В январе 1890 года А. П. Чехов писал своему московскому знакомому: «В Питере погода аспидская. Ездят на санях, но снега нет. Не погода, а какой-то онанизм». Сергей Довлатов отмечал, что петербургская литературная традиция есть сплошное описание дурной погоды. Петербургский климат до сих пор остается одним из главных предметов насмешек и сетований в городском фольклоре. Если сегодня он является лишь досадной неприятностью, то в начале XVIII века местные природные условия были настоящим бедствием для первых горожан. Не будет преувеличением сказать, что вся история петровского «парадиза» – это прежде всего история борьбы его жителей против негостеприимной стихии. Первые петербуржцы повторяли друг другу слова, сказанные о новой столице придворным шутом Балакиревым царю:

Территория Санктпитербурха (как до 1720 года на голландский манер официально именовали город) преимущественно располагалась на заболоченной низине. В 1703 году около 1/5 части всей территории современного Петербурга было занято болотами. В различных письменных источниках XVII – начала XVIII столетия упоминаются такие названия болот и урочищ, как Чертовое, Моховое, Сухое, Мокрое. Реку Ждановку, отделяющую Петровский остров от Петроградского, называли «протокой болотной», а всю окрестную местность – Мокрушами. Глубокие топи находились в районе Михайловского сада и Михайловского замка, вблизи нынешнего Гостиного двора, а также на месте Технологического института. Фонтанка, которую тогда называли Ериком, вплоть до елизаветинского времени представляла собой болотную речку, которая образовывала в своем течении острова и заводи.

Несмотря на значительное количество финских и русских деревень, хуторов и мыз, издавна разбросанных по берегам рек и проток невского устья, местность была малонаселенной и дикой: так, в 1714 году волки съели двух солдат, стоявших на часах у пушечно-литейной мастерской. Для того чтобы построить здесь столицу, все эти топи и леса предстояло отвоевать у природы.

Полтора столетия спустя, мысленно возвращаясь к петровскому времени, маркиз де Кюстин недоумевал: «Странная идея для русского, создать столицу славян у финнов, против Швеции, сосредоточить администрацию обширнейшей империи на самой отдаленной оконечности этой империи: выражать намерение приблизиться к Европе, удаляясь от Польши и Германии; и заставлять всех окружающих, чиновников, двор, дипломатический корпус жить под небом, самым немилосердным, одного из самых негостеприимных уголков земли, какой себе можно представить. Место болотистое. Нева значит по-фински „грязь“». Гадали над странностью выбора царя-реформатора и современники.

Немец Геркенс, посетивший Петербург в 1710 году, так описывал погодные условия невского устья: «Климат в этой местности и зимой, и летом очень суров, холоден, с ветрами, туманами, дождем или снегом и вследствие многочисленных болот весьма нездоров. Обыкновенно свыше полугода длится постоянная морозная зима (обычную для Германии зиму в сравнении с нею можно было бы счесть настоящим летом), а в остальное время, помимо июня и июля, по большей части стоит сплошь апрельская и осенняя погода. Поэтому жителям приходится одеваться в теплые одежды или шубы и сапоги. Ведь если один только день идет дождь, то пешком уже нигде не пройдешь, повсюду застреваешь в грязи».

Болота, холод, грязь и бесконечный дождь, впрочем, не были самыми большими невзгодами. Гораздо сильнее досаждали осенние паводки. Уже в августе 1703 года в Петербурге состоялось первое в его истории наводнение. Всего с момента основания и до смерти Петра Петербург пережил 13 наводнений. Сам Пётр в своем письме Меншикову так описывал бурю, разыгравшуюся на Неве 9 (20) сентября 1706 года: «Третьего дни ветром вест-зюйд-вест такую воду нагнало, какой, сказывают, не бывало. У меня в хоромах было сверху пола 21 дюйм, а по городу и на другой стороне по улице свободно ездили на лодках. Однако же недолго держалась, менее трех часов. И зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и по деревьям, будто во время потопа, сидели…» Письмо это было помечено: «Из парадиза». В 1723 году царю было уже не до утехи: в этот раз уровень воды достигал 2 метров 72 сантиметров, стихия уничтожила Летний сад, вырвав с корнем деревья, снесла мосты через Мойку и Фонтанку, повредила большое число зданий и оставила множество погибших. По указу Петра горожане самоотверженно и в сжатые сроки восстановили все повреждения, нанесенные столице.

Упорство, которое проявлял император и его подданные в борьбе против стихии, удивляло иностранных современников. Польский посланник Иоганн Лефорт писал в 1721 году: «Мы находимся в большом недоумении насчет наводнений, повторяющихся очень часто. На этих островах, когда они еще не были заселены и где теперь построен город, жили два-три рыбака. Они рассказали, что тридцать лет тому назад было наводнение, которое покрыло всю эту страну до Ниеншанца за полмили отсюда, даже поднималось до вершин деревьев. Сверх того, еще говорят, что это несчастие причиною тому, что шведы, часто подвергаясь этому бичу, ничего не строили в тех краях».

Когда осень, с ее дождями и наводнениями, после долгой и продолжительной борьбы уступала место зиме, город, в котором наступал пик отопительного сезона, подвергался пожарам. В 1710 году они были настолько сильными, что на Троицкой площади полностью сгорел Гостиный двор (прозванный в народе «Обжорным рынком»), состоявший из нескольких сотен бревенчатых лавок. Многие товары, уцелевшие в огне, были расхищены мародерами. После этого было решено построить в разных концах города караульни со складами водоливных труб, организовать ночные дозоры сторожей. Во время пожара специальный отряд барабанщиков должен был бить тревогу, обходя ближайшие улицы. Оповещать о пожарах также должны были колокола Троицкой церкви и пушечные выстрелы из Петропавловской крепости и Адмиралтейства. В 1711 году специальный указ обязал петербургский гарнизон оказывать помощь населению. В 1722 году были учреждены специальные пожарные команды. Эти энергичные меры, впрочем, не спасали город от ежегодных потерь от огня.

Помимо наводнений и пожаров, петербуржцы постоянно страдали от туберкулеза, который тогда называли чахоткой, хронических простудных заболеваний, а их в те времена далеко не всегда удавалось эффективно лечить. Простуда вполне могла стать причиной преждевременной смерти. Известно, что многие первые петербуржцы погибли от цинги, малярии и дизентерии.

Еще в 1703 г. были отправлены многочисленные донесения А. Д. Меншикова и Г. И. Головкина царю, в которых говорилось о большой заболеваемости среди работников и солдат. Основной причиной этого Г. И. Головкин отмечал аномально холодную и ветреную погоду, простоявшую весь июль. Заболеваемость среди работных людей, присланных на строительство города в 1704 году из Каргополя, Белоозера и Ржевы Володимеровой составила 40 %.

Было и еще одно обстоятельство, которое противоречило петровскому замыслу возведения «парадиза» на невских берегах. Дело в том, что в 1703 году Россия продолжала вести войну со Швецией, и Ингерманландия (так называлась шведская провинция, в которую входила Приневская низменность) юридически всё еще являлась частью королевства Карла XII. То есть вплоть до Ништадтского мира 1721 года новая столица располагалась на территории другого государства. Долгое время над городом висела реальная угроза захвата и уничтожения противником. Сам шведский король, узнав об основании Петром крепости на Неве, заявил: «Пусть царь трудится над закладкой новых городов, мы хотим лишь оставить за собой честь впоследствии забрать их!» До Гангутского сражения 1714 г. эти слова отнюдь не были пустой угрозой.

Это подвешенное, полувоенное положение новой столицы отразилось в исторических анекдотах. Вот один из них:

«Во время Шведской войны, в Петербурге, для большей осторожности, зимою через Неву ставились рогатки с Выборгской и Московской стороны. Они охранялись часовыми, которым было приказано после вечерней зари не пропускать никого ни в Петербург, ни из Петербурга. Однажды Петр Великий был в театре, находившемся на Литейном, недалеко от дома кумы генеральши Настасьи Васильевны Бобрищевой-Пушкиной. Она тоже была в театре и просила государя приехать к ней после представления на вечеринку, на что он и согласился. После спектакля Пётр незаметно вышел из театра и с одним денщиком в маленьких санях заехал со стороны Охты к упомянутой куме. Подъехав к часовому, стоявшему со стороны Литейного двора с Московской стороны, и назвавшись петербургским купцом, запоздавшим на Охте, просил его пропустить.

– Не велено пропускать, – отвечал часовой, – поезжай назад!

Государь предлагает ему рубль и, все прибавляя по стольку же, доходит до десяти рублей. Часовой, видя его упорство, сказал:

– Вижу, что ты человек добрый, так, пожалуйста, поезжай назад; буде же еще станешь упорствовать, то я или принужден буду тебя застрелить, или, выстрелив из ружья, дать знать гауптвахте, и тебя возьмут под караул как шпиона.

Тогда государь поехал к часовому, стоявшему с Выборгской стороны, и снова, сказавшись купцом, просил пропустить. Этот часовой пропустил его за два рубля. Пробираясь по Неве к дому Бобрищевой-Пушкиной, государь попал в полынью и был едва выхвачен из нее денщиком, а лошадь сама выпрыгнула на лед. Пётр приехал к куме весь мокрый. Увидя его в таком виде и услышав, что случилось, все присутствовавшие пришли в ужас.

– И зачем, батюшка, – пеняла государю хозяйка, – самому тебе так трудиться? Разве не мог ты послать для осмотра караулов кого-нибудь другого?

– Когда часовые могут изменять, то кто же лучше испытать-то может, как не я сам? – отвечал Пётр.

На другой день состоялся приказ по полку: часового-изменника повесить, и, провертя два взятых им за пропуск рубля, навязать их ему на шею, а другого часового произвести в капралы и пожаловать десятью рублями, предложенными ему накануне».

Помимо многолетней Северной войны, против строительства города работал тот факт, что Петербург был чрезвычайно удален от всех основных центров России. Путь до Москвы был не только утомителен, но и опасен. В апреле 1723 года французский посол Жак де Кампредон истратил на дорогу тысячу двести рублей, потопил восемь лошадей и часть багажа и через целый месяц пути доехал из Петербурга в Первопрестольную совершенно больным. Тракт между двумя столицами длиной 778 километров строился 34 года, с 1712 по 1746 год.

Скверные дороги постоянно усложняли поставки продовольствия в Петербург. Население «парадиза» всё время находилось под угрозой голода, и поэтому цены на продукты, дрова и самые необходимые предметы потребления были чрезвычайно высоки. Датский посланник Юст Юль писал в своих записках, что в 1710 г. «…в Петербурге все было дорого, а съестных припасов порой и вовсе нельзя было достать». И далее: «Большого труда и издержек стоило мне добывать необходимое на каждый день продовольствие». В 1716 году цены в Петербурге были в три раза выше, чем в Москве. В июне 1721 г. Сенявин писал в полицию, что работающие в Летнем саду «сегодня превеликим криком кричали, что помирают голодною смертию». Для того чтобы предупредить возможные беспорядки, городским властям неоднократно приходилось прибегать к политике установления твердых цен на продукты питания.

Все эти препятствия требовали от людей новых и новых жертв, вызывали недоумение и страх. Сохранилось предание об одном финском крестьянине, решившемся оспорить идею императора построить город на Неве. Он якобы сказал царю: «Государь, вы не должны строить здесь город. Рано или поздно если не сами вы, то наследники ваши раскаются в этом. Через каждые десять или по большей мере двадцать пять лет в этом месте бывают такие страшные наводнения, что после них не остается в целости ни одно строение».

Гораздо страшнее для Петра было предсказание-заклятие, которое молва приписывала опальной царице Евдокии Лопухиной: «Петербургу пусту быти!» Эти же слова повторил царевич Алексей во время пыток в казематах Петропавловской крепости. Подобное пророчество часто повторяли священники с церковных кафедр. В одном из протоколов Тайной розыскных дел канцелярии 1722 года рассказывается, будто в трапезной Троицкой церкви «стучал и бегал невидимый дух». Его слышал псаломщик Максимов, и в другой раз – солдат Зиновьев, и потом – часовой Данилов. Вскорости весь соборный причт и «утреню и обедню провели в толках о странном привидении». «Никто другой, как кикимора», – говорил поп Герасим Титов. «Не кикимора, – в пику ему утверждал дьякон Федосеев, – а возится в той трапезе… черт». – «Что ж, с чего возиться-то черту в трапезе?» – «Да вот с чего возиться в ней черту… Санкт-Петербургу пустеть будет».

За подобные рассказы сурово наказывали, но тем не менее слухи о скорой гибели Петербурга упорно продолжали бытовать. Нарастало социальное напряжение. В разных концах России появлялись люди, готовые с оружием в руках воплотить в жизнь пророчество Лопухиной. В 1723 году Лефорт доносил своему королю: «Шайка из девяти тысяч разбойников, с атаманом, отставным полковником, забрала в голову сжечь адмиралтейство и другие учреждения Петербурга и избить иностранцев. Из них тридцать шесть были захвачены, посажены на кол и повешены за бок… Мы накануне какой-нибудь неприятной катастрофы; нищета увеличивается с каждым днем; улицы полны родителей, стремящихся продать своих детей. Приказано не подавать ничего нищим; куда же им деваться, как не идти грабить по большим дорогам».

В конце 1720-х годов в городе появился некий пророк, который заявил, что 23 сентября 1729, «к зачатию Предтечи», с моря хлынет потоп на Петербург, выше всех былых вод, и смоет его с лица земли. Внук царя-реформатора, император Пётр II, вероятно не желая испытывать судьбу, поспешил вернуть столицу обратно в Москву. Обещанной погибели «столицы Антихриста» в заявленный день не произошло, и уже в мае 1730 года новая императрица Анна Иоанновна заявила о намерении снова перенести двор в Петербург.

Казалось, что мистическое провидение противостоит замыслу первого российского императора. Однако неутомимый Пётр вопреки всему всё равно начал неравную борьбу против природы и обстоятельств. Эта борьба стоила царю, горожанам и всей России колоссальных сил и напряжения.