Каролина ожидала от смерти большего. Может, под влиянием щемящей музыки из какого-то кинофильма, или детского воспоминания о погребальной службе, или клубка тревог в подсознании она всегда думала, что смерти сопутствует нечто вещественное, некое осязаемое ощущение, которым можно поделиться с теми, кто видел долгое медленное умирание, – ну да, конечно, я помню смерть. Когда душа покидает тело, должно что-то произойти – ну, там, дуновение, легкость или внезапная оглушенность.

В кабинете сержанта Лейна Каролина получала выволочку за инцидент с Тормозом Джеем, грозивший отстранением от должности, и тут ей пришло сообщение из больницы. Она перезвонила и, соединившись с лечащим врачом, услышала то, что уже слышала от медсестры. Организм матери изработался, функции его отмирают.

Сержант помрачнел и принял понимающий вид. Он знать не знал, что дело так худо, он переговорит с начальством и объяснит ее срыв состоянием матери. Каролина кивнула. И, к своему удивлению, согласилась, когда Лейн предложил подбросить ее в больницу на служебной машине.

В палате врач теребил губу и, глядя мимо Каролины, подбирал слова, как отмычки к замку:

– Я говорил с вашей матерью… о том… какое лечение… она хотела бы… получить… на этой стадии…

– Я знаю, – сказала Каролина. – Она попросила все отменить.

Врач кивнул и так же осторожно продолжил:

– Если хотите… можно попробовать… перевезти ее домой… и обеспечить уход… как в хосписе.

– На это есть время?

– За последние два дня… она резко сдала. – Впервые врач посмотрел Каролине в глаза. – Пожалуй, что… нет.

Каролина оглянулась на неподвижную мать. Врач похлопал Каролину по руке и вышел в коридор.

Каролина откинулась в кресле, вбирая в себя святость больничной палаты: стерильность, при

глушенный свет, закрытая дверь. Медсестры перевернули мать на спину, уже не заботясь о пролежнях, с которыми боролись последний месяц. Они отключили кислородный аппарат и даже морфийную капельницу. Впервые за долгое время мать лежала сама по себе и хрипло, прерывисто дышала, словно захлебываясь пылью. Склонившись над кроватью, Каролина взяла мамино лицо в ладони и прижалась лбом к ее лбу, почувствовала ее дыхание. Четыре дня назад, когда мать впала в забытье – теперь уже ясно, что навсегда, – Каролину переполняли невысказанные слова. Сейчас они будто испарились. Хотелось просто лечь рядом и ощутить все то, что делало мать матерью, – ее плоть, юмор и обаяние, тепло коленей. Последний этап болезни не оставлял времени на жалость к себе – Каролина лишь сострадала матери и желала хоть чем-то облегчить ее муку. Но теперь, представив жизнь без этого человека, себе Каролина сочувствовала больше.

Может быть, мать уже ушла, оставив после себя лишь механическое дыхание и угасающие рефлексы. А может быть, она еще здесь и грезит о посиделках на веранде: в руках у нее чашка кофе и роман, дочь пристроилась рядом и, скрывая улыбку, укоряет ее за злоязыкие пересуды.

– Я люблю тебя, мам, – чуть слышно прошептала Каролина и, выпустив мамино лицо, вновь откинулась в кресле. Пожалуй, все остальное уже сказано. Что толку в квелом славословии и мгновеньях взаимопонимания? Чего они стоят? Может, слова ничего не значат и, едва произнесенные, растворяются в небытии.

Врач сказал, еще сутки, может, чуть больше. Привычка жить поддержит самый хилый организм. Пятьдесят восемь лет он дышал, циркулировал, мыслил, его не выключишь, словно тумблер. Все может растянуться на дни – организм соберется с силами и вновь потащит ношу в гору. А может, остались часы. Каролина решила, что в любом случае не уйдет до конца. Она свернулась в кресле и, тихонько покачиваясь, взяла мать за руку

Каролина перепугалась, что заснула, нырнула в сонное марево, но сама не понимала, открыты у нее глаза или закрыты. Наверное, если понимаешь, что спишь, ты уже не спишь. Она ничего не видела и не слышала, но, может, и нечего видеть и слышать. Она поискала мамину ладонь, открыла глаза и, увидев руку, безвольно свесившуюся с кровати, поняла, что мамы больше нет.

На секунду показалось, что ее обманули, – вокруг ничего не изменилось, никакая прозрачная тень не взмыла в воздух. Мать просто умерла. Каролина вышла в коридор. Глянула на часы. Полтретьего ночи. Измотанная, она проспала шесть часов. Сестры на посту не было. Каролина сняла трубку и набрала междугородный номер.

– Кхм. Алло, – ответил сонный женский голос. Мачеха.

– Рамона? Отец дома?

– Каролина?

– Отец дома? Я обещала ему позвонить.

– Хорошо. Сейчас.

Шепот, шорох простыней.

– Каролина? – Отец прокашлялся.

– Она умерла, папа. – И вот тогда хлынули слезы. Каролина давилась безудержными рыданиями, и их отголоски, скакавшие по устланным дорожками коридорам, привлекли медсестру.

– Каролина, – пискнул отцовский голос в трубке, ходившей ходуном. – Ты меня слышишь?

Каролина отдала трубку сестре, села на пол, закрыла руками голову и зажмурилась, содрогаясь в рыданиях. Медсестра что-то сказала отцу, повесила трубку и помогла Каролине подняться. Они прошли в конец коридора и шагнули на балкон, смотревший на город. Так и стояли, пока Каролина не справилась со слезами и глубоко не вдохнула.

– Надо позвонить брату, – сказала она.

– Потом. Успеется.

Каролина кивнула.

– Я вызову врача, – сказала медсестра. – Он должен взглянуть на вашу маму.

– Можно я здесь постою?

Сестра разрешила. Перегнувшись через перила, Каролина смотрела в темноту. Ветер холодил лицо, чуть обжигая глаза, еще мокрые от слез. Жидкий ручеек машин тек по шоссе и улицам, народ расходился из баров, волочась под руку с незнакомцами или бросая якорь под окнами бывших возлюбленных. В половине третьего ночи всякое движение – это поток отчаяния.

За шоссе виднелась река – шов, прорезавший город. Огибая остров Канада и Прибрежный парк, минуя водопады и плотину, река, извиваясь, медленно текла на запад. Где-то там Паленый, подумала Каролина, вспомнив, как на долю секунды соприкоснулись их руки. Она посмотрела на ладонь и сжала кулак. Странно, что мальчишка-наркоторговец не дает ей покоя. Если б она так же спасала мать. Вновь подступили слезы; уже тихие, они скатывались по щекам и капали на перила.

И вот тогда Каролина поняла: у смерти все же есть особенность, которую прежде она не замечала. Нечто привычное, ты ежедневно улавливаешь это во взглядах незнакомцев, в одиноких прогулках у реки и минутах покоя. Понимание того, что в конечном счете ты уходишь одиноким, сколько бы людей тебя ни окружало.