На следующий день она прибыла в Майез, великолепное аббатство, построенное на острове, окруженном спокойными водами и ивами. Монахи вели дремотную, буколическую жизнь, ловили лягушек, удили угрей и были более привержены к праздности, нежели к трудам и молитвам. Здесь чтили традиции Рабле, который именно в этих стенах написал своего Гаргантюа. Ничто не напоминало того пламенного благочестия, что царило в Ниельской обители. Монахи побаивались протестантов, преобладавших здесь на побережье.

Королевские войска понемножку наводили порядок. По рекомендации Ниельского аббата — «слишком святого человека», как со вздохом говорил настоятель Майеза, — Анжелику приняли и дали провожатого до окрестностей Сабль-д-Олонн.

С Онориной на спине она теперь пробиралась по узкой песчаной дорожке среди зарослей карликовых дубов в орешника. Шел дождь, и в освеженном воздухе витал какой-то особенный аромат. Анжелика остановилась, чтобы сорвать несколько орешков для Онорины, и расколола их зубами. Омытый дождем бутон шиповника раскрылся у нее на ладони.

За густой стеной кустарника послышался мерный, глухой шум.

Цель близка!

Шум усиливался. Анжелика пробиралась вперед, торопливо раздвигая заросли, и наконец перед ней открылось море.

Не золотисто-голубое Средиземное море — перед ней лежал Океан, грозные пучины Атлантики.

Серый, синий, зеленый, он уходил к горизонту, полускрытому туманом. Анжелика увидела лиловатый песчаный берег, на котором серебром поблескивала сеть лужиц. Дальше шли квадратики солончаков, белые пятна соли, сейчас окрашенные в нежно-розовый цвет заката.

Слева стояла жалкая лачуга. В ней Анжелика должна была встретиться с Понсом-ле-Палю, одним из протестантских лже-солеваров, своим давним сторонником. Но Понс-ле-Палю был накануне захвачен в плен и казнен как бунтовщик. Последние уцелевшие соучастники прятались в жидких прибрежных лесах, живя грабежом. Анжелика обсудила с ними возможность переправиться в Бретань. Вероятно, там она могла бы скрываться довольно долго. Только бы избежать патрулей!

Прибрежное население оставалось верным королю, и даже те, кто прежде симпатизировал мятежникам, теперь не упускали случая доказать свою преданность властям, выдавая то одного, то другого. У побежденных не бывает союзников. Анжелике стало не по себе среди этих несчастных протестантов, видевших всю глубину ее поражения и нищеты. Ею владело одно стремление — уплыть. Она верила только морю, оно казалось ей надежным союзником.

На третий день прибежали истощенные люди в лохмотьях, крича, что через лес идет обоз купцов из Марана, везущих зерно и вина. Здесь уже несколько месяцев никто не видал этакой благодати. Обитатели лачуг бросились за оружием — рапирами, шпагами, палками. У них уже не осталось пороху для мушкетов.

— Не делайте этого, прошу вас! — умоляла Анжелика. — Нагрянет конная стража, они прочешут лес…

— Но ведь как-то надо жить, — проворчал главарь.

Сквозь негустой лес уже доносилось позванивание колокольчиков на мулах, скрип повозок. Потом раздались крики и звон оружия.

Анжелика не знала, к какому святому взывать о помощи. Надо было во что бы то ни стало помешать этим несчастным заняться грабежом, что неизбежно приведет к их убежищу солдат и таможенную охрану. Увы! Они знали ее слишком мало, и она совершенно не пользовалась у них влиянием Она даже не говорила на привычном для них местном наречье. Анжелика привязала Онорину к дереву и помчалась к месту битвы. Только бы удалось не допустить кровопролития и как-нибудь договориться с купцами!

Но купцы не растерялись. Они явно решили защищаться до последнего. У них были пистолеты, и они отстреливались, укрывшись за повозками.

Прячась за кустами, Анжелике удалось добраться до лже-солеваров:

— Отступите! — молила она. — Оставьте это!

— Теперь слишком поздно! — отрезал главарь. — Нам нужны их товары, а еще больше — их шкуры. Мы их заставим помалкивать…

Он прыгнул к одной из повозок — и рухнул, сраженный пистолетным выстрелом. Нападающих тотчас охватила паника. Сотня грабителей обратилась в беспорядочное бегство, а четыре купца, выскочив из своих укрытий, бросились преследовать убегавших. Действуя палками с силой, какой трудно было ожидать от мирных торговцев, они ломали грабителям руки и ноги, били по головам. Анжелика получила сильный удар по затылку. У нее потемнело в глазах, но она еще успела увидеть того, кто оглушил ее. То был, несомненно, протестант, весь в черном, довольно крепкий, с ясными глазами, право же, не злобными, но решительными. Он был похож на купца Сан-Оноре… В это мгновение на нее обрушился второй удар и она потеряла сознание.

Когда она приходила в себя, ее настиг давний незабываемый кошмар: Флоримон в руках негодяев, Кантор похищен цыганами. Она мчится за ними по грязным дорогам Шарантона, чудом ускользнув из страшной тюрьмы Шатле…

Пробуждение было чудовищным. Она находилась в тюрьме. Одна, распростертая на рваной циновке. Но шок оказался настолько сильным, что поначалу она ничего не почувствовала. Она не могла даже проклинать безрассудных лже-солеваров и свою злосчастную судьбу. А ведь всего через несколько часов она бы уже плыла к спасительным берегам Бретани! Мысли текли вяло, не было сил даже спросить себя, в каком городе она находится — Сабль это или Талмонт? Узнали ли ее, что ее ожидает? Тупо ныл затылок, безмерная, болезненная усталость сковала все члены, туман забытья окутывал мозг. Вдруг, подобно молнии, ее пронзила страшная мысль: Онорина!

Что случилось с ребенком после той кровавой схватки? Анжелика оставила ее привязанной к дереву. Заметили ли ее уцелевшие лже-солевары? Позаботился ли кто-нибудь о ней? А вдруг никто не помог ребенку? Вдруг крошка до сих пор одна в лесу? Поляна была довольно далеко от дороги. Можно ли надеяться, что кто-нибудь услышит плач?

Анжелика покрылась холодным потом. Спускался вечер, красноватый свет, просачиваясь сквозь зарешеченное оконце, возвещал наступление сумерек.

Анжелика стала кричать, колотить в дверь подвала. Никто не шел, ее вопли оставались безответными. Она кинулась к окну, стала трясти прутья решетки. Отверстие было на уровне земли. Отдаленный шум выдавал близость моря. Она позвала еще раз. Тщетно! Надвигалась ночь, равнодушная к заживо замурованным узникам, которые до утра не могли ничего ожидать от себе подобных.

Ее охватило безумие, она металась по камере, крича, словно помешанная. Снаружи послышались шаги. Анжелика замерла. Шаги приближались. По ту сторону окна появилась пара ног.

— Ради всего святого, постойте! Выслушайте меня! — кричала Анжелика. — Сжальтесь! Я умоляю вас!

Никто не ответил ей, но прохожий остановился.

— ..Моя крошка в лесу, — продолжала Анжелика, — она погибнет от холода и голода! Ее растерзают лисы… Сжальтесь над ней…

Надо было объяснить, где находится ребенок, но она не знала местных названий.

— Недалеко от дороги… — лепетала она, задыхаясь. — Там, где разбойники напали на купцов… — (Господи, она даже не знает, когда это было — вчера или сегодня!) — Надо свернуть на тропинку… Там еще межевой знак. — (Какое счастье, что она вспомнила эту подробность!). — Да, и поляна… Там она, привязанная к дереву… Мой птенчик, ей еще нет и двух лет…

В ответ — ни слова. Ноги за окном, потоптавшись, продолжили свой путь. Прислушался ли незнакомец к этим бредням, что доносились из подземелья? Или просто пожал плечами: «Спятила! Кто только не попадает в эту тюрьму…»

Она забылась тяжелым сном, но и во сне ее преследовал плач ребенка. Очнувшись, она увидела перед собой тюремщика и двух вооруженных мужчин, которые грубо приказали ей встать и следовать за ними.

По каменной винтовой лестнице они поднялись в сводчатое помещение, стены которого были изъедены солью. От пламени жаровни, стоявшей здесь, шло скудное тепло. Но жаровню топили не для того, чтобы согревать этот средневековый склеп. Анжелика поняла это, заметив крепкого мужчину, чьи мощные обнаженные руки выпирали из рваных рукавов. Склоняясь над жаровней, он с большим тщанием поворачивал в раскаленных углях длинный железный прут.

В глубине помещения под синим балдахином, украшенным выцветшими лилиями, судья в длинной черной мантии и парике с буклями разговаривал с одним из купцов, тем самым, который настиг Анжелику.

Они мирно беседовали и не потрудились прервать разговора, когда солдаты, введя пленницу, поставили ее на колени перед палачом и начали сдирать с нее верхнее платье и корсаж.

Анжелика в ужасе отбивалась, крича и извиваясь всем телом. Но ее держали сильные руки. Она услышала, как рвется на спине платье. Что-то красное дрожало перед ее глазами и приближалось, приближалось.

Она завыла, как одержимая.

Ее ноздри уловили запах горелого мяса.

Она так стремилась освободиться от грубых солдатских рук, что ничего не почувствовала. Только после того, как ее отпустили, она заметила зловещее багровое пятно на плече.

— Ну, приятель! — проворчал один из солдат, обращаясь к другому, — надо бы целый взвод, чтобы удерживать эту чертовку. Сущая фурия!

Боль от ожога отдавалась в голове, пронизывала левую руку до самых ногтей. Она все еще стояла на коленях и тихо стонала. Палач убирал орудие пытки — длинный прут, на конце которого была печать с изображением лилии, почерневшая от долгого употребления.

Судья и купец продолжали беседу. Их голоса гулко отдавались под сводами.

— Не разделяю вашего уныния, — говорил судья, — наше положение еще достаточно прочно, и я не верю, что Людовик хочет полностью извести протестантов во всем королевстве. Полагаю, что он оценил здравомыслие и миролюбие тех, кто придерживается нашей веры. Ведь мы не слабы: посмотрите, даже здесь, в Сабле, так мало католиков, что из четырех судей трое гугенотов и всего один папист. Да и тот вечно занят охотой на уток, так что нам то и дело приходится судить католиков.

— Однако же вспомните Пуату! Уверяю вас, я видел там такие вещи, каких не забудешь до самой смерти.

— Бунт в Пуату? По-моему, это просто провокация, разумеется, достойная сожаления. Снова наши братья позволили себя вовлечь в склоки сильных мира сего, пошли на поводу у безумных честолюбцев вроде этого де Ламориньера…

Судья спустился со своего возвышения и подошел к Анжелике, по-прежнему стоявшей на коленях.

— Ну как, милочка, вы извлекли урок из того, что с вами произошло? Прятаться в лесу с разбойниками и контрабандистами не дело для порядочной женщины. Теперь вы заклеймены цветком лилии. Все будут знать, что вы побывали в руках палача, что вы не из числа честных людей. Надеюсь, это заставит вас впредь быть более осмотрительной и разборчивой при использовании своих прелестей.

Анжелика упрямо не поднимала глаз. Они ее не узнали, и она не хотела дать им возможность рассмотреть ее внимательнее. До ее сознания не дошло ничего, кроме слов: «Вы теперь заклеймены цветком лилии…»

Она чувствовала, как огнем горит на ее теле клеймо, навсегда отторгнувшее ее от короля. Теперь она принадлежала к сонму отверженных: жриц любви, преступниц, воровок…

Сейчас это ей было безразлично. Ничто не имело значения, кроме необходимости вырваться из тюрьмы и узнать, что случилось с Онориной.

Судья меж тем продолжал свою длинную речь, похожую на сельскую проповедь:

— Учтите, что я проявил к вам снисходительность. Все же мы одной веры, и мне бы не хотелось держать вас под замком. Но я должен печься о спасении вашей души и позаботиться, чтобы вы больше не смогли впасть в грех. Лучшее, что я могу сделать, — поручить вас попечению семьи, пример которой наставит вас на путь истины и напомнит о долге перед Спасителем нашим. Присутствующий здесь мэтр Габриэль Берн сказал мне, что ищет служанку, которая занялась бы его домом и детьми. Следуя заветам Христа прощать обиды, он согласился взять вас в услужение. Встаньте, оденьтесь и следуйте за ним.

Этого Анжелике не пришлось повторять дважды.

…Они шли по улочке, где толпились рыбаки, продавцы устриц, рабочие с солеварен, возвращавшиеся с берега с большими лопатами на плечах. Анжелика лихорадочно искала способа ускользнуть от купца, которому была обязана своим освобождением, но за которым отнюдь не собиралась послушно следовать, как велел ей судья.

Вероятно, мэтр Габриэль догадывался об этих мыслях: он крепко держал ее за руку. Анжелика не забыла, как он силен — о том она могла судить по злосчастному удару палки. Он казался добродушным, но непреклонным.

В гостинице «Добрая соль» он показал ей ее комнату.

— Мы уедем завтра рано утром. Я живу в Ла-Рошели, но по дороге мне надо навестить клиентов. Так что домой мы доберемся только к вечеру. Хочу спросить вас, согласны ли вы добровольно остаться в услужении у меня. Я поручился перед судьей, что вы не будете стремиться бежать, чтобы снова погрузиться в свою беспорядочную жизнь.

Он ждал ответа. Ей следовало заверить его в своей благодарности, но она не могла сделать этого под его прямым, честным взглядом. Ее словно подтолкнул злой гений, и она вскинулась:

— Как бы не так! Ничто не удержит меня!

— Даже это?

Он показал ей на постель, высокую, как в крестьянских домах, постланную на сундуке с ящиками.

Она не поняла.

— Подойдите, — сказал он.

Похоже, он почему-то подсмеивался над ней.

Она сделала два шага и остановилась. На подушке покоилась рыжеволосая детская головка. Укрытая до подбородка, засунув в рот большой палец, Онорина спала глубоким сном.

Анжелике показалось, что у нее снова начинается бред. Она тряхнула головой, гоня навязчивое видение. Но тут ее взгляд задержался на обуви мэтра Габриэля, и у нее перехватило дыхание:

— Это были вы!

— Да, это я. Вчера вечером я проходил через тюремный двор. Шел повидаться с судьей. Меня остановил голос женщины, умолявшей спасти ее ребенка. Я оседлал лошадь и поскакал, хотя, честно говоря, не очень-то хотелось вновь попасть в те места, где мы вели себя так жестоко, я нашел ребенка у подножья дерева. Она спала, но перед этим, верно, долго кричала и плакала. Но она не очень замерзла. Я завернул ее в свою одежду и привез сюда. По моей просьбе ею занялась одна из трактирных служанок.

Должно быть, никогда в жизни Анжелика не испытывала такого облегчения. Сердце, избавленное от страшной тяжести, радостно заколотилось, будущее вдруг представилось заманчиво светлым. Теперь стали возможны любые чудеса, люди были добры, мир — прекрасен.

— Будьте благословенны, — произнесла она дрожащим голосом. — Мэтр Габриэль, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моей девочки. Вы можете положиться на мою преданность. Я — ваша служанка.