Итак, они продолжали свое медленное восхождение. Нормандский геркулес лишь немного ссутулился под новой ношей, но продолжал идти тем же размеренным шагом. Громоздкую палицу ему пришлось бросить. Он оставил себе только мушкет и мешок с провизией на плече. Молодая женщина сидела у него на спине, обеими руками держась за его шею. Устав, она прислонялась лбом к массивному затылку своего носильщика, он чувствовал запах ее волос. Это и было самым трудным испытанием. Для Колена Патюреля оно оказалось тяжелее усталости, нестерпимее бесконечного однообразного движения под холодным оком луны, что глядело на пустынный пейзаж, отбрасывая двугорбую тень на пепельную поверхность скал. Нести ее, чувствовать этот нежный и изнуряющий вес, прикованный к нему, ощущать ее бедра под своими руками…

Анжелика ненавидела себя за тяготы, доставляемые спутнику. Оттого, что он нес ее на своем мощном хребте так бережно, словно маленького ребенка. На самом же деле сильные плечи Колена Патюреля за двенадцать лет каторги привыкли и не к таким тяжестям. Известный своей силой, он подвергался чудовищным испытаниям. Его мускулы и сердце обрели необыкновенную выносливость. И теперь он шел только чуть медленнее да чуть более хриплым стало его дыхание, раздававшееся в тишине ночи в бескрайнем белом пространстве, озаренном бледным светом луны.

Анжелику потрясла призрачная красота пейзажа, проплывающего перед глазами. Слишком много ночей она провела, поглощенная единственной целью: не позволить себе отстать. Теперь же она наконец заметила глубокую синеву неба, золотистый блеск звезд. То было небо с восточной миниатюры; выведенные тонкой кистью, проступили серебристые контуры дальних гор слева и лента на дне лощины.

Сегодня она еще раз избежала смерти. Кровь в жилах снова победно пела: «Я жива! Жива!»

Видимо, на какое-то время она задремала, так как небо вдруг стало ярко-розовым. Колен Патюрель все шел своим медленным размеренным шагом. Анжелику вдруг охватил такой внезапный прилив нежности, что она чуть не поцеловала этот задубевший затылок. Он был так близко к ее губам.

– Колен, – взмолилась она, – о, я вас прошу, остановитесь, отдохните! Вы, должно быть, совсем измучились…

Он молча повиновался ей, опустил на землю и сел поодаль, упершись лбом в колени. Она видела, как широкие плечи ходят ходуном от учащенного дыхания.

«Это слишком, – думала она. – Такое не под силу даже человеку с его выносливостью…» Если бы она могла идти хотя бы потихоньку! Она чувствовала себя отдохнувшей и полной отваги. Но как только попыталась ступить на больную ногу, стреляющая острая боль заставила понять, что она рискует всерьез растревожить рану. Она все же дотащилась до мешка с провизией, достала горсть фиников и сухого инжира и отнесла их Колену Патюрелю вместе с бурдюком с водой.

Нормандец поднял голову. Лицо осунулось, взгляд блуждал. Он смотрел на еду и, казалось, не видел ее.

– Оставь это, – сказал он сурово. – Не трать время.

– Господи, Колен, как вы измучены! И все из-за меня. Мне так жаль…

– Оставь это, – повторил он почти свирепо, тряхнув своей шевелюрой викинга, как раздраженный лев. Потом добавил мягче:

– Не унывай! Час сна – и все в порядке.

Он тяжело уронил голову на колени. Она отошла в сторону и, поев немного сухих фруктов, прилегла отдохнуть. Воздух был свеж. На много лье окрест не было человеческого жилья, никаких следов присутствия людей. Как это было прекрасно!

От нечего делать она еще поспала, а когда открыла глаза, Колен Патюрель возвращался с охоты с олененком на плечах.

– Колен, вы сумасшедший! – вскричала Анжелика. – Вы же наверняка падаете от усталости…

Нормандец пожал плечами.

– За кого ты меня принимаешь, малышка? За такого же воробышка, как ты?

Он был мрачно настроен и даже, казалось, избегал смотреть на нее.

Анжелика забеспокоилась. Ей пришло в голову, что он, может статься, скрывает от нее какую-то новую опасность.

– Мавры могут нас обнаружить, Колен?

– Не думаю. Но для верности мы разведем костер в низине.

Нога Анжелики заживала так быстро, что она уже смогла, хоть и не без предосторожностей, спуститься к ручью.

Там им в последний раз встретился хищник. Они заметили его слишком поздно. Это была львица, настороженно притаившаяся на другом берегу ручья в позе большой кошки. Ей хватило бы одного прыжка, чтобы настигнуть их.

Колен Патюрель замер, как каменная статуя. Пристально глядя на львицу, он тихим размеренным голосом заговорил с ней. Несколько мгновений спустя озадаченное животное стало медленно отступать. Его глаза еще раз-другой сверкнули в зарослях, затем колыхание травы обозначило путь отступления.

Нормандец перевел дух. То был вздох, способный заставить завертеться все мельницы Голландии. Он порывисто обнял Анжелику за плечи и прижал к себе.

– Держу пари – небо за нас! Что произошло в мозгу этого зверя, почему он оставил нас в покое?

– Вы говорили с ним по-арабски. Что вы сказали?

– Разве ж я знаю? Я даже не отдавал себе отчета, на каком языке говорю. Просто мне показалось, что надо попробовать договориться с ней. Вдруг поймет?.. Вот с мавром это было бы невозможно, – прибавил он, задумчиво покачав головой. – И потом, я недурно ладил с львами Мекнеса.

– Я помню, – сказала Анжелика, пытаясь рассмеяться, – они еще не захотели вас съесть…

Он вгляделся в побледневшее до неузнаваемости лицо женщины.

– А ты умница: даже не вскрикнула. И не шевельнулась… Это здорово, подружка!

Румянец постепенно возвращался на щеки Анжелики. Рука Колена Патюреля, все еще лежавшая на ее плечах, была такой надежной защитой. Его объятия она ощущала как источник силы. Подняв глаза, она доверчиво улыбнулась ему.

– Рядом с вами я ничего не боюсь.

Нормандец стиснул зубы, его лицо снова помрачнело.

– Не будем здесь задерживаться, – проворчал он. – Нечего дразнить судьбу. Пойдем дальше.

Они наполнили бурдюки водой из ручья и отыскали углубление в скалах, подальше от берега, чтобы развести огонь. Но на сей раз трапеза лишь утолила голод, не принеся удовольствия. Молчание было тягостным. Озабоченный Колен Патюрель сидел насупившись. Анжелика, оставив тщетные попытки нарушить это угрюмое безмолвие, чувствовала необъяснимое мучительное смущение. Что с ним? Почему он так мрачен и обеспокоен? Сердится, что из-за нее они продвигаются так медленно? Какую опасность он предчувствует, что побуждает его бродить вокруг их лагеря, что значат эти быстрые взгляды, которые он украдкой кидает на нее из-под своих густых светлых бровей?

Вечерний ветер коснулся их своим бархатным крылом. Зашло солнце, на землю легли голубоватые холодные тени, темная нежная пастель окрасила горы, небо и долины. В наступившей темноте Анжелика обратила свое бледное встревоженное лицо к Колену Патюрелю.

– Я… Мне кажется, я могла бы идти этой ночью, – сказала она.

Он качнул головой.

– Нет, малышка, еще нельзя. Да ты не беспокойся. Я буду тебя нести.

Страшная печаль слышалась в его голосе. Анжелике хотелось расплакаться, взмолиться: «О Колен, что происходит? Мы оба идем навстречу смерти?» Она сумела сдержаться, но, устроившись на его спине и обвив руками мощную шею, уже не наслаждалась покоем, как в прошлую ночь. Она слышала близкое дыхание мужчины, глухое биение его сердца и вспоминала жаркий шепот любовников, когда-то затихавших от страсти на ее груди. Тогда казалось, будто она несла их в своих хрупких объятиях, а теперь в овладевающей ею дремоте, прильнув лицом к мускулистой шее Колена, Анжелика чувствовала, как давит на него своей всепобеждающей женственностью.

Дыхание гор настигло их, почти ледяное, наполненное волнующими запахами. Роскошные и загадочные, они напоминали о другой жизни, полной красоты и изысканности.

Когда взошло солнце, перед ними открылась кедровая роща на склоне горы. Длинные ветви кедров создавали подобие уютного шатра вокруг коротких мощных стволов. В их тени росла короткая травка и белели изящные звездочки цветов. Каждый вздох ветра был наполнен запахом леса.

Колен Патюрель перешел через бурлящий поток, поднялся на противоположный берег и обнаружил отверстие небольшого грота, устланного белоснежным песком.

– Остановимся здесь, – сказал он. – Похоже, зверей поблизости нет. Можно рискнуть разжечь костер.

Он говорил хпипло, выталкивая слова сквозь зубы. Может быть, от усталости?..

Анжелика с беспокойством следила за ним. Что-то странное творилось с ним, и она не могла больше этого переносить, не узнав причины. Может быть, он болен? Почувствовал, что это серьезно? Ей никогда не приходило в голову, что и с ним может случиться что-либо подобное. Это было бы ужасно. Но она его не бросит! Она будет ухаживать за ним, вдохнет в него жизнь, как он это сделал дли нее.

Колен уклонился от немого вопроса огромных зеленых глаз, пристально смотрящих на него.

– Пойду спать, – бросил он коротко и вышел. Анжелика вздохнула. Однако место было очаровательное, все здесь располагало к мечтам. Лишь бы за всей этой дикой прелестью не скрывалась какая-нибудь западня!

Она разложила скудные запасы: сухой инжир, кусочки зажаренной накануне дичи. Бурдюки были пусты, но в двух шагах журчал ручей. Она спустилась к нему без особых трудностей, но поминутно оглядываясь, так как на этот раз вовремя вспомнила об осторожности. Но ничего подозрительного не было. Лишь несколько птиц с пестрым оперением прыгали на берегу.

Анжелика наполнила бурдюки, затем тщательно вымылась холодной водой. Кровь прилила к коже. Склонясь к поверхности спокойного заливчика, она увидела себя в нем, как в зеркале, и чуть не вскрикнула от удивления. Белокурой женщине, что смотрела на нее на фоне синего неба, можно было дать лет двадцать.

Черты лица стали тоньше, у глаз, увеличенных темными кругами и привыкших всматриваться в даль, появилось новое выражение. Абрис губ без грима, потрескавшихся и бледных, казалось, принадлежал не женщине, перенесшей горькие испытания, а неискушенной девушке. Резкий ветер, беспощадное солнце, полное забвение всякого кокетства и даже ужас, что так долго угнетал ее, придали ее лицу, красота которого прежде была подчеркнута всеми ухищрениями искусства, девичье выражение. Конечно, цвет кожи был ужасен: смуглый, как у цыганки; зато волосы, по контрасту, напоминали цветом песок под лунным светом. Худобу ее хрупкого тела скрывал шерстяной бурнус. С распущенными волосами и босыми ногами она была похожа на дикарку.

Она сняла повязку с ноги. Рана оказалась чистой, а вот шрам, похоже, будет очень уродлив. «Ну и пусть», – философски рассуждала Анжелика, снова перевязав ногу. Ведь только что, купаясь, она так радостно чувствовала стройность своего тела, видела свои точеные резвые ноги, потерявшие лишнюю полноту, нажитую в гареме. В общем-то, она счастливо отделалась.

Взглянув еще раз в импровизированное зеркало, Анжелика улыбнулась себе.

– По-моему, я еще вполне прилично выгляжу! – сказала она птицам, которые смотрели на нее без страха.

Поднимаясь по склону, она беззаботно напевала, но вдруг смолкла: на траве среди белых цветков она увидела Колена Патюреля. Он лежал неподвижно, положив руку под голову. Беспокойство, которое он внушал ей в последние дни, тут же вернулось, и Анжелика крадучись приблизилась, чтобы понаблюдать за ним. Нормандец спал. Его бурнус распахнулся, и видна была широкая волосатая грудь. Она вздымалась от мощного ровного дыхания.

Нет, он не болен. Теплый оттенок прокаленной солнцем кожи, спокойный рот, принявший во сне несколько высокомерное выражение, да и вся его поза, исполненная отдохновения, – лицо, чуть повернутое к сгибу руки, поднятое колено, – все говорило, что он в полном здравии и набирается сил после изнурительной работы. Рассматривая его, уснувшего под кедрами, Анжелика подумала, что он похож на Адама. Столько первобытного совершенства было в этом огромном мощном теле; в этом простом мужике, бродячем браконьере, поборнике справедливости, пастыре своего народа.

Анжелика опустилась на колени, почувствовав, что ее тянет к нему. Ветер шевелил на его лбу прядь волос, она осторожно отвела ее рукой.

Колен Патюрель открыл глаза. Его взгляд, остановившийся на ней, был до того странным, что она инстинктивно отпрянула. Казалось, нормандец с трудом приходит в себя.

– Что случилось? – пробормотал он хрипло. – Мавры?

– Нет, все тихо. Я смотрела, как вы спите… Ох, Колен, не надо глядеть так пристально! – вдруг вскрикнула она. – Вы меня пугаете. Что с вами в последнее время? Что произошло? Если нам угрожает опасность, скажите мне об этом. Я способна разделить ваши заботы, но я не могу терпеть вашу… да, именно вашу злобу! Можно подумать, что в иные минуты вы меня презираете… или даже ненавидите… За что? Неужели за то, что меня ужалила змея и это задерживает нас? Вы всегда были таким великодушным! Я думала… Колен, ради всего святого, если я в чем-то провинилась перед вами, скажите об этом прямо, а то я больше не вынесу… Если вы меня возненавидели, что со мной станется?..

На ресницах Анжелики повисли слезы. Потерять единственного, последнего друга! Это испытание казалось ей самым страшным из всех, что выпали на ее долю.

Вскочив на ноги, он рассматривал ее так бесстрастно, что можно было подумать, будто он не слышал ее слов. Этот испытующий взгляд был так тяжел, что она вдруг пожалела мекнесских пленников, которых, случалось, судил их предводитель. Должно быть, эти бедняги чувствовали себя прескверно.

– Хочешь знать, в чем твоя вина? – произнес он наконец. – Да просто в том, что ты женщина. – Его брови нахмурились, глаза потемнели, черные зрачки глядели жестко и недобро. – Я ведь не святой, моя красавица. Ты бы очень ошиблась, воображая это. Я моряк, бывший флибустьер. Убивать, грабить, работать как вол, менять порты и девок – вот моя жизнь. Я даже в плену не изменил своим вкусам. Женщины всегда были мне нужны, и я брал тех, что подвертывались под руку. Не очень-то приходилось выбирать. Бывало, Мулей Исмаил, как вздумает меня наградить, присылал одну из своих негритянок. Удачные находки случались редко. Вообще, по правде сказать, за эти двенадцать лет было многовато поста и воздержания. Когда после всего этого вдруг приходится жить бок о бок с женщиной… – он оживился, подавляя смущение гневом. – …Как ты не можешь понять? Ты что, не жила до того, как угодила в лапы Мулею Исмаилу? Взгляд у тебя вон какой смелый – можно подумать, что ты всякие виды видала… А нет бы сообразить, каково мне жить день и ночь рядом с женщиной… И какой женщиной…

Он прикрыл веками глаза. Его грубая физиономия вдруг осветилась наивным восторгом.

– …Самой пригожей, какую я когда-либо видел!

Помолчав, он продолжал вполголоса, словно говорил сам с собой:

– …Твои глаза, как бездонное море… И смотрят они на меня, и о чем-то умоляют… Твоя рука в моей руке, твой запах, твоя улыбка… Добро бы я хоть не знал, как ты сделана! Но я тебя видел… Когда тебя привязали к колонне и черные демоны подходили к тебе с раскаленными щипцами… И однажды ночью, когда ты купалась в водопаде, я видел тебя снова… А теперь еще нужно тащить тебя на спине. – Тут он опять дал волю ярости. – Нет, черт подери, это непереносимо!.. Искушения святого Антония по сравнению с этим просто чушь. Иной раз так припрет, что лучше уж быть вздернутым на дыбу или распятым на кресте, и пусть бы стервятники летали вокруг и щелкали своими погаными клювами… А ты еще спрашиваешь, с чего это я бешусь!

Он потряс сжатыми кулаками, призывая небо в свидетели своих мучений. Затем, бормоча проклятия, большими шагами удалился в пещеру.

Этот взрыв страсти удивил Анжелику. «Ну, если все дело в этом», – с облегчением подумала она. Улыбка коснулась ее губ. Она огляделась. Легкий ветерок шевелил густую листву кедров, распространяя волны их возбуждающего благоухания. Волосы Анжелики нежно касались ее щек, ласкали плечи, полуобнаженные под соскользнувшим бурнусом.

Только что в воде ручья она увидела себя такой, какой видел ее Колен Патюрель: позолоченный солнцем утонченный овал лица, огромные, загадочно светящиеся глаза. Она вспомнила, как ей хотелось прижать губы к затылку мужчины, как безумно тянуло прильнуть к теплой широкой груди, прячась от страхов, обступавших ее всякий раз, когда в этих диких местах приходила ночь. То были первые неосознанные проявления более глубокого желания, дремавшего в ее плоти. Она так долго не хотела будить его, но теперь, когда Колен высказался напрямик, вечный порыв затрепетал в ней, как птица. В отдохнувших членах быстрей побежала кровь. Жизнь… Она сорвала белый цветок гор, прекрасный и недолговечный, и поднесла его к губам.

Грудь ее вздымалась. Она дышала глубоко и счастливо. Проклятый страх отступил далеко. Небо было чистым, воздух – кристально прозрачным и ароматным. Казалось, в целом мире нет никого, кроме них двоих. Анжелика встала. Ступая босыми ногами по мягкой траве, она побежала к пещере.

Колен Патюрель стоял у входа, опершись о скалу. Сложив руки на груди, он созерцал пожелтевшие дали и бледно-зеленые подножия гор, хотя его мысли явно были заняты другим и вся фигура выражала замешательство человека, размышляющего, как выпутаться из нелепого положения, в которое он имел глупость попасть.

Он не услышал ее шагов, и она остановилась, глядя на него с нежностью. «Милый Колен! Смелое сердце! Непокоренный и скромный… Какой же он большой и широкоплечий… Своими руками мне никогда не обхватить его…»

Она встала рядом, но он заметил ее, лишь когда она прикоснулась щекой к его руке.

Вздрогнув, он резко отшатнулся:

– Стало быть, до тебя не дошло, что я тебе только что объяснил, малышка?

– проронил он.

– Я думаю, что дошло, – прошептала она.

Ее руки потянулись к груди Колена Патюреля, к его широким плечам. Он снова отпрянул и сделался пунцовым.

– Ну нет, только не это!… Ты не поняла. Нет, я у тебя ничего не просил. Моя маленькая, бедняжка… О чем ты подумала?

Он взял обе ее ладони в свои, чтобы удержать на расстоянии. Только бы она не дотронулась до него! Если он почувствует это ласковое прикосновение, он поддастся искушению, потеряет голову…

– … Что это ты выдумала? Разве же я, столько труда положивший, чтобы ты ни о чем не догадалась… Да я вовек бы рта не раскрыл. И ты бы ничего не узнала, если бы сама меня не подстерегла… Когда разбудила ото сна, полного мечты о тебе… Забудь мои слова… Я и так уж до черта зол на себя… Ну, я понимаю… Ты узнала, что такое рабство женщин, а это не менее страшно, чем рабство мужчин. Ты никому не продана, тебе незачем поневоле переходить от хозяина к хозяину. Речи быть не может, чтоб я стал еще одним, взявшим тебя силой!

Глаза Анжелики засияли. Руки Колена Патюреля передали ей его тепло, а грубое лицо преобразилось от сильного волнения и растерянности. Она никогда не замечала, что его губы так сочны и свежи в обрамлении белокурой бороды. Разумеется, он достаточно силен, чтобы удержать ее на расстоянии. Но он не знал магической силы женского взгляда. И она прижалась к его груди.

– Маленькая моя, – шептал он, – уйди… Я всего лишь мужчина.

– А я, – отвечала она, трепеща и смеясь, – я всего лишь женщина… О Колен, милый Колен, мы вынесли столько ужасных испытаний! Наверное, это послано нам в утешение…

И она прижалась лбом к его груди, чего смутно желала все дни изнурительного путешествия. Она пьянела от его силы, от запаха мужского тела, которым наконец позволила себе наслаждаться, нежно прикасаясь к его крепкой, здоровой коже.

Нормандец принял это немое признание, как дерево – молнию; со стоном, потрясшим все его существо. Он не мог более противиться. Безмерное изумление овладело им. В этом создании, слишком гордом, как он иногда думал, и слишком умном для него, но самой судьбой посланном ему в спутницы для жестокой их одиссеи, он не чаял найти обыкновенную женщину, покорную и жаждущую ласки подобно тем, что в портах вешались на шею красивому парню с белокурой бородой.

Прильнув к нему, она не могла не заметить охватившую его страсть и отвечала на нее едва заметным, еще робким от стыдливости движением своего соблазнительного тела, над которым уже теряла власть, без слов призывая возлюбленного тем чуть слышным голубиным воркованием, что порой свойственно женщинам, чье дыхание стеснено нахлынувшим желанием. Растерявшись, Колен приподнял ее, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Возможно ли такое? – прошептал он. Вместо ответа она опустила голову ему на плечо.

Тогда, весь трепеща, он взял ее на руки и понес в глубь пещеры, словно боялся увидеть при свете дня свое ослепительное счастье. Он нес ее туда, где царил глубочайший сумрак, где белый песок был нежен и прохладен. Самый властный из всех человеческих порывов овладел Коленом Патюрелем с мощью потока, сметающего на своем пути все препоны и запреты. Его чуткий ум, железная воля, столь долго державшая в узде плотские желания, – все отступило перед этой разбушевавшейся стихией.

Получив свободу, хмельной от данной ему власти, он предавался любви с неистовством дикого зверя. Он пожирал Анжелику, как изголодавшийся, и все не мог насладиться ее наготой, ее гладкой кожей, мягкими волосами, изумительным пьянящим ощущением ее нежной груди под своими ладонями.

На пределе терпения, после стольких тайных мук, он почти насиловал ее, неутомимо требуя отзыва, не выпуская ее из объятий в минуты отдыха, безмолвный и потрясенный. Его жилистые руки ревниво сжимали ее, словно самое драгоценное сокровище.

Когда Анжелика открыла глаза, в гроте уже сгустился сумрак. Снаружи вечер быстро переходил в ночь.

Она пошевелилась, все еще стиснутая железным кольцом рук Колена Патюреля.

– Ты спишь? – шепнул он.

– Я немножко поспала.

– Ты не сердишься на меня?

– Вы же хорошо знаете, что нет.

– Я ведь грубая скотина, моя миленькая. Ну, скажи мне это прямо… Признайся!

– Разве вы не почувствовали, что сделали меня счастливой?

– Взаправду?.. Ну, стало быть, теперь нужно говорить мне «ты».

– Если хочешь… Колен, не думаешь ли ты, что настала ночь и пора снова в путь?

– Конечно, мой ягненочек.

Они продвигались легко, хотя тропа была почти непроходимой. Он нес ее, она положила голову ему на плечо. Ничто их более не разделяло. Они связали воедино свои подвергавшиеся опасности жизни, угроза и страдание не исходили более от них самих. Колен Патюрель, освободившись от тайного смятения, не метался, будто грешник в аду, из страха выдать себя. Анжелика уже не боялась его сердитых взглядов и диких выходок. Ей больше не придется страдать от одиночества. Когда захочет, она может коснуться губами глубокого шрама, появившегося у него после десятидневной пытки железным ошейником с шипами, который надел на него Мулей Исмаил.

– Осторожней, крошка, – говорил он, смеясь, – спокойно! Нам еще идти да идти.

Он умирал от желания заставить ее прильнуть к нему, чтобы овладеть ее губами, положить на песок под луной, вновь почувствовать опьянение, испытанное рядом с ней. Но ведь надо же помнить, что она ослабела от голода, еще не оправилась от укуса этой чертовой дурацкой змеи. Подумать только, что в то мгновение он напрочь забыл об этом! Какой же он был скотиной!.. Прежде он никогда особенно не задумывался, что женщину надо щадить, но ради этой он научится.

Если бы он мог исполнять ее желания, уберечь ее от всех невзгод! Кликнуть бы, как в сказке, скатерть-самобранку с вкусными блюдами, да чтобы была еще «широкая постель с белоснежными простынями и букетами барвинка по четырех углам», как поется в народной нормандской песне… В Сеуте они пойдут вместе пить воду из того самого источника, что семь лет поил Улисса, плененного очами Калипсо, дочери Атланта. Так рассказывают моряки.

Он шел и грезил наяву. Она дремала, прильнув к нему. Она так устала… А он – нет! Он нес на своих плечах всю радость мира.

На заре они сделали привал. Растянулись на лужайке, поросшей невысокой травой. Они больше не искали укромного жилища, уверенные в своем одиночестве. Их взгляды скрестились. Он уже не опасался ее. Он хотел все знать о ней и мог бы смотреть без конца на лицо утомленной счастьем женщины, опрокинутой на разметавшуюся волну своих прекрасных волос. Очарованный, он упивался восторгом.

– Вот уж не поверил бы, что ты любишь любовь!..

– Я люблю еще и тебя, Колен.

– Цыц! Не надо говорить этих слов!.. Еще не время. Ты теперь лучше себя чувствуешь?

– Да.

– И это верно, что тебе хорошо со мной?

– О, да! Еще как!

– Спи, мой ягненочек.

Лишенные всего, кроме любви, они наслаждались ею в полной мере. Чувство, которое бросало их в объятия друг друга, было таким же властным, как желание выжить. В опьянении страсти они забывали все горести и боли. Это был реванш, взятый у судьбы, живая вода надежды. В самозабвенных лобзаниях им открывалась возвышенная истина: любовь была создана в утешение первому мужчине и первой женщине, чтобы придать им отваги в их тяжком земном странствии.

Никогда еще Анжелика не знала объятий столь большого и сильного мужчины. Ей нравилось садиться к нему на колени, сворачиваться калачиком под защитой его крепкого тела. Сильные руки ласкали ее, и они долго целовались с закрытыми глазами, в тихом, почти религиозном экстазе.

– Помнишь, – шептал он, – как я приказал нашим бедным спутникам, чтобы они и думать забыли… «Она не предназначена никому из нас и никому не принадлежит…» Я сам взял тебя, теперь ты мое сокровище… И я клятвопреступник!..

– Я первая тебя захотела.

– А я ведь тогда сказал это, чтобы самому себе запретить думать о тебе. Уже когда я обнимал тебя в саду Родани, кровь бурлила во мне. Тут-то я и решил поставить заслон. Я говорил: «Колен, ты обязан выдержать, это твой долг…»

– У тебя был такой суровый, неприступный вид!

– А ты никогда не жаловалась. Все терпела, да еще как бы извинялась, что идешь с нами. Я видел и знал все, что с тобой происходило, как тебе было страшно, как ты теряла силы. Я уже тогда хотел тебя нести. Но был договор с товарищами!

– Так было лучше. И вы были правы, Ваше величество.

– Иногда, когда на тебя смотрели, ты улыбалась. Вот твою-то улыбку я больше всего в тебе и люблю. Ты мне улыбнулась, когда змея ужалила тебя и ты ждала меня на дороге… Как будто ты испугалась меня больше, чем смерти. Боже! А я до этого и не знал, что такое настоящее горе, когда подумал, что ты погибла. Если бы ты умерла, я бы лег рядом и никогда больше не поднялся!

– Не люби меня так сильно. Колен, не надо… лучше поцелуй меня еще раз.