– Мне позволено есть, государь? – смиренно спросил Колен Патюрель, ожидая с голубем в руках. Сейчас, после многолетнего недоедания, он испытывал муки, достойные тех, какие любил измышлять Мулей Исмаил. Ведь желудок раба-нормандца давно не знал такой благодати.

Его вопрос опять вверг султана в один из обычных приступов ярости. Он заметил, что алькаиды принялись за еду, не дожидаясь его, и разразился потоком ругательств.

– Ешь! – прорычал он нормандцу. – А вы, обжоры, перестаньте набивать брюхо! Можно подумать, что вы – рабы, живущие на хлебе и воде, а не богачи, обирающие меня.

Он приказал страже отобрать у свиты и отнести все, что осталось, рабам. Алькаиды хотели, по меньшей мере, оставить на месте начатое блюдо, говоря, что христиане недостойны есть с того же подноса, что и султан. Но тот повелел отнести блюдо со всем, что на нем было: курами, голубями и рисом с шафраном.

Пленные набросились на королевские дары, и разыгралось настоящее сражение голодных псов у кормушки. Анжелика с жалостью смотрела на несчастных, униженных рабством и лишенных надежды. Среди них было немало дворян, священников, знатных и достойных людей, но нищета уравняла их одинаковыми лохмотьями. Она увидела их худобу и вспомнила о мэтре Савари, чьи пальцы показались ей сухими и жесткими, как прутья. Бедняга буквально умирал с голоду, а она даже не догадалась дать ему марципан!..

Со своего места она могла расслышать беседу султана и нормандца и почти все поняла. Она призналась себе, что бурная жестокая натура Мулея Исмаила одновременно притягивает и отталкивает ее. Укротить человека такого рода было равносильно приручению хищного зверя, который останется хищником, вечно готовым к прыжку и охочим до крови.

К ее плечу прислонилась черкешенка, укутанная в наряд цвета нильской воды. Ее глаза впились в султанский профиль. Арабский язык робких признаний кавказской девочки был неуклюж и бесцветен, как и у ее собеседницы, но жесты, томная мимика досказывали за нее.

– Ты знаешь, он не такой ужасный… Он постарался меня рассмешить, чтобы высохли слезы… Он подарил мне браслет. Его рука была нежной на моем плече. Его грудь как серебряный щит… Я не была женщиной. А теперь стала. И каждую ночь познаю все новые блаженства.

«Черкешенка понравилась Мулею Исмаилу, – говорил ей Осман Ферраджи. – Она развлекает его и притягивает, как кошечка. Все это хорошо. Это дает нам время приготовить для него тигрицу».

Анжелика пожимала плечами. Она говорила «нет», но каждый раз все с большим трудом выдерживала борьбу с коварными соблазнами. Здесь против нее было все: миндальные печенья, засахаренные фрукты, заботы о телесной красоте и волнующие исповедальные нашептывания придворных прелестниц, ревниво хвастающих милостями повелителя. В гареме все чувства были напряжены, искусно возбуждены и раздразнены, вращаясь вокруг невидимой и всемогущей персоны. Мулей Исмаил был вездесущ. Это становилось наваждением. По ночам Анжелика просыпалась и вскакивала, страшась увидеть возникшую из тьмы царственную тень.

Теперь она уже была довольна, когда ей удавалось увидеть его во плоти. Призрак вновь обретал форму и плотность, становился мужчиной со всеми его слабостями, а не сказочным видением, почти что религиозным мифом. Она примеривалась к нему, как к другим, и кто знает… «Поживем – увидим», – думала она.

– Когда ты допустишь наших священников? – разрывая птицу зубами, спросил Колен Патюрель. Он ломился к цели с упорством зубра.

– Они могут прибыть когда им угодно, и мы выпустим их в целости и сохранности. Дай им знать, что я к ним хорошо отнесусь.

Нормандец тотчас предложил написать два письма. Одно – поручение монарха к алькаиду Али, сыну Абдуллы, осадившему занятую испанцами Сеуту, предписывающее тому начать переговоры об этом деле. Другое – к святым отцам из Братства Пресвятой Троицы, которые получат его через посредничество французских торговцев в Кадиксе.

Тотчас принесли письменные принадлежности. Колен Патюрель подозвал своего писца, рыжего подростка, что недавно кричал ему: «Убивай, но не умирай!» Все звали его Жан-Жан-парижанин. Он был судейским клерком, одним из немногих пленных – уроженцев французской столицы. Корабль, на котором он сопровождал своего патрона в Англию по делам, попал в бурю, сбился с курса, раз двадцать едва не налетал на британские береговые утесы и, наконец, очутившись в Гасконском заливе, был взят на абордаж берберийскими пиратами.

Колен Патюрель продиктовал ему письмо к преподобным отцам, моля снарядить миссию для выкупа пленных из Мекнеса. Он советовал им прихватить с собой богатые дары, чтобы понравиться султану. Особенно настенные часы, да, большие настенные часы с золотым маятником, в виде солнца с лучами. Глаза султана разгорелись. Он вдруг заспешил с отправкой гонцов.

Пиччинино, «банкир» пленников, выделил из общей казны четыре дуката для написавшего письмо к алькаиду Али. Это последнее было посыпано песком, запечатано, опущено в футляр, который гонец должен был приладить под мышкой на голое тело. Однако Мулея Исмаила заставляла хмуриться какая-то тревожная мысль.

– Ты сказал, что твоих попов зовут Отцами Святой Троицы?

– Да, государь. Эти преданные служители церкви скитаются по христианским странам, собирая пожертвования набожных людей, чтобы потом выкупать несостоятельных пленников.

Но сомнения султана были совсем иного рода.

– Троица! Не является ли это основой вашего вероучения? Разделять Бога на три существа! Это кощунство. Есть лишь один Бог, и он един. Я не желаю видеть в своей стране неверных, исповедующих столь оскорбительные постулаты.

– Ну хорошо, направим мое письмо отцам Братства Святых Даров, – с простоватым видом предложил нормандец и приказал изменить адрес.

Но и тогда, когда гонец в конце концов отбыл в облаке рыжей пыли, Мулей Исмаил продолжал обвинительную речь:

– Вот вы, христиане, говорите, что есть Отец, Сын и Святой дух. Вы тем самым наносите оскорбление Господу. Я верю, что Иисус был Глаголом Господним. Верю, что он был величайшим из пророков, поскольку в Коране сказано, что всякий человек, рожденный из материнского чрева, получает пощечину Сатаны, – кроме Иисуса и Матери Его. Но я не думаю, что Иисус – Бог как таковой, ибо если бы я верил в это… Если бы я верил, то приказал бы сжечь всех евреев в моем королевстве, – прорычал он, ткнув кулаком в сторону Самуила Байдорана.

Еврей-министр сгорбился. Сердце Мулея Исмаила, что темный лес, полнилось бурными религиозными обидами, которые иногда захватывали все его существо, рождая буйную, до потери дыхания, ярость. Большинство его деяний проистекало из представлений о Боге оскорбленном, осмеянном, униженном неверными, и ему, Предводителю правоверных, предстояло заставить весь мир уважать истинного Бога.

Султан глубоко вздохнул.

– Я давно хотел поговорить с тобой. Колен Патюрель, о Священном Законе. Как человек здравомыслящий может притерпеться и жить во зле, обрекающем его на проклятие?

– Я не очень большой теолог, – ответил Колен Патюрель, обгладывая голубиное крылышко, – но что называешь ты, государь, добром и что – злом? Для нас преступление – убить себе подобного.

– Безумцы! Безумцы все, кто смешивает мелочи земной жизни с великими истинами. Зло… Единственное непростительное зло – это отречься от своего спасения, не признать божественной Истины! И вот это-то преступление вы, христиане, совершаете ежедневно. Вы и еще евреи, коим первым была открыта Истина. Евреи и христиане осквернили наши святые книги: Книгу Моисея, псалмы Давида, Евангелия… они вписали в них то, чего там не было. Как ты можешь жить в заблуждении? Жить во грехе? Отвечай, поганый пес!

– Я не могу тебе ответить. Я только бедный нормандский моряк. Но я пошлю к тебе Рене де Мерикура, мальтийского рыцаря, очень сведущего в божественной науке.

– А где он, твой рыцарь? Приведи его!

– Его нет в Мекнесе. Он с раннего утра отправился с другими на запад за корзинами каменной крошки для строительного раствора.

Эти слова внезапно оторвали Мулея Исмаила от метафизических изысканий. Он вдруг заметил, что рабы уже три часа как отдыхают.

– Почему здесь эти собаки пожирают остатки с моего стола? – завопил он. – Я вызвал их сюда смотреть на казнь, а не хихикать над оскорблением, которое ты мне нанес. Вон с глаз моих, мерзкая свинья! Я прощаю тебя сегодня! Но завтра… берегись! завтра!..

И он велел дать по сотне палочных ударов всем пленным французам, которые в тот день ушли с работ, чтобы смотреть, как будет умирать Колен Патюрель.