Глава 5

Мир, где я жил вплоть до той безумной, кровавой ночи, о которой пойдет речь дальше, был прост и понятен. Несмотря на то, что я часто терпел от отца побои и унижения, жизнь моя была спокойной, сытой и безмятежной. Я читал книги, постигал разные науки, которые мне преподавали заезжие наставники – их нанимал для меня Шон Гилберт-старший, – играл с детьми прислуги, что мне никогда не возбранялось, занимался другими делами, которыми занимаются дети богатых и наделенных властью родителей… Увы, но чтобы осознать до конца, насколько счастливыми были первые двенадцать лет моей жизни, мне надо было лишиться всего, чем я в те годы так глупо не дорожил. Всего, кроме самой жизни. Но и ею я стал владеть отныне на правах арендатора, потому что вдруг откуда ни возьмись нагрянула целая уйма желающих отобрать ее у меня.

Мое детство закончилось буквально в одночасье.

В тот вечер отец и его ближайшие друзья из Торгового совета отмечали принятие очередного налогового указа. Такого, который обещал сделать их – властителей Дорхейвена, – еще богаче. Разумеется, за счет городских лавочников, ремесленников и караванщиков, которым теперь предстояло стать беднее. Кому – чуть-чуть, а кому и заметно. Что, в общем-то, случалось после каждой налоговой реформы, а их Торговый совет проводил регулярно.

Однако по-другому в свободном городе-республике было нельзя. Сюда стягивались купцы со всего мира – и с запада, и с востока, – и этот безостановочный приток людей, товаров и капиталов требовалось постоянно упорядочивать. Порой – довольно жесткими методами и ограничениями. А иначе среди всей этой пестрой торгующей братии грозил начаться хаос, чреватый смутой и беспорядками.

Дорхейвен притягивал купцов не только своей торговой политикой. Куда более честной, чем торговая политика иных, не столь свободных земель. А еще он являл собой единственное место, где идущие из Канафира в Оринлэнд и из Оринлэнда в Канафир караваны могли пересечь Гиремейские горы, чья неприступная цепь протянулась от Северного океана до южного моря Боблибад. В возведенном на пологом горном перевале, Дорхейвене сходились три караванных пути запада. Те, что шли сюда через безжизненную Каменную Гарь от крупнейших городов Канафира – Вахидора, Этнинара и Талетара. Здесь же сходились все идущие на запад, главные дороги Оринлэнда. Благодаря чему не было в мире другого столь же крупного торгового города, как Дорхейвен. В нем отродясь не видали ни тронов, ни королей, потому что там, где собирается орда вольнолюбивых торговцев, монархам уже нет места. Ведь торговцы предпочитают язык сделок и договоров, а не приказов и силового принуждения, что при единоличной власти было бы неизбежно.

Прошу прощения, кажется, я отвлекся.

В этот вечер устроенный гранд-канцлером праздник был довольно бурным, хотя я видывал в этих стенах гулянки поразухабистей. Когда же веселье достигло своего апогея – то есть когда званые на пир труженицы лучших борделей начали отрабатывать свой хлеб в поте лица, – я уединился в своей комнате, пусть никто и не прогонял меня из-за стола. Но я ненавидел смотреть, как развалившегося в кресле прямо под портретом матери, пьяного отца ублажают сразу несколько шлюх. И всегда старался скрыться под шумок, тем более, что в такие моменты папаше было не до меня.

Я давным-давно привык засыпать под пьяные вопли, песни, гогот и сладострастные стоны. Но сегодня мне не хотелось ложиться в кровать прямо сейчас. И я, сняв с полки трактат курсора Николиуса «Четвертый путь через Каменную Гарь», решил осилить перед сном хотя бы несколько страниц. А то после тренировок Баррелия меня, уставшего и побитого, не тянуло садиться за книги. Отчего даже этот не слишком толстый бумажный труд я не мог дочитать вот уже второй месяц.

Шум, что вскоре прервал мое чтение, не походил ни на один из шумов, что я доселе слышал в нашем дворце.

Этот шум пришел на смену привычному гвалту пирушки настолько резко, что от неожиданности я подскочил со стула и уронил книгу на пол. После чего так и замер, растерянно хлопая глазами и не понимая, что происходит за дверью моей комнаты.

Впрочем, уже скоро моя растерянность превратилась в страх. Да такой сильный, что у меня задрожали коленки и отнялся язык. Я оцепенел, будучи не в силах сойти с того места, где стоял. Мне захотелось позвать на помощь кого-нибудь из слуг, но из моего горла вылетали лишь невразумительный скулеж да сипение.

Теперь во дворце кипела не пирушка, а драка. И очень свирепая драка – не потасовка, какие иногда случались между перепившими лишнего гостями. Нынешние звон клинков, грохот сокрушительных ударов и треск ломаемой мебели указывали на то, что во дворце разыгралось сражение не на жизнь, а насмерть. А хор истеричных воплей довершал эту звуковую картину, делая ее еще более душераздирающей.

Криков было много. Даже слишком много. Снаружи одновременно орали десятки человек, как мужчин, так и женщин. Порой одни вопли резко обрывались, но меньше их не становилось, потому что к ним тут же присоединялись другие. И какие только эмоции в них ни звучали! Бешеная ярость, безудержное злорадство, смертельный страх, неистовая мольба, дикая боль… И все это мне вовсе не грезилось, а происходило наяву.

Слышались в этом хаосе и спокойные – на фоне остальных, – крики. Это были военные команды: и знакомые мне, и незнакомые, и такие, что вообще звучали на другом языке.

Первые команды отдавали гвардейцы Дункеля, многих из которых я узнавал по голосам. Равно как и сами эти команды я не раз слышал, когда наблюдал за тренирующейся на плацу, дворцовой стражей.

Незнакомые команды я разбирал плохо, но их тоже отдавали на орине – едином языке Оринлэнда, на котором говорят в Дорхейвене, Эфиме, Вейсарии, на севере Промонтории, и на южных островах Хойделанда. Эти голоса я уже не узнавал. Они звучали слишком грубо, а большинство выкрикиваемых ими слов были ругательствами.

Команды на другом языке выкрикивали определенно канафирцы. И их воплей я боялся пуще всего. Потому что язык запада канаф был здесь чужд, и я никогда не слышал, чтобы он звучал в этом дворце. Зато теперь по нашим коридорам носилось так много канафирцев, как будто сюда ворвалась половина Ихенера – городского района, где проживала их местная община.

Понятия не имею, как долго я простоял, задыхаясь от страха, дрожа и издавая жалобные звуки, словно ведомая на бойню овечка. Что и впрямь было недалеко от истины – все, творилось сейчас за стенами моей комнаты, и было самой настоящей бойней. Которая и не думала утихать. Наоборот, судя по усиливающемуся шуму, вскоре она должна была разразиться прямо у меня под дверью! А потом…

Только сейчас меня осенило, что было бы неплохо подпереть дверь стулом. А еще лучше – тяжелым креслом, которое я, поднатужившись, мог сдвинуть с места. Почему не засовом? Да потому что засов на двери детской комнаты имелся только снаружи. Папаша не одобрял, когда я пытался от него отгородиться, зато любил иногда закрывать меня здесь на пару дней в качестве наказания. Мысль о том, что подпертая дверь может уберечь меня от злодеев, вывела меня из ступора. И я, подбежав к креслу, взялся толкать его в том направлении.

И все-таки я опоздал. Дверь распахнулась, когда я и кресло были еще на полпути к ней. В испуге бросив его, я с криком отскочил назад, не сомневаясь, что тот, кто вторгся ко мне с таким грохотом, не может быть моим другом…

Но я ошибся. Это был не просто друг. Это был мой отец, гранд-канцлер Дорхейвена Шон Гилберт-старший.

Вот только выглядел он так, что я едва его узнал.

Лицо отца пересекал не просто огромный, а чудовищный шрам. Настолько глубокий, что, кажется, я видел торчащие из него наружу, кости черепа. Шрам начинался на правой стороне лба, шел через правый глаз, вместо которого зияла кровоточащая дыра, и пересекал нос, нижняя половина коего полностью отсутствовала, так как была срублена. Заканчивалась эта багровая полоса шириной в два пальца у левого края нижней челюсти. Из отцовских ноздрей, которые походили теперь на ноздри самой старухи-Смерти с жутких курсорских гравюр, а также из дыры в левой щеке вырывались кровавые пузыри, ибо дышал Гилберт-старший словно загнанная лошадь. И все-таки он вышел живым из той передряги, в которой побывал, и это главное!

– Шон! – прохрипел отец, отыскав меня в комнате залитым кровью, единственным глазом. После чего закрыл дверь и, хромая и пошатываясь, направился ко мне.

Я же стоял, оцепенев и не сводя взора с его изуродованного лица и поперхнувшись собственным криком, который вдруг обратился в колючий ком и застрял у меня в горле.

– Шон, ты здесь! – вновь заговорил отец. – Ты жив!.. Слава богу!.. Подойди ко мне, сынок! Ну же, не бойся! Скорее, Шон, у нас мало времени!

Я сделал несколько робких шагов и остановился напротив истекающего кровью родителя. На его теле хватало других ран, и многие из них тоже выглядели серьезными. Но сейчас его, похоже, беспокоили не раны, а я. Или, вернее, не я, а нечто такое, о чем он хотел мне сказать.

Гранд-канцлер бросил окровавленный меч на ковер и, держась за подлокотник кресла, опустился передо мной на одно колено. А затем схватил меня за запястье и всунул мне в руку липкую от крови, круглую металлическую вещицу.

Она походила на амулет в виде цветка с небольшими лепестками. Он был соткан из множества толстых серебряных нитей, что переплетались между собой в тугой замысловатый узел. В центр узла был инкрустирован круглый изумруд величиной с вишню, а сама эта штуковина аккурат помещалась у меня в ладони. И была она на самом деле не амулетом, а ключом. Тем, что отпирал хранилище в вейсарском банке, где отец хранил наши семейные ценности.

– Слушай сюда, Шон! – Гилберт-старший вперил в меня свой мутный уцелевший глаз. – Слушай внимательно, сынок! Бери этот ключ, выбирайся через дымоход на крышу и спрячься там хорошенько! Там тебя никто не найдет, обещаю! Отсидись на крыше пару дней, а как только внизу все утихнет, спускайся вниз, проберись незаметно к выходу и беги к восточным воротам города! Помнишь Весельчака Эйбая, что работает на тамошней конюшне?… Помнишь или нет?

– Д-да!

– Так вот, скажи Эйбаю, чтобы он как можно скорее отвез тебя в Кернфорт, в банк Магнуса Штейрхоффа. В банке покажешь Штейрхоффу ключ и скажешь: «Бочка переполнена, сливай воду!». Запомни хорошенько: показать ключ и сказать «Бочка переполнена, сливай воду!». Понял, что тебе нужно делать?! Понял или нет?!

– Нет, папа! Нет! Я… я боюсь! – Я отчаянно замотал головой, а по щекам у меня потекли слезы.

– Не бойся, сынок! – ответил отец. – Я знаю – ты смелый и у тебя все получится!

– А где полковник Дункель? Где кригариец? Почему они нас не защищают?

– Полковник Дункель убит, а кригарийца нигде нет. Наверное, он просто не захотел нас защищать и сбежал. А, возможно, тоже мертв… Не знаю, сынок, клянусь. Так что забудь о кригарийце и спасайся сам! Главное, дождись, когда станет совсем тихо и выберись из дворца, чтобы никто тебя не заметил! А что ты потом скажешь банкиру Штейрхофу в Кернфорте?

– «Б-бочка переполнена! С-сливай воду!» И еще п-покажу ключ!

– Вот молодчина – все правильно! А сейчас живо дуй к камину и лезь в дымоход! Помнишь, ты спрашивал меня, почему тебе нельзя слазить по дымоходу на крышу? Так вот, забудь о том, что я тебе это запрещал! Теперь – можно! Лезь в камин и выбирайся на крышу, Шон! Давай же! Вперед, на крышу! Кому я сказал?!

Продолжая оглядываться на отца и всхлипывать, я поплелся на подкашивающихся ногах к камину. А Гилберт-старший подобрал меч и, поднявшись с пола, встал напротив двери, из-за которой уже доносились громкий топот и яростные вопли.

– Эй, Шон! – неожиданно окликнул он меня: – Прости меня, Шон! За все прости, ладно? А у твоей матери я сам попрошу прощения! Уже скоро!.. А теперь сгинь с моих глаз! Живо!

Последние слова отец произнес, ковыляя к шкафу. Который он, очевидно, хотел уронить поперек входа так, чтобы тот придавил закрытую дверь. Но со шкафом у отца также, как у меня с креслом, вышла промашка. Дверь с треском распахнулась раньше, чем он ее подпер, и на сей раз ее открыли не наши друзья.

Не успев их задержать, Гилберт-старший очутился лицом к лицу с тремя вооруженными до зубов, темнокожими канафирцами. Они тоже были с ног до головы забрызганы кровью, но, судя по их бодрому виду, эта кровь принадлежала не им, а их жертвам. На шее идущего первым головореза болталась толстая золотая цепь, которую он сорвал с одного из гостей, члена Торгового совета – вне всяких сомнений, уже мертвого. Идущий за новым хозяином цепи канафирец нахлобучил на голову расшитую драгоценными камнями шапку. Тоже явно трофейную, учитывая, что прочая его одежда представляла собой латанное-перелатанное рванье.

Издав яростный крик – такой, какой он на моей памяти еще не издавал, даже когда бранил меня за серьезные проступки, – гранд-канцлер выставил перед собой клинок и ринулся на врагов. Они были готовы к нападению, но сейчас в отца будто демон вселился. И он, как бежал, так и вонзил меч по самую рукоять в солнечное сплетение первого головореза. При этом острие его меча разрубило сначала золотую цепь и лишь потом вошло во вражеское тело.

Пронзенный насквозь канафирец заверещал, словно базарный торговец, у которого средь бела дня украли с прилавка ценный товар. Но почти тут же его голос сорвался на хрип, и он, выпучив глаза и изрыгая кровь, повалился прямо на отца.

А отцу надо было срочно выдергивать меч и атаковать второго противника, пока тот находился в дверях и тоже не мог ни уклониться, ни толком защититься. Но Гилберт-старший почему-то медлил. И продолжал молча стоять, шатаясь, напротив убитого им канафирца, что сначала уткнулся лбом ему в плечо, а затем осел на подкосившихся коленях на пол.

Я хотел крикнуть отцу, чтобы он не мешкал, а поскорее убил остальных злодеев. Но едва я открыл рот, как вдруг понял, почему отец отказался от борьбы. Причиной тому был изогнутый сабельный клинок, что торчал у него из спины. Издали окровавленная сталь была почти не заметна на фоне залитой кровью, отцовской одежды. Однако теперь, когда все прояснилось, взывать к Гилберту-старшему стало бесполезно. Он убил канафирца, но и сам налетел с разбегу на вражескую саблю, что также проткнула его насквозь. И хоть отец все еще держался на ногах, он был уже мертв и не мог оказать остальным противникам сопротивления.

Они тоже видели это. Но все равно принялись яростно рубить и колоть его саблями. И не остановились, даже когда он упал и превратился в искромсанный кусок кровоточащей плоти. На который продолжали сыпаться удар за ударом, как будто канафирцы соревновались, кто из них первым выдохнется и сдастся.

Мне еще не доводилось видеть столь исступленную жестокость даже несмотря на то, что я бывал на городских казнях. Включая те, где палач убивал своих жертв медленно, по нескольку часов кряду. И все это время они без умолку орали от боли, так как он не давал им лишиться сознания. Вот только наш палач делал свою работу без удовольствия, позевывая от рутинной скуки. А эти двое канафирцев испытывали сейчас неподдельный восторг, который повергал меня в неописуемый ужас. Особенно учитывая, что жертвой этого дичайшего насилия был не абы кто, а мой родной отец.

Уму непостижимо, как я, напуганный до полусмерти, вспомнил, что мне надо было лезть в камин и бежать на крышу. Мертвый отец уже не мог меня защитить. Зато он продолжал отвлекать на себя внимание канафирцев, чем я и воспользовался. Юркнув в камин, я ухватился за край открытой дымоходной заслонки и, подтянувшись, заскреб ногами по камням. В дымоходе хватало выступов, чтобы я мог опереться на них и вскарабкаться до самого верха. Просто мне надо было добраться до первых торчащих из стен камней, а затем дело пойдет легче. Это взрослому человеку здесь было не развернуться, а для ребенка – раз плюнуть.

Я почти влез в дымоход, когда мне в лодыжку впились чьи-то пальцы. Один сильный рывок вниз – и я уже лежу на остывших вчерашних углях и кашляю от набившейся в нос и в рот золы. А те, кто мне помешал, разумеется, не собирались оставлять меня в камине. Канафирец в богатой трофейной шапке ухватил меня за грудки и, вытащив обратно в комнату, швырнул меня на пол. Прямо под ноги второму головорезу, что вальяжно покручивал в руке перерубленную золотую цепь, снятую с мертвого приятеля, которому она была отныне не нужна.

– Карра ари ильрам да брахтар? – спросил у меня новый, уже третий за сегодня, хозяин цепи. – Карра-карра? Ильрам ари лахур?

– Н-не понимаю, – промямлил я, нисколько не соврав, ибо этому языку меня не обучали.

Не прекращая поигрывать цепью, канафирец ухватил меня другой рукой за шкирку и рывком поставил на ноги.

– Карра ари ильрам да брахтар? – повторил он, сверля меня немигающим полубезумным взглядом. На сей раз он говорил медленнее и четче, видимо, решив, что я плохо его расслышал.

– Н-не понимаю, – в свою очередь повторил я, ибо что еще мне оставалось?

– Гарралат! Аби багаз тагирам, бахор! – Судя по изменившемуся тону, это был не вопрос а ругательство. Головорез перевел взгляд с меня на приятеля, видимо, ища совета, как ему со мной поступить.

– Раххади, бахор! Амбур шогуррат ари брахтар! Цагир-цагир! – ответил оборванец в богатой шапке. Было совершенно неясно, что он имеет в виду. Вернее, неясно только мне, потому что допрашивающий меня канафирец все отлично понял.

А вскоре понял и я – сразу, как только его лицо перекосила злобная гримаса, и он врезал мне наотмашь кулаком в скулу. Да с такой силой, что я, пролетев через комнату, прокатился кубарем по кровати и грохнулся на пол по другую ее сторону…