знаменитого китайского флотоводца Чжэн Хо  и выдающегося деятеля национально-освободительного  движения Вьетнама Хо Ши-мина). Названия других ветвей  связаны с именами библейских персонажей: например,  Адам (родоначальник всех народов, вышедших из Африки)  и три ветви его потомков: Каин, Авель и Сиф (см. Приложения  1 и 2). Еще раз подчеркиваю, что в этих именах  не следует искать какого-то глубокого смысла: это — всего  лишь подсказки.

Несколько проще обстоит дело с мтДНК. Многие научные  лаборатории еще на достаточно раннем этапе исследований  договорились попытаться использовать единую  систему обозначений. (Быть может, все дело в том, что в  этом процессе участвовало меньше тестостерона!) Так,  например, существуют две неафриканские генетические  линии, происходящие от единой линии выходцев из Африки,  — L3. По согласованной системе названия этих неафриканских  линий — «N» и «М» . Так вот, одной из них,  относящейся к региону Южной Аравии, я дал имя Насрин,  а другой, связанной с Индийским субконтинентом, — имя  Манью.