Глава 7
Дальнейшее наше бегство через этот воплотившийся наяву, ночной кошмар я запомнил лишь отрывками. Плохо связанными между собой, но каждый из них навечно отпечатался у меня в памяти. Также, как до этого отпечатывались в ней все яркие моменты моего детства, которое нынешней ночью покинуло меня стремительно и безвозвратно.
Ван Бьеру все-таки не пришлось тащить меня на своем горбу. Пусть я и плохо соображал, но ноги переставлять не разучился. И, подгоняемый то рывками за шкирку, то пинками под зад, мог двигаться вперед либо на двух конечностях, либо на четырех.
Не помню, какую часть нашего пути я прополз на четвереньках – не исключено, что больше половины. Зато помню, как тяжко мне это давалось. Мои легкие горели и разрывались от нехватки воздуха, а глаза опухли от слез. Я все время отплевывался, пытаясь избавиться от мерзкого привкуса блевотины во рту. Возможно, если бы Баррелий дал мне воды, я прополоскал бы рот, промыл глаза и почувствовал себя лучше, но у него не было с собой фляжки. А искать воду по пути нам было некогда.
Все, что мы сейчас находили, это лишь новых мертвецов, новых врагов да новые неприятности.
Помню, как я лежу на полу, пытаясь отдышаться. Только у меня это не выходит, потому что прямо передо мной растеклась лужа какой-то мерзости. Я даже боюсь предположить, что это такое. Просто стараюсь не глядеть на нее и, задрав голову, хочу поймать ртом хотя бы глоток свежего воздуха. Увы, все напрасно. Заполонившие дворец канафирцы пропитали его своей вонью, которая теперь, похоже, не выветрится отсюда никогда.
А что же делает в этот момент Пивной Бочонок?
О, ему сейчас не до передышки. Он занят: сдерживает в одиночку бахоров, рвущихся в коридор из отцовского кабинета. Сколько их там внутри, я не вижу, но кригариец возится с ними уже какое-то время.
И небезуспешно. Вот он хватает за волосы последнего противника и, сунув его голову в дверной проем, четырежды шарахает по ней дверью так, что она трескается. В смысле – дверь, а не голова. У последней дела обстоят куда хуже – она остается на плечах, но назвать ее головой язык уже не поворачивается. Больше всего она напоминает…
Впрочем, подыскать ей сравнение я не успеваю. Потому что разделавшийся с этой угрозой кригариец хватает меня за шиворот и, отвесив мне пинка, направляет таким образом на нужный курс. Мне же остается лишь перебирать ногами и держаться за стену, дабы не упасть. Но стена не всегда оказывается под рукой. И вот я снова лечу на пол, радуясь уже тому, что на сей раз упал на сухое, не залитое кровью место.
А вот мы натыкаемся на бахора, который, повизгивая от удовольствия, кого-то насилует. Он так увлечен этим, что замечает подошедшего к нему сзади Баррелия лишь в последний момент. Что уже не имеет для него значения, потому что монах оттаскивает его назад за волосы и вскрывает ему мечом глотку. Да так глубоко, что практически отрезает ему голову, оставшуюся держаться лишь на одном позвоночнике. Канафирец бьется на полу в конвульсии, а ван Бьер подходит к его жертве – молоденькой девушке, – и сокрушенно качает головой. Он опоздал: оказывается, что она мертва. И причем давно – десятки порезов у нее на теле уже не кровоточат, и кровь в них начала запекаться.
Я тоже знаю… или, вернее, знал эту девушку. Ее звали Адолия. Она – не шлюха, а дочь одной из кухарок, служившая во дворце горничной. Адолия была старше меня лет на пять, и всегда улыбалась мне при встрече такой светлой улыбкой, что я просто не мог не улыбнуться ей в ответ.
Она и теперь улыбалась. Только эта улыбка была вырезана на ее щеках бахорским ножом, а сама Адолия лежала на столе, мертвая, истерзанная и без одежды.
Спасибо кригарийцу – он сорвал со стены гобелен и прикрыл им Адолию, будто саваном. Вот только надолго ли? И как знать, не отыщет ли ее вскорости другой бахор, которому также захочется надругаться над ее многострадальным телом.
Изуродованное лицо Адолии все еще стояло у меня перед глазами, когда из-за коридорного угла, к которому мы приближались, выскочил человек. Он не нападал, а просто не заметил нас и врезался в меня, так как я, получив от ван Бьера очередной пинок, бежал первым. Я был тут же сбит на пол, успев, однако, заметить, что столкнулся не с канафирцем, а с оринлэндцем. Но не с гвардейцем и не с дворцовым слугой, а с незнакомым мне хойделандером, одетым в кожаные доспехи и вооруженным секирой на коротком топорище.
Островитянин был не один – за ним двигались еще двое: мужчина и женщина. Судя по их одежде и татуированным лицам – тоже уроженцы Хойделанда. А, судя по одинаковым татуировкам, это были члены одного бранна – боевого товарищества, в которые объединялись островитяне, ищущие приключений вдали от родины.
Будучи уверенным, что бояться мне надо лишь смуглых чужаков, при встрече со светлокожей троицей я испытал невольную радость. «Наверное, это храбрые горожане, которые заметили напавших на дворец бахоров и пришли к нам на подмогу!» – мелькнула в голове наивная догадка. При этом меня не смутила сеть, которую тащил один из браннеров. И в которую, как в мешок, была свалена дворцовая посуда, подсвечники, а также другая золотая и серебряная утварь.
Островитяне при виде меня испытали ответную радость. Вот только уже по иной причине.
– Гляньте-ка: да это же сынок гранд-канцлера! – воскликнул тип с мешком, указав на меня приятелям. – Какой умный засранец! Сам к нам прибежал!
– Точно – он! – подтвердила женщина, выглядывая из-за спин собратьев. – Я его пару раз вместе с отцом в городе видела! Вот удача-то!
– А какая там бишь награда за него обещана? – спросил тот, в кого я врезался.
– Двести киферов за голову, – напомнил «мешок».
– А за живого?
– Про живого разговора вообще не было… Эй, а ты еще кто такой?!
Хойделандеры попятились от неожиданности, когда прямо перед ними из-за угла нарисовался ван Бьер. Он явно слышал их разговор, так как на радостях они обсуждали мою поимку достаточно громко. И хоть я представлял для монаха обузу, он не спешил от меня избавляться. И был готов поторговаться, выставив охотникам за моей головой встречную цену. Которую им предлагалось заплатить немедля, не сходя с этого места.
Монах представился им самым простым и убедительным кригарийским способом: не говоря ни слова, просто вонзил клинок в живот браннеру с секирой. После чего оттолкнул его ногой, высвобождая свой меч и создавая помеху на пути других врагов.
Проткнутый насквозь островитянин врезался в «мешка», и тот, дабы не упасть, был вынужден попятиться. А женщина – отскочить в сторону, чтобы не столкнуться с ними обоими.
Она и напала на Баррелия первой. Драться она умела – в ее руке была утыканная шипами палица, – и отваги ей было не занимать. Но небольшой щит-баклер в другой ее руке сыграл с ней злую шутку. На его конце также имелся четырехгранный шип, только более длинный, чем «колючки» на палице. Островитянка прикрылась баклером, когда замахивалась дубинкой, но ван Бьер, вместо того, чтобы уклониться, поймал свободной рукой щит за шип и остановил противницу. Примерно так, как останавливают бегущую лошадь, хватая ее под уздцы. С той лишь разницей, что кригариец был крупнее и сильнее этой резвой двуногой кобылы.
Ее атака была прервана, и удар не достиг цели. Рванув островитянку за баклер, монах вывел ее из равновесия, и ее палица просвистела мимо его головы. А второго удара не последовало. Продолжая удерживать ее, Баррелий рубанул мечом поверх щита и отсек ей руку выше локтя…
…И сей же миг был атакован браннером, швырнувшим в него мешок с трофейной утварью.
Этому врагу повезло больше, чем его приятелям. Его снаряд достиг цели и отбросил ван Бьера к стене. Который затем едва успел отразить своим мечом удар такого же короткого меча. Только не эфимского, а хойделандского – более тяжелого и грубого. После чего монах и браннер продолжили со звоном скрещивать клинки – это говорило о том, что теперь кригарийцу попался достойный враг. По крайней мере, с другими своими врагами он сегодня так долго не возился.
Их поединок сопровождался истошными воплями катающейся по полу островитянки. Чей щит вместе с застрявшей в нем, отрубленной конечностью все еще оставался в руке у Баррелия. А он, удерживая баклер за шип, то и дело подставлял его под вражеские удары.
Впрочем, несмотря на кажущееся равенство сил, финал сей схватки наступил довольно скоро.
Изловчившись, ван Бьер махнул баклером так, что брызжущая из обрубка руки кровь угодила островитянину в глаза. Решив вытереть их свободной рукой, он отвлекся всего на миг. Но кригариец не упустил этот миг и, швырнув в него щит, дезориентировал браннера еще на пару мгновений. Которых монаху хватило, чтобы подскочить к нему с незащищенного бока и вонзить ему клинок промеж ребер.
Я взирал на все это сквозь застивший мне глаза, багровый туман. Вернее, он застил мне лишь один глаз, поскольку второй – тот, под который мне заехал кулаком бахор, – заплыл и ничего не видел. В этом были и свои плюсы: одним глазом я не мог видеть этот ужас во всех подробностях. Также как, вероятно, не увижу и свою смерть, если она до меня доберется. Что тоже отчасти утешало, поскольку глядеть ей в лицо у меня отсутствовали и желание, и сила воли.
Новые рывки за шкирку и пинки под зад дали понять, что меня все еще куда-то гонят. А стены, на которые я раз за разом натыкался, намекали, что я до сих пор держусь на ногах. Грохот и вопли продолжали долетать до меня отовсюду, но я уже не мог определить, пробивается ван Бьер к выходу с боем, или это бахоры грызутся между собой за трофеи, а кригариец обходит их под шумок стороной.
Очередной проблеск сознания посетил меня тогда, когда я наконец-то глотнул свежего воздуха. Ну или как – «свежего»… В воздухе этом летали запахи помоев и конского навоза, отчего я вмиг определил, куда Баррелий меня пригнал – на задний двор. И все-таки лучше было дышать вонью выгребных ям и конюшни, чем тем смрадом, что наполнял сейчас дворец.
Днем на заднем дворе постоянно галдела прислуга, ржали кони и грохотал своими инструментами мастеровой люд. Но сейчас, наоборот, это было самое тихое и спокойное место в округе. Оно и понятно: в разгар грабежа захватчики рвались туда, где им было чем поживиться. А здесь можно было украсть лишь то, ради чего явно не требовалось штурмовать дворец, ибо такое барахло валялось в городе повсюду.
– Сиди тут, щенок! Не вздумай никуда уходить! – приказал мне кригариец, спрятав меня среди пустых бочек, от которых разило прокисшей капустой. – И не высовывайся, что бы там ни случилось. Я скоро вернусь – только заберу свою тележку и все.
Даже гори я желанием бежать отсюда без оглядки, я все равно не сделал бы этого. Стоило лишь мне расслабиться, и мое тело отяжелело от усталости так, что у меня едва хватило сил кивнуть монаху в ответ.
Привалившись спиной к одной из бочек, я отрешенно уставился зрячим глазом в щель между бочками, что стояли передо мной. Отсюда мне открывался вид на часть двора и на конюшню, чьи ворота были распахнуты. Надо думать, канафирцы в ней тоже побывали, ведь они знают цену породистым лошадям, а у гранд-канцлера таковых было много.
Из конюшни все еще доносились испуганное конское ржание и фырканье. Возможно, они и привлекли сюда трех выживших гвардейцев, что объявились на заднем дворе вскоре после того, как ван Бьер отправился за своей тележкой. Гвардейцы крались вдоль забора с обнаженными клинками, но при взгляде на них было ясно: они бегут прочь из дворца, а не на выручку тем, кого когда-то поклялись защищать. Тем, кто еще имел шанс уцелеть, что, правда, к этому времени являлось бы уже настоящим чудом.
Вот почему я не окликнул гвардейцев, хотя все они были мне знакомы. Подумал, что раз они не защитили моего отца, то с какой бы стати им продолжать защищать меня? Сам вид этих некогда крутых парней, что теперь крались задворками, будто воры, намекал, что лучше мне воздержаться от встречи с ними, так как вряд ли их это обрадует. Да и меня – тоже. Казалось, меня уже ничто и никогда не обрадует в жизни… Ну разве что возвращение Баррелия. Которое, однако, могло и не случится, если ему все-таки надоест возиться со мной.
Не исключено, что я заблуждался, и что на самом деле гвардейцы с радостью взяли бы меня с собой. Но все же принятое мною решение оказалось в итоге единственно верным и спасло мне жизнь.
Трое беглецов спешили, но не забывали об осторожности. И приближались к конюшне, прислушиваясь к каждому шороху. Впрочем, того, кто вышел из ее ворот, гвардейцы все равно не расслышали. И потому дружно обомлели, столкнувшись с этим врагом практически нос к носу.
Облик у него был человеческий, а темная, как смоль, кожа выдавала в нем канафирца-южанина из Талетара. Вот только это был самый огромный канафирец, которого я когда-либо видел. Да еще и с крыльями!
Ошарашенный не меньше гвардейцев, я протер свой единственный зрячий глаз, но это и впрямь была не иллюзия. Чернокожий гигант обладал большими кожистыми крыльями, которые он сложил, перекинул через плечи и скрестил на груди, завернувшись в них, будто в короткую накидку. А концы своих крыл он заткнул за широкий пояс – наверное, так их было проще удерживать в этом положении. И еще у него было оружие, хотя раньше мне казалось, что подобным чудовищам – прислужникам Гнома, – хватает одних лишь когтей и зубов.
Когтей у этого демона не было. Видимо, поэтому он и носил с собой длинную палку с окованными железом концами. Чтобы орудовать такой, требовалась недюжинная сила. Не обязательно демоническая, но и обычной силенкой крылатый гигант был явно не обделен.
– Гарьялаббар! Науррмад! – пророкотал демон, оскалив белые зубы. Небольшие, как у человека, зато остроконечные. А дополняли жуткий портрет черной страхолюдины белки ее вытаращенных глаз, поблескивающие в свете факелов, что горели у входа в конюшню.
Я бы на месте гвардейцев тут же плюнул на все и пустился наутек. Но они, очевидно, сочли, что одолеют втроем одного противника, даром что крылатого. И, расступившись в стороны, дабы не мешать друг другу размахивать мечами, набросились на него все разом.
Несмотря на то, что солдаты полковника Дункеля позорно удирали из дворца, они по-прежнему были опытными, хорошо тренированными вояками. Это признавал даже кригариец, пускай он и не видел их в деле. Выстоял бы он сам в схватке с тремя гвардейцами, трудно сказать, но попотеть бы они его заставили. Чего нельзя сказать о демоне. Он не дрогнул, когда его атаковали сразу несколько противников. Напротив – охотно принял их вызов и шагнул им навстречу.
Мгновение назад оружие чудовища было неподвижно, и вдруг завращалось в воздухе с такой скоростью, с какой манипулируют похожими предметами ярмарочные жонглеры. А, может, еще быстрее. Тут же послышались громкие удары: звонкие – когда палка сталкивалась с чьим-то мечом, гулкие – когда она врезалась в доспехи, и хрусткие – когда ее окованный конец бил по чьим-либо рукам, ногам или голове. А всего таких ударов прозвучало десятка два – я за это время сделал не более пяти вздохов, хотя от страха и от волнения дышал очень часто.
Последний удар – разумеется, хрусткий, – пришелся по голове последнего, еще живого гвардейца, когда он уже лежал на земле и держался за сломанную в колене ногу. После чего посох демона остановился столь же резко, как и начал свое вращение, только теперь с обоих его концов стекала кровь. А чудовище замерло на месте и повертело головой, явно прислушиваясь, нет ли поблизости еще кого-нибудь, кого можно принести в жертву Гному.
Я затаил дыхание – во дворе кроме крылатой твари и меня больше никого не осталось. И никто не защитит меня от нее, если она учует мое присутствие. Потому что Баррелий куда-то запропастился, но даже если бы он был здесь, не думаю, что ему удалось бы одолеть демона. По крайней мере, в одиночку. В иное время и в ином месте я не отказался бы взглянуть на этот великий бой, но сейчас мысленно умолял Громовержца, чтобы он избавил ван Бьера от этого испытания. Ведь если кригариец погибнет, я останусь один-одинешенек в Дорхейвене – городе, где за мою отрезанную голову объявили награду в двести киферов. Или того хуже – буду съеден демоном, который – кто бы сомневался! – пожирает детей, как и любой другой прислужник Гнома.
Демон покинул задний двор до того, как Баррелий вернулся. Куда отправилось гномье отродье, я не разглядел, но оно не расправило крылья и не улетело отсюда по воздуху, а ушло пешком. Да и Гном бы с ним! Главное, что когда я наконец-то услышал поскрипывание монашеской тележки, двор снова был пуст. Если, конечно, не считать трех свежих трупов, которых до ухода ван Бьера здесь не было.
– Ты жив, сопляк? – осведомился кригариец, раздвигая бочки и выпуская меня на свободу. Его вопрос был мне понятен, но после всего пережитого я не мог дать на него уверенный ответ. – А что тут стряслось? Откуда взялись мертвецы?
– Их убил крылатый демон! – признался я.
– Ну да, конечно – демон! И как я сам об этом не догадался! Кто же их сегодня не видел, этих проклятых демонов! – хмыкнул Баррелий. И, вновь ухватив меня за шиворот, помог мне выбраться из моего убежища. – Короче, все с тобой ясно. А теперь полезай в тележку и сиди там тихо, как мышь, пока я не скажу тебе вылезти… Давай, живее!
– Клянусь, я правда видел демона! Он был огромный, черный, с крыльями, как у летучей мыши, и с острыми зубами! – Я растерял все силы, чтобы на кого-то злиться или обижаться, но недоверие кригарийца почему-то меня задело. – Демон вышел из конюшни и убил тех гвардейцев большой палкой!
– Как ты сказал?! Палкой?! – Баррелий вдруг насторожился. Кажется, впервые со дня нашего знакомства я увидел у него на лице неподдельное удивление.
– Длинной палкой. С железными наконечниками, – уточнил я.
– И при этом он махал крыльями?
– Нет, не махал. – Я помотал головой. – Они были сложены. Вот так.
И я показал на себе, как страхолюдина удерживала свои перекрещенные на груди крылья с заткнутыми за пояс концами.
Ван Бьер оценил мои старания угрюмым взором, поморщился, покачал головой и задал новый вопрос:
– И этот демон был канафирец?
– Он был черный, как канафирцы из Талетара, – ответил я. – И огромный. Я таких огромных канафирцев в жизни не видел.
Последние слова я произнес, уже забравшись в тележку.
– Ладно, пусть так, – все еще хмурясь, подытожил Пивной Бочонок. – Если этот демон и правда вышел из тени, скоро мы о нем услышим… А теперь дай-ка, я тебя спрячу, и пошли отсюда, пока тут тихо…
Накрытая дерюгой, тележка Баррелия показалась мне такой уютной и безопасной, что я, свернувшись калачиком, почти тут же уснул. А, может, потерял сознание, что тоже не исключено. И ни удары, что сотрясали тележку, когда она попадала колесами в выбоины, ни бренчащий вокруг меня, арсенал кригарийца, ни доносящиеся снаружи голоса и крики, не вывели меня из забытья. Казалось бы, пережитые мною наяву кошмары должны были преследовать меня и во сне, но нет – ничего такого я в ту ночь больше не увидел. И спал почти как младенец, понятия не имея, куда меня везут, и что готовит мне день грядущий…